плетью болталась вдоль тела, и чеченец ужом вывернулся из-под прапорщика,
оказался сверху, и уже сам тянулся руками к его горлу.
Перекошенное злобой лицо чеченца перестало походить на человеческое и
напоминало оскал. Весь остаток сил он пытался вложить в то, что бы добраться
до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в
этой схватке прапорщик уже только защищался, стараясь одной левой рукой
скинуть с себя чеченца, разорвать его хват.
И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.
Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови
полу и схватил с пола "пээм". Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил
прапорщика. Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна
его рука не могла управиться с двумя чеченца. И лицо Васильченкоа уже
наливалось багровой чернотой удушья.
Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.
Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:
- Смотри сюда, сука!
Тот оторвал взгляд от прапорщика. За долю секунды на лице чеченца
промелькнуло изумление, злость, растерянность, а потом оно закаменело в
предчувствии смерти.
Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.
Пуля вонзилась чеченцу в левый глаз и, пронзив голову, выбила
затылочную кость, разметав мозги и кровь по стене. Тело его дернулось и
мешком осело на прапорщика, заливая его лицо горячей густой кровью,
выплескивающейся толчками их черной глазницы.
Олег опустил пистолет.
"Это я во всем виноват!" - пульсом билось в мозгу. - "Боже! Как стыдно!
Из-за меня все это..."
...Он смутно помнил как в "кунг" ворвались спецназовцы. Как прибежали
комбриг с начальником штаба. Как, кривясь от боли Васильченко, что-то им
объяснял, стирая рукавом кровь с лица. Как, наклонившись, комбриг орал в
лицо Олегу что-то злое и обидное.
...Потом его куда-то несли. В большой белой палатке над ним наклонился
врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал свитер и футболку, раскрывая
рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, жгучим, осмотрел.
- Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе. Пороховой ожег, и мышцы
порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем и, вообще ничего не
будет беспокоить...
Рядом на носилках тяжело дышал Маринин. Его серое, землистое лицо было
покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.
- А он? Он будет жить? - спросил Олег доктора, боясь услышать самое
страшное.
- Трудно сейчас сказать. - врач отвел глаза. - Пуля прошла навылет.
Пневмоторакс мы блокировали. Есть кровотечение, но пока вроде не сильное.
Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол...
Васильченко скрипел зубами и матерился, когда врач обрабатывал его
обильно сочащееся кровью простреленное плечо.
- Иваныч, дела серьезные. Тебе нужна операция. - На лице доктора
появилось страдальчески - сочувственное выражение. - Сустав прострелян.
Надолго ты отвоевался...
...Промедол навалился на Кудрявцева теплым ватным одеялом и дремотой.
Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.
- ...Дурень! Да тебе не то, што пистолет. Тебе собственный хуй еще в
руки рано доверять. - Громыхал где-то над ним Васильченко. - И где вас
только таких штампуют?! Да тебя под трибунал надо отдать за это. Бля, как же
болит...
"Прав был папа - "Войны сам не ищи!" Зря не послушался..." - лениво
билось в мозгу. И стыд вновь вцепился в душу. "...Как же я теперь ему в
глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?..."
Потом его подняли и, накинув на плечи бушлат, поддерживая под руки,
вывели на улицу. За палаткой в ночном поле, в свете фар прожекторов,
стоявших по краям "бэтэров" ревел движками вертолет. Его винты в призрачном
ярком свете превратились в два светящихся диска. К нему Олега и повели.
Впереди на носилках несли Маринина. Рядом, осторожно прижимая руку к боку,
шагал Васильченко.
У борта по лицу резанул ураганный ветер из под винта. Он сорвал с плеч
и унес куда-то за спину куртку. Но Олег даже не обернулся. Ему хотелось
только одного - как можно быстрее улететь отсюда.
Кто-то догнал его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали
ее к плечам, пока он не поднялся в кабину. Последними на борт заскочили
несколько спецназовцев в полной экипировке. Один из них, судя по всему,
командир держал в руках прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал блок
кассет и пистолет.
"Мой!" - обожгла Олега догадка.
Его "пээм" отправился вслед за ним, как молчаливый свидетель и
доказательство его позора...
...Олег вглядывался в лицо, лежащего на носилках, Маринина. Сейчас он
особенно остро чувствовал свою вину за все, что произошло. У ног лежал
раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске.
Олег, вдруг, вспомнил, как ненавидел полковника там, в "кунге", как
хотел швырнуть ему в лицо рапорт об увольнении, и почувствовал, что лицо
заливает багровая едкая щелочь. И он отвернулся, словно полковник в своем
небытии мог прочитать его мысли, узнать о том его малодушии.
"Как я мог? Господи, какой же я идиот..."
Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость, и невозможность
что-либо изменить - душили Кудрявцева, подступившим к горлу полынным комком,
застили глаза нежданной солью. Он чувствовал, что вот - вот расплачется, от
унижения и собственного бессилия.
Неожиданно, в сумеречном освещении кабины, Олег увидел, как у Маринина
дрогнули веки, и через мгновение тот открыл глаза. Медленно и тяжело
осмотрелся. Увидел Васильченкоа. Слабо шевельнул рукой.
Васильченко заметил это движение и, кривясь от боли, наклонился над
Марининым, приложил ухо к его губам... Тот что-то прошептал ему в самое ухо.
Васильченко повернул к нему лицо, что-то проговорил, мотнув головой в
сторону Олега. И на лице Маринина вдруг появилось устало - безмятежное
выражение. Он словно сбросил с плеч какой-то давивший его груз. Потом он
вновь открыл глаза, нашел взглядом Олега и так же приглашающе шевельнул
пальцами.
Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками.
Наклонился над Марининым.
- Слушай сюда, Кудрявцев! - услышал он сквозь мерный свист движков,
срывающийся хриплый шепот. - Сломаешься, ляжешь - грош тебе цена! Так и
будешь окурком. Не ссы! Прорвемся...
Потом Маринин вновь впал в забытье...
...Олег, сидел у круглого иллюминатора и смотрел в ночь. И огромная
ночь, опустившаяся над миром, смотрела на него. Он был малой песчинкой,
искрой летевшей в ледяной высоте. Искрой, навсегда потерявшей свой костер,
утратившей рай, скользящей от огненного, светлого рождения во тьму, к
неизбежному небытию.
И в этой темноте, одинокий и беззащитный он, вдруг, впервые в жизни
ощутил свою конечность на этой земле. Он понял, что однажды умрет. И
навсегда потерял бессмертие...
Неожиданно лица Олега коснулось, что-то легкое как осенняя паутинка или
чей-то выдох. Это душа убитого им чеченца прощалась с прахом земной жизни, и
в последнем своем полете, с немым удивлением, заглянула в лицо своего
убийцы. Но он даже не заметил этого касания и лишь досадливо сморгнул,
избавляясь от неприятной не то соринки, не то волоска на реснице.
...Уже на посадке, он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом
смерти лицо чеченца, которого он убил.
Но ни жалости, ни горечи, не стыда в Кудрявцеве уже не было...
(рассказ)
- Бабу хочу! - Эрик Хабибуллин страдальчески зажмуривает глаза. -
Такую, что бы ууух! - Эрик сжимает кулак с такой силой, что костяшки пальцев
белеют. - Что бы ноги от коренных зубов. Что сиськи были, как арбузы
крепкие. Как у Мишель Пфайфер...
Зампотыл Непейвода, читающий на койке затертый детектив, не выдерживает
и отрывается от книги:
- Эрик, какие у нее арбузы? Ты чего? Она же плоскодонка. Грудью в отца
пошла.
...Зря он это сказал. Знает же, что Пфайфер несбыточная мечта
лейтенанта Хабибуллина. Сейчас начнется...
И точно. Горячие татарские глаза Эрика тут же вспыхивают негодованием.
- А ты ее щупал? - закипает Эрик.
- Нет, Эрик, не щупал. - Неторопливо и веско отвечает Непейвода.
...На этом можно и закрыть тему, успокоиться, но, как известно, хохол
татарину под стать:
- ...Не щупал. И щупать не хочу! У твоей Пфайфер сиськи надо с лупой
искать. В фильме, где она с Николсоном играла, ее показывали "в натуре". Без
слез не взглянешь!
- Да что ты понимаешь в бабах? - взвивается Эрик. - По-твоему, баба это
корова с центнер весом и ногами как у слона.
Непейвода садится на койке. Плохой признак...
- Да уж побольше тебя понимаю. Я за свою жизнь их перепробовал - дай
бог каждому! А ты вон скоро от застоя в яйцах на выхлопную трубу полезешь...
- Так, стоп! - Вмешивается, наконец, в перепалку командир - Кончай
базар! Закрыли тему! А то вы сейчас еще и подеретесь, горячие эстонские
парни.
- Олег Сергеевич, ну чего он... - не успокаивается Эрик.
- Хабибуллин, вообще-то Непейвода майор. И тебе стоит уважать его
заслуженные седины и нажитый на службе геморрой. Все! Шабаш!
С командиром никто не спорит. Сергеич всегда авторитет в последней
инстанции.
Непейвода, недовольно сопя, опять ложиться на койку, и утыкается в
детектив Пронина. Эрик хватает со стола свои сигареты и, набросив на плечи
бушлат, выходит из палатки. Все возвращаются к своим делам, точнее -
безделью. Вечер. Октябрь. Дождь дробно сыплет по прорезиненной крыше. Шипят
в "буржуйке" сырые поленья. Зябко. Сыро. Еще один день командировки подходит
к концу.
- Володя, чего ты к Эрику прицепился? - вдруг нарушает молчание
начштаба Аверин. - Ты же видишь, парень весь извелся. Седьмой месяц с нами
ходит. Ты-то вон только полтора месяца как из дома от жены. А парень не
женат, да еще и татарин. Это же понимать надо. Горячая кровь. Ему может быть
без бабы хуже, чем тебе без сала...
После этого слова в палатке повисает звенящая тишина. Аверин известный
шутник и зампотыл - вечный объект аверинских шуток.
- Ладно, проехали! - примирительно бурчит Непейвода. - Случайно вышло.
Только, между прочим, я в Йемене год без бабы прожил - и ничего. На стенки
не бросался.
- Ну, без бабы - это понятно. - Солидно замечает Аверин. - Нет
невозможного для советского человека. Но как ты год без сала обходился - ума
не преложу? Видимо тогда ты Володя и поседел...
Последние слова начштаба тонут в дружном хохоте.
- Да пошел ты! - беззлобно огрызается седой как лунь Непейвода. -
Можешь теперь про мой ящик вообще забыть.
Народ опять хохочет. Все знают, что под кроватью зампотыла стоит
автоматный ящик, в котором хранится несколько здоровых пластов засоленного
по личному рецепту Непейводы сала, которое он достает, когда у обитателей
командирской палатки заводится бутылка, другая водки.
Но Аверина этим не проймешь:
- Ты не торопись с решением, Антоныч! У тебя, когда срок командировки
выходит? Через полтора месяца? А у меня через два с половиной. Смотри, может
так получиться, что обратно вместе полетим...
- Да и ладно. Полетим! - оживляется Непейвода. - Только за эти два с
половиной месяца, ты у меня на такой диете сидеть будешь, что Мишель Пфайфер
рядом с тобой борцом сумо будет казаться.
- Все! Сдаюсь! - улыбается Аверин. - Иметь врага зампотыла хуже, чем у
Басаева в кровниках ходить. Там еще бабушка на двое сказала, а зампотыл
точно со свету сживет...
...Еще Эрика называют Эльфом. "Эльф" был его радиопозывной в Грозном.
Так он за ним и закрепился. На "Эльфа" он не обижается, даже гордится.
Невысокий, смуглый Эрик красив какой-то особенной восточной красотой.
Точеная фигурка, узкие бедра. Рельеф мышц, ни капли жира. Есть в нем что-то
удивительно хрупкое, кукольное, что действительно напоминает эльфа.
Эльфу прощают панибратство и вообще он любимец отряда.
История его появления в отряде проста и банальна, как вся глупость этой
войны.
...Семь месяцев назад во время очередного штурма Грозного "советы" -
так почему-то здесь называют армейцев, придали нашему отряду взвод танков из
какого-то питерского полка. За две недели боев два танка было подбито, и их
эвакуировали в тыл, один сгорел, подорвавшись на фугасе у здания Совмина, а
четвертый - взводного, вместе с нами прошел через весь Грозный, расчищая
своим сто двадцати пяти миллиметровым орудием проходы для боевых групп,
"вынося" из окон снайперов и пулеметные гнезда. После Грозного нас почти
сразу кинули под Гудермес. О том, что с отрядом уже две недели воюет чужой
танк, в штабе просто забыли. Конечно, в конце концов, командир запросил
штаб, что делать с чужим танком.
Оттуда дали команду - возвратить "семьдесят двойку" "советам". Но легко
сказать, а вот как сделать? По последним данным полк Эрика воевал где-то в
горах за Аргуном. Недолго посовещавшись, решили взять танк с собой. От
Гудермеса до гор куда ближе, чем от Грозного...
Под Гудермесом "семьдесят двойка" вновь помогла отряду, "в легкую"
расковыряв укрепрайон "чечей" через который мы пробивались. А потом прилетел
мой сменщик и я вернулся в Москву на базу, где за четыре мирных месяца почти
забыл и Эрика и историю с танком.
Но каково же было мое удивление, когда первым, кто встретил меня в
расположении отряда, когда я добрался с колонной "советов" под Ведено, где
теперь стоял отряд, был Эрик!
- Эльф, ты что ли? - удивленно вызверился я. - Вы че, рядом стоите?
- Кто мы? - удивился Эрик, обнимая меня за плечи.
- Ну, как кто? Танкисты. Полк твой...
- Какой на хер полк? Я так до сих пор с вами и хожу... - радостно
сообщил Эльф..
Вечером, за стаканом привезенной мной "столичной", начштаба рассказал
продолжение эриковой истории.
...Под Гудермесом отряд застрял почти на месяц. Связи с группировкой, в
которой воевал полк Эрика, не было. Что бы добраться до нее, надо было
сначала вернуться в Грозный, потом двигать в сторону Аргуна и по ущелью
пробираться в расположение танкового полка. На согласование и утряску всех
вопросов по возвращению "семьдесят двойки" ушло почти две недели.
В штабе группировки никак не могли взять в толк, откуда у "вэвэшного"
отряда спецназа очутился армейский танк поддержки и как его "советам"
возвратить.
Судя по всему, штабные не очень горели желанием отчитываться перед
армейцами за судьбу еще трех танков, которые были потеряны в Грозном и уже
давно забыты...
Наконец, пришла команда: с ближайшей колонной отправить танк на
Ханкалу! И здесь вновь вмешался его величество случай. Прямо на выезде из
лагеря колонна попала под обстрел гранатометчиков. Один из "чечей" засадил
гранату в трансмиссию эриковой "семьдесят двойки". Танк выдержал попадание,
остался на ходу, но упали обороты двигателя, поползла температура. Пришлось
вернуться. На ремонт ушло еще две недели. И когда, наконец, "Эльф" был уже
вновь готов к отъезду, по телевизору в программе "Время" показали, как из
Грозного уходят домой эшелоны эрикова полка. Диктор торжественно объявил,
что последняя колонна э-нского полка покинула Чечню...
Надо отдать должное Эрику, он стоически перенес это удар.
- Интересно, как меня списали? - хмуро пробормотал он. - Как без вести
пропавшего или героически погибшего?
- Как украденного инопланетянами. - хмыкнул начштаба...
Так у отряда появился свой танк.
...Собственно говоря, решение было принято простое. Возвращаться "в
никуда" Эрик не хотел, и потому сошлись на том, что "семьдесят двойка" Эрика
действует с отрядом до тех пор, пока он не вернется на базу в Ханкалу. Там
Эрик переезжает к "советам" для дальнейшего определения судьбы.
Но неделя шла за неделей, а отряд все так же "тралил" горную "Ичкерию".
...За эти месяцы отряд устал. Устали люди, устала техника, даже оружие
и то устало. Когда-то новенькие, "с нуля", бэтээры теперь напоминают больных
стариков, когда сопя и кашляя, как астматики, они на пределе изношенных
своих движков еле карабкаются в горы. Рябые, с выгоревшей от бесконечной
стрельбы краской, стволы пулеметов. Помятые, облупившиеся, в рыжей ржавчине
борта. Штопанные-перештопанные камуфляжи, измочаленные, драные, латанные
палатки. Не воинская часть - табор!
Но что вы хотите? За спиной полтора года войны! Четыре последних месяца
мы в горах безвылазно. Сотни километров дорог. Десятки кишлаков. Потери.
Бои.
Люди на полнейшем запределе измотанности, усталости.
И все же мы отряд!
Это странный русский менталитет, когда никто не жалуется, не клянет
судьбу, а, вернувшись с гор ночью и, тут же получив новую задачу, народ
безропотно начинает готовиться к рейду. Всю ночь механы будут возиться с
техникой. Заправляют, чинят свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс
бэтээры. В группах бойцы будут набивают патронами ленты и магазины, заряжают
аккумуляторы радиостанций, латают ползущие от ветхости ветровки и штаны. И
лишь под утро забудутся на пару часов во сне. Черном, глубоком, без снов.
А потом, проглотив наскоро каши с рыбными консервами -- тушенка давно
закончилась, как закончились хлеб и масло, -- с какой-то обреченной
лихостью, рассядуться по броне и -- вперед!: "Мы выходим на рассвете..."
"Семьдесят двойка" Эрика наш главный калибр.
На зачистках танк обычно ставят где-нибудь на горке, что бы его было
хорошо видно из поселка. Периодически Эрик прогревает движок, медленно
поворачивает башню, поводит стволом, словно огромным хоботом вынюхивает
что-то внизу. И вид этой громадины завораживает "чечей". Ни разу за все эти
месяцы они не решились на зачистке обстрелять нас, устроить в ауле засаду.
Но, конечно, больше всего он помогает в боях. У Эрика просто какое-то
звериное чутье на опасность. Помню под Белгатоем, когда мы колонной
подходили к какой-то разрушенной ферме, Эрик вдруг развернул башню и всадил
снаряд прямо в руины. Ахнул разрыв. В воздух полетели какие-то ошметки,
камни, бревна и тот час из глубины руин на встречу колонне ударили пулеметы,
забегали "чечи". Но расстояние было слишком большим для засады и мы просто
"вынесли" боевиков.
Потом, бродя среди руин, собирая оружие и документы убитых "чечей", мы
вышли к воронке от эриковского снаряда. На ее краю в крови валялись
изуродованные трупы боевиков, и здесь же стояла почти неповрежденная
установка ПТУРа, и на старом одеяле - три ракеты к нему. Пройди мы вперед
еще пятьсот метров, и сколько бы из нас уехали домой в "цинках" можно только
гадать.
...Ведено по-чеченски -- "плоское место". Плоскогорье. Когда-то здесь
был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено, Шамиль отошел
в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с
точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб -- теперь вот Ведено...
Но здесь, в предгорьях Ведено, война замерла.
В Ведено, воевать нам не дают. Как только армия дошла до этих мест, так
с гор сразу потянулись парламентеры.
Ходоки-посланцы с окрестных аулов, лукаво клянутся в миролюбии и
верности. Лезут обниматься, прижимаясь по традиции небритыми скулами к нашим
скулам. Ценят "Чечи" эту "древнюю Ичкерию".
- О чем разговор, камандыр? Ми всэ совэтскые луди. Мирныэ крэстянэ.
Здэс нэт боэвыков. Хлэбом клянус! Прыходыли чужиэ, но мы их выгналы. Рабов?
Нэт ни какых рабов. Грэх это, аллах запрэщает... Прыходытэ, все проверятэ,
ми открыты. Только нэ бэзобразнычайтэ. Грэх бэдных обижат. Ми самы всэ
дадым, что попроситэ...
...Они готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом --
мусульманским дьяволом, лишь бы выжать, выдавить отсюда армию. Не дать ей
сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли
чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось
познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища
родных домов, смерть и страх. Здесь же "горные" "Чечи" поджали когти перед
русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотят
сохранить любой ценой.
И группировка поневоле втягивается в эту игру. Привыкшая воевать,
стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом
сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занимается "миротворчеством"
-- переговорами с "бородачами", с какими-то юркими "администраторами",
"делегатами", "послами", у которых как на подбор "пришита" к губам улыбка, а
глаза блудливо шарят по округе, не то подсчитывая технику, не то просто
прячась от наших глаз.
И командующий, и "послы" отлично понимают всю лживость и неискренность
подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры идут ни шатко, ни
валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
Армейский же "народ" -- солдаты, взводные, ротные -- мрачно матерятся в
адрес "переговорщиков".
- Смести тут все к ебеной матери! Выжечь это змеиное гнездо и забросать
минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин
мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист! Не
то что Ельцин.
- ...Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем -- они
опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают
по России. Сжечь бы здесь все дотла!
Зачистки проходят муторно и бессмысленно. За пару дней до "зачистки"
приходят послы. С ними долго договариваются о времени и порядке проверки.
Потом, наконец, настает наш черед.
В селах нас нахально встречают бритые наголо бородачи, в глазах, у
которых застыла волчья тоска по чужой крови. Они не таясь ходят, поплевывая
сквозь зубы вслед бэтээрам. У всех новенькие российские паспорта, справки
беженцев. Придраться не к чему. Они нынче "мирные", с ними подписан
"договор". Но уйдет группировка, и вслед за ней уйдут в долину эти. Уйдут
убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть их "не моги" -- миротворчество.
Ельцин не велит. Его бы самого сюда -- под пули!
Понятно, что при таких досмотрах мы ничего не находим. Ни оружия, ни
боеприпасов, ни сладов, ни рабов. Все вывезено в горы, все спрятано, все
угнано и ждет нашего ухода.
Собственное бессилие угнетает...
...Очередная "зачистка" закончена. В благодарность за "гуманизм"
местный старейшина - крепкий бородач лет сорока, в мятом двубортном костюме,
дорогой кожаной куртке и неизменной бараньей шапке приказывает принести
"бакшиш" - подарок. Через пару минут нам приволакивают двух баранов.
- Это наш подарок!
Видно, что животные старые и больные. Овца с мутными гноящимися
глазами, болезненно раздутая, баран ей пол стать - весь в свалявшейся
шерсти, какой-то зачуханый, вялый.
От этой неприкрытой наглости лицо командира просто каменеет.
- Спасибо, нам не надо!
Старейшина надувается как индюк.
- Нэ обижайтэ отказом бэдных горцев. В знак нашей дрюжбы. Нэ принят
подарок нэльзя, это оскарблэние...
- А кто тебе сказал, что я хочу с тобой дружить? - не выдерживает
Сергеич. - Да будь моя воля, я бы от твоего аула камня на камне не оставил.
Ты думаешь, спрятал все в горах, и мы поверили, что вы тут мирные? А не у
тебя ли месяц назад Идрис свадьбу гулял? Он ведь четвертую жену из твоего
аула взял. Его, небось, не такой дохлятиной угощал? - командир пинает,
лежащего у ног барана и тот испуганно блеет.
Смуглое лицо чеченца сереет. Скулы сжимаются в камни, глаза наливаются
черным огнем, но командир уже этого не видит. Отвернувшись, он командует:
- Все! По коням! Домой! - и бойцы тотчас начинают рассаживаться по
бэтээрам. Последним на броню залезает командир. Колонна трогается. На земле
остаются лежать связанные бараны. Боковым зрением я замечаю, как старейшина
тоже зло пинает овцу и та судорожно пытается встать на связанных ногах...
...Бэтээр на марше очень похож на средневековый пиратский челн.
Горбатятся рыжие в засохшей корке грязи ящики с боеприпасами
"принайтованные" к бортам и служащие дополнительной броней. За башней -
сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сидений, матрасов. Тут
сидит десант. У каждого свое привычное место, своя излюбленная для
многочасовой езды поза. Впереди, перед башней, места командиров. Первый
класс. Под спиной - удобный наклон башни. Под задницей - старая подушка.
Ноги в люке командира или на спинке кресла "механа".
Сходство с пиратским кораблем дополняют стремительные "корабельные"
обводы бэтээра. Его острый, как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в
разные стороны стволы оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И над всем
этим в небе трепещет привязанный к кончику антенны алый флаг - снятый по
случаю с пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине
Грозного.
До лагеря километров пять. Местность открытая. Вдоль дороги сплошняком
"становища" "советов" - лагеря полков и бригад группировки. Так, что можно
даже расслабиться и подремать, пока командиры не видят...
...Первым сообразил, что происходит Валерка Шандров, командир второй
группы. Наш бэтээр шел в колонне прямо за танком. И мне сначала показалось,
что Эрик просто сильно "газанул" и густо "бзднул" в атмосферу черным
соляровый выхлопом, но прошла секунда, вторая, а выхлоп все не рассеивался.
Наоборот, становился только гуще, наливался чернотой, жиром, копотью.
- Твою дивизию! Эльф горит! - крикнул Валерка. И кубарем скатился в люк
бэтээра.
- "Эльф"! Ты горишь! "Эльф", отвечай, я "медведь"! Ты горишь! Движок
горит! Как слышишь? "Эльф"! Ты горишь! - донеслось из люка.
- А ведь точно горит! - растерянно выдохнул кто-то из бойцов за спиной.
...Сквозь жирный чад я разглядел, как поднялась крышка командирского
люка, оттуда как черт из табакерки по пояс высунулась знакомая фигурка
оказался сверху, и уже сам тянулся руками к его горлу.
Перекошенное злобой лицо чеченца перестало походить на человеческое и
напоминало оскал. Весь остаток сил он пытался вложить в то, что бы добраться
до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в
этой схватке прапорщик уже только защищался, стараясь одной левой рукой
скинуть с себя чеченца, разорвать его хват.
И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.
Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови
полу и схватил с пола "пээм". Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил
прапорщика. Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна
его рука не могла управиться с двумя чеченца. И лицо Васильченкоа уже
наливалось багровой чернотой удушья.
Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.
Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:
- Смотри сюда, сука!
Тот оторвал взгляд от прапорщика. За долю секунды на лице чеченца
промелькнуло изумление, злость, растерянность, а потом оно закаменело в
предчувствии смерти.
Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.
Пуля вонзилась чеченцу в левый глаз и, пронзив голову, выбила
затылочную кость, разметав мозги и кровь по стене. Тело его дернулось и
мешком осело на прапорщика, заливая его лицо горячей густой кровью,
выплескивающейся толчками их черной глазницы.
Олег опустил пистолет.
"Это я во всем виноват!" - пульсом билось в мозгу. - "Боже! Как стыдно!
Из-за меня все это..."
...Он смутно помнил как в "кунг" ворвались спецназовцы. Как прибежали
комбриг с начальником штаба. Как, кривясь от боли Васильченко, что-то им
объяснял, стирая рукавом кровь с лица. Как, наклонившись, комбриг орал в
лицо Олегу что-то злое и обидное.
...Потом его куда-то несли. В большой белой палатке над ним наклонился
врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал свитер и футболку, раскрывая
рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, жгучим, осмотрел.
- Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе. Пороховой ожег, и мышцы
порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем и, вообще ничего не
будет беспокоить...
Рядом на носилках тяжело дышал Маринин. Его серое, землистое лицо было
покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.
- А он? Он будет жить? - спросил Олег доктора, боясь услышать самое
страшное.
- Трудно сейчас сказать. - врач отвел глаза. - Пуля прошла навылет.
Пневмоторакс мы блокировали. Есть кровотечение, но пока вроде не сильное.
Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол...
Васильченко скрипел зубами и матерился, когда врач обрабатывал его
обильно сочащееся кровью простреленное плечо.
- Иваныч, дела серьезные. Тебе нужна операция. - На лице доктора
появилось страдальчески - сочувственное выражение. - Сустав прострелян.
Надолго ты отвоевался...
...Промедол навалился на Кудрявцева теплым ватным одеялом и дремотой.
Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.
- ...Дурень! Да тебе не то, што пистолет. Тебе собственный хуй еще в
руки рано доверять. - Громыхал где-то над ним Васильченко. - И где вас
только таких штампуют?! Да тебя под трибунал надо отдать за это. Бля, как же
болит...
"Прав был папа - "Войны сам не ищи!" Зря не послушался..." - лениво
билось в мозгу. И стыд вновь вцепился в душу. "...Как же я теперь ему в
глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?..."
Потом его подняли и, накинув на плечи бушлат, поддерживая под руки,
вывели на улицу. За палаткой в ночном поле, в свете фар прожекторов,
стоявших по краям "бэтэров" ревел движками вертолет. Его винты в призрачном
ярком свете превратились в два светящихся диска. К нему Олега и повели.
Впереди на носилках несли Маринина. Рядом, осторожно прижимая руку к боку,
шагал Васильченко.
У борта по лицу резанул ураганный ветер из под винта. Он сорвал с плеч
и унес куда-то за спину куртку. Но Олег даже не обернулся. Ему хотелось
только одного - как можно быстрее улететь отсюда.
Кто-то догнал его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали
ее к плечам, пока он не поднялся в кабину. Последними на борт заскочили
несколько спецназовцев в полной экипировке. Один из них, судя по всему,
командир держал в руках прозрачный пластиковый пакет. В нем лежал блок
кассет и пистолет.
"Мой!" - обожгла Олега догадка.
Его "пээм" отправился вслед за ним, как молчаливый свидетель и
доказательство его позора...
...Олег вглядывался в лицо, лежащего на носилках, Маринина. Сейчас он
особенно остро чувствовал свою вину за все, что произошло. У ног лежал
раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске.
Олег, вдруг, вспомнил, как ненавидел полковника там, в "кунге", как
хотел швырнуть ему в лицо рапорт об увольнении, и почувствовал, что лицо
заливает багровая едкая щелочь. И он отвернулся, словно полковник в своем
небытии мог прочитать его мысли, узнать о том его малодушии.
"Как я мог? Господи, какой же я идиот..."
Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость, и невозможность
что-либо изменить - душили Кудрявцева, подступившим к горлу полынным комком,
застили глаза нежданной солью. Он чувствовал, что вот - вот расплачется, от
унижения и собственного бессилия.
Неожиданно, в сумеречном освещении кабины, Олег увидел, как у Маринина
дрогнули веки, и через мгновение тот открыл глаза. Медленно и тяжело
осмотрелся. Увидел Васильченкоа. Слабо шевельнул рукой.
Васильченко заметил это движение и, кривясь от боли, наклонился над
Марининым, приложил ухо к его губам... Тот что-то прошептал ему в самое ухо.
Васильченко повернул к нему лицо, что-то проговорил, мотнув головой в
сторону Олега. И на лице Маринина вдруг появилось устало - безмятежное
выражение. Он словно сбросил с плеч какой-то давивший его груз. Потом он
вновь открыл глаза, нашел взглядом Олега и так же приглашающе шевельнул
пальцами.
Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками.
Наклонился над Марининым.
- Слушай сюда, Кудрявцев! - услышал он сквозь мерный свист движков,
срывающийся хриплый шепот. - Сломаешься, ляжешь - грош тебе цена! Так и
будешь окурком. Не ссы! Прорвемся...
Потом Маринин вновь впал в забытье...
...Олег, сидел у круглого иллюминатора и смотрел в ночь. И огромная
ночь, опустившаяся над миром, смотрела на него. Он был малой песчинкой,
искрой летевшей в ледяной высоте. Искрой, навсегда потерявшей свой костер,
утратившей рай, скользящей от огненного, светлого рождения во тьму, к
неизбежному небытию.
И в этой темноте, одинокий и беззащитный он, вдруг, впервые в жизни
ощутил свою конечность на этой земле. Он понял, что однажды умрет. И
навсегда потерял бессмертие...
Неожиданно лица Олега коснулось, что-то легкое как осенняя паутинка или
чей-то выдох. Это душа убитого им чеченца прощалась с прахом земной жизни, и
в последнем своем полете, с немым удивлением, заглянула в лицо своего
убийцы. Но он даже не заметил этого касания и лишь досадливо сморгнул,
избавляясь от неприятной не то соринки, не то волоска на реснице.
...Уже на посадке, он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом
смерти лицо чеченца, которого он убил.
Но ни жалости, ни горечи, не стыда в Кудрявцеве уже не было...
(рассказ)
- Бабу хочу! - Эрик Хабибуллин страдальчески зажмуривает глаза. -
Такую, что бы ууух! - Эрик сжимает кулак с такой силой, что костяшки пальцев
белеют. - Что бы ноги от коренных зубов. Что сиськи были, как арбузы
крепкие. Как у Мишель Пфайфер...
Зампотыл Непейвода, читающий на койке затертый детектив, не выдерживает
и отрывается от книги:
- Эрик, какие у нее арбузы? Ты чего? Она же плоскодонка. Грудью в отца
пошла.
...Зря он это сказал. Знает же, что Пфайфер несбыточная мечта
лейтенанта Хабибуллина. Сейчас начнется...
И точно. Горячие татарские глаза Эрика тут же вспыхивают негодованием.
- А ты ее щупал? - закипает Эрик.
- Нет, Эрик, не щупал. - Неторопливо и веско отвечает Непейвода.
...На этом можно и закрыть тему, успокоиться, но, как известно, хохол
татарину под стать:
- ...Не щупал. И щупать не хочу! У твоей Пфайфер сиськи надо с лупой
искать. В фильме, где она с Николсоном играла, ее показывали "в натуре". Без
слез не взглянешь!
- Да что ты понимаешь в бабах? - взвивается Эрик. - По-твоему, баба это
корова с центнер весом и ногами как у слона.
Непейвода садится на койке. Плохой признак...
- Да уж побольше тебя понимаю. Я за свою жизнь их перепробовал - дай
бог каждому! А ты вон скоро от застоя в яйцах на выхлопную трубу полезешь...
- Так, стоп! - Вмешивается, наконец, в перепалку командир - Кончай
базар! Закрыли тему! А то вы сейчас еще и подеретесь, горячие эстонские
парни.
- Олег Сергеевич, ну чего он... - не успокаивается Эрик.
- Хабибуллин, вообще-то Непейвода майор. И тебе стоит уважать его
заслуженные седины и нажитый на службе геморрой. Все! Шабаш!
С командиром никто не спорит. Сергеич всегда авторитет в последней
инстанции.
Непейвода, недовольно сопя, опять ложиться на койку, и утыкается в
детектив Пронина. Эрик хватает со стола свои сигареты и, набросив на плечи
бушлат, выходит из палатки. Все возвращаются к своим делам, точнее -
безделью. Вечер. Октябрь. Дождь дробно сыплет по прорезиненной крыше. Шипят
в "буржуйке" сырые поленья. Зябко. Сыро. Еще один день командировки подходит
к концу.
- Володя, чего ты к Эрику прицепился? - вдруг нарушает молчание
начштаба Аверин. - Ты же видишь, парень весь извелся. Седьмой месяц с нами
ходит. Ты-то вон только полтора месяца как из дома от жены. А парень не
женат, да еще и татарин. Это же понимать надо. Горячая кровь. Ему может быть
без бабы хуже, чем тебе без сала...
После этого слова в палатке повисает звенящая тишина. Аверин известный
шутник и зампотыл - вечный объект аверинских шуток.
- Ладно, проехали! - примирительно бурчит Непейвода. - Случайно вышло.
Только, между прочим, я в Йемене год без бабы прожил - и ничего. На стенки
не бросался.
- Ну, без бабы - это понятно. - Солидно замечает Аверин. - Нет
невозможного для советского человека. Но как ты год без сала обходился - ума
не преложу? Видимо тогда ты Володя и поседел...
Последние слова начштаба тонут в дружном хохоте.
- Да пошел ты! - беззлобно огрызается седой как лунь Непейвода. -
Можешь теперь про мой ящик вообще забыть.
Народ опять хохочет. Все знают, что под кроватью зампотыла стоит
автоматный ящик, в котором хранится несколько здоровых пластов засоленного
по личному рецепту Непейводы сала, которое он достает, когда у обитателей
командирской палатки заводится бутылка, другая водки.
Но Аверина этим не проймешь:
- Ты не торопись с решением, Антоныч! У тебя, когда срок командировки
выходит? Через полтора месяца? А у меня через два с половиной. Смотри, может
так получиться, что обратно вместе полетим...
- Да и ладно. Полетим! - оживляется Непейвода. - Только за эти два с
половиной месяца, ты у меня на такой диете сидеть будешь, что Мишель Пфайфер
рядом с тобой борцом сумо будет казаться.
- Все! Сдаюсь! - улыбается Аверин. - Иметь врага зампотыла хуже, чем у
Басаева в кровниках ходить. Там еще бабушка на двое сказала, а зампотыл
точно со свету сживет...
...Еще Эрика называют Эльфом. "Эльф" был его радиопозывной в Грозном.
Так он за ним и закрепился. На "Эльфа" он не обижается, даже гордится.
Невысокий, смуглый Эрик красив какой-то особенной восточной красотой.
Точеная фигурка, узкие бедра. Рельеф мышц, ни капли жира. Есть в нем что-то
удивительно хрупкое, кукольное, что действительно напоминает эльфа.
Эльфу прощают панибратство и вообще он любимец отряда.
История его появления в отряде проста и банальна, как вся глупость этой
войны.
...Семь месяцев назад во время очередного штурма Грозного "советы" -
так почему-то здесь называют армейцев, придали нашему отряду взвод танков из
какого-то питерского полка. За две недели боев два танка было подбито, и их
эвакуировали в тыл, один сгорел, подорвавшись на фугасе у здания Совмина, а
четвертый - взводного, вместе с нами прошел через весь Грозный, расчищая
своим сто двадцати пяти миллиметровым орудием проходы для боевых групп,
"вынося" из окон снайперов и пулеметные гнезда. После Грозного нас почти
сразу кинули под Гудермес. О том, что с отрядом уже две недели воюет чужой
танк, в штабе просто забыли. Конечно, в конце концов, командир запросил
штаб, что делать с чужим танком.
Оттуда дали команду - возвратить "семьдесят двойку" "советам". Но легко
сказать, а вот как сделать? По последним данным полк Эрика воевал где-то в
горах за Аргуном. Недолго посовещавшись, решили взять танк с собой. От
Гудермеса до гор куда ближе, чем от Грозного...
Под Гудермесом "семьдесят двойка" вновь помогла отряду, "в легкую"
расковыряв укрепрайон "чечей" через который мы пробивались. А потом прилетел
мой сменщик и я вернулся в Москву на базу, где за четыре мирных месяца почти
забыл и Эрика и историю с танком.
Но каково же было мое удивление, когда первым, кто встретил меня в
расположении отряда, когда я добрался с колонной "советов" под Ведено, где
теперь стоял отряд, был Эрик!
- Эльф, ты что ли? - удивленно вызверился я. - Вы че, рядом стоите?
- Кто мы? - удивился Эрик, обнимая меня за плечи.
- Ну, как кто? Танкисты. Полк твой...
- Какой на хер полк? Я так до сих пор с вами и хожу... - радостно
сообщил Эльф..
Вечером, за стаканом привезенной мной "столичной", начштаба рассказал
продолжение эриковой истории.
...Под Гудермесом отряд застрял почти на месяц. Связи с группировкой, в
которой воевал полк Эрика, не было. Что бы добраться до нее, надо было
сначала вернуться в Грозный, потом двигать в сторону Аргуна и по ущелью
пробираться в расположение танкового полка. На согласование и утряску всех
вопросов по возвращению "семьдесят двойки" ушло почти две недели.
В штабе группировки никак не могли взять в толк, откуда у "вэвэшного"
отряда спецназа очутился армейский танк поддержки и как его "советам"
возвратить.
Судя по всему, штабные не очень горели желанием отчитываться перед
армейцами за судьбу еще трех танков, которые были потеряны в Грозном и уже
давно забыты...
Наконец, пришла команда: с ближайшей колонной отправить танк на
Ханкалу! И здесь вновь вмешался его величество случай. Прямо на выезде из
лагеря колонна попала под обстрел гранатометчиков. Один из "чечей" засадил
гранату в трансмиссию эриковой "семьдесят двойки". Танк выдержал попадание,
остался на ходу, но упали обороты двигателя, поползла температура. Пришлось
вернуться. На ремонт ушло еще две недели. И когда, наконец, "Эльф" был уже
вновь готов к отъезду, по телевизору в программе "Время" показали, как из
Грозного уходят домой эшелоны эрикова полка. Диктор торжественно объявил,
что последняя колонна э-нского полка покинула Чечню...
Надо отдать должное Эрику, он стоически перенес это удар.
- Интересно, как меня списали? - хмуро пробормотал он. - Как без вести
пропавшего или героически погибшего?
- Как украденного инопланетянами. - хмыкнул начштаба...
Так у отряда появился свой танк.
...Собственно говоря, решение было принято простое. Возвращаться "в
никуда" Эрик не хотел, и потому сошлись на том, что "семьдесят двойка" Эрика
действует с отрядом до тех пор, пока он не вернется на базу в Ханкалу. Там
Эрик переезжает к "советам" для дальнейшего определения судьбы.
Но неделя шла за неделей, а отряд все так же "тралил" горную "Ичкерию".
...За эти месяцы отряд устал. Устали люди, устала техника, даже оружие
и то устало. Когда-то новенькие, "с нуля", бэтээры теперь напоминают больных
стариков, когда сопя и кашляя, как астматики, они на пределе изношенных
своих движков еле карабкаются в горы. Рябые, с выгоревшей от бесконечной
стрельбы краской, стволы пулеметов. Помятые, облупившиеся, в рыжей ржавчине
борта. Штопанные-перештопанные камуфляжи, измочаленные, драные, латанные
палатки. Не воинская часть - табор!
Но что вы хотите? За спиной полтора года войны! Четыре последних месяца
мы в горах безвылазно. Сотни километров дорог. Десятки кишлаков. Потери.
Бои.
Люди на полнейшем запределе измотанности, усталости.
И все же мы отряд!
Это странный русский менталитет, когда никто не жалуется, не клянет
судьбу, а, вернувшись с гор ночью и, тут же получив новую задачу, народ
безропотно начинает готовиться к рейду. Всю ночь механы будут возиться с
техникой. Заправляют, чинят свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс
бэтээры. В группах бойцы будут набивают патронами ленты и магазины, заряжают
аккумуляторы радиостанций, латают ползущие от ветхости ветровки и штаны. И
лишь под утро забудутся на пару часов во сне. Черном, глубоком, без снов.
А потом, проглотив наскоро каши с рыбными консервами -- тушенка давно
закончилась, как закончились хлеб и масло, -- с какой-то обреченной
лихостью, рассядуться по броне и -- вперед!: "Мы выходим на рассвете..."
"Семьдесят двойка" Эрика наш главный калибр.
На зачистках танк обычно ставят где-нибудь на горке, что бы его было
хорошо видно из поселка. Периодически Эрик прогревает движок, медленно
поворачивает башню, поводит стволом, словно огромным хоботом вынюхивает
что-то внизу. И вид этой громадины завораживает "чечей". Ни разу за все эти
месяцы они не решились на зачистке обстрелять нас, устроить в ауле засаду.
Но, конечно, больше всего он помогает в боях. У Эрика просто какое-то
звериное чутье на опасность. Помню под Белгатоем, когда мы колонной
подходили к какой-то разрушенной ферме, Эрик вдруг развернул башню и всадил
снаряд прямо в руины. Ахнул разрыв. В воздух полетели какие-то ошметки,
камни, бревна и тот час из глубины руин на встречу колонне ударили пулеметы,
забегали "чечи". Но расстояние было слишком большим для засады и мы просто
"вынесли" боевиков.
Потом, бродя среди руин, собирая оружие и документы убитых "чечей", мы
вышли к воронке от эриковского снаряда. На ее краю в крови валялись
изуродованные трупы боевиков, и здесь же стояла почти неповрежденная
установка ПТУРа, и на старом одеяле - три ракеты к нему. Пройди мы вперед
еще пятьсот метров, и сколько бы из нас уехали домой в "цинках" можно только
гадать.
...Ведено по-чеченски -- "плоское место". Плоскогорье. Когда-то здесь
был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено, Шамиль отошел
в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с
точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб -- теперь вот Ведено...
Но здесь, в предгорьях Ведено, война замерла.
В Ведено, воевать нам не дают. Как только армия дошла до этих мест, так
с гор сразу потянулись парламентеры.
Ходоки-посланцы с окрестных аулов, лукаво клянутся в миролюбии и
верности. Лезут обниматься, прижимаясь по традиции небритыми скулами к нашим
скулам. Ценят "Чечи" эту "древнюю Ичкерию".
- О чем разговор, камандыр? Ми всэ совэтскые луди. Мирныэ крэстянэ.
Здэс нэт боэвыков. Хлэбом клянус! Прыходыли чужиэ, но мы их выгналы. Рабов?
Нэт ни какых рабов. Грэх это, аллах запрэщает... Прыходытэ, все проверятэ,
ми открыты. Только нэ бэзобразнычайтэ. Грэх бэдных обижат. Ми самы всэ
дадым, что попроситэ...
...Они готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом --
мусульманским дьяволом, лишь бы выжать, выдавить отсюда армию. Не дать ей
сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли
чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось
познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища
родных домов, смерть и страх. Здесь же "горные" "Чечи" поджали когти перед
русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотят
сохранить любой ценой.
И группировка поневоле втягивается в эту игру. Привыкшая воевать,
стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом
сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занимается "миротворчеством"
-- переговорами с "бородачами", с какими-то юркими "администраторами",
"делегатами", "послами", у которых как на подбор "пришита" к губам улыбка, а
глаза блудливо шарят по округе, не то подсчитывая технику, не то просто
прячась от наших глаз.
И командующий, и "послы" отлично понимают всю лживость и неискренность
подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры идут ни шатко, ни
валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
Армейский же "народ" -- солдаты, взводные, ротные -- мрачно матерятся в
адрес "переговорщиков".
- Смести тут все к ебеной матери! Выжечь это змеиное гнездо и забросать
минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин
мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист! Не
то что Ельцин.
- ...Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем -- они
опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают
по России. Сжечь бы здесь все дотла!
Зачистки проходят муторно и бессмысленно. За пару дней до "зачистки"
приходят послы. С ними долго договариваются о времени и порядке проверки.
Потом, наконец, настает наш черед.
В селах нас нахально встречают бритые наголо бородачи, в глазах, у
которых застыла волчья тоска по чужой крови. Они не таясь ходят, поплевывая
сквозь зубы вслед бэтээрам. У всех новенькие российские паспорта, справки
беженцев. Придраться не к чему. Они нынче "мирные", с ними подписан
"договор". Но уйдет группировка, и вслед за ней уйдут в долину эти. Уйдут
убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть их "не моги" -- миротворчество.
Ельцин не велит. Его бы самого сюда -- под пули!
Понятно, что при таких досмотрах мы ничего не находим. Ни оружия, ни
боеприпасов, ни сладов, ни рабов. Все вывезено в горы, все спрятано, все
угнано и ждет нашего ухода.
Собственное бессилие угнетает...
...Очередная "зачистка" закончена. В благодарность за "гуманизм"
местный старейшина - крепкий бородач лет сорока, в мятом двубортном костюме,
дорогой кожаной куртке и неизменной бараньей шапке приказывает принести
"бакшиш" - подарок. Через пару минут нам приволакивают двух баранов.
- Это наш подарок!
Видно, что животные старые и больные. Овца с мутными гноящимися
глазами, болезненно раздутая, баран ей пол стать - весь в свалявшейся
шерсти, какой-то зачуханый, вялый.
От этой неприкрытой наглости лицо командира просто каменеет.
- Спасибо, нам не надо!
Старейшина надувается как индюк.
- Нэ обижайтэ отказом бэдных горцев. В знак нашей дрюжбы. Нэ принят
подарок нэльзя, это оскарблэние...
- А кто тебе сказал, что я хочу с тобой дружить? - не выдерживает
Сергеич. - Да будь моя воля, я бы от твоего аула камня на камне не оставил.
Ты думаешь, спрятал все в горах, и мы поверили, что вы тут мирные? А не у
тебя ли месяц назад Идрис свадьбу гулял? Он ведь четвертую жену из твоего
аула взял. Его, небось, не такой дохлятиной угощал? - командир пинает,
лежащего у ног барана и тот испуганно блеет.
Смуглое лицо чеченца сереет. Скулы сжимаются в камни, глаза наливаются
черным огнем, но командир уже этого не видит. Отвернувшись, он командует:
- Все! По коням! Домой! - и бойцы тотчас начинают рассаживаться по
бэтээрам. Последним на броню залезает командир. Колонна трогается. На земле
остаются лежать связанные бараны. Боковым зрением я замечаю, как старейшина
тоже зло пинает овцу и та судорожно пытается встать на связанных ногах...
...Бэтээр на марше очень похож на средневековый пиратский челн.
Горбатятся рыжие в засохшей корке грязи ящики с боеприпасами
"принайтованные" к бортам и служащие дополнительной броней. За башней -
сложный рельеф каких-то подушек, снятых автомобильных сидений, матрасов. Тут
сидит десант. У каждого свое привычное место, своя излюбленная для
многочасовой езды поза. Впереди, перед башней, места командиров. Первый
класс. Под спиной - удобный наклон башни. Под задницей - старая подушка.
Ноги в люке командира или на спинке кресла "механа".
Сходство с пиратским кораблем дополняют стремительные "корабельные"
обводы бэтээра. Его острый, как нос корабля, лобовой лист брони. Торчащие в
разные стороны стволы оружия десанта, антенны, ящики, брезент. И над всем
этим в небе трепещет привязанный к кончику антенны алый флаг - снятый по
случаю с пионерского горна, найденного в одном из разбитых домов на окраине
Грозного.
До лагеря километров пять. Местность открытая. Вдоль дороги сплошняком
"становища" "советов" - лагеря полков и бригад группировки. Так, что можно
даже расслабиться и подремать, пока командиры не видят...
...Первым сообразил, что происходит Валерка Шандров, командир второй
группы. Наш бэтээр шел в колонне прямо за танком. И мне сначала показалось,
что Эрик просто сильно "газанул" и густо "бзднул" в атмосферу черным
соляровый выхлопом, но прошла секунда, вторая, а выхлоп все не рассеивался.
Наоборот, становился только гуще, наливался чернотой, жиром, копотью.
- Твою дивизию! Эльф горит! - крикнул Валерка. И кубарем скатился в люк
бэтээра.
- "Эльф"! Ты горишь! "Эльф", отвечай, я "медведь"! Ты горишь! Движок
горит! Как слышишь? "Эльф"! Ты горишь! - донеслось из люка.
- А ведь точно горит! - растерянно выдохнул кто-то из бойцов за спиной.
...Сквозь жирный чад я разглядел, как поднялась крышка командирского
люка, оттуда как черт из табакерки по пояс высунулась знакомая фигурка