Павленко сделал еще одну паузу, словно сбился с мысли и обвел глазами слушателей, то есть нас. В принципе, все, что он говорил, вызывало уважение, и под многими его утверждениями лично я готов был подписаться, но и вопросов оставалось много. Например, такой, лежащий на поверхности:
– Так кто же они, люди Аникеева из центра «Сфера»? Вроде не коммуняки и не бандиты? Совсем такие же, как вы, правильно?
– Правильно, – сказал Павленко. – Разумеется, они не коммунисты, даже не социалисты с человеческим лицом. И, пожалуй, сегодня уже и не бандиты. Они гордо зовут себя рыночниками, как бы становясь на одну доску с Гайдаром и Чубайсом. Ну, спасибо еще, монетаристами не называются. А хотите, я объясню вам, как их называли раньше, точнее, тех, из кого они выросли? Ведь организация Аникеева намного старше нашей. Они еще при Брежневе существовали. И знаете, как назывались? По глазам вижу, догадались. Правильно – «цеховики». Их лозунг был: «Да здравствует подпольная рыночная экономика вопреки всему!» Они выполнили свою историческую миссию: балансируя между побегами за границу и дежурными отсидками, они ковали кадры для будущей перестройки. Именно из цеховиков и получились вначале преуспевающие кооператоры, а потом крупные банкиры, торговцы недвижимостью и промышленники. Я готов поставить им памятник за то, что они сумели пронести традиции великой российской экономики сквозь годы коммунистического идиотизма. Но беда в другом: после путча девяносто первого года они не сумели еще раз перестроиться. Их лозунг остался прежним – за подпольную рыночную экономику! Они так и не научились платить налоги никому. На низовом уровне готовы отстегивать мелкому, плохо организованному рэкету, работающему только на себя до первого мента или до первого конкурента. А на среднем и верхнем уровне они с упорством, достойным лучшего применения, отстаивают свое право считаться государством в государстве. Лучше протаранить танком ворота, чем перевести деньги на счет. «Мы – сила. Извольте считаться с нами!» Но, ребята-демократы, право слово, нельзя же так! Я понимаю, конечно, что дурной пример заразителен, но моя резиденция – это же вам все-таки не Дворец Дудаева в Грозном и даже не Белый Дом на Краснопресненской набережной!
Говорил он красиво, ну, прямо заслушаешься! И даже Циркач, главный поклонник идей Аникеева, видать, призадумался всерьез, собираясь с новыми вопросами. Меж тем Павленко продолжал:
– Понимаете, ребята, еще пять лет назад, даже три года назад все эти необъятные базары с умопомрачительным оборотом черной налички играли скорее положительную роль в экономике, они позволили на порядок увеличить наш товарообмен со всеми странами, они позволили простым людям покупать все в широком ассортименте по сниженным ценам, они предоставили колоссальное количество рабочих мест, они стимулировали развитие мелкого и среднего бизнеса, и все это было прекрасно. Но когда наш друг Аникеев сделался богаче Рокфеллера, – да что Рокфеллер, Аникеев сделался богаче Мавроди! – вот тогда и случилось это головокружение от успехов. В девяносто шестом он, ни минуты не сомневаясь, поддержал Ельцина. Когда ему принесли калькуляцию на сколько-то там десятков миллионов, он спросил: «Вы что, хотите, чтобы выиграл Зюганов?» И небрежным жестом швырнул на предвыборную компанию миллиард долларов. Он очень не хотел, чтобы выиграл Зюганов, он просто не мог этого допустить. Говорят, Борис Николаевич предлагал ему какое-то кресло в кабинете министров. Чуть ли не вице-премьера, но Лазарь, конечно, отказался. Нелюбовь к официальным должностям он таки унаследовал от вора-отца. Ему действительно не нужна была публичная власть. Он предпочитал сидеть за сценой и дергать за ниточки, а мир и так принадлежал ему. Беда оказалась в другом: Аникеев не сумел остановиться. А и нужно-то было всего ничего: сделать паузу, скушать «Твикс», оглядеться по сторонам и послушать умных людей. Но деньги сыпались и сыпались на него, увеличиваясь чуть ли не в геометрической прогрессии, – ну, натуральная пирамида Мавроди! Как же тут остановишься?! Кстати, вы хоть представляете себе, о каких деньгах идет речь?
– Приблизительно, – сказал я. – Нам Циркач рассказывал. – Я кивнул в сторону Бориса. – Он три месяца в личной охране Аникеева проработал.
– Ну, так а я вам не приблизительно расскажу, а совершенно точно. Начну с такой байки.
И я подумал: если он сейчас про стеклотару начнет рассказывать, я со смеху помру. Но Павленко заговорил совсем о другом. Про то, как бутылки принимают, он, наверно, и не знал ничего. А о том, что такое байка, у него явно были какие-то свои представления.
– Наши хваленые экономисты который год пыжатся оценить, сколько наличных денег прокачивается через неофициальный рынок товаров и услуг. Или, например, сколько наличной валюты хранится в матрасах у населения. Каких только цифр не называли! И десять миллиардов, и тридцать, и сорок, все с госбюджетом сравнивали да с внешним долгом, а меж тем цифра эта, кому надо, давно известна, потому как рассчитывается элементарно. Просто ее следует находить не через среднюю зарплату россиян – заведомо абстрактную и никому не известную величину, – а через эмиссию государственного банка США, который довольно четко отслеживает все потоки наличного доллара в мире. Но это для российской прессы сугубо закрытые данные. Почему-то. Однако информацией этого рода, очевидно, располагал (отчасти) Гриша Явлинский. И в одном интервью, кажется, на «НТВ», он возьми да и брякни в прямом эфире: дескать, по моим оценкам, на руках у населения триста восемьдесят(!) миллиардов долларов, то есть примерно в двадцать раз больше годового бюджета всей России. Обратите, внимание, больше этого интервью нигде ни разу не показывали, притом, что названная уважаемым Григорием Алексеевичем цифра на самом деле сильно занижена. Это я вам со всей ответственностью говорю. Явлинский очевидно имел ввиду население со средним достатком и ниже. А если меня и вас, и самого Гришу, и Березовского с Гусинским, и Аникеева с Мышкиным и всех прочих тоже за население считать, – а ведь надо считать, надо, потому что и у нас есть свои маленькие матрасики, помимо счетов в банках, недвижимости и прочих ликвидов и неликвидов! Так вот, если всех считать, то циферка наша за полтора триллиона шагнет. Интересная арифметика, правда? А теперь прикиньте, какая часть от этих сбережений тратится в течение года? Люди, конечно, все разные. Есть гобсеки, у которых девяносто девять процентов в сундуке. Есть почти нищие, которые откладывают только на гроб. Есть полунищие, которые откладывают на крупные покупки. Есть бизнесмены – эти откладывают необходимый минимум, а все остальное пускают в оборот. Наконец, есть просто люди со средним достатком, которые держат в чулке не больше пятнадцати-двадцати процентов годового дохода и, соответственно, годовых расходов. В общем, заверяю вас как экономист, по среднему значению выходит, что годовой оборот наличных денег раза в два превышает объем «матрасных» сбережений. Теперь уменьшим эту цифру примерно на треть, потому что как раз такая часть денег населения крутится в официальной сфере, облагаемой налогами. И, наконец, умножим минимум на три, а то и на пять, потому что кроме эмиссии банка США, есть еще эмиссия Центробанка России…
– Склифосовский, помедленнее, пожалуйста, я записываю, – непочтительно перебил его Шкипер.
Возможно, у него рука вдруг резко заболела, и не было уже никаких сил выслушивать нудную лекцию, а возможно, Володька самый простой из нас – что думает, то и говорит: мол, хочешь объяснить что-то – излагай коротко.
– Ну, извините уж за подробности, – поморщился Павленко. – Просто без них любая цифра враньем покажется, вот я и решил расшифровать кое-что. Я хочу, чтобы вы поняли, из-за чего весь сыр-бор. Деньги, за которые мы сегодня с Мышкиным воюем – это триллионы долларов. И они реально определяют погоду в российской (да и не только российской) экономике. От того, чья возьмет, будет зависеть очень многое, поверьте. Рядом с этим штурм моей резиденции на танке – ерунда, цветочки. Ягодки еще впереди. Совершенно не удивлюсь, если Мышкин швырнет куда-нибудь нейтронную бомбу, а то и спустит на «Феникс» облако ядовитой саранчи или стаю зачумленных крыс.
– А по-хорошему никак нельзя? – спросил вдруг Фил.
Я понял, почему именно он. Я тоже хотел спросить про Ёжика. Ведь это именно он, по словам Фила, придумал, как помирить теневое министерство торговли с теневой налоговой инспекцией.
– Можно, – сказал Павленко. – Конечно, можно. Только для этого надо засунуть все амбиции себе в задницу. У коммунистов это хорошо получается. Их семьдесят лет муштровали. А мы, демократы, высшей ценностью считаем свободу. В том числе и свободу выбора. Свободу мнений. Вот от этого переизбытка свободы и рвем друг друга на части. Аникеев ведь так и умер, уверенный в своей правоте. Свободный рынок – и никакого регулирования. Дикий капитализм – навсегда! Он так и не захотел понять, что во Всемирную торговую организацию входят страны с развитой сетью супермаркетов, а не грязных базаров, заполненных полууголовным элементом.
Я оглянулся на Циркача: тот растерянно улыбался, услыхав из уст Павленко буквально собственные слова. А Аристарх Николаевич, тем временем продолжал, все более увлекаясь:
– И товар в магазины должны поставлять солидные фирмы, а не десятки и сотни тысяч обнищавших итээровцев, учителей, врачей и военных, заслуживших теперь гордое звание челноков. Это же пародия на русских купцов прошлого века. Купцы были богатейшими людьми, а челноки… Эх! Не захотел Аникеев понять, что граждане цивилизованной страны ездят по миру с магнитными карточками, а не с карманами, набитыми «зеленью». Господи, когда же мы перестанем пугать немецких и французских банкиров сотнями тысяч наличных долларов?! С экономической политикой Аникеева – никогда! Мы все это ему объясняли еще три года назад, и два, и год, и несколько месяцев назад. Сначала просто пытались создать условия, более выгодные для магазинов, а не для рынков, но нам отчаянно мешали на всех уровнях. Сколько было шума, когда ввели дополнительный налог на челночную торговлю! У нас удивительный народ, он не хочет жить лучше, он хочет жить как всегда… Потом случился августовский кризис – это отдельная тема, – и после него уже любому дураку стало ясно, что челноки и оптовые рынки – это пройденный этап. Их песенка спета. Началась агония. Однако Аникеев, свято убежденный, что «этот стон у них песней зовется», продолжал упорствовать, продолжал реанимировать и реформировать свою торговую сеть. Это потрясающе!.. Вы знаете, ведь Свирский еще три года назад предлагал сесть за стол переговоров на очень удобных для обеих сторон условиях.
– Стоп, – сказал я. – Свирский. Это человек Аникеева?
– Упаси Господь! Я бы очень хотел сказать, что Свирский был моим человеком, по убеждениям мы были весьма близки, но в том-то и дело что Эдуард не был ни чьим человеком. Он всегда был сам по себе. Знаете, откуда взялась его кличка? Из анекдота. Ну, когда волк всем зверям назначает, мол, ты придешь, я тебя съем на завтрак, тебя – на обед, тебя – на полдник, и всех записывает в блокнотик, доходит очередь до ежика, а он отвечает: «Волк, а пошел-ка ты!..» «Значит, так, – бормочет волк, – глядя в свой блокнот, – ежика вычеркиваем». И остается без ужина. Свирский сам очень любил этот анекдот, по существу, притчу. Его в какие только списки не вставляли! И в партийные, и в черные, и в наградные, и в расстрельные, а он всех посылал, и его вычеркивали…
– Ну, из расстрельного-то вы его не вычеркнули, – процедил Фил обиженно и зло.
– У меня не было такой возможности, – сказал Павленко. – Мне эти списки на подпись не приносят.
В его голосе было не меньше боли, чем в голосе Фила, а глаза смотрели прямо и даже с вызовом. И я вдруг поверил этому хлыщу. Нет, он был не наш человек, я продолжал величать его про себя именно хлыщом и комсомольским боссом, но в данном случае я верил ему. Когда речь заходит о жизни и смерти, я умею различать правду и ложь. Не смогу объяснить как, но за годы, прошедшие после войны, я научился этому. Собственно, еще там, в Чечне это умение не раз меня выручало.
– Так может, и Аникеева не вы убили? – я задал свой вопрос не столько с подколкой, сколько с надеждой.
– Браво, – сказал Павленко устало. – Если вы сумеете мне поверить, значит, мы сработаемся. Киллер, стрелявший в Измайлове, действительно получил деньги со счета итальянской фирмы, зарегистрированной на имя одного из моих сотрудников, копия платежки наверняка уже есть в следственном отделе ФСБ, а может, и в Интерполе. Правда, сам мальчишка и знать не знает, чей заказ выполнял, он готов получать деньги хоть итальянскими лирами, хоть турецкими. Я бы эту малолетнюю мразь ликвидировал сразу, да простит меня Господь за такие слова! Но какой, скажите, прок человечеству от международного мастера спорта, готового за большие деньги стрелять в любую движущуюся мишень. И не задавать лишних вопросов. По-моему, такие моральные уроды просто не должны коптить небо. Мышкин считает иначе: уникальных специалистов в расход пускать нельзя, это – наш золотой запас, это – наши будущие дивиденды. Вот он и прячет Глаголева на какой-то госдаче. Ну, еще бы: ученик великого Кручинина, заслуженного спортсмена от КГБ! Этот молокосос тоже умеет, как и его тренер, перед прицельным выстрелом всякие фортели выкидывать, восьмерки, например, рисовать лазерным зайчиком. У Аникеева, кстати, давняя любовь к восьмеркам: одна из его фирм называлась «Восьмое чудо света», а в логотипе он использовал перевернутую восьмерку – знак бесконечности. Вот она, ирония судьбы!
Теперь Пиндрик смотрел на Павленко широко открытыми глазами, я понял почему. Игорь мне подробно рассказал, все что видел тогда на рынке в Измайлове. Но я воздержался спрашивать, от кого этот всезнайка успел выведать и про киллера и даже про восьмерку на виске убитого. Понятно, у него был агент в охране Аникеева или просто в толпе, а кто именно – о таких вещах не рассказывают. И это еще раз подтверждало его правоту: люди «Феникса» при желании могли убрать руководителя «Сферы» и проще, и надежнее. Значит, действительно заказывал убийство не «Феникс».
Что ж, красиво он нам все это рассказывал или, как говорят зеки, складно звонил. Но уж слишком складно. В глубине души мне хотелось ему верить, но именно поэтому я заставлял себя не делать этого. Доверие – слишком опасная штука в нашем жестоком мире.
В заданном нам уравнении оставалось еще слишком много неизвестных величин. И я уже готов был оформить свои сомнения в некую фразу, адресованную господину Павленко, но тут как раз и раздался очередной звонок.
– Слушают вас, – отозвался я безлико.
Но, очевидно, по этому номеру полагалось докладывать строго по форме любому человеку, снявшему трубку. Да, очевидно.
– Полковник Черемисин, – представились с той стороны громким и чуточку слишком бодрым голосом, словно этот Черемисин только что получил звание полковника и страшно гордился собою. – Разрешите доложить обстановку?
Я кивнул Павленке, мол, включайся, негоже это, чтобы полковник докладывал обстановку капитану, даже если это капитан Большаков. Пусть непосредственному начальству докладывает, а я послушаю.
Ничего особо интересного, впрочем, услышать не довелось. Мышкина нам обещали через сорок минут, от майора Платонова никакой информации не поступало, второй бандюган, сидевший на сосне, ранен оказался не смертельно и на допросе признал, что послан лично Ахманом, а еще двое из той же группы захвата сумели уйти, потому что после боя охрана резиденции оказалась практически обескровлена: семь убитых, пятеро раненых. Подошел резерв, но, во-первых, совсем недавно, а во-вторых, по ночному времени им не удалось быстро взять под контроль весь периметр. Среди нападавших четыре трупа и девять раненых, из них двое – тяжелых. Все – из подразделения внутренних войск Владимирского округа.
– Сволочь, он, этот ваш Мышкин, – процедил Павленко. – Мальчишек в мясорубку бросил.
А потом добавил несколько словосочетаний такой мерзкой брани, какую я слышал только от уголовников, отмотавших на зоне минимум лет пять. В армии, даже на войне, так не ругаются. В этих зловонных словесных плевках было не столько нецензурщины, сколько тошнотворно изощренной грязи, пропитанной ненавистью и болью. Такая ругань больше всего напоминала выдавливание гноя откуда-нибудь из геморроя, и повторять эти слова не хотелось. Но Мышкин их заслужил. Я был согласен с Павленко и зауважал его еще сильнее, несмотря на все свои сомнения.
– Так значит, не в ваших правилах поступать подобным образом? А к чему тогда этот бастион на мирной территории?
Павленко быстро вскинул на меня глаза, еще не остывшие от предыдущей вспышки гнева. Однако сдержался и ответил жестко, но вежливо.
– Да, нам приходится убивать людей, – он признался в этом с ошарашивающей откровенностью. – Но мы никогда не высылаем по почте отрезанных ушей, не насилуем школьниц на глазах у родителей для устрашения и не бросаем мальчишек под шквальный огонь пулеметов.
– А Аникеев и Мышкин, стало быть, не брезговали такими методами? – это опять спрашивал Циркач.
Понятно, ему совсем не хотелось узнать, что он, пусть всего три месяца, но работал не на спасителей России, а по существу на людоедов.
– Не знаю, – уклончиво ответил Павленко. – Не располагаю достоверной информацией. Но сегодня, когда они решили сэкономить на штурме моей резиденции за счет этих пареньков, чьи жизни спишут теперь на горячие точки или на какой-нибудь бунт в здешней ИТК… Сегодня я уже готов поверить в любые гадости. А вообще, у меня такое ощущение ребята, что вы до сих пор плохо представляете себе, кем являются ваши работодатели. Несмотря на все мои лекции.
– А у меня такое ощущение, что вы пытаетесь нас перевербовать, – сказал я задиристо.
Я не хотел с ним ссориться. Пока. Мне просто было интересно, как он ответит.
Павленко улыбнулся.
– Что ж, можете это и так называть. Вы мне нравитесь. Уровень вашей практической подготовки не может не восхитить мало-мальски понимающего человека. Почему-то многие считают, что в спецназе служат мясники с железными мышцами, и с тупой вычислительной машиной вместо мозгов. Но я давно понял, что это не совсем так. На определенном уровне профессионализма все начинает решать именно интеллект. Я это почувствовал впервые, когда пообщался с офицерами знаменитой «Альфы». И вы мне тоже симпатичны именно как думающие ребята. Но это еще не значит, что я уже готов платить вам деньги. Да, кстати, на вас-то хоть Мышкин не экономил?
– Нет, – сказал я честно, – нам хорошо заплатили.
– И всю сумму вперед, – догадался Павленко. – Понятно, он рассчитывал, что расходы будут компенсированы из моего кармана. Теперь получается несколько по-другому. Я думаю, Мышкин попытается вернуть себе эти деньги…
– Каким способом? – поинтересовался Фил подчеркнуто меланхолично.
Павленко оценил тон этого вопроса и выдал достойный ответ:
– Для таких, как вы, я полагаю, существует лишь один способ.
Он был прав. Живыми мы этих денег никому не отдадим.
– И что же вы предлагаете? Кажется, остается уже меньше получаса.
– Ну, есть несколько вариантов. Первый. Вы ждете Мышкина, внимательно слушаете, чем закончатся наши переговоры, и узнаете, в чье подчинение переходите. Думаю, этот вариант не устроит вас. Вариант второй. Вы удираете, не дожидаясь никого. Но этот вариант не устраивает меня. И, наконец, вариант третий. Мы прямо сейчас уезжаем вместе с моим шофером, на моей машине.
– Куда? – быстро спросил я.
– В Москву. У меня официальная синяя мигалка и номер известен всем постам ГАИ. Проблем не будет. В Москве – разлетайтесь по домам, созвонимся позже. Детали обсудим в пути. Ну! Думайте быстрее.
Куда уж быстрее! Говорят, предельно большой объем информации перерабатывает мозг горнолыжника на трассе гигантского слалома, когда перед каждым флажком за какие-нибудь доли секунды он должен отдавать десятки противоречивых команд всем мышцам тела и всякий раз получать на выходе сбалансированную сумму всех этих разнонаправленных векторов. В моей голове творилось нечто подобное. Скорость на спуске нарастала, флажки летели прямо в лоб, красное полотнище финиша было близко, как тот локоть, который не укусишь, а шансов сломать себе шею на самом последнем этапе обнаруживалось существенно больше, чем шансов на победу.
Уехать с Павленко было очень заманчиво. Но это не мы придумали. Значит, не мы и выиграем от этого. А кто? Ну, во-первых, Павленко не скрывал, он прямо так и сказал: «Второй вариант не устраивает меня». Вот наглец! Как будто это он держит нас на мушке. Да, приказа стрелять не поступало. Даже не ясно было по большому счету, кто прав, кто виноват. Но в таких случаях, по простейшим законам вестерна, прав тот, у кого в руках «Смит и Вессон». Сейчас Павленко у нас под прицелом. Значит, нам и диктовать условия, поменяемся местами – пожалуйста. Начнем все с нуля. Вот только этот большой человек не привык под чужую дудку плясать. Выходит, надо с ним похитрее.
И, наконец, во-вторых. Куда пропал майор Платонов, куда пропал этот проклятый Эльф? Я согласен не ждать Мышкина. Даже очень согласен, потому что Павленко прав: искушение забрать деньги обратно будет для Князя слишком велико. Ради такой суммы не грех подогнать даже небольшой танковый батальон или скромную эскадрилью стратегических бомбардировщиков. Но если Павленко беспокоился о наших деньгах, почему он не предложил делать ноги сразу. Считал необходимым уболтать нас, прочтя всю эту лекцию по экономической политике (или политической экономии – как правильно?)? Вряд ли, так серьезные дела не делаются. Спецназовцев вроде нас убеждают короткими весомыми аргументами, а вовсе не подобным лирическим бредом. Хотя, признаюсь, очень многие его рассуждения действительно запали мне в душу.
Суть в другом: он ждал чего-то или кого-то. Дождался? Похоже, что нет, но и лимит на ожидание вышел, теперь ему надо спасаться бегством, а мы нужны в качестве секьюрити. Плевать он хотел на сохранность наших денег. И это еще в лучшем варианте. А в худшем – на пути в Москву нас встретит целая рота. И мы, конечно, дорого продадим наши жизни, но и материальная компенсация за погибших в бою с их стороны будет не слабая. А ведь эти люди, кажется, привыкли все пересчитывать на деньги… Или как раз Павленко не такой?
Хотелось в это верить, но, к сожалению, верилось с трудом. Уж слишком много подлецов и подонков встретилось на моем жизненном пути, порядочных людей – в тысячу раз меньше, а среди сильных мира сего – так просто ни одного. В общем, как бы то ни было, а совсем не лишним представлялось дождаться хотя бы майора Платонова. Пусть они встретятся тут все трое, тогда двое обязательно сожрут друг друга (при чем не важно в каком сочетании), а вот с третьим, оставшимся, мы и уедем в Москву.
Только с чего я взял, что Платонов-Эльф, обязательно сюда вернется. Но с чего-то же взял? Фил наверняка сумел бы объяснить, вот только говорить на эту тему мы не могли. Аналитические способности бывшего капитана медицинской службы Петра Головленки отличались от моих именно тем, что он всегда и строго подчинял все формальной логике, а я зачастую ухитрялся очень точно проинтуичить правильный вариант поведения, зато даже самому себе не в силах был объяснить происхождение собственных догадок.
Так получилось и на этот раз. Павленко ждал чего-то своего, точнее теперь он ждал только нашего ответа, а я ждал телефонного вызова. Напряжение росло. Долго это не могло продолжаться.
– Разрешите позвонить, – не выдержал я.
Это был мой хитрый психологический ход, я как бы уже признавал его своим начальником, хотя ясно же было, это как раз он у нас должен разрешения спрашивать. Но Павленко мою вежливость принял за чистую монету. Если не сказать, что просто обнаглел:
– Кому? – спросил он строго.
– А я уже обязан отчитываться?
Улыбка моя была вполне добродушной и пистолетом я у него перед носом не размахивал, но ведь и в кобуру не убирал, так что Аристарх Николаевич мигом понял, кто здесь командует парадом, подобрался весь и слегка обиженно проговорил, откровенно сдавая назад:
– Просто я полагал, что мы уже партнеры…
Звонить я собирался, разумеется, на мобильник Платонова, и, разумеется, Павленко, если б и не услышал вновь наш разговор, то уж догадался бы об ответах с той стороны определенно – нехорошо бы получилось. Но делать-то нечего! Все остальные варианты еще хуже. Я протянул руку к большому черному аппарату, и в тот же момент он ожил. О, как это кстати, мне даже примерещилось, что спасительный сигнал звучит громче обычного. А может, и вправду было так?