Скребицкий Георгий. От первых проталин до первой грозы

   Джек, бывало, остановится, поднимет вверх голову, посмотрит на сердитого зверька и дальше по своим делам отправится. Такие натянутые, враждебные отношения между белочкой и Джеком меня очень огорчали, но я не знал, как их исправить.
   Прошло несколько дней, всё оставалось по-прежнему.
   За эти дни белка совсем освоилась с нашим домом. Она беспрепятственно путешествовала по всем комнатам, кроме кабинета Михалыча. Там стояла наряженная ёлка, и белочка туда не допускалась.
   Но вот однажды пришёл я с прогулки. Гляжу- дверь в кабинет распахнута; верно, её Джек отворил. Заглянул в комнату. Ой, ой, что там творится! На полу под ёлкой игрушки валяются: звёзды, шары, половина из них побита. Вокруг ёлки носится Джек, наверх поглядывает. А наверху по веткам прыгает белка. Это она, значит, нечаянно и посбрасывала на пол разные украшения.
   Но почему Джек так волнуется и всё наверх глядит?
   Я остановился в дверях, жду, что дальше будет. Гляжу - белка схватила в лапы конфету в бумажке. Бумажку разгрызла, разорвала, конфету достала, куснула раз-другой и бросила -не понравилась, видно. Зато Джек её прямо на лету поймал, сразу проглотил - ему понравилась. А белка уже на другой сучок перепрыгнула, за другую конфету взялась. Джек внизу стоит, хвостом виляет, свою долю ждёт. Вот, значит, как они вдвоём на ёлке угощаются.
   Насилу я согнал белку с дерева и вытурил из кабинета. Джека и гнать не пришлось. Он следом за белкой побежал. Наверное, решил, что она и в других комнатах будет его конфетами угощать.
   В этот вечер пришлось снять с ёлки все украшения. Разве за белкой уследишь? Опять в кабинет заберётся, последнее поколотит.
   Но проказы белки на этом не кончились. Помню, один раз утром хватились её -нигде нет. Мама говорит:
   - Наверное, форточку открыли, она и убежала. Теперь не найдёшь.
   Так и решили, что белка в форточку удрала.
   Михалыч собрался идти на работу в больницу. Надел шубу. Сунул руку в карман да как отдёрнет. А из кармана белка выглядывает. Мордочка сонная, зевает, будто хочет скзать: "Ну, зачем вы меня разбудили? Я же так хорошо здесь устроилась".
   А через несколько дней вот что случилось. Собралась мама вечером свою постель расстелить; взяла подушку, только встряхнула, а та словно бомба разорвалась. Вся комната в белом дыму. Мама с испугу подушку выронила. Из подушки что-то тёмное выскочило и прямо на шкаф. Понемногу "дым" стал рассеиваться, оседать на пол, на стулья белыми хлопьями. Да ведь это вовсе не дым, а пух из подушки! Сбоку в наволочке огромная дыра. А виновница переполоха - белочка - сидит себе на шкафу, пушинки со шкурки, с хвоста счищает. Это она прогрызла
   подушку и улеглась спать в тёплом пуховом гнёздышке.
   За такую проделку мама очень рассердилась:
   - Убирайте её куда хотите! Она так все вещи перепортит.
   Мы с Михалычем вступились было в защиту зверька, но мама и слушать ничего не захотела.
   Наконец после долгих просьб и уговоров порешили так: белку у нас оставить, но запереть в клетку и выпускать только под строгим наблюдением.
   Таким решением больше всех осталась недовольна сама белка. Она очень сердилась, сидя в клетке, и всё старалась зубами и лапками открыть дверцу.
   Но ничего не поделаешь, на этот раз мама осталась неумолима.
   ЕМУ НЕМНОЖКО НЕЗДОРОВИТСЯ
   Как медленно тянется время, когда ходишь в школу, и как быстро проходят праздничные дни. Не успел оглянуться - уже и кончаются зимние каникулы.
   Мы со дня на день поджидали приезда Серёжи, но вдруг получили из Москвы тревожное известие: Серёжа заболел воспалением лёгких, значит, приедет не скоро. Я был этим очень огорчён. Думал: вместе будем в школу ходить, вместе заниматься фотографией, и вот всё пропало. Нужно хоть перед началом учения к Петру Ивановичу сбегать.
   За время праздников я так был занят фотографией и своей белочкой, что даже не заглянул к моему приятелю, но и он тоже почему-то с самого нового года ни разу к нам не зашёл.
   Собрался я к Петру Ивановичу только в один из последних праздничных дней. Захожу, а он, одетый по-домашнему - в пиджачке, в брюках,- на постели лежит. Увидел меня, привстал, обрадовался:
   - Заходи, заходи, сынок! Давненько меня не навещал.
   Я очень удивился, что Пётр Иванович белым днём и вдруг отдохнуть улёгся. Раньше он этого никогда не
   -Вам, может, нездоровится? - спросил я у него.
   - Нет ничего, так, устал, вот и прилег.- Петр Иванович грустно взглянул на меня и добавил: - Дело сынок, не молодое. Вот и полежать хочется.
   Я слушал и с изумлением глядел на своего старого друга: "Что с ним? Никогда он прежде так не говорил".
   Заметя мой удивлённый взгляд, Пётр Иванович тут же приободрился и будто сам с собой заговорил:
   - Ничего, ничего, всё пройдёт, всё в жизни бывает.
   Больше мы в тот день об этом не говорили, занялись более интересным делом: стали чистить клетки, менять птицам корм и воду.
   И это меня тоже удивило. Прежде, бывало, Пётр Иванович занимался уборкой птиц с самого утра, а сейчас ведь уже и обед давно кончился. Да и обычная наша работа шла не так весело, как всегда.
   Пётр Иванович совсем не разговаривал, не шутил со своими питомцами, даже скворушку прогнал, когда тот хотел, по обыкновению, сесть ему на плечо.
   - Уходи, уходи, не до тебя сейчас! - устало сказал Пётр Иванович и тут же загнал скворца в клетку.
   Потом мы вскипятили самоварчик, сели пить чай с мёдом, с вареньем. Собственно, пил только я один, а Пётр Иванович налил себе стаканчик да и не выпил.
   - Не хочется что-то, сынок! - как будто извиняясь, сказал он.- Какой уж день сосёт под ложечкой, ни пить, ни есть нет охоты.
   Вечером я простился с Петром Ивановичем и ушёл.
   На душе у меня было очень грустно. Вот и праздники кончаются, и Пётр Иванович совсем невесёлый; может, заболел немножко, да не хочет сознаться.
   Вскоре начались обычные занятия в школе. И утро и вечер, как всегда, учение, ругань, колотушки.
   Насилу дождался первого воскресенья. Пораньше утром побежал к Петру Ивановичу. Наверное, точок у него расчищен, можно будет птиц половить, давненько мы их не лавливали.
   Прибегаю, а Пётр Иванович опять на постели одетый лежит. В комнате не прибрано и очень холодно, будто печь совсем не топили, воздух какой-то тяжёлый, душный.
   - Пётр Иванович, что с вами, заболели? Улыбнулся, привстал с кровати:
   - И сам не разберу, сынок, ничего не болит, а вот еле ноги таскаю.
   - А вы сегодня кушали?
   - Кушал, кушал, сынок.
   Гляжу: на столе никаких остатков еды, только кусочек хлеба валяется.
   -Пётр Иванович, а что вы кушали? Опять как-то виновато улыбнулся.
   - Да я, сынок, вот хлебца поел. Не тянет меня к еде. Сосёт и сосёт под ложечкой. Ну, да всё пройдёт, сейчас самоварчик поставим.
   Он с трудом встал с кровати. Вместе поставили самовар.
   - Давайте я вам помогу клетки почистить,
   предложил я.
   Пётр Иванович растерянно взглянул на меня:
   - Чистить-то, сынок, нечего.
   - Как - нечего? - Я взглянул на клетки. Все пустые.- А птицы где?
   - Отпустил их, на волю выпустил.
   - Зачем же посреди зимы? Они же к теплу привыкли. Замёрзнут, с голоду умрут.
   - Не умрут, бог даст. Я их кормлю: коноплю, ягодки на снег бросаю. Они меня навещают.
   - Да зачем же вы их выпустили?
   - Силы нет, сынок, клетки чистить, за всеми ухаживать. Бог с ними, пусть на воле живут.
   - Лучше бы мне их отдали. Я бы в вольере до
   весны подержал.
   - Я и сам так подумывал,- виновато ответил Пётр Иванович.- Да вот, на-поди, как тебе отдать-то их? Отнести - силушки нет, а сам ты не больно часто ко мне заглядываешь.
   Мне стало вдруг очень грустно и стыдно, что я за всю неделю ни разу не навестил старика.
   - Я, Пётр Иванович, целый день учусь, ни минутки свободной нету.
   - Я понимаю, понимаю,- заторопился Пётр Иванович.- Учение - это не шутка, это важное, очень важное дело.- Он помолчал и тихонько добавил:- Вот и выпустил их, простился и выпустил.
   - А скворушка где?
   - Этот дома. Где-нибудь на шкафу сидит. Я уж его в клетку не загоняю. Пусть по комнате летает. И ему вольготней, и мне легче - клетку не убирать, корм не ставить. Он теперь прямо со мной обедает - что я, то и он.
   Я украдкой взглянул на пустой стол, где валялся кусочек хлеба, и ничего не сказал.
   Помолчали. Петру Ивановичу, видимо, хотелось занять меня чем-нибудь интересным, но чем, он не мог придумать. Я тоже не знал, чем заняться.
   Так мы и сидели друг против друга. Он на кровати, я на табуретке. Сидели какие-то растерянные, даже чем-то сконфуженные.
   И вот первый раз за все мои посещения этого уютного домика я вдруг почувствовал, что мне хочется поскорее отсюда уйти.
   Петру Ивановичу, видимо, тоже было тяжело сидеть и говорить со мной.
   - Да вы лягте лучше, полежите,- предложил я.
   - Ох, сынок, чего ж всё лежать да лежать! Я и так и ночь и день всё лежу, отдыхаю.
   "Творрра, творрра!" - неожиданно заскрипел откуда-то сверху скворец. Он слетел со шкафа на стол и начал подбирать крошки хлеба.
   - Прости, дружок! - виновато сказал ему мой приятель.- Творожку-то у меня нонче для тебя и нету.
   - Пётр Иванович, давайте я в лавку сбегаю! - обрадовался я возможности пробежаться по улице.
   - Не надо, не надо! - замахал рукой старичок.- Куда там ещё бегать, зачем это? И без творогу обойдётся, не велика птица!
   - Нет, нет, я сбегаю, я мигом! Давайте деньги! Я вскочил и взялся за свою куртку. Пётр Иванович совсем растерялся:
   - Вот с деньгами-то у меня немножко осечка, издержался малость.- Он печально взглянул на свою швейную машинку в углу и на ворох тряпья возле неё.- Остановилась фабрика, почитай, третью неделю стоит, деньжонки-то и поизрасходовались.
   - Да как же вы сами?..- начал я и не кончил.
   - Ничего, ничего, сынок! - поспешно перебил меня Пётр Иванович.- Теперь скоро поправлюсь, опять фабрику заведу, опять всё наладится.
   "Творрра, творрра!" - снова заскрипел скворец.
   - Молчи ты. Ишь какой надоеда! - махнул на него рукой мой приятель.
   Скворец взлетел обратно на шкаф и угрюмо уселся на самом его краешке. Он нахохлился, опустил книзу длинный жёлтый клюв и стал вдруг удивительно похож на своего старого хозяина: такой же встрёпанный, такой же тощий, несчастный.
   - Пётр Иванович, дайте его мне, пусть у меня поживёт, пока вы поправитесь.
   Не то испуг, не то горькая усмешка появились на исхудавшем лице моего друга.
   - Что ты, что ты, сынок? А я-то с кем же останусь? Лежу, лежу один, и поговорить не с кем. Он хоть и птица, может, и не понимает ничего, а всё-таки что-то лопочет. Послушаю - мне и радостней на душе. Будто кто со мной разговаривает. И я с ним тоже поговорю.- Пётр Иванович ласково взглянул на своего маленького крылатого друга и добавил: - Нет, сынок, пускай уж со мной век доживает. Оба мы старики. Много ли теперь осталось.
   Опять замолчали.
   В комнате было как-то необычно тихо, тихо по-особенному, будто случилось какое-то большое несчастье.
   И вдруг я понял, почему это так тихо: не слыщно птиц. Ведь в комнатке Петра Ивановича всё время, бывало, раздавалось их весёлое щебетанье.
   - Эх, сынок, а про самоварчик-то мы с тобой и забыли,- вдруг встрепенулся Пётр Иванович.- Как бы не выкипел, не распаялся!
   Я побежал посмотреть, что с самоваром. Он давно уже заглох, видно даже не закипев.
   - Давай опять разведём пары,- предложил Пётр Иванович.
   Мне пить чай совсем не хотелось.
   Пётр Иванович не настаивал. Посидели ещё немного. Говорить было не о чем. Пётр Иванович, видно, очень устал.
   - Ну, я пойду,- нерешительно сказал я.
   - Иди, сынок, иди погуляй по свежему воздуху,- даже будто обрадовался Пётр Иванович.
   Я простился и ушёл.
   Выбежал на улицу, всей грудью вдохнул чистый морозный воздух.
   Светило солнце. Сверкали огромные снежные сугробы. Снег весело поскрипывал под ногами. Я обернулся, взглянул на уютный знакомый домик. Он, как и прежде, приветливо поглядывал своими маленькими окошечками. Только из трубы не вился сизый дымок и дорожка к калитке была давно не расчищена. Казалось, в домике уже никто не живёт. "Хоть бы скорей Пётр Иванович поправился,- подумал я.- Опять будем вместе ловить птиц, опять будет всё хорошо и весело".
   Я огляделся по сторонам, посмотрел на спрятавшиеся в сугробах деревянные домики, на заснеженные просторы полей за рекой, на распушившихся важных ворон, сидящих на заборах. Поглядел на всё это такое привычное, спокойное, дорогое, поглядел и даже не подумал, а как-то почувствовал: разве может
   случиться что-нибудь плохое, когда кругом всё так спокойно, тихо и радостно?
   И я, уже позабыв о печальном свидании со своим другом, вприпрыжку побежал домой.
   ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ
   Когда я за обедом рассказал о том, что Пётр Иванович немножко заболел и даже выпустил всех своих птиц, мама и Михалыч вдруг забеспокоились. Они начали меня подробно обо всём расспрашивать.
   Узнав, что Пётр Иванович уже третью неделю не работает и у него нет денег даже на творог для скворушки, мама укоризненно взглянула на меня и сказала:
   - На всё у тебя было время: и гулять, и снимать, и с белкой возиться, а сходить узнать, как живёт твой приятель, на это времени и не осталось.
   Я не знал, что ответить. Действительно, как же это случилось, что я и не поинтересовался, почему Пётр Иванович к нам не заходит? "Какой же я после этого друг? А он меня ещё сынком называет".
   После обеда мама собрала в корзиночку разной еды и пошла навестить Петра Ивановича. Меня с собой она не взяла. Да я и не очень просился - ведь я же его только сегодня навещал.
   Вернулась мама не скоро и пришла очень расстроенная. Она сейчас же начала рассказывать Михалычу о том, что Пётр Иванович очень плох, очень исхудал и почти ничего не может есть.
   Михалыч слушал, курил, покачивал головой и наконец сказал:
   - Кажется, дело дрянь.
   - Ну, может, так что-нибудь,-грустно ответила мама.
   - В больницу его положить надо,- решил Михалыч.- Что ж, он совсем один будет дома лежать?
   - Да я уж попробовала об этом ему намекнуть, он и слушать не хочет. "Что, говорит, я там буду делать? Коль суждено поправиться, и здесь поправлюсь, а коли не суждено, лучше уж дома..."
   Мама не договорила.
   Михалыч кивнул головой.
   - Ты, Юра, на днях сходи, навести его,- обратилась мама ко мне.- Он рад будет. Он о тебе всё говорил, всё мечтает, как вы летом за перепелами ходить будете.
   - Да, да, летом... за перепелами...- невесело повторил Михалыч.
   Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?
   Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.
   Каждое утро мама или сама ходила к нему - носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.
   - В больницу, в больницу его нужно! - решительно сказал он, воротясь домой.
   - Конечно, нужно, да вот не соглашается;,- отвечала мама.- А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.
   Михалыч пожал плечами:
   - Мы не боги.
   - Вот то-то и есть, что "не боги",- кивнула головой мама.
   Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только "пока не лучше", а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки
   совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.
   Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять,
   старый, облезлый скворец.
   Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке - куда лучше, чем когда я тут был последний раз,- всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.
   - А, сынок, пришёл? - обрадовался Пётр Иванович.- Ну, бери табуреточку, подсаживайся. Я вот всё похварываю, никак не поправлюсь.- Он помолчал и снова заговорил: - Ну, да теперь полегче стало, на поправку дело пошло. Спасибо твоим папаше с мамашей,, и Дарьюшке тоже спасибо, не забывают меня, старика. Без них я никогда бы и не поправился. Теперь, слава богу, полегче стало. Ну, а как на дворе? - спросил он.- Небось снежищу-то навалило, по самые крыши дома занесло.
   Я начал рассказывать, как хорошо сейчас на улице, какое солнце, какие деревья в саду, все белые,
   мохнатые...
   Пётр Иванович внимательно слушал, кивал головой и улыбался.
   - Зимой тоже на воле хорошо,- сказал он.- А всё-таки, сынок, что ни говори, а краше всего - это весна. Вот коли доживём до весны, сойдёт снег с полей, зазеленеют, поднимутся озими, мы с тобой и махнём опять за перепелами. Помнишь, как прошлое лето
   ходили?
   Я кивнул головой. Не знаю отчего, но эти планы на весну меня почему-то сейчас совсем не радовали. Мне было очень грустно, и всё казалось, что сам Пётр Иванович не очень верит в то, что всё это сбудется, уж очень часто он добавлял: "коли доживём", "если
   будем живы"...
   Поэтому я от всей души обрадовался, когда хлопнула входная дверь и в комнату вошла мама. Она принесла Петру Ивановичу еду. От мамы попахивало свежестью, холодком. С морозу она разрумянилась и казалась очень весёлой.
   - Ну, как наши дела? - бодро спросила она у Петра Ивановича.
   Тот привстал, сел в постели и сразу повеселевшим голосом ответил:
   - Спасибо, Надежда Николаевна, спасибо, родная. Теперь гораздо лучше.
   - Да я это и так вижу,- кивнула головой мама.- Сегодня вы много свежее выглядите.
   Она вынула из корзиночки чистую салфетку, постелила на стол, поставила на неё тарелку и налила супу.
   - Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.
   - Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите,- говорил Пётр Иванович.- Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.
   Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.
   Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.
   Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.
   - Поел, хорошо поел,- сказал он.- Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу...- Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался.- Ты видел, в окно видел? - с испугом проговорил он.
   Я кивнул головой.
   Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:
   - Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! - От волнения он задохнулся, потом продолжал: - Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит.- И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи.- Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.
   Я слушал это страшное признание и не знал, что
   отвечать.
   - А есть-то хочется? - спросил наконец.
   - Хочется, иной раз ох как хочется, а вот натура не принимает.- Он помолчал и, вздохнув, заговорил каким-то совсем чужим, глуховатым голосом: Не дожить мне, сынок, до весны, знаю, что не дожить. Когда помру, ты скворушку к себе возьми, творожком, кашкой его корми. Он птица умная, весёлая птица, он мой дружок, утешитель мой.- Пётр Иванович махнул рукой. Замолчал.
   И я вдруг увидел, как по его серым щетинистым щекам одна за другой побежали крупные прозрачные
   слезы.
   Я тоже не вытерпел и горько-горько заплакал. Это было правдивее и лучше всяких утешительных слов.
   Так мы и плакали, прижавшись друг к другу и чувствуя свою полную беззащитность перед чем-то таким страшным, о котором лучше не думать и словами не называть его.
   "Творрра, творррра!" - озорно закричал со
   шкафа скворец.
   - А ему всё нипочём,- сквозь слезы улыбнулся Пётр Иванович.- Достань, сынок, ему из ящика творожку, пусть покушает.
   Я достал творог, накрошил его на газету, и скворец принялся с аппетитом за еду.
   Глядя на то, как он весело ест, мы оба немножко развеселились.
   Пётр Иванович попросил налить ему в чашку воды и почти без труда всю выпил.
   - Э! Да у меня, сынок, и впрямь дело на поправку пошло,- сразу повеселел он.- А ну-ка, дай мне из шкафчика вчерашний суп...- Он налил его в ту же чашку и тоже выпил.- Вот это да! - весь просиял он.- Гляди, какой я молодец! Да я и впрямь к весне поправлюсь. Значит, сходим ещё за перепелами с сетью, с дудочкой.- Он лукаво подмигнул мне: - Дурак я, дурак, что сегодняшнюю еду в ведро вылил. Боялся, опять в горле застрянет, при тебе есть боялся. А ты, видно, счастье мне, старику, принёс. Ну, теперь всё в порядке будет. Половим ещё перепелов весной. Вынь-ка, сынок, из-за шкафа нашу сеточку, давай проверим, не нужно ли где её подчинить, подштопать.
   Я достал перепелиную сеть, и мы занялись её тщательным осмотром.
   В этот день мы оба твёрдо решили, что все горести, все беды остались уже позади.
   Придя домой, я, конечно, сейчас же рассказал маме о том, что Петру Ивановичу несколько дней было очень плохо.
   - Он почему-то почти не мог проглотить еду,- сказал я,- и даже сегодня выбросил её в помойное ведро, чтобы мы не узнали, что он ничего не ест. А потом он попил воды и очень хорошо поел вчерашнего супу. И вообще он уже стал чувствовать себя много лучше и начал поправляться.
   Мама сначала испугалась, а потом обрадовалась, когда узнала, что дело пошло на поправку.
   Я только просил маму не говорить Петру Ивановичу о том, что я всё ей рассказал.
   - Конечно, конечно,- обещала она.
   Михалыча целый день не было дома, он уехал куда-то далеко к больным и вернулся только ночью, так что мы не смогли поделиться с ним нашими тревогами и надеждами.
   В связи с тем, что Петру Ивановичу стало получше, и у меня и у мамы было очень хорошее настроение.
   Ложась в этот вечер спать, я всё мечтал о том, как придёт весна и мы с моим другом пойдём в поля подманивать на дудочку и ловить сетью перепелов.
   Больше всего меня прельщало то, что Пётр Иванович обещал в этом году и меня выучить этому искусству, даже дудочку мне заранее подарил,
   ЧУДЕС НА СВЕТЕ НЕ БЫВАЕТ
   На следующий день я рассказал Михалычу, как я вчера испугался за Петра Ивановича и как потом всё хорошо кончилось.
   Выслушав мой рассказ, Михалыч покачал головой.
   - Боюсь, что совсем не так хорошо всё кончится,- угрюмо, как бы самому себе, промолвил он.
   - Ты думаешь, что это опухоль? - тревожно спросила мама.
   - Даже не сомневаюсь.
   - Но почему же тогда сразу вдруг лучше стало и пища начала проходить? Михалыч пожал плечами:
   - Трудно сказать почему. Так часто вначале бывает. А потом всё закроется, и конец.
   - Какой ужас! - тихо сказала мама.- И ничем помочь нельзя?
   Михалыч развёл руками:
   - Ты же сама знаешь, тут медицина пока бессильна.- Он закурил и продолжал: - Наверное, когда-нибудь додумаются, будут лечить. Будут... когда-нибудь. Но Петру Ивановичу от этого, увы, не легче.
   Михалыч, к несчастью, оказался прав. Облегчение в тот вечер, увы, было только временное. Болезнь не проходила. Пётр Иванович слабел всё больше и больше. Он почти уже не вставал с кровати.
   И вот в эти тяжёлые дни выяснилось, что у него на всём свете нет никаких родных, вообще нет ни одного близкого человека.
   - Всю жизнь прожил со своими птицами,- сказал как-то про него Михалыч.А теперь и сам вроде подбитой птицы один-одинёшенек остался.
   Услыхав эти слова, я вдруг так ясно представил себе своего больного друга в образе старого, подбитого скворца.
   Зима, метель, мороз. Все скворцы давно уже улетели на юг. А он лететь не может. Он слабый, больной... Вот и остался здесь один, себе на погибель.
   Михалыч и мама много раз предлагали Петру Ивановичу перевезти его в больницу.
   - Там чисто, тепло, светло. Там ухаживать за вами будут. Полечат как следует,- говорила мама.- А дома какое лечение? И ухода настоящего за вами нет.
   Но Пётр Иванович в ответ на все эти уговоры печально улыбался.
   - Какое уж моё лечение?! - устало говорил он.- Мне, видать, ничего не поможет. Нет,- добавлял он,- где всю жизнь прожил, там и умереть хочу. Всё живое в своём логове, в своём гнезде умереть стремится. Вот и я тоже.
   - Да что вы всё о смерти думаете,- перебивала его мама.- Выздоровеете, обязательно выздоровеете. Только в больнице вас скорее, чем дома, вылечат.
   Все эти утешения Пётр Иванович плохо слушал. Он обычно лежал, глядя в потолок, и думал о чём-то своём, страшном и неизбежном.
   - Вот только вам большое я беспокойство доставляю,- часто говорил он.Вы уж извините меня. Если бы смог, заслужил бы, в долгу не остался, да вот сами видите...- И он виновато, растерянно улыбался.
   - Перестаньте глупости говорить! - сурово прерывала его мама.- Какое же нам от вас беспокойство? Забежать на часок - печку истопить, покормить вас. Да это просто прогулки ради. Я до вас по улице пройдусь, свежим воздухом подышу... И тётка Дарья тоже очень довольна. Говорит: "На час-другой из кухни вырвусь, по городу пройдусь, на людей погляжу..."
   Но Пётр Иванович не слушал того, что ему говорила мама.