Страница:
— Ас-таф-ф!.. — оборвал его Петр. — Надоел до зла-горя ты мне со своими оглядками! «В пору ли», «в пору ли»! — передразнил. — Какого рожна еще надо? Чего выжидать?.. — Вскочил, забегал от стены до стены. — Хватит валандаться по речкам да озеркам! На баржах да косоушах перетаскивать из пустого в порожнее, товары по амбарам гноить, из одной архангельской дыры на весь свет глядеть!.. Или будем выбирать, под чью высокую руку становиться? — Подбежал к столу, упер руки в бока. — Так, что ли?.. Ждать! — Обвел присутствующих пристальным взглядом. — Чего ждать? Пока все соседи сядут на шею?!
— Видать, так, — поспешно, как будто даже с удовольствием, подтвердил Данилыч. озорно блеснув голубыми глазами. — Иные считают, мин херр, что этот кус не для наших уст!
Тучный Федор Алексеевич Головин, мусля тонкие, шнурочками, усики, протянул, хитренько улыбаясь:
— Да никто, Александр Данилович, так не считает. Это ты напраслину…
— А ты за всех не говори! — перебил его Петр.
— Есть, есть такие, — мотал круглой головой Автоном Головин, — межеумки. От татар отстали, к немцам не пристали…
— Путному не научились, а с пути сбились, — в тон ему добавил Данилыч.
Широкоплечий и плотный Апраксин, горбясь, отирал платком свое широкое, с крупными чертами лицо; густые брови его были сурово сдвинуты, а в серых глазах светилась глубокая, затаенная грусть. Думалось осмотрительному сподвижнику Петра, имеющему в свои тридцать лет уже достаточный опыт по строительству флота:
«Да-а, без малого сто лет держат в своих руках шведы Балтийское море. Сто лет на запоре отличный и ох как нужный отечеству путь! И Грозный и Годунов прорывались на Балтику, отвоевывали искони русские земли в Ингрии да Карелах. И Петр Алексеевич, видно, хорошо унаследовал это влечение. Так… Но все ли готово у нас, чтобы теперь вот снова пробиваться туда?.. Перемирие с турками — это хорошо! Тыл теперь, стало быть, обеспечен. Но армия, новая петровская армия, еще молода. Может ли она сейчас вести победоносные бои со шведами?.. У нас двадцать пять пехотных, два конных полка да дворянское ополчение — всего тридцать три полка, около сорока тысяч солдат, А у них? Только ведь на флоте у Карла тринадцать тысяч матросов! Сорок два линейных корабля у него, двадцать фрегатов. Да к тому же около тысячи купеческих кораблей. А на них тоже ведь при нужде можно пушки поставить!.. Хорошо, ладно ли подготовились мы к войне с таким сильным противником? И можно ли положиться на наших союзников?.. А как еще будут вести себя в бою иноземные офицеры? Теперь у Карла большие запасы ядер, пороху и свинца, амуниции, провианта… А у нас готово ли все?»
Петр обеими руками оперся на плечи Данилыча, прижал его к лавке, сам подался вперед, почти перевесился через стол, выпученными глазами, воспаленными от бессонницы, уставился на Апраксина и, словно угадав его мысли, уже спокойно сказал:
— Все готово, считаю!
Минуту подумал и решительно заключил:
— Да, так вот, господа генералы, ждать больше нечего.
В конце августа русские войска выступили под Нарву.
Генерал-майор Бутурлин повел гвардейские полки Преображенский, Семеновский и четыре солдатских полка, за ним двинулись артиллерия, за ней — войска генералов Головина и Вейде; вперемежку тянулись обозы — свыше десяти тысяч подвод.
Приняв звание капитана бомбардирской роты, Петр пошел с Преображенским полком, сержант бомбардирской роты Александр Меншиков находился при нем.
В городе Твери 26 августа, ночью, было получено известие от польского короля о том, что сам Карл с восемнадцати-тысячным войском скоро будет в Лифляндии — идет на Пернау.
— Ох как погодить-то бы надо! — вздыхал Апраксин, покачивая головой. — К осени дело. Слоны слонять по грязи с этакой пропастью, — махал рукой на обозы. — Вряд ли путное будет…
— А вам бы все потоненьку да помаленьку! — зло сверкал глазами Данилыч. — «Спать долго, жить с долгом…» Мы так…
— Да уж вы…
— Что мы? — резко повернулся, тряхнул головой. — Вас послушать — так одно остается: бежать, пока время…
— Подожди, не горячись, Александр Данилович… Кто же это так заробел, что бежать собрался? Разве мы к этому? Мы ведь к тому, что исподволь-то, как говорится, и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь!
— Тя-же-ло-о! — басил Головин, уперев толстые, пухлые пальцы в такие же пухлые, круглые колени. — Давно ли из двора? — Развел локти. — А лошадей так сморили, сак сморили… ни на что не похоже. Нонче я утром встал, — Головин повернулся к Апраксину, исподлобья уставился на него, сморщив в гармошку тройной подбородок, — вышел к обозам, посмотреть, а лошади, брат, за овес-то и не принимались…
— Да здесь дороги везде одни! — сердито отмахивался Данилыч. — Везде не мед! Надо было, братцы, рассчитывать загодя! Хорошо пахать на печи…
— Опять — земля здесь, — не слушая его, тянул Головин. — Вот это сейчас камень, а это болото. Земля-я! — потянулся так, что затрещало что-то под мышками. — В этой земле только лягушкам водиться!
Апраксин вздыхал:
— Тя-же-ло!
Сильно встревожило Петра известие о движении Карла к Пернау.
— В Новгород! — приказал Меншикову. — Поедем завтра с рассветом. Ты да я… Распорядись, чтобы подали вовремя, да и перекладные по пути без задержек чтоб были. Надо, мин брудор, спешить, — мотал головой, — надо мчаться!..
Восемь дней в Новгороде поджидали войска, вышедшие из Москвы. Здесь, в Новгороде, явился со своей свитой к Петру Карл-Евгений герцог фон Круи, предлагавший ему свои услуги еще в 1698 году, в Амстердаме. Его рекомендовал как опытного и талантливого военачальника австрийский император Леопольд.
Очень радушно, по-русски, приняв фон Круи, Петр немедля начал знакомить его с обстановкой, терпеливо вводить в курс всех дел, связанных с подготовкой к предстоящим боевым операциям.
Около двух недель занял поход под Нарву. Передовые полки шли, месили липкую грязь на проселках западным берегом Ильменя, направляясь на юг до реки Мшаги; оттуда они повернули на северо-запад левой стороной Луги, 20 сентября переправились через Нарву.
С утра до ночи моросило. Холодный северный ветер с непостижимым упорством гнал в серо-свинцовом небе белесые космы туч, затягивал окрестности мелкой сеткой дождя, беспощадно трепал обнаженные ветви деревьев. В нахохлившихся избах запахло кислой печной сыростью, прелью.
Данилыч день-деньской на ногах. Вставал при огне курной нагорелой лучины, когда «еще черти на кулачках не бились». И сразу начиналась обычная кутерьма. Хлибко чмокала черная, разбухшая дверь, в избу вваливались подрядчики, артельщики, ходоки, натаскивали грязь на лаптях, сапогах, уминали ее на полу рябыми дорожками. А кругом хаты в опроставшихся, без клади, телегах, заполнивших зелено-оловянное гороховое поле возле околицы, ждала своей очереди толпа возчиков. И молодые, безусые парни, и пожилые, и древние старики, сидевшие в порожних телегах уже не по-мужичьи, а по-бабьи — с прямо вытянутыми ногами, с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с бесцветными, жалко-грустными глазами, — терпеливо ждали: «Можа, ослобонять…»
Иногда возле леса, пересекая поляну, проскакивал заяц-беляк в своей пегой осенней шубенке — где темные плешины, а где уже вылезла новая белая шерсть. И тогда обязательно кто-нибудь из безусых парней бил в ладоши, кричал:
— У-ох, косой!.. А-та-та-а!..
— А, чтоб тебя! — замахивались на него старики. И, думая о своем, толковали: — Хуже зайцев ноне мы, мужики. Одно слово — как высевки в решете: дыр много, а выскочить некуда.
— К сатане нешто, в пекло?
— Да хоть бы и взаправду к сатане! — хорохорились кто помоложе. — Что нам сатана? Начихать на его поганую харю!
— Ти-иша, тиша! — унимали таких старики. — Воёвники! Мало сгоряча не ирои. Только оно… наперед сопли выбейте!
— Да-а, как можно, чтобы кваситься этак? Держут да и держут! Приходится до того, что — шабаш!
— Ну вот видишь! К тому и ведет.
— Может, Лександра Данилыч, коли толкнуться к нему, подсобит, похлопочет у государя, чтобы нас, беданюх, по домам бы обратно погнали? Коли к случаю, редкий, бают, он до нас человек.
— Подсо-обит, коль к случаю, — ухмылялись ребята. — Одно уж того для, чтобы вам угодить.
— Коли такое-от сталось, — не слушали их старики, — что же делать? Толкнуться! Может, оно и… поможет.
Крестились:
— Дай бог!
Дороги разъезжены — сущее подобие хлябей морских, О выбоинах и колдобинах, по которым едешь как поперек гряд, бережешь зубы, уже давно речи нет — пошли нырки да ухабы, в которых и возу не видать, как осядет, а лошадь в гору идет, как из земли, и опять ныряет головой в яму с жижей на дне по самую ступицу.
— Уж такая каторга, — жаловались подводчики. — Заставил государь хрен носом копать.
— В этакую раздорожицу какая возка — слезы!
— Греха тут не оберешься. Так ты это и понимай.
— Хитрого нет.
— Главная причина — перегоны большие, опять же это — корма никудышные.
— Да ты вон поди, с ними поговори!
— И все-то, братцы, как я погляжу, — с мужика. И ты тянешь, и конь тянет, а обоим падать. Я так понимаю — без повала тут нельзя.
— Правда! Коли теперь нас не воротят — тут нам и ноги протягивать. Истинный бог!
— Ну вот и пошел бы, сказал, кому надо. Насчет разговору ты ловок.
— А то нет! Я разговаривать с кем хошь могу… Ежели теперь по-настоящему — как? Сам не падай и другого не роняй. Привез ты, к примеру, крупу, толокно, сгрузил куда надо — и всё. Поворачивай! Пусть другие теперь…
— Ничего, мужики, — говорил Меншиков просителям-ходокам. — Кошка с бабой всегда в избе, а мужик да собака всегда на дворе… Так-то оно! Помучимся — так научимся. Распустим всех, когда время придет.
Петр выходил из себя.
— Через пень-колоду работаете! — Топал, кричал на подрядчиков. — Только плакаться, канючить, кланяться мастера! Шапками под мышками мозоли натерли, а дела чуть! Когда теперь, при этаком вашем подвозе, полки подойдут? Как с провиантом-приварком?
Думалось:
«Вот когда ясней ясного видно, что у нас лежебочества много, что весьма мы туги на подъем».
Только к середине ноября удалось собрать под Нарву около тридцати пяти тысяч солдат да полторы сотни орудий.
Очень медленно подтягивались и тылы.
Петр как прибыл, так сразу помчался к Ивану Юрьевичу Трубецкому, новгородскому губернатору. Тот прибыл к Нарве еще 9 сентября. С собой Петр взял герцога фон Круи генерала Дукодре да двух бомбардирских сержантов — Меншикова Александра и Василия Корчмина.
Круи сосредоточенно моргал голыми веками, поглаживал сизый нос, беспрестанно кашлял и очень много писал.
«И чего строчит? — думал, косясь на него, Алексашка. — Будто всю память прожил. С утра, а как из винной бочки несет. Хорош, видно, гусь!»
«Я рискую, несомненно, своей жизнью, — сообщал после своим фон Круи, — ради наслаждения властвовать над врученной мне армией русских крестьян. Сейчас я под Нарвой. Остатки этого довольно мощного сооружения более прекрасны, может быть, теперь, когда оно обросло мохом и вообще постарело, чем прежде, когда оно являло себя во всем своем суровом великолепии. В те времена это была только крепость, а теперь это прекраснейший памятник строительного искусства славян».
Петр все осмотрел, обшарил, ощупал, облазил все закоулки. Вопросов, против обыкновения, почему-то не задавал. Осмотрев лагерь, принял генерал-лейтенанта барона фон Галларта, прибывшего от короля Августа для производства инженерных работ. Тоже считался большим человеком по инженерной части, побывал, как докладывал Петру, в пятнадцати знаменитых сражениях. Битый час говорил о себе. Петр рассеянно глядел барону в гладко выбритое, сухое лицо, хмурился, думал свое. Стремясь со всем вниманием и возможно быстрее изучить обстановку, все обдумать, разработать, наладить, вложить в дело осады все уменье, весь свой организаторский дар, он, краем уха слушая генерала, прикидывал: с чего начинать?
— Завтра, — оторвавшись от дум. обратился к Галларту, — доложи план нарвских укреплений. — И, раздувая ноздри, добавил: — Поищем, где у шведов слабое место.
У барона округлились глаза, дрогнули и опустились углы твердого рта. Разогнувшись и чуть склонив голову, стукнул каблуками:
— Есть, ваше величество!
После Петр долго ходил из угла в угол палатки, сипло кашлял, тер горло. Меншиков, размякший после ряда бессонных ночей, уткнув нос в обшлаг, дремал в уголке за походным столом.
— Черт те что, — внезапно выкрикнул Петр, остановившись перед Данилычем. — Не лагерь, а хлев!.. В бараках грязь! Холод! Ни порядка, ни дисциплины, бестолочь, чехарда!.. Как его, этого капитана, что послал своего денщика промышлять окно для барака?
— Запамятовал, мин херр, Корчмин записал.
— Так вот, передай от меня Ивану Юрьевичу: этого капитана привязать к орудию на три часа!.. Хотя… — потер лоб. — Я сам…
Выходя из палатки, сказал:
— Кто будет спрашивать — я в палатке у Трубецкого. Пристально взглянул на Данилыча:
— А ты не томись, ляг как следует.
«„Не томись“, „не томись“… — путалось в голове у задремывающего Данилыча. — Коли бы толк был, можно и потомиться, а тут… Да, не дураки были прадеды наши, что на таком месте крепость поставили. Настоящее место! Либо камень, либо трясина. Словно пьяный леший со свадьбы проехал… Вот тут и распоряжайся хозяйством — где рыть, где копать, куда пушки да солдат становить… Эх, ва-a! — потянулся. — Везде один мед!..»
До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурее осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулись полевые укрепления русских. Только числа 15-го к вечеру, по закату, поднявшимся ветерком разволокло серые тучи, и первый раз за все время светло за угор село солнце. Всюду за передовыми позициями торчали поднятые вверх оглобли телег, по ступицу увязших в грязи, валялись вонючие бочки из-под солонины, из-под рыбы, поломанные колеса, передки, втоптанные в грязь рогожи, кули. В окрестных оврагах разлагались сброшенные туда дохлые лошади. Дороги с бесчисленными объездами, обходами превратились в сплошное жидкое месиво.
Давно кончились и солонина, и рыба, и толокно. Солдаты сидели на одних сухарях, а подвоз за плохими дорогами по-прежнему был никуда. Сборщики подвод носились, как гончие, обшаривали селения, ямы, монастыри по обе стороны дорог от Нарвы до Новгорода и во всей округе на многие версты. Провиантмейстер, окольничий Языков, сбился с ног, изыскивая средства подвоза.
«Отгрузка харчей зело не спора от недостачи подвод, — доносил он Петру. — Ей-ей, все силы употребляю, посылаю сколь можно».
Сухарей тоже было не вволю. Из них, для сытности, делали тюрю-мурцовку: размачивали, сдабривали луком, солили…
— А с этого хлёбова, — говорили солдаты, — много траншей да кеселей [10]не нароешь!
Путной воды тоже не было, ее брали из луговых илистых болотин, сплошь покрытых бархатной цвелью.
— Ну и водица у вас! — говорил Данилыч знакомым преображенцам, отвертывая нос от кружки, поднесенной ко рту. — Ужли пьете?
— А у вас на острову-то ай сахарная? — говорили ему.
Которую неделю пьем… Да вода что, вот кусать чего нетути.
— Должны вроде как подвезти, — нерешительно замечал Алексашка.
— Да ить не те деньги, что у бабушки, а те, что в пазушке, — возражали ему. — Ждать да догонять — хуже нет. Все жданки поели…
Некоторые зло вставляли:
— А немцы в три горла жрут!
— Да им что!..
Подошел знакомый сержант Лука Кочетков. Здороваясь, Меншиков ухватил его за рукав, отвел в сторону:
— Пойдем побалакаем. Проводи…
Когда отошли, взял его под мышку — мал был ростом Лука против Данилыча, — оглянулся по сторонам:
— Ну, как наши преображенцы-то?
Да, как Александр Данилович… всю надежду кладем на тебя.
— На меня?! — с притворным удивлением воскликнул Меншиков, и глаза его радостно заблестели. — Я-то тут при чем?
— Будя толковать-то, — сказал Лука ласково и грустно. — Авось знаем, кто ты и что ты… Был Лефорт — стал Данилыч, наши так говорят…
— Тэк, тэ-эк, — кивал Алексашка раздумчиво, глядя себе под ноги. — Ну и что из того?
— Своим человеком тебя наши считают. Потому и, надеются.
— Да на что надеются-то?
Маленький, щуплый Кочетков резко вывернулся в сторону, забежал петушком наперед.
— Как на что?.. Государю глаза открыть надо! Продажа ведь от немцев идет! Что делается у нас, им в крепости все известно! Одного поля ягоды: что там, — махнул в сторону Нарвы, — что у нас теперь в генералах сидят!.. А потом — с какими шишами пойдем воевать? Ничего же не подвозят: ни пороха, ни ядер, ни бомб. Пушки черт те какие, своего веса не выдерживают — колеса ломаются. А солдаты?.. Одни мы, преображенцы да семеновцы, ну, еще два-три старых солдатских полка… А ведь остальные — горе, неучь! Им на стенках оглоблями драться… Фузеи носят как палки. А ведь одними копьями да бердышами от шведов не отмахаешься!..
— Да еще тупыми, — вставил Данилыч, загадочно улыбаясь.
— Вот-вот, — мотал Лука головой. — Клячи худые, сабли тупые, животами скудаемся. своих пищалей пужаемся.
Меншиков засмеялся:
— А ты балагур!..
— У тебя научился.
— Ах, зме-ей! — вскрикнул Данилыч, шлепая Луку по спине.
Взял его снова под мышку.
— Ладно… Ну, а как вы-то, преображенцы, считаете, как делать должно?
— Ежели уж опоздали с подвозом припасов, — отвечал Кочетков, — то надо бы нас. гвардейцев, поплотнее собрать, чтобы в случае чего чуять локтем Друг друга. А так, как стоим, — кишкой растянулись, на сажень солдат от солдата, — так хорошего мало, толку не жди. — И, остановив Данилыча. положив ему на грудь свою растопыренную ладонь, заглядывая в глаза, он звенящим голосом зачастил: — А драться мы будем лихо! Насмерть стоять будем! Ежели надо будет, умрем как один, а сквозь себя врага не пропустим! Так и доложи государю!..
И лукаво улыбнувшись, уже спокойно добавил:
— А говорил, мол, это, государь, ото всех гвардейцев чистого сердца сержант Преображенского полка Лука Кочетков.
В душе Меншиков был согласен, что без немецких командующих было бы лучше. Солдаты им не верят — вот главное! Ну, а какая, в самом деле, вера может быть в людей, которые продались? Сумы же переметные!.. Сегодня здесь выгодно — служат, а завтра — черт их знает!.. Ну, привлекай их там к работам каким или для военного совета. А командование им вверять!.. Во главе войска ставить!.. Это уже лишнее! Поискать среди своих — не хуже найдутся. По-оду-маешь, какое золото эта старая грымза Круи! Да и Галларт тоже! Составил ведомость: потребно для осады шестьдесят стенобитных орудий, сорок мортир, шесть тысяч каркасов, пятнадцать тысяч гранат, двенадцать тысяч ядер, столько же бомб… Да с таким-то припасом любая солдатка за генерала сойдет!
Пытался было поговорить об этом с Петром Алексеевичем. Так куда там! Руками замахал!
— Отстань! Не твоего ума дело! Круи добрый старик, умный, опытный полководец!..
— Да я, мол, не про то… Солдаты не верят…
— Поверят! Увидят в деле — поймут…
— Ну, дело хозяйское. — Замолчал…
Со второй половины октября начались морозы.
Дожди — плохо, но и мороз тоже не мед, ежели без путных харчей да в холодных бараках.
А тут еще — одно к одному, — когда с великим трудом принялись устанавливать на батареи орудия, лафеты начали ломаться, да и сами пушки выходить из строя после первых же выстрелов.
С большим трудом к 20 октября вооружили восемь батарей, расположенных против трех нарвских бастионов и за рекой, против Иван-города.
Меншиков не покладая рук работал над сооружением восьмимортирной батареи ниже Нарвы, в 1800 шагах от города. Эта батарея воружалась под личным надзором ее командира — бомбардира капитана Петра Алексеева.
«Апроши все готовы, — писал фон Круи королю Августу, — все батареи завтра могут открыть огонь, недостает только безделицы — ядер, бомб и тому подобного: по рассказам здешним, уже давно ожидают привоза, однако ж тщетно. Как скоро припасы будут доставлены, тотчас сделаем брешь, если только король шведский не помешает. По слухам, у него от 30 до 32 тысяч».
На все батареи требовалось установить 57 пушек и 24 мортиры, а установили только 54 орудия. Ровно треть оказались негодными.
В воскресенье 20 октября, в два часа пополудни, по сигналу двумя бомбами с петровской восьмимортирной батареи все пушки открыли огонь. С этого времени русские «били из пушек и бомбы бросали в продолжение двух недель».
Галларт не сомневался в скором падении крепости. Для овладения Нарвой, по его мнению, необходима была только одна брешь в крепостных стенах, только один серьезный пролом.
Для этого нужны были снаряды, снаряды… А вот их-то и не хватало.
Союзники надеялись напасть на Швецию врасплох. Известно было, что шведский король — неугомонный, сумасбродный юнец. Ничего хорошего для Швеции его поведение не обещало. В самом деле, пол и стены королевских покоев были густо запятнаны кровью — молодой король забавлялся: отсекал саблей головы телятам, баранам, которых пригоняли к нему во дворец для такой «молодецкой» потехи. Ночью от взрывов петард и потешных ракет содрогались, а было, что и совсем вылетали стекла в стокгольмских домах, — так потешался этот юный правитель. С церковных кафедр священники читали не совсем обычные проповеди. Даже совсем необычные: «Горе стране, в которой царь юн!» И почтенные горожане только разводили руками. Действительно, кто среди бела дня, почти голый, в одной нижней рубашке, с гиканьем, свистом скакал сломя голову по улицам шведской столицы и сшибал с прохожих шляпы и парики? Молодой король Карл со своей буйной свитой. Кто врывался со сворами гончих в гулкий сеймовый зал, вытряхивал там из мешка живых зайцев и устраивал охоту на них? Он же, повеса король.
Но этот отличавшийся такими буйными шалостями коронованный юноша словно переродился, когда забили барабаны, затрубили военные трубы и опасность надвинулась на Швецию вплоть — с трех сторон, почти сразу. Внезапно Карл явился со своим войском под Копенгаген и принудил датского короля к полной и безоговорочной капитуляции. Вслед за тем, так же внезапно, он высадился на восточный берег Балтийского моря, в Пернау…
«И какая же получится каша-похлебка, ежели к нам-от нежданно-негаданно нагрянет Каролус со своими полками! — размышлял Данилыч, шагая из угла в угол избы. — Изневесть подберет под себя — пить запросишь. Датскому-то он уже по шее наклал. Польский из-под Риги стрекача задал, говорит — потому, что мы-де ему помощи не дали… Из наших рук все помощи ждут! Со-юзнички!.. Прислали нам своих дармоедов. Считается — помощь! Круи — так тот с ног сбился обеды для генералов закатывать. Ни слова по-русски не знают, и знать не хотят. Нас считают — все равно что татары… А солдат наших, чтобы душу их понимать!.. Да что там говорить! Откуда им знать-то!.. Преображенцы, семеновцы! Ведь с этакими-то орлами какие дела можно делать!.. Н-да-а!.. Жили, видно, эти генералы — носа сами не утирали, все няньки, да мамки, а воевали, знать… по бумагам: по расписаниям, ведомостям, диспозициям… Ну, на бумаге, известно, все гладко…»
Щелкнул пальцами, повернулся на месте.
«Эх, если бы можно было все снова начать, как Петр Алексеевич говорит!..»
Приглаживая подбородок, долго, упорно-вопросительно глядел на промерзшее оконце избы.
«Н-да-а, не с того конца тесать начали!..»
В сенцах сухо заскрипел снег под ботфортами, взвизгнула дверь. Кланялись в пояс — как бы о притолоку не удариться, — вошел Петр. Промерзший. Разматывая шарф, глазом косил на Данилыча. Крякнул…
Данилыч проворно шваркнул на стол миску с капустой и огурцами, сунул ржаной каравай, со стуком водрузил штоф посередке стола, нырнул в русскую печь, достал кусок поджаренной солонины, подал на деревянной тарелке. Достав с полки стаканец, сам сел за стол.
Пока Петр резал хлеб — привилегия старшего за столом, — Данилыч хмурился, крякал, тер лоб.
— Что кряхтишь?.. Еще же не пил…
Данилыч покусывал губы, молчал. Покосившись на него еще раз, Петр налил, выцедил, налил снова, пододвинул Данилычу.
— Сам вижу, что не все ладно, — хмуро произнес, закусывая огурцом, — Да уж поздно теперь! — Полуобернулся к окну, с хрустом жуя, забарабанил пальцами по столу. — Саксонцы ни с того ни с сего от Риги ушли. Каролус нагрянул в Пернау… Еще замирятся без нас.
— К чему это, мин херр?
— К празднику, — буркнул Петр, принимаясь за солонину.
— А-а-а! — протянул Данилыч, ловко, одним глотком, опорожнивая стаканец. — Н-да-а!.. — Понюхал корочку хлеба. — Тут, мин херр, смотри да смотри. Послать бы кого из своих наблюдать за поступками этого брудора Августа?
— Послал уже… Григория Долгорукого.
— Хорошо! Искусный офицер и в языках силен.
— И послал еще, — продолжал Петр, торопливо прожевывая кусок солонины, — Бориса Петровича Шереметева со всей поместной конницей по дороге к Ревелю, для разведывания о Каролусе.
— Сколько, мин херр, дал Шереметеву-то?
— Всего пять тысяч. Пошли по Ревельской дороге к Везенбергу.
— Си-ила! — криво улыбаясь, протянул Алексашка. — Небось как в ночное поехали… Затрюхали… Скопом! — Улыбнулся, вспомнил Луку Кочеткова: «Клячи худые, сабли тупые». — Так это же, мин херр, за сто с лишним верст?
— Сто двадцать… А ближе посылать нет расчета. Каролуса нужно разведывать у Ревеля, Дерпта, Пернау. Малый привык шибко ходить, и встречать его, значит, надо подальше…
— Видать, так, — поспешно, как будто даже с удовольствием, подтвердил Данилыч. озорно блеснув голубыми глазами. — Иные считают, мин херр, что этот кус не для наших уст!
Тучный Федор Алексеевич Головин, мусля тонкие, шнурочками, усики, протянул, хитренько улыбаясь:
— Да никто, Александр Данилович, так не считает. Это ты напраслину…
— А ты за всех не говори! — перебил его Петр.
— Есть, есть такие, — мотал круглой головой Автоном Головин, — межеумки. От татар отстали, к немцам не пристали…
— Путному не научились, а с пути сбились, — в тон ему добавил Данилыч.
Широкоплечий и плотный Апраксин, горбясь, отирал платком свое широкое, с крупными чертами лицо; густые брови его были сурово сдвинуты, а в серых глазах светилась глубокая, затаенная грусть. Думалось осмотрительному сподвижнику Петра, имеющему в свои тридцать лет уже достаточный опыт по строительству флота:
«Да-а, без малого сто лет держат в своих руках шведы Балтийское море. Сто лет на запоре отличный и ох как нужный отечеству путь! И Грозный и Годунов прорывались на Балтику, отвоевывали искони русские земли в Ингрии да Карелах. И Петр Алексеевич, видно, хорошо унаследовал это влечение. Так… Но все ли готово у нас, чтобы теперь вот снова пробиваться туда?.. Перемирие с турками — это хорошо! Тыл теперь, стало быть, обеспечен. Но армия, новая петровская армия, еще молода. Может ли она сейчас вести победоносные бои со шведами?.. У нас двадцать пять пехотных, два конных полка да дворянское ополчение — всего тридцать три полка, около сорока тысяч солдат, А у них? Только ведь на флоте у Карла тринадцать тысяч матросов! Сорок два линейных корабля у него, двадцать фрегатов. Да к тому же около тысячи купеческих кораблей. А на них тоже ведь при нужде можно пушки поставить!.. Хорошо, ладно ли подготовились мы к войне с таким сильным противником? И можно ли положиться на наших союзников?.. А как еще будут вести себя в бою иноземные офицеры? Теперь у Карла большие запасы ядер, пороху и свинца, амуниции, провианта… А у нас готово ли все?»
Петр обеими руками оперся на плечи Данилыча, прижал его к лавке, сам подался вперед, почти перевесился через стол, выпученными глазами, воспаленными от бессонницы, уставился на Апраксина и, словно угадав его мысли, уже спокойно сказал:
— Все готово, считаю!
Минуту подумал и решительно заключил:
— Да, так вот, господа генералы, ждать больше нечего.
В конце августа русские войска выступили под Нарву.
Генерал-майор Бутурлин повел гвардейские полки Преображенский, Семеновский и четыре солдатских полка, за ним двинулись артиллерия, за ней — войска генералов Головина и Вейде; вперемежку тянулись обозы — свыше десяти тысяч подвод.
Приняв звание капитана бомбардирской роты, Петр пошел с Преображенским полком, сержант бомбардирской роты Александр Меншиков находился при нем.
В городе Твери 26 августа, ночью, было получено известие от польского короля о том, что сам Карл с восемнадцати-тысячным войском скоро будет в Лифляндии — идет на Пернау.
— Ох как погодить-то бы надо! — вздыхал Апраксин, покачивая головой. — К осени дело. Слоны слонять по грязи с этакой пропастью, — махал рукой на обозы. — Вряд ли путное будет…
— А вам бы все потоненьку да помаленьку! — зло сверкал глазами Данилыч. — «Спать долго, жить с долгом…» Мы так…
— Да уж вы…
— Что мы? — резко повернулся, тряхнул головой. — Вас послушать — так одно остается: бежать, пока время…
— Подожди, не горячись, Александр Данилович… Кто же это так заробел, что бежать собрался? Разве мы к этому? Мы ведь к тому, что исподволь-то, как говорится, и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь!
— Тя-же-ло-о! — басил Головин, уперев толстые, пухлые пальцы в такие же пухлые, круглые колени. — Давно ли из двора? — Развел локти. — А лошадей так сморили, сак сморили… ни на что не похоже. Нонче я утром встал, — Головин повернулся к Апраксину, исподлобья уставился на него, сморщив в гармошку тройной подбородок, — вышел к обозам, посмотреть, а лошади, брат, за овес-то и не принимались…
— Да здесь дороги везде одни! — сердито отмахивался Данилыч. — Везде не мед! Надо было, братцы, рассчитывать загодя! Хорошо пахать на печи…
— Опять — земля здесь, — не слушая его, тянул Головин. — Вот это сейчас камень, а это болото. Земля-я! — потянулся так, что затрещало что-то под мышками. — В этой земле только лягушкам водиться!
Апраксин вздыхал:
— Тя-же-ло!
Сильно встревожило Петра известие о движении Карла к Пернау.
— В Новгород! — приказал Меншикову. — Поедем завтра с рассветом. Ты да я… Распорядись, чтобы подали вовремя, да и перекладные по пути без задержек чтоб были. Надо, мин брудор, спешить, — мотал головой, — надо мчаться!..
Восемь дней в Новгороде поджидали войска, вышедшие из Москвы. Здесь, в Новгороде, явился со своей свитой к Петру Карл-Евгений герцог фон Круи, предлагавший ему свои услуги еще в 1698 году, в Амстердаме. Его рекомендовал как опытного и талантливого военачальника австрийский император Леопольд.
Очень радушно, по-русски, приняв фон Круи, Петр немедля начал знакомить его с обстановкой, терпеливо вводить в курс всех дел, связанных с подготовкой к предстоящим боевым операциям.
Около двух недель занял поход под Нарву. Передовые полки шли, месили липкую грязь на проселках западным берегом Ильменя, направляясь на юг до реки Мшаги; оттуда они повернули на северо-запад левой стороной Луги, 20 сентября переправились через Нарву.
С утра до ночи моросило. Холодный северный ветер с непостижимым упорством гнал в серо-свинцовом небе белесые космы туч, затягивал окрестности мелкой сеткой дождя, беспощадно трепал обнаженные ветви деревьев. В нахохлившихся избах запахло кислой печной сыростью, прелью.
Данилыч день-деньской на ногах. Вставал при огне курной нагорелой лучины, когда «еще черти на кулачках не бились». И сразу начиналась обычная кутерьма. Хлибко чмокала черная, разбухшая дверь, в избу вваливались подрядчики, артельщики, ходоки, натаскивали грязь на лаптях, сапогах, уминали ее на полу рябыми дорожками. А кругом хаты в опроставшихся, без клади, телегах, заполнивших зелено-оловянное гороховое поле возле околицы, ждала своей очереди толпа возчиков. И молодые, безусые парни, и пожилые, и древние старики, сидевшие в порожних телегах уже не по-мужичьи, а по-бабьи — с прямо вытянутыми ногами, с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с бесцветными, жалко-грустными глазами, — терпеливо ждали: «Можа, ослобонять…»
Иногда возле леса, пересекая поляну, проскакивал заяц-беляк в своей пегой осенней шубенке — где темные плешины, а где уже вылезла новая белая шерсть. И тогда обязательно кто-нибудь из безусых парней бил в ладоши, кричал:
— У-ох, косой!.. А-та-та-а!..
— А, чтоб тебя! — замахивались на него старики. И, думая о своем, толковали: — Хуже зайцев ноне мы, мужики. Одно слово — как высевки в решете: дыр много, а выскочить некуда.
— К сатане нешто, в пекло?
— Да хоть бы и взаправду к сатане! — хорохорились кто помоложе. — Что нам сатана? Начихать на его поганую харю!
— Ти-иша, тиша! — унимали таких старики. — Воёвники! Мало сгоряча не ирои. Только оно… наперед сопли выбейте!
— Да-а, как можно, чтобы кваситься этак? Держут да и держут! Приходится до того, что — шабаш!
— Ну вот видишь! К тому и ведет.
— Может, Лександра Данилыч, коли толкнуться к нему, подсобит, похлопочет у государя, чтобы нас, беданюх, по домам бы обратно погнали? Коли к случаю, редкий, бают, он до нас человек.
— Подсо-обит, коль к случаю, — ухмылялись ребята. — Одно уж того для, чтобы вам угодить.
— Коли такое-от сталось, — не слушали их старики, — что же делать? Толкнуться! Может, оно и… поможет.
Крестились:
— Дай бог!
Дороги разъезжены — сущее подобие хлябей морских, О выбоинах и колдобинах, по которым едешь как поперек гряд, бережешь зубы, уже давно речи нет — пошли нырки да ухабы, в которых и возу не видать, как осядет, а лошадь в гору идет, как из земли, и опять ныряет головой в яму с жижей на дне по самую ступицу.
— Уж такая каторга, — жаловались подводчики. — Заставил государь хрен носом копать.
— В этакую раздорожицу какая возка — слезы!
— Греха тут не оберешься. Так ты это и понимай.
— Хитрого нет.
— Главная причина — перегоны большие, опять же это — корма никудышные.
— Да ты вон поди, с ними поговори!
— И все-то, братцы, как я погляжу, — с мужика. И ты тянешь, и конь тянет, а обоим падать. Я так понимаю — без повала тут нельзя.
— Правда! Коли теперь нас не воротят — тут нам и ноги протягивать. Истинный бог!
— Ну вот и пошел бы, сказал, кому надо. Насчет разговору ты ловок.
— А то нет! Я разговаривать с кем хошь могу… Ежели теперь по-настоящему — как? Сам не падай и другого не роняй. Привез ты, к примеру, крупу, толокно, сгрузил куда надо — и всё. Поворачивай! Пусть другие теперь…
— Ничего, мужики, — говорил Меншиков просителям-ходокам. — Кошка с бабой всегда в избе, а мужик да собака всегда на дворе… Так-то оно! Помучимся — так научимся. Распустим всех, когда время придет.
Петр выходил из себя.
— Через пень-колоду работаете! — Топал, кричал на подрядчиков. — Только плакаться, канючить, кланяться мастера! Шапками под мышками мозоли натерли, а дела чуть! Когда теперь, при этаком вашем подвозе, полки подойдут? Как с провиантом-приварком?
Думалось:
«Вот когда ясней ясного видно, что у нас лежебочества много, что весьма мы туги на подъем».
Только к середине ноября удалось собрать под Нарву около тридцати пяти тысяч солдат да полторы сотни орудий.
Очень медленно подтягивались и тылы.
Петр как прибыл, так сразу помчался к Ивану Юрьевичу Трубецкому, новгородскому губернатору. Тот прибыл к Нарве еще 9 сентября. С собой Петр взял герцога фон Круи генерала Дукодре да двух бомбардирских сержантов — Меншикова Александра и Василия Корчмина.
Круи сосредоточенно моргал голыми веками, поглаживал сизый нос, беспрестанно кашлял и очень много писал.
«И чего строчит? — думал, косясь на него, Алексашка. — Будто всю память прожил. С утра, а как из винной бочки несет. Хорош, видно, гусь!»
«Я рискую, несомненно, своей жизнью, — сообщал после своим фон Круи, — ради наслаждения властвовать над врученной мне армией русских крестьян. Сейчас я под Нарвой. Остатки этого довольно мощного сооружения более прекрасны, может быть, теперь, когда оно обросло мохом и вообще постарело, чем прежде, когда оно являло себя во всем своем суровом великолепии. В те времена это была только крепость, а теперь это прекраснейший памятник строительного искусства славян».
Петр все осмотрел, обшарил, ощупал, облазил все закоулки. Вопросов, против обыкновения, почему-то не задавал. Осмотрев лагерь, принял генерал-лейтенанта барона фон Галларта, прибывшего от короля Августа для производства инженерных работ. Тоже считался большим человеком по инженерной части, побывал, как докладывал Петру, в пятнадцати знаменитых сражениях. Битый час говорил о себе. Петр рассеянно глядел барону в гладко выбритое, сухое лицо, хмурился, думал свое. Стремясь со всем вниманием и возможно быстрее изучить обстановку, все обдумать, разработать, наладить, вложить в дело осады все уменье, весь свой организаторский дар, он, краем уха слушая генерала, прикидывал: с чего начинать?
— Завтра, — оторвавшись от дум. обратился к Галларту, — доложи план нарвских укреплений. — И, раздувая ноздри, добавил: — Поищем, где у шведов слабое место.
У барона округлились глаза, дрогнули и опустились углы твердого рта. Разогнувшись и чуть склонив голову, стукнул каблуками:
— Есть, ваше величество!
После Петр долго ходил из угла в угол палатки, сипло кашлял, тер горло. Меншиков, размякший после ряда бессонных ночей, уткнув нос в обшлаг, дремал в уголке за походным столом.
— Черт те что, — внезапно выкрикнул Петр, остановившись перед Данилычем. — Не лагерь, а хлев!.. В бараках грязь! Холод! Ни порядка, ни дисциплины, бестолочь, чехарда!.. Как его, этого капитана, что послал своего денщика промышлять окно для барака?
— Запамятовал, мин херр, Корчмин записал.
— Так вот, передай от меня Ивану Юрьевичу: этого капитана привязать к орудию на три часа!.. Хотя… — потер лоб. — Я сам…
Выходя из палатки, сказал:
— Кто будет спрашивать — я в палатке у Трубецкого. Пристально взглянул на Данилыча:
— А ты не томись, ляг как следует.
«„Не томись“, „не томись“… — путалось в голове у задремывающего Данилыча. — Коли бы толк был, можно и потомиться, а тут… Да, не дураки были прадеды наши, что на таком месте крепость поставили. Настоящее место! Либо камень, либо трясина. Словно пьяный леший со свадьбы проехал… Вот тут и распоряжайся хозяйством — где рыть, где копать, куда пушки да солдат становить… Эх, ва-a! — потянулся. — Везде один мед!..»
До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурее осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулись полевые укрепления русских. Только числа 15-го к вечеру, по закату, поднявшимся ветерком разволокло серые тучи, и первый раз за все время светло за угор село солнце. Всюду за передовыми позициями торчали поднятые вверх оглобли телег, по ступицу увязших в грязи, валялись вонючие бочки из-под солонины, из-под рыбы, поломанные колеса, передки, втоптанные в грязь рогожи, кули. В окрестных оврагах разлагались сброшенные туда дохлые лошади. Дороги с бесчисленными объездами, обходами превратились в сплошное жидкое месиво.
Давно кончились и солонина, и рыба, и толокно. Солдаты сидели на одних сухарях, а подвоз за плохими дорогами по-прежнему был никуда. Сборщики подвод носились, как гончие, обшаривали селения, ямы, монастыри по обе стороны дорог от Нарвы до Новгорода и во всей округе на многие версты. Провиантмейстер, окольничий Языков, сбился с ног, изыскивая средства подвоза.
«Отгрузка харчей зело не спора от недостачи подвод, — доносил он Петру. — Ей-ей, все силы употребляю, посылаю сколь можно».
Сухарей тоже было не вволю. Из них, для сытности, делали тюрю-мурцовку: размачивали, сдабривали луком, солили…
— А с этого хлёбова, — говорили солдаты, — много траншей да кеселей [10]не нароешь!
Путной воды тоже не было, ее брали из луговых илистых болотин, сплошь покрытых бархатной цвелью.
— Ну и водица у вас! — говорил Данилыч знакомым преображенцам, отвертывая нос от кружки, поднесенной ко рту. — Ужли пьете?
— А у вас на острову-то ай сахарная? — говорили ему.
Которую неделю пьем… Да вода что, вот кусать чего нетути.
— Должны вроде как подвезти, — нерешительно замечал Алексашка.
— Да ить не те деньги, что у бабушки, а те, что в пазушке, — возражали ему. — Ждать да догонять — хуже нет. Все жданки поели…
Некоторые зло вставляли:
— А немцы в три горла жрут!
— Да им что!..
Подошел знакомый сержант Лука Кочетков. Здороваясь, Меншиков ухватил его за рукав, отвел в сторону:
— Пойдем побалакаем. Проводи…
Когда отошли, взял его под мышку — мал был ростом Лука против Данилыча, — оглянулся по сторонам:
— Ну, как наши преображенцы-то?
Да, как Александр Данилович… всю надежду кладем на тебя.
— На меня?! — с притворным удивлением воскликнул Меншиков, и глаза его радостно заблестели. — Я-то тут при чем?
— Будя толковать-то, — сказал Лука ласково и грустно. — Авось знаем, кто ты и что ты… Был Лефорт — стал Данилыч, наши так говорят…
— Тэк, тэ-эк, — кивал Алексашка раздумчиво, глядя себе под ноги. — Ну и что из того?
— Своим человеком тебя наши считают. Потому и, надеются.
— Да на что надеются-то?
Маленький, щуплый Кочетков резко вывернулся в сторону, забежал петушком наперед.
— Как на что?.. Государю глаза открыть надо! Продажа ведь от немцев идет! Что делается у нас, им в крепости все известно! Одного поля ягоды: что там, — махнул в сторону Нарвы, — что у нас теперь в генералах сидят!.. А потом — с какими шишами пойдем воевать? Ничего же не подвозят: ни пороха, ни ядер, ни бомб. Пушки черт те какие, своего веса не выдерживают — колеса ломаются. А солдаты?.. Одни мы, преображенцы да семеновцы, ну, еще два-три старых солдатских полка… А ведь остальные — горе, неучь! Им на стенках оглоблями драться… Фузеи носят как палки. А ведь одними копьями да бердышами от шведов не отмахаешься!..
— Да еще тупыми, — вставил Данилыч, загадочно улыбаясь.
— Вот-вот, — мотал Лука головой. — Клячи худые, сабли тупые, животами скудаемся. своих пищалей пужаемся.
Меншиков засмеялся:
— А ты балагур!..
— У тебя научился.
— Ах, зме-ей! — вскрикнул Данилыч, шлепая Луку по спине.
Взял его снова под мышку.
— Ладно… Ну, а как вы-то, преображенцы, считаете, как делать должно?
— Ежели уж опоздали с подвозом припасов, — отвечал Кочетков, — то надо бы нас. гвардейцев, поплотнее собрать, чтобы в случае чего чуять локтем Друг друга. А так, как стоим, — кишкой растянулись, на сажень солдат от солдата, — так хорошего мало, толку не жди. — И, остановив Данилыча. положив ему на грудь свою растопыренную ладонь, заглядывая в глаза, он звенящим голосом зачастил: — А драться мы будем лихо! Насмерть стоять будем! Ежели надо будет, умрем как один, а сквозь себя врага не пропустим! Так и доложи государю!..
И лукаво улыбнувшись, уже спокойно добавил:
— А говорил, мол, это, государь, ото всех гвардейцев чистого сердца сержант Преображенского полка Лука Кочетков.
В душе Меншиков был согласен, что без немецких командующих было бы лучше. Солдаты им не верят — вот главное! Ну, а какая, в самом деле, вера может быть в людей, которые продались? Сумы же переметные!.. Сегодня здесь выгодно — служат, а завтра — черт их знает!.. Ну, привлекай их там к работам каким или для военного совета. А командование им вверять!.. Во главе войска ставить!.. Это уже лишнее! Поискать среди своих — не хуже найдутся. По-оду-маешь, какое золото эта старая грымза Круи! Да и Галларт тоже! Составил ведомость: потребно для осады шестьдесят стенобитных орудий, сорок мортир, шесть тысяч каркасов, пятнадцать тысяч гранат, двенадцать тысяч ядер, столько же бомб… Да с таким-то припасом любая солдатка за генерала сойдет!
Пытался было поговорить об этом с Петром Алексеевичем. Так куда там! Руками замахал!
— Отстань! Не твоего ума дело! Круи добрый старик, умный, опытный полководец!..
— Да я, мол, не про то… Солдаты не верят…
— Поверят! Увидят в деле — поймут…
— Ну, дело хозяйское. — Замолчал…
Со второй половины октября начались морозы.
Дожди — плохо, но и мороз тоже не мед, ежели без путных харчей да в холодных бараках.
А тут еще — одно к одному, — когда с великим трудом принялись устанавливать на батареи орудия, лафеты начали ломаться, да и сами пушки выходить из строя после первых же выстрелов.
С большим трудом к 20 октября вооружили восемь батарей, расположенных против трех нарвских бастионов и за рекой, против Иван-города.
Меншиков не покладая рук работал над сооружением восьмимортирной батареи ниже Нарвы, в 1800 шагах от города. Эта батарея воружалась под личным надзором ее командира — бомбардира капитана Петра Алексеева.
«Апроши все готовы, — писал фон Круи королю Августу, — все батареи завтра могут открыть огонь, недостает только безделицы — ядер, бомб и тому подобного: по рассказам здешним, уже давно ожидают привоза, однако ж тщетно. Как скоро припасы будут доставлены, тотчас сделаем брешь, если только король шведский не помешает. По слухам, у него от 30 до 32 тысяч».
На все батареи требовалось установить 57 пушек и 24 мортиры, а установили только 54 орудия. Ровно треть оказались негодными.
В воскресенье 20 октября, в два часа пополудни, по сигналу двумя бомбами с петровской восьмимортирной батареи все пушки открыли огонь. С этого времени русские «били из пушек и бомбы бросали в продолжение двух недель».
Галларт не сомневался в скором падении крепости. Для овладения Нарвой, по его мнению, необходима была только одна брешь в крепостных стенах, только один серьезный пролом.
Для этого нужны были снаряды, снаряды… А вот их-то и не хватало.
Союзники надеялись напасть на Швецию врасплох. Известно было, что шведский король — неугомонный, сумасбродный юнец. Ничего хорошего для Швеции его поведение не обещало. В самом деле, пол и стены королевских покоев были густо запятнаны кровью — молодой король забавлялся: отсекал саблей головы телятам, баранам, которых пригоняли к нему во дворец для такой «молодецкой» потехи. Ночью от взрывов петард и потешных ракет содрогались, а было, что и совсем вылетали стекла в стокгольмских домах, — так потешался этот юный правитель. С церковных кафедр священники читали не совсем обычные проповеди. Даже совсем необычные: «Горе стране, в которой царь юн!» И почтенные горожане только разводили руками. Действительно, кто среди бела дня, почти голый, в одной нижней рубашке, с гиканьем, свистом скакал сломя голову по улицам шведской столицы и сшибал с прохожих шляпы и парики? Молодой король Карл со своей буйной свитой. Кто врывался со сворами гончих в гулкий сеймовый зал, вытряхивал там из мешка живых зайцев и устраивал охоту на них? Он же, повеса король.
Но этот отличавшийся такими буйными шалостями коронованный юноша словно переродился, когда забили барабаны, затрубили военные трубы и опасность надвинулась на Швецию вплоть — с трех сторон, почти сразу. Внезапно Карл явился со своим войском под Копенгаген и принудил датского короля к полной и безоговорочной капитуляции. Вслед за тем, так же внезапно, он высадился на восточный берег Балтийского моря, в Пернау…
«И какая же получится каша-похлебка, ежели к нам-от нежданно-негаданно нагрянет Каролус со своими полками! — размышлял Данилыч, шагая из угла в угол избы. — Изневесть подберет под себя — пить запросишь. Датскому-то он уже по шее наклал. Польский из-под Риги стрекача задал, говорит — потому, что мы-де ему помощи не дали… Из наших рук все помощи ждут! Со-юзнички!.. Прислали нам своих дармоедов. Считается — помощь! Круи — так тот с ног сбился обеды для генералов закатывать. Ни слова по-русски не знают, и знать не хотят. Нас считают — все равно что татары… А солдат наших, чтобы душу их понимать!.. Да что там говорить! Откуда им знать-то!.. Преображенцы, семеновцы! Ведь с этакими-то орлами какие дела можно делать!.. Н-да-а!.. Жили, видно, эти генералы — носа сами не утирали, все няньки, да мамки, а воевали, знать… по бумагам: по расписаниям, ведомостям, диспозициям… Ну, на бумаге, известно, все гладко…»
Щелкнул пальцами, повернулся на месте.
«Эх, если бы можно было все снова начать, как Петр Алексеевич говорит!..»
Приглаживая подбородок, долго, упорно-вопросительно глядел на промерзшее оконце избы.
«Н-да-а, не с того конца тесать начали!..»
В сенцах сухо заскрипел снег под ботфортами, взвизгнула дверь. Кланялись в пояс — как бы о притолоку не удариться, — вошел Петр. Промерзший. Разматывая шарф, глазом косил на Данилыча. Крякнул…
Данилыч проворно шваркнул на стол миску с капустой и огурцами, сунул ржаной каравай, со стуком водрузил штоф посередке стола, нырнул в русскую печь, достал кусок поджаренной солонины, подал на деревянной тарелке. Достав с полки стаканец, сам сел за стол.
Пока Петр резал хлеб — привилегия старшего за столом, — Данилыч хмурился, крякал, тер лоб.
— Что кряхтишь?.. Еще же не пил…
Данилыч покусывал губы, молчал. Покосившись на него еще раз, Петр налил, выцедил, налил снова, пододвинул Данилычу.
— Сам вижу, что не все ладно, — хмуро произнес, закусывая огурцом, — Да уж поздно теперь! — Полуобернулся к окну, с хрустом жуя, забарабанил пальцами по столу. — Саксонцы ни с того ни с сего от Риги ушли. Каролус нагрянул в Пернау… Еще замирятся без нас.
— К чему это, мин херр?
— К празднику, — буркнул Петр, принимаясь за солонину.
— А-а-а! — протянул Данилыч, ловко, одним глотком, опорожнивая стаканец. — Н-да-а!.. — Понюхал корочку хлеба. — Тут, мин херр, смотри да смотри. Послать бы кого из своих наблюдать за поступками этого брудора Августа?
— Послал уже… Григория Долгорукого.
— Хорошо! Искусный офицер и в языках силен.
— И послал еще, — продолжал Петр, торопливо прожевывая кусок солонины, — Бориса Петровича Шереметева со всей поместной конницей по дороге к Ревелю, для разведывания о Каролусе.
— Сколько, мин херр, дал Шереметеву-то?
— Всего пять тысяч. Пошли по Ревельской дороге к Везенбергу.
— Си-ила! — криво улыбаясь, протянул Алексашка. — Небось как в ночное поехали… Затрюхали… Скопом! — Улыбнулся, вспомнил Луку Кочеткова: «Клячи худые, сабли тупые». — Так это же, мин херр, за сто с лишним верст?
— Сто двадцать… А ближе посылать нет расчета. Каролуса нужно разведывать у Ревеля, Дерпта, Пернау. Малый привык шибко ходить, и встречать его, значит, надо подальше…