Скребицкий Георгий. От первых проталин до первой грозы

   Из-за стола встаёт крепкий, коренастый мальчик- Юра Белокуров. Он учится хорошо, гораздо лучше других. Беда только в том, что до поступления в школу Лизихи Юру учила дома его мать-учительница. Она-то его так хорошо и подготовила. Но бабка Лизиха этого не признаёт. Ей хочется показать, что по-настоящему может учить детей только она, а другие берутся не за своё дело и потом ей же приходится всех переучивать заново.
   - Ну как ты решаешь? Кто тебя этому научил? - орёт она, вырывая из Юриных рук тетрадку.- Вот, вот тебе! - Она рвёт пополам тетрадь и швыряет в угол.- Бери другую, становись сюда, решай сначала!
   Мальчик достаёт новую тетрадь и становится около кресла бабки Лизихи. Стоит потупившись, ждёт.
   - Ты что морду надул?! - набрасывается на него бабка Лизиха.- Не хочешь учиться - иди к мамаше, она тебя всему научит! Нечего ко мне лезть, коли сами учёные, сами всё знаете!
   Бабка Лизиха гневно отворачивается от Юры. Её маленькие злые глазки беспокойно бегают по комнате, пытаясь найти новую жертву.
   Больше всего меня угнетало то, что в школе у бабки Лизихи всегда было страшно: страшно, что она начнёт на кого-нибудь кричать, кого-нибудь начнёт бить линейкой или драть за волосы, за уши. Учиться было страшно и совсем неинтересно. С мамой мы, бывало, читали рассказы Гоголя, сказки Пушкина, или мама сама рассказывала что-нибудь интересное. Бабка Лизиха никогда ничего нам не читала, не рассказывала. Она заставляла только учить, и учить всё наизусть. А чтобы знать, что каждый из нас действительно зубрит урок, а не "ловит галок", не "бьёт баклуши", она требовала, чтобы каждый учил не потихоньку, а громко, во весь голос.
   От этого в школе весь день стоял ужасный крик, и я первое время никак не мог к нему привыкнуть.
   Ещё, пожалуй, тяжелей было то, что всегда такая добрая, такая ласковая мама и хороший, добрый Михалыч не могли понять, как нам с Серёжей трудно учиться у Елизаветы Александровны.
   Слушая мои рассказы о школе, Михалыч только, бывало, посмеивался, приговаривая:
   - Попался бычок на верёвочку. Правильно, так вас и надо драть, как Сидорову козу. Вы ведь лентяи, ничего не хотите делать, только балбесничаете.
   А мама, слушая меня, грустно кивала головой и, вздыхая, говорила:
   - Дети, дети! Ничего вы не понимаете. Говорите: кричит, ругается, иной раз даже сгоряча линейкой шлёпнет. А то, что она вам все свои знания, всю душу свою отдаёт, этого вы не цените? Подумайте сами: она ведь богатая. Они с мужем самые богатые купцы в нашем городе. Не из-за денег же она с вами возится. Это замечательный, прямо святой человек. Вам этого сейчас не понять. Вот вырастете, тогда поймёте, тогда оцените.
   Что же я мог ответить на это? Оставалось только молчать.
   Иногда Елизавета Александровна сама приглашала маму зайти на уроки. При маме она, конечно, никого не колотила и даже не ставила "столбом".
   Самое большое впечатление на маму производило то, что мы все орали свои уроки один громче другого.
   - Елизавета Александровна, милочка моя,- обычно говорила мама, просидев у нас десять - пятнадцать минут,- вы просто святая! Как вы только можете выдержать: целый день сидеть среди такого шума? У меня уже сейчас голова разболелась.
   - Что же, приходится, и терплю,- с покорной улыбкой отвечала ей бабка Лизиха.- Терплю, потому что люблю вот их. Они этого не ценят, не понимают, только и говорят, что я злющая, что я придираюсь...
   - Вырастут - поймут,- с искренним сочувствием отвечала ей мама.- Поймут и оценят.
   И мама, расцеловавшись с нашей "кроткой" наставницей, успокоенная, уходила домой. А Лизиха, проводив гостью, входила в свою обычную роль.
   Так мы учились каждый день с девяти утра до двух часов дня. Потом нас отпускали пообедать и отдохнуть до пяти. А ровно в пять мы снова приходили в школу готовить уроки. Дома готовить их Елизавета Александровна не разрешала.
   Подготовка уроков продолжалась два-три часа, а
   иной раз и дольше. Единственным нашим спасителем частенько оказывался муж Елизаветы Александровны - Иван Андреевич. В семь часов он закрывал свой магазин и приходил домой. Приходил, конечно, очень усталый, а тут его встречал такой шум и гам, от которого у непривычного человека сразу кругом шла голова.
   - Елизавета Александровна, не пора -ли вам заканчивать ваши занятия? сурово спрашивал он.
   - Сейчас, Иван Андреевич, сейчас. Мы уже кончаем,- отвечала Лизиха и поскорее отпускала нас по домам.
   Но иногда, чаще всего в субботу или под праздник, Иван Андреевич прямо из магазина шёл не домой, а в церковь, и тогда подготовка наших уроков затягивалась очень надолго.
   Итак, в бесконечной, безрадостной зубрёжке, в постоянном страхе получить ни за что нагоняй от Лизихи и в единственном желании поскорее отделаться от зубрёжки и хоть на часок прийти домой - так день за днём проходила вся неделя.
   ЗА ДРОЗДАМИ
   И вот наконец неделя кончается, наступает желанное воскресенье!
   Собственно говоря, счастье заслуженного отдыха начиналось ещё в субботу, когда, отделавшись от уроков, мы приходили домой.
   Как я полюбил эти тихие предпраздничные вечера. За окном лиловые осенние сумерки. Ветер слегка шумит в саду опавшей листвой, словно ведёт с кем-то спокойный, неторопливый разговор.
   И, слушая его, с радостью вспоминаешь, что впереди ещё целый воскресный день, день отдыха Уже с вечера мы с Серёжей начинали обдумывать, как провести следующий день. Хотя особенно обдумывать было и нечего. Конечно, мы пойдём на охоту с монтекристо. Но всё-таки было приятно заранее поговорить об этом и наметить точный план, куда идти. Чаще всего местом наших воскресных охот бывал огромный, давно заброшенный сад на самом краю городка. Одним концом он выходил в открытое поле и отделялся от него неглубоким оврагом, сплошь заросшим орешником, черёмухой и прочими кустами. Другим концом он спускался по косогору к реке.
   В старом саду, помимо совершенно одичавших яблонь и груш, росло много рябины. Была даже целая аллея из этих деревьев. Именно рябина и привлекала нас в этот чудесный, заброшенный всеми уголок. Осенью на неё слеталось несметное множество дроздов. Они целыми стаями с громкой трескотнёй носились над садом и перелетали с одной рябины на другую, общипывая ярко-красные ягоды.
   Убить дрозда в нашем ребячьем представлении было пределом охотничьего счастья и торжества. Но это и действительно дело нелёгкое. Для того чтобы подстрелить из монтекристо птицу, к ней надо подойти довольно близко: шагов на десять - пятнадцать. А попробуй-ка подберись на такое расстояние к дрозду. Ведь это птица очень осторожная - чуть заметит, что к ней человек приближается, сейчас же затрещит, и поминай как звали.
   Потому-то мы с Серёжей так и мечтали о такой трудной, но замечательно интересной охоте. Дрозды прельщали нас, конечно, и тем, что эта птица даже у взрослых охотников считалась вкусной дичью, и даже сам Михалыч нередко с охоты привозил застреленных им дроздов. Их жарили в сметане, и все ели с большим аппетитом.
   Правда, ни мне, ни Серёже пока ещё ни разу не удалось застрелить дрозда, но мы всё-таки не теряли
   надежды.
   Помню одно замечательное для меня, как начинающего охотника, воскресное утро в самом конце сентября. Осень стояла погожая, солнечная - настоящая золотая осень. В это утро мы с Серёжей встали пораньше, напились чаю и, взяв ружьецо, отправились в сад над речкой. Как там было хорошо! Даже Серёжа, не очень любивший, как он частенько насмешливо говорил, "созерцать красы природы", а предпочитавший всегда действовать - ловить рыбу или стрелять из ружья, и тот невольно задержался на опушке сада и сказал:
   - Вот здорово!
   Действительно, трудно было придумать что-нибудь лучше этой картины.
   Сквозь поредевшую листву старых яблонь внизу под нами синела река. А за рекой далеко-далеко виднелись скошенные, опустевшие луга с потемневшими от дождей стогами сена, жёлтые перелески. И над всем этим осенним простором в прохладном прозрачном небе плыли одинокие облака.
   Мы стояли и любовались заречными далями. Вдруг громкая трескотня дроздов сразу вывела нас из этого созерцательного настроения.
   - Потянем жребий, кому первому стрелять,- сказал Серёжа, поднимая с земли увядший листок.
   Он сунул обе руки за спину, затем протянул ко мне крепко сжатые кулаки:
   - В какой руке?
   - В левой.
   Серёжа разжал оба кулака. Листок оказался в правом.
   - Не угадал. Значит, я первый.- С этими словами он вынул из кармана коробку с патрончиками и зарядил ружьё.- Ну, теперь не мешай мне! - И он, ловко перебегая от одного дерева к другому и прячась за их стволы, начал подкрадываться к группе рябин, откуда только что раздавалась трескотня дроздов.
   Я наблюдал за ходом охоты издали. Дрозды, несомненно, были на рябинах. Они продолжали покрикивать и перелетать с дерева на дерево.
   Вот Серёжа подобрался к ближайшей рябине, вот он поднимает ружьё, целится.
   "Неужели застрелит дрозда?" Я испытываю какое-то смешанное чувство надежды и тайной зависти. "Впрочем, чего же мне завидовать,- пробую я себя успокоить,- он ведь старше, поэтому и стреляет лучше меня. А может, ещё и не попадёт, даже наверняка не попадёт".
   Раздаётся выстрел. Дрозды с громким криком разлетаются. Мгновение Серёжа глядит куда-то вверх, потом бросается вперёд. И в то же время я вижу, как серенький комочек падает с дерева на землю.
   "Убил, убил дрозда!" Вот теперь уж несомненная жгучая зависть сжимает моё сердце. Но в то же время мне хочется как можно скорее увидеть эту замечательную добычу. Я бегу со всех ног к Серёже и подбегаю в тот самый миг, когда он поднимает с земли застреленную птицу. Боже мой, как она хороша! И какая огромная! Наверное, с хорошего цыплёнка. Михалыч никогда таких большущих не привозил.
   В этот миг я и не думал о том, что свежая, только что убитая птица всегда кажется больше и наряднее той, которая уже пообмялась и обтёрлась, лёжа несколько часов в охотничьей сумке. Мне было не до размышлений. Серёжа весь сиял от счастья, рассматривая свой трофей. У дрозда была чудесная дымчатая головка и спинка, а грудка рыжеватая, с тёмными пятнышками.
   - Ну, теперь ты попробуй,- всё так же счастливо улыбаясь, сказал Серёжа, зарядив и передавая мне ружьецо.
   - Да что же пробовать? - уныло ответил я.- Все от выстрела разлетелись, ни одного не найдёшь.
   - Ничего, подожди немножко, опять прилетят.
   Я взял ружьецо и нехотя побрёл по аллее из растущих в два ряда старых рябин.
   "Квох, квох, тррр, тррр!" - раздался прямо над моей головой тревожный крик дрозда.
   Я быстро поднял голову. Дрозд сидел возле самого ствола, наклонившись, уже готовый излететь.
   "Улетит, сейчас улетит!" - мелькнуло в голове, и я, почти не целясь, вскинул ружьё и выстрелил.
   Дрозд громко затрещал и полетел прочь. Только одно перышко закачалось в воздухе и стало медленно, как листочек, опускаться к земле.
   - Промазал? - спросил Серёжа.
   - Попал немножко, перо выбил, - отвечал я, поймав и разглядывая выбитое перо.
   "И зачем я поторопился? - грызла горькая мысль.- Чуть-чуть прицелиться поточнее, и я бы тоже убил. А теперь опять Серёжина очередь стрелять. Неужто он второго убьёт, а я ни одного? Нет, это уж слишком, этого бог не допустит!" - подумал я, с большой неохотой отдавая ему ружьё, и опять стал ждать своей очереди.
   Серёжа, окрылённый удачей, а кстати, и моим промахом, стал осторожно обходить дерево за деревом, внимательно всматриваясь в их вершины.
   Если мой дрозд не улетел после выстрела, а сидел на дереве затаившись, то очень возможно, что и на других деревьях тоже затаились дрозды. Их-то Серёжа и высматривал. Он осмотрел уже несколько старых рябин - пусто.
   Вдали немного особняком стояли ещё два дерева, все сплошь увешанные гроздьями ягод.
   Серёжа подошёл к ним, глянул вверх и тут же вскинул ружьё. Выстрел! Что-то метнулось в ветвях, перелетело с одной на другую.
   Теперь стрелять моя очередь. Я опрометью бросился к Серёже. Но пока бежал до него, раздался ещё выстрел, и убитый дрозд тяжело шлёпнулся на землю.
   - Нечестно, это нечестно! - чуть не плача, закричал я. - Почему не подождал? Моя очередь!
   - Да я его ранил! - возбуждённо отвечал Серёжа и не думая извиняться или оправдываться. - Разве не видел? Он с сучка на сучок перелетел и опять сел. Вторым я его и добил.
   - А может, он вовсе не ранен был, может, с испугу не полетел. А ты и рад, что я далеко.
   - Ну вот ещё, с испугу!.. Держи ружьё, стреляй. Можешь тоже два раза подряд выстрелить.
   - В кого мне теперь стрелять? Убил моего, а теперь "стреляй два раза"!
   - Как же, "моего"! - передразнил Серёжа.- Да
   ты бы и не попал вовсе.
   - Болван! - не выдержав, крикнул я.
   - От болвана и слышу! - пренебрежительно ответил Серёжа и, забрав своего второго дрозда и насвистывая что-то, не спеша зашагал в другую сторону. Я со злостью посмотрел ему вслед. "Ох уж теперь и будет задаваться, прямо не подходи! Ну и наплевать, ну и пусть..." И, вертя в руках бесполезное ружьё, я без цели зашагал вдоль заросшего кустами овражка. Дошёл почти до его середины. Стоит ли дальше идти? Может, посидеть вот здесь, на бугорке, подождать немного, глядишь - дрозды и опять на рябины слетятся. Я присел на старую кочку и стал бездумно глядеть прямо перед собой на край овражка, на куст орешника, уже наполовину сбросившего свою листву. Вдруг мне показалось, что на земле под кустом, среди опавшей листвы, что-то шевельнулось. Нет, это ветерок пошевелил отдельные листья. Нет, опять. Я пригляделся получше. Что это? Кучка пёстрой листвы или какой-то комочек? Вот он опять слегка шевельнулся. Это не листья, это кто-то сидит там, притаился под кустиком.
   Но кто же: зверёк или птица? Всё равно. Не вставая с кочки, я получше прицелился в загадочный бурый комочек и выстрелил. В тот же миг над комочком взметнулось серое крыло, затрепыхалось в воздухе и бессильно опустилось.
   Бросив ружьё, я подбежал к кусту.
   Подбежал - и замер. Нет, этого не может быть!
   Протёр глаза. Не может быть! Я схватил в руки убитую птицу.
   _ Серёжа, Серёженька! - не своим голосом завопил я.- Иди, иди скорее сюда, я вальдшнепа убил!
   Вальдшнеп! Нет никаких сомнений. Только у него может быть такой длинный, прямой, как палочка, нос, такие бурые с пятнами перышки, точь-в-точь как опавшие листья. Такого точно убил при мне Михалыч весной на тяге.
   Подбежал Серёжа:
   - Где? Покажи!
   - Вот он! - Я боялся выпустить вальдшнепа из рук: ну-ка ещё оживёт и улетит.
   - Да дай мне, не съем же его!
   - Только осторожней, не упусти.
   Серёжа взглянул на меня и вдруг расхохотался:
   - Ты что, рехнулся, что ли? Как же убитого упустить можно?
   Но я не обиделся на Серёжу ни за его смех, ни за его слова. Что мне теперь какие-то слова! Я настоящий охотник! Я застрелил не какого-нибудь дрозда, а настоящую дичь - вальдшнепа!
   Я про себя несколько раз повторил это чудесное слово: "Вальдшнеп, вальдшнеп!.."
   Серёжа рассматривал мой трофей и даже не пытался скрыть своей зависти. Он мельком взглянул на своих двух дроздов, которых, пока я ходил с ружьём, он лихо прицепил на верёвочке себе к поясу.
   Какими маленькими и жалкими показались эти пичужки по сравнению с моим длиннонбсиком!
   Я вспомнил, как Михалыч не раз говорил, что вальдшнеп, дупель, бекас и крошка гаршнеп - это так называемая ко-ро-лев-ска-я дичь, значит, даже не просто дичь, а самого высокого класса.
   - Ну что же, будешь ещё раз стрелять? - угрюмо спросил Серёжа.
   - Нет, стреляй ты, мне больше не хочется,- ответил я.
   Серёжа быстро взял ружьё и пошёл дальше вдоль овражка, вдоль кустов.
   "А что, если он сейчас второго найдёт и тоже застрелит? - как ножом, резанула мысль.- Конец тогда моему торжеству. Боже, зачем я, дурак, отдал ему ружьё, ведь у меня был ещё выстрел! Догнать его, сказать, что я решил не уступать свою очередь? Но ведь я уже уступил, теперь он и не отдаст ружьё. Боже, что я наделал, что я наделал!.."
   Даже мой вальдшнеп был мне теперь не мил. Я сидел как на иголках, ожидая, что вот-вот Серёжа выстрелит.
   Выстрел. Конец. Сердце у меня оборвалось. Вот он уже возвращается, несёт в руках вальдшнепа... Всё кончено!
   Подошёл Серёжа, взглянул на меня:
   - Ты что нос повесил?
   - Убил?
   - Нет, промазал. Хотел дрозда на лету убить... Я поднял глаза. Серёжа стоял передо мной, вертя в руках сухие листья орешника. От сердца сразу всё отлегло.
   - А я пошёл поискать, думал, не сидит ли где-нибудь под кустом ещё такой же красавчик! - весело сказал Серёжа, беря в руки и снова разглядывая мою добычу.- Знаешь, после такой дичи совсем не хочется этих воробьев стрелять.- И Серёжа небрежно кивнул головой на своих дроздов.- Спрячу в карман, а то прямо стыдно рядом с твоим их показывать.
   Я слушал его слова, как сладчайшую музыку. Слушал и вдруг подумал: "А вот если бы не я, а Серёжа застрелил вальдшнепа, я, конечно, очень бы ему позавидовал, позавидовал, но вслух ни за что не признался. А он прямо это сказал, ничуть не скрывая. Молодец Серёжа! Он всё может прямо сказать, а я не могу. Почему это?"
   Стрелять дроздов ни Серёже, ни мне больше не хотелось, да их больше и не было - все разлетелись.
   Мы побродили немного по саду и пошли домой.
   Какое впечатление произвела моя дичь на маму и на Михалыча, даже трудно рассказать! Мама просто никак не могла этому поверить и всё спрашивала:
   - Неужели правда ты его сам застрелил? - И, обращаясь к Серёже, ещё раз спрашивала: - Он правду говорит, не выдумывает?
   А Михалыч тут же надел очки, внимательно осмотрел вальдшнепа, нашёл свежую ранку от пули и таким образом удостоверился, что я его действительно застрелил, а не подобрал где-то дохлого. Потом Михалыч встал со своего места, подошёл ко мне, протянул руку и, пожав мою, торжественно сказал:
   - Жму руку настоящему охотнику! - И ещё добавил: - Поздравляю вас "с полем", уважаемый коллега!
   Я тоже крепко пожал ему руку. Да, в эту минуту я действительно чувствовал себя настоящим охотником, а кроме того, ещё и самым счастливым человеком на всём белом свете.
   ОПЯТЬ ШКОЛА, ОПЯТЬ ЗУБРЁЖКА
   Как не хотелось после такого радостного воскресного дня с самого утра тащиться в школу, приниматься зубрить арифметику, молитвы, хрестоматию и списывать с книги длинные упражнения!
   На улице солнышко, жёлтые, ещё не совсем облетевшие деревья, листва под ногами, весёлое, будто весной, чириканье воробьев. А здесь, в комнате, только общий крик, зубрёжка, подзатыльники бабки Лизихи. И мучительное ожидание, когда же наконец стрелки стенных часов покажут долгожданное времядва часа. К тому же в понедельник время обычно тянется как-то особенно медленно.
   Я сидел за отдельным столиком, поглядывал в окно и зубрил бесконечную таблицу умножения на
   пять и на шесть. Все числа путались, никак не удавалось их запомнить, особенно ежели наряду с этими скучными "пятью шесть, пятью семь, пятью восемь..." , вдруг в памяти ярко-ярко вспыхивает облетелый ; ореховый куст над овражком, бурая опавшая листва под ним и среди этой листвы - красавец долгоносик. Только вспомнишь об этом, и все "пятью пять" сразу куда-то исчезнут, будто их совсем и не бывало. Пока я, сидя за отдельным столиком, безнадёжно пытался вызубрить таблицу умножения, за большим столом шли другие занятия. Елизавета Александровна объясняла сразу нескольким ученикам правила десятичных дробей. В чём заключались эти правила, я ещё не понимал. Но зато отлично понимал, что из-за них уже несколько ребят стоят "столбом", а двое даже на коленях.
   В этот день бабка Лизиха была сильно не в духе. Её линейка то и дело звонко шлёпала по спинам то одного, то другого нерадивого ученика. Линейка успешно делала своё дело - перепуганный ученик совсем сбивался с толку и забывал даже то, что раньше
   твёрдо знал.
   Я уже хорошо заметил, что Лизиха, когда бывала не в духе, обычно выбирала в качестве жертвы кого-нибудь одного из ребят, над ним и начинала "мудровать". На этот раз она особенно прицепилась к Васе Комарову. Это был угрюмый мальчик, всегда какой-то нелюдимый, замкнутый. Его мать была прачка,, стирала у Елизаветы Александровны бельё. А за это Лизиха учила Васю бесплатно.
   - Ты что ж, совсем учиться не хочешь? Становись на колени! - орала Лизиха, хватая Васю за плечо и пригибая к полу.
   Он всё так же молча стал на колени.
   - Ты пойми: твоя мать целый день стирает, целый день спину гнёт. А ты, мерзавец, не ценишь этого, учиться не хочешь! Ну да я из тебя дурь-то выбью! Отвечай: как разделить на десять?
   Вася молчал, исподлобья поглядывая на страшную старуху, наклонившуюся прямо над ним.
   _ Не хочешь отвечать? Я тебя спрашиваю: не хочешь?
   _ Я не понимаю,- угрюмо ответил Вася.
   _ Не понимаешь, тогда и учиться нечего, нечего на шее у матери висеть, обжирать её! Не понимаешь - в дворники иди.
   Стоя на коленях, мальчик изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать.
   - Ты чего мне рожи-то корчишь?!-закричала па него Елизавета Александровна.
   Вася не выдержал, уткнулся лицом в книжку и зарыдал.
   - Притворяйся больше, сирота казанская!..- цыкнула на него бабка Лизиха и принялась за других ребят.- Николай, отвечай!
   Черноглазый бедовый Коля вскочил с места и начал быстро отвечать правила деления.
   - Не тараторь! - оборвала его Лизиха.- Говори потише. Ничего не поймёшь. Коля стал говорить медленнее.
   - Ты что еле-еле тянешь, умираешь, что ли? Не знаешь - так и скажи. Стань столбом!
   Коля злобно сверкнул глазами, хотел что-то ответить, но сдержался и молча встал.
   - Митенька, ну ты-то хоть знаешь?
   - .Знаю, Елизавета Александровна.
   - Ну, порадуй хоть ты меня.
   Митя, не вставая с места, начал отвечать довольно бойко и уверенно.
   Елизавета Александровна слушала, одобрительно кивая головой.
   - Умница! - наконец сказала она.- А теперь, родной, я тебя вот что попрошу: помоги мне, голубчик, растолкуй этому олуху правила деления...- Иона ткнула концом линейки в спину всё ещё стоявшего на коленях Васи.- Иди, дурак, Митенька тебе
   всё объяснит!.. А вы все,- обратилась она к остальным ученикам,- будете сейчас решать задачи.
   Все сели по местам, а Вася мрачно поплёлся к Мите и сел рядом с ним на соседний стул.
   Прошло ещё около часа. Все сидели молча, решая задачи. И вдруг среди тишины раздался звонкий Митин голосок:
   - Елизавета Александровна, я не могу с Васей заниматься! Он меня совсем не слушает.
   Лизпха подняла от книги глаза. В них горело бешенство и негодование.
   - Ты что же это, подлец, выделываешь?!-задыхаясь от злости, крикнула она на Васю.
   Тот встал со стула и уставился на Лизиху глазами, полными неприязни.
   - Да он мне ничего не объясняет. Он сам не знает! - со злобой в голосе проговорил он.
   - Кто не знает? Это Митенька-то? Ах ты, неблагодарная скотина! Он на тебя время тратит, учит тебя. А ты вместо благодарности...
   - Ничего он не знает!-злобно перебил её Вася.- Он вам по шпаргалке отвечал и мне её переписать суёт. На кой она мне? Вот она!
   И он, встав с места, подал Лизихе листок бумаги, мелко исписанный рукой самого Митеньки.
   Елизавета Александровна небрежно взглянула на листок и отложила его в сторону.
   - Это неправда! - взвизгнул от злости Митенька, вскакивая с места.- Это не шпаргалка, это конспект. Я в него и не заглядывал. Я для себя написал. Утром на свежую голову ещё разок повторить.
   - "Утром, на свежую голову"!-передразнил его Вася.- А мне для чего совал, мне что сейчас говорил? Подлиза!
   - Молчать! - заорала Лизиха.- Я тебя, негодяй, вон выгоню! Учу бесплатно, из милости, из жалости к твоей матери учу, а ты ещё разговаривать! Ну, погоди у меня...
   Она вскочила со своего места, огромная, растрёпанная, как ведьма, схватила Васю за руку, потащила вокруг стола к своему креслу.
   - На колени! На колени, подлец!-орала она, тряся за плечи перепугавшегося мальчишку. И так толкнула его вниз, что он упал, ударился локтем об пол и даже взвизгнул от боли.
   - За что вы меня? - горько заплакал он.
   - За что? За то, что учиться не хочешь! А ещё Митеньку оболгать хотел! Погоди, я твоей матери всё расскажу. Она с тебя дома шкуру спустит! Дармоед проклятый!
   Вася уже ничего не говорил. Он только рыдал, не в силах больше сдерживаться.
   Все в комнате притихли. Такая отвратительная сцена разыгралась при мне в первый раз. Я был так потрясён, что сидел будто в каком-то оцепенении.
   - Ну, выучил таблицу? - злобно спросила Елизавета Александровна, обращаясь ко мне.
   - Не выучил. Не могу,- запинаясь, ответил я.
   - Это ещё что за новости?! Почему не можешь?
   - Голова очень болит,- с перепугу ответил я.
   - Ага! Сразу как учить, так и головка заболела. Иди сюда, встань столбом. Голова-то скорее пройдёт.
   Я подошёл и встал вместе с другими около страшного Лизихиного кресла. Это было моё первое наказание.
   "Если ударит, сейчас домой убегу!" - подумал я, с опаской поглядывая на крепкую дубовую линейку, которую бабка Лизиха держала в руках. Но она, видимо, устала от расправы с Васей и сидела в своём кресле не двигаясь и даже слегка прикрыв глаза. Какая она была противная, словно огромная сытая жаба! За что она била и мучила Васю? И сколько ещё придётся терпеть мне самому в этом ужасном, отвратительном доме?!
   Когда мы с Серёжей пошли домой, я спросил его;
   __ А что это за листочек Вася Лизихе отдал: шпаргалку или конспект?
   _. Эх ты, мумочка! - рассмеялся Серёжа.- Конечно, шпаргалка.
   _ А почему же Лизиха Митьку за неё не отодрала?
   - Потому что он "Митенька, умница, утешение наше"! - ядовито ответил Серёжа.- Да и зачем его драть, когда она уже Ваську за него отлупила? А Васька - дурак, так ему и поделом!