Страница:
Решив весной 1703 года возобновить военные действия. Петр 19 марта возвратился в Шлиссельбург. При первом же свидании с Меншиковым он пожаловал ему «золотой с персоной великого государя за его верную службу». С собой Петр привез обмундирование, инструмент и особо, в подарок Данилычу, пару мартышек.
— Подвел старый хрыч с доставкой припаса, — жаловался Меншиков Петру на надзирателя артиллерии Виниуса. — Не хватает против расчета, — положил на стол рапортичку, — три тысячи тридцать три бомбы, семь тысяч девятьсот семьдесят восемь трубок картечи и фитилю нет ни фунта, лопат и кирок, — ткнул пальцем в бумагу, — самая малость в наличии.
Пробегая глазами бумагу, Петр хмурился, дергал плечом. Потом встал, зашагал по ковру из угла в угол губернаторского кабинета.
— А хуже всего, — продолжал докладывать Меншиков, — по сей час не прислан мастер, что затрубливает запалы у пушек, без чего, сам знаешь, мин херр, прошлогодние пушки ни одна в поход не годна. И лекарств из аптеки не прислано… — Отвернулся к окну. — И куда это я столько речной посудины наготовил?..
— Да ты что? В уме! — воскликнул Петр, резко остановившись. — А чем вход в Неву запирать? На чем войско сплавлять к устью, припас, фураж, провиант подвозить? Как же без этого?.. По здешним великим топям да хлябям и летом не каждый пройдет, а теперь весна, все плывет… Нет! — Подошел к Меншикову, потрепал его по плечу. — С речной посудиной ты управился хорошо… А вот Виниуса, — сел за стол, взял перо, — изуважить придется. — Пододвинул бумагу, резко ткнул перо в чернильницу, сломал его, отшвырнул, выдернул другое из перницы. Обернулся к Данилычу: — Я же ведь ему, копуну, еще накануне своего отъезда в Воронеж наказывал: все немедля к тебе отпускать, чтобы можно было безо всякого опоздания зимнего пути на место поставить. Вдалбливал ему, что после нее это и с великим трудом исправить немыслимо!..
Наклонился к столу, и длинное гусиное перо в его загрубевшей, шершавой руке, разбрызгивая чернила, быстро засновало по бумаге со скрипом вычерчивая неразборчивые закорючки.
«Я сам многожды говорил Виниусу — писал Петр князю Ромодановскому, — он отпотчивал меня московским тотчасом. Изволь его допросить: для чего с таким небрежением делается такое главное дело, которое в тысячу раз головы его дороже».
А Александр Данилович тем часом занялся мартышками.
Зверьки с человеческими глазами, глубоко запавшими под вогнутыми лобиками, сидели в обнимку на мягком пуфе возле теплой изразцовой голландки.
Меншиков взял одну обезьянку на руки, подошел с ней к угловому шкафчику, достал оттуда и всыпал себе в карман две горсти шпанских орехов. Сел на диван. Обезьянка, сразу сообразив, в чем дело, начала быстро-быстро выбирать из кармана орехи и совать себе в рот. Ее щеки смешно оттопырились. Подбежала вторая обезьянка, села рядом с подругой, одну лапку положила ей на голову, второй начала вынимать у нее из-за щек орехи и быстро совать их себе в рот. Первая обезьянка сидела смирнехонько, не шелохнется: передние лапки повисли вдоль тела, лиловые ладонки наружу…
Меншиков рассмеялся.
— Ловко орудует!.. Чисто!..
Но в следующее мгновение его взгляд встретился с томительно-тоскливым взором зверька. Что-то и детское и старческое было в печальных глазах обезьянки. Не выдержал. Взял обеих под мышки, поднес к шкафчику, распахнул настежь дверцы:
— Берите, зверушки! Обе, обе!.. Хватит обеим!..
— Так! — крикнул Петр. Оказывается, он давно наблюдал за мартышками — Так, так, Данилыч. Добро… Нельзя мучить тварь бессловесную! Видеть этого не могу!
Пересел к Данилычу на диван, подхватил на руки одну обезьянку, улыбаясь, подбросил ее вверх, как ребенка.
— А что, — обратился к Данилычу, опустив зверька на колени и ласково поглаживая его за ушами, — можешь ты, например, поцеловать эту цацу?
Данилыч утвердительно качнул головой:
— А почему же, мин херр? Зверушечка чистая, ласковая, смышленая да послушная.
— Правда!
7
8
9
— Подвел старый хрыч с доставкой припаса, — жаловался Меншиков Петру на надзирателя артиллерии Виниуса. — Не хватает против расчета, — положил на стол рапортичку, — три тысячи тридцать три бомбы, семь тысяч девятьсот семьдесят восемь трубок картечи и фитилю нет ни фунта, лопат и кирок, — ткнул пальцем в бумагу, — самая малость в наличии.
Пробегая глазами бумагу, Петр хмурился, дергал плечом. Потом встал, зашагал по ковру из угла в угол губернаторского кабинета.
— А хуже всего, — продолжал докладывать Меншиков, — по сей час не прислан мастер, что затрубливает запалы у пушек, без чего, сам знаешь, мин херр, прошлогодние пушки ни одна в поход не годна. И лекарств из аптеки не прислано… — Отвернулся к окну. — И куда это я столько речной посудины наготовил?..
— Да ты что? В уме! — воскликнул Петр, резко остановившись. — А чем вход в Неву запирать? На чем войско сплавлять к устью, припас, фураж, провиант подвозить? Как же без этого?.. По здешним великим топям да хлябям и летом не каждый пройдет, а теперь весна, все плывет… Нет! — Подошел к Меншикову, потрепал его по плечу. — С речной посудиной ты управился хорошо… А вот Виниуса, — сел за стол, взял перо, — изуважить придется. — Пододвинул бумагу, резко ткнул перо в чернильницу, сломал его, отшвырнул, выдернул другое из перницы. Обернулся к Данилычу: — Я же ведь ему, копуну, еще накануне своего отъезда в Воронеж наказывал: все немедля к тебе отпускать, чтобы можно было безо всякого опоздания зимнего пути на место поставить. Вдалбливал ему, что после нее это и с великим трудом исправить немыслимо!..
Наклонился к столу, и длинное гусиное перо в его загрубевшей, шершавой руке, разбрызгивая чернила, быстро засновало по бумаге со скрипом вычерчивая неразборчивые закорючки.
«Я сам многожды говорил Виниусу — писал Петр князю Ромодановскому, — он отпотчивал меня московским тотчасом. Изволь его допросить: для чего с таким небрежением делается такое главное дело, которое в тысячу раз головы его дороже».
А Александр Данилович тем часом занялся мартышками.
Зверьки с человеческими глазами, глубоко запавшими под вогнутыми лобиками, сидели в обнимку на мягком пуфе возле теплой изразцовой голландки.
Меншиков взял одну обезьянку на руки, подошел с ней к угловому шкафчику, достал оттуда и всыпал себе в карман две горсти шпанских орехов. Сел на диван. Обезьянка, сразу сообразив, в чем дело, начала быстро-быстро выбирать из кармана орехи и совать себе в рот. Ее щеки смешно оттопырились. Подбежала вторая обезьянка, села рядом с подругой, одну лапку положила ей на голову, второй начала вынимать у нее из-за щек орехи и быстро совать их себе в рот. Первая обезьянка сидела смирнехонько, не шелохнется: передние лапки повисли вдоль тела, лиловые ладонки наружу…
Меншиков рассмеялся.
— Ловко орудует!.. Чисто!..
Но в следующее мгновение его взгляд встретился с томительно-тоскливым взором зверька. Что-то и детское и старческое было в печальных глазах обезьянки. Не выдержал. Взял обеих под мышки, поднес к шкафчику, распахнул настежь дверцы:
— Берите, зверушки! Обе, обе!.. Хватит обеим!..
— Так! — крикнул Петр. Оказывается, он давно наблюдал за мартышками — Так, так, Данилыч. Добро… Нельзя мучить тварь бессловесную! Видеть этого не могу!
Пересел к Данилычу на диван, подхватил на руки одну обезьянку, улыбаясь, подбросил ее вверх, как ребенка.
— А что, — обратился к Данилычу, опустив зверька на колени и ласково поглаживая его за ушами, — можешь ты, например, поцеловать эту цацу?
Данилыч утвердительно качнул головой:
— А почему же, мин херр? Зверушечка чистая, ласковая, смышленая да послушная.
— Правда!
7
По приказу Петра фельдмаршал Шереметев выступил из Пскова в Шлиссельбург, а оттуда 23 апреля с 20 тысячами войска двинулся правым берегом Невы к Ниеншанцу. Крепость эта лежала на правом берегу Невы, при впадении в нее Охны. Гарнизон ее состоял из 600 солдат под командой полковника Апполова. человека старого и больного. Пушек в крепости было 75, мортир 3.
Войскам Шереметева предстояло пройти в двое суток пятьдесят с лишком верст. Солдаты вязли в торфяных, липких напластованиях грязи: множество раз переправлялись они мимо снесенных половодьем мостов, через неглубокие, но широкие и быстрые лесные ручьи, помогая усталым, потемневшим от пота коням вытягивать на обсохшие взгорья припасы и пушки. Сам фельдмаршал в простой крестьянской телеге трясся по узловатым корневищам, плотно переплетающим глухие лесные дороги, а на сыпучих песчаных пригорках сходил на землю, жалея коней.
Прошли дожди. Потеплело. Ночами плавали густые туманы. Идти можно было только днем. И все же, ровно через двое суток, 25 апреля, как и назначено было, войско Шереметева подошло к Ниеншанцу. А на другой день туда прибыл и Петр.
Меншиков находился в Шлиссельбурге — грузил на суда артиллерию и боеприпасы, так как тянуть их топкими берегами Невы, местами почти непроходимыми, не представлялось возможным.
Обозрев крепость, Петр написал Меншикову: «Город гораздо больше, как сказывали, однакож не будет с Шлиссельбург. Про новый вал говорили, что низок: он выше самого города и выведен изрядной фортификацией, только дерном не обложен. Стрельба зело редка».
28-го числа Меншиков пригнал караван — привез девятнадцать пушек и тринадцать мортир. В тот же день вечером Петр и Меншиков с семью ротами гвардии отправились на шестидесяти ладьях мимо Ниеншанца вниз по Неве — взглянуть на любезное их сердцам море и преградить путь неприятельскому десанту в случае, если его высадят на взморье и он попытается подоспеть на помощь осажденному гарнизону.
Уже много раз видел Петр море. Но можно ли на него наглядеться! Невой шли под берегом. Догорал светлый вечер. Сумрак ложился на прибрежные луга и леса. Над водой вставал месяц. Голубела лунная ночь. Все молчало. Только комары еще сонно звенели в прогалках прибрежных кустов, откуда тянуло ночным ровным теплом. А с взморья дул ласковый бриз.
Глядя вперед, по остро темневшему носу ладьи, каменел Данилыч. держась за правило руля. Петр — впереди, завороженный серебристым водным простором и тишью, ронял слова команды вполголоса, медленно:
— Лево руля!..
— Есть лево руля! — так же тихо, в лад с ночной тишиной, выговаривал Меншиков.
— Так держать! — прерывисто, осторожно говорил государь.
— Та-ак держа-ать! — отзывался Данилыч. И, словно угадывая мысли Петра, со вздохом тянул: — Хор-рошо-о!..
Ночевали на взморье. Костров не разводили, курили, и то в густо поросших кустами рытвинах и оврагах.
На заре Петр сам выбрал место для засады и разбил его на ротные участки. Командирам остающихся в засаде рот приказал окопаться, палаток не разбивать, ночевать в шалашах, помнить: скрытность — мать внезапных ударов!
Оставив на выбранном месте три роты гвардейцев под общей командой бомбардирского урядника Михаилы Щепотьева, Петр и Меншиков с оставшимися четырьмя ротами к обеду вернулись под Ниеншанц.
К вечеру в лагере были готовы все кесели и в ту же ночь поставлены мортиры и пушки. А с вечера следующего дня Петр приказал: всем орудиям открыть беглый огонь.
Сначала осажденные отвечали живо, потом ответная стрельба их начала затихать, а на рассвете и вовсе оборвалась. Вскоре после этого барабанщики на крепостном валу ударили сдачу — «шамад». Комендант крепости понял: сопротивление бесполезно.
«Известную Вашему Величеству, — писал Петр Ромодановскому, — что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по десятичасной стрельбе на аккорд сдалась. А что в той крепости пушек и всяких запасов, о том Вашему Величеству впредь донесу».
Шведские корабли появились у невского устья, когда Ниеншанц был уже русскими взят. Не зная этого, шведы дали условный сигнал двумя пушечными выстрелами. Петр приказал ответить им таким же сигналом, после чего просигнализировать флагману:
«Возьмите на борт лоцманов».
Сигналы шведы приняли. Вскоре после этого от их флагманского корабля отвалил бот. Пристал к берегу. Матросы начали было высаживаться, но в этот момент на них из засады кинулся русский секрет. Рано!. Поторопились!..
Шведы быстро отвалили от берега. Удалось захватить только одного «языка».
Пленный показал, что вблизи устья Невы стоит шведская эскадра из девяти кораблей под командованием вице-адмирала Нуммерса.
Через три дня, 5 мая, в устье Невы вошли два шведских судна — шнява и большой морской бот. За поздним временем суда эти не решились идти вверх по реке, стали на якорь у самого устья.
Петр решил «взять на шпагу» эти два судна. Вдвоем с Меншиковым, «понеже иных на море знающих не было», посадив на тридцать лодок семеновцев и преображенцев, они в тот же вечер приплыли в устье Невы и скрылись за островом.
С вечера ночь была лунная, но ближе к рассвету нашла туча с дождем, и Петр приказал начать штурм. Половина лодок с гвардейцами поплыла тихой греблей возле Васильевского острова, под стеной высокого хвойного леса, и обошла шведов с моря; другая половина пустилась на противника сверху. Нападение было внезапным и чрезвычайно стремительным.
Сблизившись, гвардейцы открыли беглый ружейный огонь, а сплывшись борт о борт, забросали шведов ручными гранатами, после чего, пренебрегая жестокой пушечной канонадой противника, свалились на лихой абордаж. Оба судна — адмиральский бот «Гедан» и шнява «Астрель» — были взяты.
Это была первая морская победа над шведами, и Петр с особой радостью поздравил своих сподвижников «с никогда не бывалой викторией».
Вскоре на военном совете был поставлен вопрос: укрепить ли Ниеншанц или искать другое место для основания торгового города?
Ввиду того, что крепость была мала и лежала сравнительно далеко от моря, совет решил искать другого места. И Петр нашел это место. Для строительства нового города-порта он облюбовал Янни-Саари — заячий остров, где 16 мая 1703 года и заложил свой знаменитый «Парадиз», будущую новую столицу России — Санкт-Петербург.
Прежде всего заложена Петропавловская крепость из шести больверков, или бастионов, под наблюдением: над первым — самого Петра, над вторым — Меншикова, над третьим — Головкина, над четвертым — Зотова, над пятым — Трубецкого и над шестым — Кирилла Нарышкина.
— Ну и как. Александр Данилович, у тебя с твоим больверком? — интересовался молодей граф Алексей Головин — жених сестры Меншикова Марии.
— А ведь ты глупый, как я посмотрю, — усмехался Данилыч. — Ей-богу, глупый! Или не видно?.. Сваи есть, лопаты есть, кирки есть, народ пригнал! Чего еще надо? Сам на вышку… Готово!
— Это в сказках.
— Погоди ты со своими сказками-то! В барак вошел — юдоль! Вонь! Духота! Растерзать за это кого следует мало! Ну, думаю… А ничего, обошлось. Теперь глянь — блистает!
— Не похоже бы словно, чтоб…
— Ладно! Потолкуем потом, на банкете.
Больверк Меншикова был готов первым. Позднее его начали выводить из камня.
«Заложили в Петербурге болворок князя Александра Даниловича камнем, — записано было в „Юрнале“ 1706 года, — и был того дня банкет в доме Его Величества».
А через полгода:
«Фланки совершили и две казармы из земли камнем вывели».
Меншиков был назначен генерал-губернатором Санкт-Петербурга и вновь завоеванных областей — Ингрии, Карелии и Эстляндии.
Строительство нового города и защита только что покоренного края требовали от генерал-губернатора неутомимейшей деятельности. Петербург возникал в виду неприятеля, грозившего ему нападением и се стороны Финского залива — с моря, и набегами с суши — из Финляндии, от Сестрорецка. Вице-адмирал Нуммер со своими девятью кораблями стоял близ невского устья, генерал Кронгиорт — на берегах реки Сестры.
— Дело великое, трудное, — говорил Петр, обращаясь к Данилычу, — ну, да ведь тебе не впервой браться за трудные-то дела…
— Лес нужен, — вставлял Меншиков, будто не слушая государя. — Много леса, мин херр, нужно вести, хорошего, строевого… И камня, и извести, и железа… Ничего этого не припасено…
— Что же делать, — пожимал плечами Петр Алексеевич. — Придется вывертываться… А главное — люди нужны. Руки, Данилыч, — они сделают все!
И действительно, руки коченевших от холода, смертельно уставших людей оказывались на поверку крепче самой твердой, отлично обработанной стали. Они били частоколы возле Невы, копали рвы. дробили камень, пилили бревна и доски, рубили избы, сколачивали бараки, амбары, лепили из круто замешенной глины с соломой мазанки, бани…
Трудился народ «не щадя живота», — Питер креп, и хоть в пеленках пока, но ширился, рос, несмотря ни на что.
Полки расквартированы были в бараках. Ровные, по линейке, ряды во всем похожих друг на друга построек на открытом поле возле Невы образовывали улицы, переулки, площади военного городка. Посреди — большой плац, по углам его — церковь, баня, гауптвахта и штаб.
Все занесено снегом. Расчищены и утоптаны дороги только по основным направлениям — к плацу, бане и кухне. В остальных местах сугробы до крыш.
— Сам недосмотришь, и вот… — говорил Меншиков, обращаясь к начальнику гарнизона полковнику Силину, еще свежему и бодрому офицеру лет пятидесяти, — черт те что!.. Ни пройти, ни проехать! Что же мне, одному за всех отдуваться!
Силин, старый служака в форменном зеленом кафтане, подбитом рыжей лисой, сдерживал мучительный кашель, месил снег рядом с дорожкой, стараясь держаться по-уставному — справа и на два шага сзади генерал-губернатора. От натуги глаза его были вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, серые усы взъерошены. Но шагал он по рыхлому снегу упруго и твердо.
— Какая рота?! — выкрикнул Меншиков, кивнув на барак, мимо которого проходили-карабкались по сугробам.
— Десятая, ваше сиятельство!
В бараке мыли полы. Набросали внутрь снегу и затопили печи. Когда снег растаял, солдаты лопатами, метлами, рваными мешками начали гонять воду из угла в угол, от стены до стены. Грязь булькала, пенилась, растекалась по всем закоулкам — под ружейные пирамиды, под нары. Ее отовсюду выскребали и гнали в одно место — на середину барака.
На Меншикова и Силина, когда они вошли, никто не обратил внимания.
Посреди пола были вырваны две доски, и все, сколько было в бараке свободных солдат, с гиком, смехом гнали в эту щель со всех сторон грязную, липкую, вонючую жижу.
— Что это?! — рявкнул Меншиков. Все сразу вытянулись в струну.
— Генеральная уборка, ваш-ство! — подскочил, доложил бравый сержант.
Силин молчал. Испытал, что в таких случаях это лучший выход из положения.
— Тут и вшей и клопов, видно, не оберешься! — брезгливо поморщился Меншиков, сразу направляясь к дверям. Хмыкнул: — Ге-не-ральная уборка!.. Черт те что!.. Да в этакой грязи да вони не только вши, тут… — махнул рукой. — Сегодня вечером, — обернулся к полковнику. — зайди ко мне. — Поднял левую бровь. — По-тол-ку-ем!..
— И так каждый день! — ворчал губернатор, сидя в карете. — Не то, так другое! Хоть разорвись!
Александр Данилович и всегда-то был недоверчив, подозрителен, резок в своих предположениях, а теперь и вовсе. Ворчал:
— Что-то никто особо не торопится сюда, под нос к шведам, из больших-то людей… На одного меня бросили всё! Посмотрим-де, мол, как этот пирожник вывернется на этом болоте!.. Ждут, не дождутся, чтоб шею сломал!.. Им и голландского штиля избы руби, и обширные дворы городи… А они… На что Борис Петрович — и тот шипит. «Кому охота в кучу сбиваться. Ступайте в свой Питер, а мы Москву все так строим, пошире: всяк про себя, а господь про всех, прошу не прогневаться. Александр-от Данилович…» Вот тут и вертись!.. А как? — рванул воротник. — Знает грудь да подоплека, как оно достается!..
Но и ворчать губернатору было некогда. Новый городок в устье Невы нужно было застраивать «споро, торопко», как государь говорил. Швед близко, грозит!..
И Меншиков все крепче и крепче брал строителей «за грудки».
Считал за правило: не дать поблажки — остуда на время, а дать поблажку — ссора на век! И дело кипело.
Вдоль островка, на котором крепость стояла, прорыли канал для воды питьевой, по сторонам срубили дома для коменданта города, плац-майора, цейхгауз, провиантские магазины. На правом берегу Невы, на питерской стороне, построили малый царский дворец — деревянный домик в две комнаты, разделенные сенями: поблизости от него Меншиков отстраивал дом для себя — «Посольский», как называли его, потому что в нем предполагалось принимать иноземных послов. За посольскими хоромами, на берегу Большой Невки, выстроили дома Головкин, Брюс, Шафиров, а дальше за ними уже шли бараки, шалаши, землянки работного люда.
Близ крепостного моста выстроили ресторан «Торжественная Австерия четырех фрегатов». В «Австерии» подавались вино, пиво, водка, табак, карты. Перед «Австерией» совершались все торжества, и царь с генерал-губернатором частенько заходили сюда выпить чарку водки, выкурить трубочку кнастера с иноземными шкиперами, в теплое время посидеть на веранде, полюбоваться, как тихо прячется за березовую рощу красное солнце, послушать, как, смягченные далью, доносятся с того берега тоскливо-протяжные песни солдат.
Войскам Шереметева предстояло пройти в двое суток пятьдесят с лишком верст. Солдаты вязли в торфяных, липких напластованиях грязи: множество раз переправлялись они мимо снесенных половодьем мостов, через неглубокие, но широкие и быстрые лесные ручьи, помогая усталым, потемневшим от пота коням вытягивать на обсохшие взгорья припасы и пушки. Сам фельдмаршал в простой крестьянской телеге трясся по узловатым корневищам, плотно переплетающим глухие лесные дороги, а на сыпучих песчаных пригорках сходил на землю, жалея коней.
Прошли дожди. Потеплело. Ночами плавали густые туманы. Идти можно было только днем. И все же, ровно через двое суток, 25 апреля, как и назначено было, войско Шереметева подошло к Ниеншанцу. А на другой день туда прибыл и Петр.
Меншиков находился в Шлиссельбурге — грузил на суда артиллерию и боеприпасы, так как тянуть их топкими берегами Невы, местами почти непроходимыми, не представлялось возможным.
Обозрев крепость, Петр написал Меншикову: «Город гораздо больше, как сказывали, однакож не будет с Шлиссельбург. Про новый вал говорили, что низок: он выше самого города и выведен изрядной фортификацией, только дерном не обложен. Стрельба зело редка».
28-го числа Меншиков пригнал караван — привез девятнадцать пушек и тринадцать мортир. В тот же день вечером Петр и Меншиков с семью ротами гвардии отправились на шестидесяти ладьях мимо Ниеншанца вниз по Неве — взглянуть на любезное их сердцам море и преградить путь неприятельскому десанту в случае, если его высадят на взморье и он попытается подоспеть на помощь осажденному гарнизону.
Уже много раз видел Петр море. Но можно ли на него наглядеться! Невой шли под берегом. Догорал светлый вечер. Сумрак ложился на прибрежные луга и леса. Над водой вставал месяц. Голубела лунная ночь. Все молчало. Только комары еще сонно звенели в прогалках прибрежных кустов, откуда тянуло ночным ровным теплом. А с взморья дул ласковый бриз.
Глядя вперед, по остро темневшему носу ладьи, каменел Данилыч. держась за правило руля. Петр — впереди, завороженный серебристым водным простором и тишью, ронял слова команды вполголоса, медленно:
— Лево руля!..
— Есть лево руля! — так же тихо, в лад с ночной тишиной, выговаривал Меншиков.
— Так держать! — прерывисто, осторожно говорил государь.
— Та-ак держа-ать! — отзывался Данилыч. И, словно угадывая мысли Петра, со вздохом тянул: — Хор-рошо-о!..
Ночевали на взморье. Костров не разводили, курили, и то в густо поросших кустами рытвинах и оврагах.
На заре Петр сам выбрал место для засады и разбил его на ротные участки. Командирам остающихся в засаде рот приказал окопаться, палаток не разбивать, ночевать в шалашах, помнить: скрытность — мать внезапных ударов!
Оставив на выбранном месте три роты гвардейцев под общей командой бомбардирского урядника Михаилы Щепотьева, Петр и Меншиков с оставшимися четырьмя ротами к обеду вернулись под Ниеншанц.
К вечеру в лагере были готовы все кесели и в ту же ночь поставлены мортиры и пушки. А с вечера следующего дня Петр приказал: всем орудиям открыть беглый огонь.
Сначала осажденные отвечали живо, потом ответная стрельба их начала затихать, а на рассвете и вовсе оборвалась. Вскоре после этого барабанщики на крепостном валу ударили сдачу — «шамад». Комендант крепости понял: сопротивление бесполезно.
«Известную Вашему Величеству, — писал Петр Ромодановскому, — что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по десятичасной стрельбе на аккорд сдалась. А что в той крепости пушек и всяких запасов, о том Вашему Величеству впредь донесу».
Шведские корабли появились у невского устья, когда Ниеншанц был уже русскими взят. Не зная этого, шведы дали условный сигнал двумя пушечными выстрелами. Петр приказал ответить им таким же сигналом, после чего просигнализировать флагману:
«Возьмите на борт лоцманов».
Сигналы шведы приняли. Вскоре после этого от их флагманского корабля отвалил бот. Пристал к берегу. Матросы начали было высаживаться, но в этот момент на них из засады кинулся русский секрет. Рано!. Поторопились!..
Шведы быстро отвалили от берега. Удалось захватить только одного «языка».
Пленный показал, что вблизи устья Невы стоит шведская эскадра из девяти кораблей под командованием вице-адмирала Нуммерса.
Через три дня, 5 мая, в устье Невы вошли два шведских судна — шнява и большой морской бот. За поздним временем суда эти не решились идти вверх по реке, стали на якорь у самого устья.
Петр решил «взять на шпагу» эти два судна. Вдвоем с Меншиковым, «понеже иных на море знающих не было», посадив на тридцать лодок семеновцев и преображенцев, они в тот же вечер приплыли в устье Невы и скрылись за островом.
С вечера ночь была лунная, но ближе к рассвету нашла туча с дождем, и Петр приказал начать штурм. Половина лодок с гвардейцами поплыла тихой греблей возле Васильевского острова, под стеной высокого хвойного леса, и обошла шведов с моря; другая половина пустилась на противника сверху. Нападение было внезапным и чрезвычайно стремительным.
Сблизившись, гвардейцы открыли беглый ружейный огонь, а сплывшись борт о борт, забросали шведов ручными гранатами, после чего, пренебрегая жестокой пушечной канонадой противника, свалились на лихой абордаж. Оба судна — адмиральский бот «Гедан» и шнява «Астрель» — были взяты.
Это была первая морская победа над шведами, и Петр с особой радостью поздравил своих сподвижников «с никогда не бывалой викторией».
Вскоре на военном совете был поставлен вопрос: укрепить ли Ниеншанц или искать другое место для основания торгового города?
Ввиду того, что крепость была мала и лежала сравнительно далеко от моря, совет решил искать другого места. И Петр нашел это место. Для строительства нового города-порта он облюбовал Янни-Саари — заячий остров, где 16 мая 1703 года и заложил свой знаменитый «Парадиз», будущую новую столицу России — Санкт-Петербург.
Прежде всего заложена Петропавловская крепость из шести больверков, или бастионов, под наблюдением: над первым — самого Петра, над вторым — Меншикова, над третьим — Головкина, над четвертым — Зотова, над пятым — Трубецкого и над шестым — Кирилла Нарышкина.
— Ну и как. Александр Данилович, у тебя с твоим больверком? — интересовался молодей граф Алексей Головин — жених сестры Меншикова Марии.
— А ведь ты глупый, как я посмотрю, — усмехался Данилыч. — Ей-богу, глупый! Или не видно?.. Сваи есть, лопаты есть, кирки есть, народ пригнал! Чего еще надо? Сам на вышку… Готово!
— Это в сказках.
— Погоди ты со своими сказками-то! В барак вошел — юдоль! Вонь! Духота! Растерзать за это кого следует мало! Ну, думаю… А ничего, обошлось. Теперь глянь — блистает!
— Не похоже бы словно, чтоб…
— Ладно! Потолкуем потом, на банкете.
Больверк Меншикова был готов первым. Позднее его начали выводить из камня.
«Заложили в Петербурге болворок князя Александра Даниловича камнем, — записано было в „Юрнале“ 1706 года, — и был того дня банкет в доме Его Величества».
А через полгода:
«Фланки совершили и две казармы из земли камнем вывели».
Меншиков был назначен генерал-губернатором Санкт-Петербурга и вновь завоеванных областей — Ингрии, Карелии и Эстляндии.
Строительство нового города и защита только что покоренного края требовали от генерал-губернатора неутомимейшей деятельности. Петербург возникал в виду неприятеля, грозившего ему нападением и се стороны Финского залива — с моря, и набегами с суши — из Финляндии, от Сестрорецка. Вице-адмирал Нуммер со своими девятью кораблями стоял близ невского устья, генерал Кронгиорт — на берегах реки Сестры.
— Дело великое, трудное, — говорил Петр, обращаясь к Данилычу, — ну, да ведь тебе не впервой браться за трудные-то дела…
— Лес нужен, — вставлял Меншиков, будто не слушая государя. — Много леса, мин херр, нужно вести, хорошего, строевого… И камня, и извести, и железа… Ничего этого не припасено…
— Что же делать, — пожимал плечами Петр Алексеевич. — Придется вывертываться… А главное — люди нужны. Руки, Данилыч, — они сделают все!
И действительно, руки коченевших от холода, смертельно уставших людей оказывались на поверку крепче самой твердой, отлично обработанной стали. Они били частоколы возле Невы, копали рвы. дробили камень, пилили бревна и доски, рубили избы, сколачивали бараки, амбары, лепили из круто замешенной глины с соломой мазанки, бани…
Трудился народ «не щадя живота», — Питер креп, и хоть в пеленках пока, но ширился, рос, несмотря ни на что.
Полки расквартированы были в бараках. Ровные, по линейке, ряды во всем похожих друг на друга построек на открытом поле возле Невы образовывали улицы, переулки, площади военного городка. Посреди — большой плац, по углам его — церковь, баня, гауптвахта и штаб.
Все занесено снегом. Расчищены и утоптаны дороги только по основным направлениям — к плацу, бане и кухне. В остальных местах сугробы до крыш.
— Сам недосмотришь, и вот… — говорил Меншиков, обращаясь к начальнику гарнизона полковнику Силину, еще свежему и бодрому офицеру лет пятидесяти, — черт те что!.. Ни пройти, ни проехать! Что же мне, одному за всех отдуваться!
Силин, старый служака в форменном зеленом кафтане, подбитом рыжей лисой, сдерживал мучительный кашель, месил снег рядом с дорожкой, стараясь держаться по-уставному — справа и на два шага сзади генерал-губернатора. От натуги глаза его были вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, серые усы взъерошены. Но шагал он по рыхлому снегу упруго и твердо.
— Какая рота?! — выкрикнул Меншиков, кивнув на барак, мимо которого проходили-карабкались по сугробам.
— Десятая, ваше сиятельство!
В бараке мыли полы. Набросали внутрь снегу и затопили печи. Когда снег растаял, солдаты лопатами, метлами, рваными мешками начали гонять воду из угла в угол, от стены до стены. Грязь булькала, пенилась, растекалась по всем закоулкам — под ружейные пирамиды, под нары. Ее отовсюду выскребали и гнали в одно место — на середину барака.
На Меншикова и Силина, когда они вошли, никто не обратил внимания.
Посреди пола были вырваны две доски, и все, сколько было в бараке свободных солдат, с гиком, смехом гнали в эту щель со всех сторон грязную, липкую, вонючую жижу.
— Что это?! — рявкнул Меншиков. Все сразу вытянулись в струну.
— Генеральная уборка, ваш-ство! — подскочил, доложил бравый сержант.
Силин молчал. Испытал, что в таких случаях это лучший выход из положения.
— Тут и вшей и клопов, видно, не оберешься! — брезгливо поморщился Меншиков, сразу направляясь к дверям. Хмыкнул: — Ге-не-ральная уборка!.. Черт те что!.. Да в этакой грязи да вони не только вши, тут… — махнул рукой. — Сегодня вечером, — обернулся к полковнику. — зайди ко мне. — Поднял левую бровь. — По-тол-ку-ем!..
— И так каждый день! — ворчал губернатор, сидя в карете. — Не то, так другое! Хоть разорвись!
Александр Данилович и всегда-то был недоверчив, подозрителен, резок в своих предположениях, а теперь и вовсе. Ворчал:
— Что-то никто особо не торопится сюда, под нос к шведам, из больших-то людей… На одного меня бросили всё! Посмотрим-де, мол, как этот пирожник вывернется на этом болоте!.. Ждут, не дождутся, чтоб шею сломал!.. Им и голландского штиля избы руби, и обширные дворы городи… А они… На что Борис Петрович — и тот шипит. «Кому охота в кучу сбиваться. Ступайте в свой Питер, а мы Москву все так строим, пошире: всяк про себя, а господь про всех, прошу не прогневаться. Александр-от Данилович…» Вот тут и вертись!.. А как? — рванул воротник. — Знает грудь да подоплека, как оно достается!..
Но и ворчать губернатору было некогда. Новый городок в устье Невы нужно было застраивать «споро, торопко», как государь говорил. Швед близко, грозит!..
И Меншиков все крепче и крепче брал строителей «за грудки».
Считал за правило: не дать поблажки — остуда на время, а дать поблажку — ссора на век! И дело кипело.
Вдоль островка, на котором крепость стояла, прорыли канал для воды питьевой, по сторонам срубили дома для коменданта города, плац-майора, цейхгауз, провиантские магазины. На правом берегу Невы, на питерской стороне, построили малый царский дворец — деревянный домик в две комнаты, разделенные сенями: поблизости от него Меншиков отстраивал дом для себя — «Посольский», как называли его, потому что в нем предполагалось принимать иноземных послов. За посольскими хоромами, на берегу Большой Невки, выстроили дома Головкин, Брюс, Шафиров, а дальше за ними уже шли бараки, шалаши, землянки работного люда.
Близ крепостного моста выстроили ресторан «Торжественная Австерия четырех фрегатов». В «Австерии» подавались вино, пиво, водка, табак, карты. Перед «Австерией» совершались все торжества, и царь с генерал-губернатором частенько заходили сюда выпить чарку водки, выкурить трубочку кнастера с иноземными шкиперами, в теплое время посидеть на веранде, полюбоваться, как тихо прячется за березовую рощу красное солнце, послушать, как, смягченные далью, доносятся с того берега тоскливо-протяжные песни солдат.
8
Первые успехи, одержанные Петром в Прибалтике, вызвали серьезное беспокойство западных держав. Что Карл и Петр истощали друг друга взаимной борьбой — это входило в расчеты и Англии, и Франции, и Голландии, как весьма приемлемое обстоятельство, потому, что оба противника были опасны: Карл — своим безрассудством, непостоянством в международных делах. Петр — слишком широкими, далеко идущими планами. Отлично известна была дипломатам и та неукротимая энергия, с какой Петр, используя запасы и источники средств необъятной России, укреплял свою армию.
Особо заботился Петр в это время об укреплении нового города с моря… До моря дошли, а как закрепиться на нем, пока нет еще мощного флота? Чем оборонить новорожденное детище — Санкт-Петербург? Все это нужно было обдумать, взвесить, изыскать и прикинуть «по месту».
Вот Котлин-остров — Рету-Саари — пустынный, необитаемый, и стоит он на подступах к Питеру, всего в 25 верстах от него. Чем не крепость? Чем не часовой у входа в Санкт-Петербург?
И сам Петр с лотом в руке принялся измерять глубину вокруг Рету-Саари. Оказалось, что к северу, со стороны финнов, для кораблей море непроходимо — сплошные камни и мели, а на юг, к Ингрии. фарватер свободен, открыт… Значит… Ежели построить на Рету-Саари крепкую фортецию да на пушечный выстрел от нее к югу, при самом фарватере, еще крепость воздвигнуть, тогда… Получалось, что Питер тогда будет надежнейше защищен, как Царьград Дарданеллами.
И в Петербурге, и по возвращении из него, о Москве, и позднее, в Воронеже. Петр всячески обдумывал это дело. Прикидывал. Вычерчивал кроки. И вот, наконец, зимой из Воронежа он прислал Меншикову плод своих замыслов — собственноручно изготовленную модель крепости, предполагаемой к сооружению на подступах к Петербургу. В письме наказал: когда лед будет на самом корабельном проходе, опустить в море в назначенном месте деревянную крепость, модель которой прилагается, нагрузив ее песком и камнями, и в этой морской цитадели поставить, сколько можно, дальнобойных орудий.
Воля Петра Алексеевича была исполнена Меншиковым точно и в срок. Из огромных дубов были сооружены ряжи — ящики, плотно набиты камнями и спущены в воду там, где приказывал государь… Промежутки завалили землей, затрамбовали, сверху засыпали гравием, щебнем, и… действительно получилась фортеция.
В начале мая 1704 года Петр ходил к новой крепости на шмаке «Бельком» с ближними людьми, осмотрел все работы и приказал тут же, при себе, артиллерию поставить и позиции оборудовать.
Новую крепость Петр назвал «Кроншлотом», или «Коронным замком», «Торжество в ней было трехдневное», записано в «Юрнале» 1704 года.
В Кроншлоте поставлено было 14 пушек, и на Котлине-острове в это же время поставлено 60 пушек. Кроншлотскому коменданту самим Петром было предписано:
«Содержать сию цитадель… хотя до последнего человека. Если неприятель захочет пробиться мимо ее, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбой не спешить и ядер даром не тратить…»
Первый купеческий корабль, фрисландский флибот с солью и вином, пришел в устье Невы в ноябре 1703 года: шкипер флибота Выбес был угощен Меншиковым в губернаторском доме и получил в награду 500 золотых; каждому матросу дано по 30 талеров и обещана награда еще двум кораблям.
Особо заботился Петр в это время об укреплении нового города с моря… До моря дошли, а как закрепиться на нем, пока нет еще мощного флота? Чем оборонить новорожденное детище — Санкт-Петербург? Все это нужно было обдумать, взвесить, изыскать и прикинуть «по месту».
Вот Котлин-остров — Рету-Саари — пустынный, необитаемый, и стоит он на подступах к Питеру, всего в 25 верстах от него. Чем не крепость? Чем не часовой у входа в Санкт-Петербург?
И сам Петр с лотом в руке принялся измерять глубину вокруг Рету-Саари. Оказалось, что к северу, со стороны финнов, для кораблей море непроходимо — сплошные камни и мели, а на юг, к Ингрии. фарватер свободен, открыт… Значит… Ежели построить на Рету-Саари крепкую фортецию да на пушечный выстрел от нее к югу, при самом фарватере, еще крепость воздвигнуть, тогда… Получалось, что Питер тогда будет надежнейше защищен, как Царьград Дарданеллами.
И в Петербурге, и по возвращении из него, о Москве, и позднее, в Воронеже. Петр всячески обдумывал это дело. Прикидывал. Вычерчивал кроки. И вот, наконец, зимой из Воронежа он прислал Меншикову плод своих замыслов — собственноручно изготовленную модель крепости, предполагаемой к сооружению на подступах к Петербургу. В письме наказал: когда лед будет на самом корабельном проходе, опустить в море в назначенном месте деревянную крепость, модель которой прилагается, нагрузив ее песком и камнями, и в этой морской цитадели поставить, сколько можно, дальнобойных орудий.
Воля Петра Алексеевича была исполнена Меншиковым точно и в срок. Из огромных дубов были сооружены ряжи — ящики, плотно набиты камнями и спущены в воду там, где приказывал государь… Промежутки завалили землей, затрамбовали, сверху засыпали гравием, щебнем, и… действительно получилась фортеция.
В начале мая 1704 года Петр ходил к новой крепости на шмаке «Бельком» с ближними людьми, осмотрел все работы и приказал тут же, при себе, артиллерию поставить и позиции оборудовать.
Новую крепость Петр назвал «Кроншлотом», или «Коронным замком», «Торжество в ней было трехдневное», записано в «Юрнале» 1704 года.
В Кроншлоте поставлено было 14 пушек, и на Котлине-острове в это же время поставлено 60 пушек. Кроншлотскому коменданту самим Петром было предписано:
«Содержать сию цитадель… хотя до последнего человека. Если неприятель захочет пробиться мимо ее, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбой не спешить и ядер даром не тратить…»
Первый купеческий корабль, фрисландский флибот с солью и вином, пришел в устье Невы в ноябре 1703 года: шкипер флибота Выбес был угощен Меншиковым в губернаторском доме и получил в награду 500 золотых; каждому матросу дано по 30 талеров и обещана награда еще двум кораблям.
9
В октябре 1703 года Меншиков приехал в Москву.
Дома у него, на женской половине, стоял дым коромыслом. Заканчивали приданое его сестре Машеньке — в последний раз пороли, перекраивали, примеряли да гладили, клали да перекладывали добро по сундукам, коробьям да укладкам.
К сестрам на это время перебрались из дворца, от царевны Натальи Алексеевны. Дашенька и Варвара Михайловна Арсеньевы — подготовить невесту, помочь по хозяйству да по дому.
Еще до отъезда Александра Даниловича из Москвы сестра его Мария присватана была за графа Алексея Алексеевича Головина. И Алексей и Мария — сироты: ни матерей, ни отцов. Посаженые отцы — брат Алексея, граф Федор Алексеевич Головин, управляющий Посольским приказом, и Александр Данилович Меншиков — решили со свадьбой поторопиться.
— Сыграть — да и к стороне! — решил Александр Данилович. — Договорено обо всем, и тянуть с этим делом не следует. Время не то. Как. сваток, полагаешь?
— Разумеется, — соглашался Федор Алексеевич. — Сейчас такие дела со шведами назревают, что откладывать свадьбу никак не приходится. Когда-то еще у нас с вами. Александр Данилович, время свободное выйдет?
— Н-да-а, — раздумчиво тянул Меншиков, — судя по всему, не скоро, сваток, ох не скоро!
Вечером Меншиков заехал к Борису Петровичу Шереметеву.
Никого из своих сотрудников Петр не уважал больше, чем этого эрестферского и гуммельсгофского победителя шведов, разрешал ему в любое время входить к себе без доклада, встречал и провожал его не как подданного, а как гостя-героя. Но даже и он, Шереметев, случалось, искательно писал к безродному приемышу государя Данилычу: «Как прежде всякую милость получал через тебя, так и ныне у тебя милости прошу».
Старый стреляный волк отлично чуял, «откуда жареным пахнет».
Вот и на этот раз принял он Александра Даниловича радушно, почтительно тряс за обе руки, не знал, куда усадить.
— Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?. Да-а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та-ак…
— Соскучился? — криво улыбался петербургский генерал-губернатор.
— И-и!.. — поднял вверх обе руки фельдмаршал. — Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!..
— Ой ли? В кровати ли дело? — потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.
— Н-ну, как тебе сказать… — Борис Петрович понял, что малость прошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва-то боярская — мачеха… По-стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. — Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе — что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… — Хлопнул в ладоши. — Эй. там! — Но тут же быстро подошел к двери и, высунув голову, крикнул: — Привести сюда чего-нибудь начерно!
Вот я тебе. Александр Данилович, насчет Питера давеча сказал, — продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. — Что ж. греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши-то едут.
— Знаем, знаем, — улыбался Данилыч. похлопывая хозяина по коленке. — Ничего, обомнем…
— А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! — поднял палец Борис Петрович. — Погорел, докладываю ему. — Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. — Жена, мол, на чужом подворье живет, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. — Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: — И согласия государя на сие не последовало.
— Сам виноват. Борис Петрович, — заметил Меншиков. — Уж очень ты осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждешь от государя приказа.
— А как же иначе-то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчет надо ему донести, — потряс париком, — иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…
Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.
— Начерно выпить, — пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. — Для разговора не вредно.
«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..» А Борис Петрович не переставал говорить:
— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу. — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…
Дома у него, на женской половине, стоял дым коромыслом. Заканчивали приданое его сестре Машеньке — в последний раз пороли, перекраивали, примеряли да гладили, клали да перекладывали добро по сундукам, коробьям да укладкам.
К сестрам на это время перебрались из дворца, от царевны Натальи Алексеевны. Дашенька и Варвара Михайловна Арсеньевы — подготовить невесту, помочь по хозяйству да по дому.
Еще до отъезда Александра Даниловича из Москвы сестра его Мария присватана была за графа Алексея Алексеевича Головина. И Алексей и Мария — сироты: ни матерей, ни отцов. Посаженые отцы — брат Алексея, граф Федор Алексеевич Головин, управляющий Посольским приказом, и Александр Данилович Меншиков — решили со свадьбой поторопиться.
— Сыграть — да и к стороне! — решил Александр Данилович. — Договорено обо всем, и тянуть с этим делом не следует. Время не то. Как. сваток, полагаешь?
— Разумеется, — соглашался Федор Алексеевич. — Сейчас такие дела со шведами назревают, что откладывать свадьбу никак не приходится. Когда-то еще у нас с вами. Александр Данилович, время свободное выйдет?
— Н-да-а, — раздумчиво тянул Меншиков, — судя по всему, не скоро, сваток, ох не скоро!
Вечером Меншиков заехал к Борису Петровичу Шереметеву.
Никого из своих сотрудников Петр не уважал больше, чем этого эрестферского и гуммельсгофского победителя шведов, разрешал ему в любое время входить к себе без доклада, встречал и провожал его не как подданного, а как гостя-героя. Но даже и он, Шереметев, случалось, искательно писал к безродному приемышу государя Данилычу: «Как прежде всякую милость получал через тебя, так и ныне у тебя милости прошу».
Старый стреляный волк отлично чуял, «откуда жареным пахнет».
Вот и на этот раз принял он Александра Даниловича радушно, почтительно тряс за обе руки, не знал, куда усадить.
— Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?. Да-а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та-ак…
— Соскучился? — криво улыбался петербургский генерал-губернатор.
— И-и!.. — поднял вверх обе руки фельдмаршал. — Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!..
— Ой ли? В кровати ли дело? — потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.
— Н-ну, как тебе сказать… — Борис Петрович понял, что малость прошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва-то боярская — мачеха… По-стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. — Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе — что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… — Хлопнул в ладоши. — Эй. там! — Но тут же быстро подошел к двери и, высунув голову, крикнул: — Привести сюда чего-нибудь начерно!
Вот я тебе. Александр Данилович, насчет Питера давеча сказал, — продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. — Что ж. греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши-то едут.
— Знаем, знаем, — улыбался Данилыч. похлопывая хозяина по коленке. — Ничего, обомнем…
— А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! — поднял палец Борис Петрович. — Погорел, докладываю ему. — Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. — Жена, мол, на чужом подворье живет, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. — Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: — И согласия государя на сие не последовало.
— Сам виноват. Борис Петрович, — заметил Меншиков. — Уж очень ты осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждешь от государя приказа.
— А как же иначе-то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчет надо ему донести, — потряс париком, — иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…
Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.
— Начерно выпить, — пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. — Для разговора не вредно.
«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..» А Борис Петрович не переставал говорить:
— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу. — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…