Страница:
Любопытные начали толпами приезжать даже из окрестных городов и местечек. Взрослые беспрестанно толпились около Петра, бросались навстречу, чтобы заглянуть ему в лицо. А мальчишки — так те бегали за ним неотступно. Словом, о спокойной работе не могло быть и речи. Петр решил выехать в Амстердам.
Кстати, и великое посольство уже приближалось к столице Голландии.
В Амстердаме послов приняли с большой торжественностью. Было устроено празднование во вкусе Петра: примерное морское сражение, после — большой фейерверк на воде.
После празднества Петр приступил к осмотру столичных верфей.
В Саардаме производилась постройка только торговых судов, в Амстердаме же были и военные верфи, морские арсеналы, на рейде стояли военные корабли.
Все это Петр осматривал тщательно, особо оценивал стапельное хозяйство, приспособления, инструмент, ко всему присматривался, примеривался, все ощупывал, прикидывал, взвешивал, обо всем расспрашивал, входил во все детали, подробности. А после осмотра изъявил желание поработать на какой-либо верфи. Волонтеров он расписал по всем мастерствам.
Петр с Данилычем поступили в обучение к опытнейшему корабельному мастеру Ост-индской компании Геррит Клаас-Поолю.
Обучение продолжалось четыре с половиной месяца. «Чиним мы сие не от нужды, — писал Петр в Москву, — но доброго ради приобретения морского пути, чего до последнего издыхания желать не перестану».
В корабельном мастерстве Петр и Данилыч оказали большие успехи. В аттестатах, которые им выдал Геррит Клаас-Пооль, было сказано, что они могут считаться «примерными и разумными плотниками», искусными «в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, приметании, отточении, строгании, буравлении, распиливании, мощении и смолении».
Ремесло корабельного плотника — дело хорошее, но одного этого мало. Нужно было знать значительно больше. Требовалось изучать хотя бы основы судостроения, поэтому Петр обратился к басу [2]Яну-Поолю, «дабы учил его препорции корабельной…» «Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, — написал Петр в Москву, — но точию некоторые принципии, прочее же с долговременной практики, о чем и вышереченный бас сказал, и что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело мне стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг».
Петр хотел оторваться от тех шаблонов, которые показывали ему. Он уже отчетливо представлял себе новый корабль — легкий, но прочный, послушный рулю и «остойчивый на плаву». Устройство его он обдумал до мельчайших подробностей. Это должна быть картина, а не корабль!.. Пытался он делать наброски, но простой, неискусный рисунок не выявлял качеств этого воображаемого прекрасного судна. Известно, что прочность и легкость не ладят друг с другом. А как рассчитать, чтобы их соблюсти, примирить?.. Этому здесь научить не могли. Голландцы строили корабли, руководствуясь опытом, практическими навыками, как плотники строят дома, как вообще самоучки занимаются ремеслами.
Случилось после этого Петру быть в гостях у одного голландского купца. Среди гостей находился англичанин. Узнав о том, что Петр весьма опечален неудачным окончанием своего обучения корабельному делу, англичанин заявил, что на его родине судостроение поставлено значительно выше, чем в Голландии, и что изучить основы этой науки в Англии можно в сравнительно короткое время.
Петр решил отправиться в Англию.
15
16
17
Кстати, и великое посольство уже приближалось к столице Голландии.
В Амстердаме послов приняли с большой торжественностью. Было устроено празднование во вкусе Петра: примерное морское сражение, после — большой фейерверк на воде.
После празднества Петр приступил к осмотру столичных верфей.
В Саардаме производилась постройка только торговых судов, в Амстердаме же были и военные верфи, морские арсеналы, на рейде стояли военные корабли.
Все это Петр осматривал тщательно, особо оценивал стапельное хозяйство, приспособления, инструмент, ко всему присматривался, примеривался, все ощупывал, прикидывал, взвешивал, обо всем расспрашивал, входил во все детали, подробности. А после осмотра изъявил желание поработать на какой-либо верфи. Волонтеров он расписал по всем мастерствам.
Петр с Данилычем поступили в обучение к опытнейшему корабельному мастеру Ост-индской компании Геррит Клаас-Поолю.
Обучение продолжалось четыре с половиной месяца. «Чиним мы сие не от нужды, — писал Петр в Москву, — но доброго ради приобретения морского пути, чего до последнего издыхания желать не перестану».
В корабельном мастерстве Петр и Данилыч оказали большие успехи. В аттестатах, которые им выдал Геррит Клаас-Пооль, было сказано, что они могут считаться «примерными и разумными плотниками», искусными «в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, приметании, отточении, строгании, буравлении, распиливании, мощении и смолении».
Ремесло корабельного плотника — дело хорошее, но одного этого мало. Нужно было знать значительно больше. Требовалось изучать хотя бы основы судостроения, поэтому Петр обратился к басу [2]Яну-Поолю, «дабы учил его препорции корабельной…» «Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, — написал Петр в Москву, — но точию некоторые принципии, прочее же с долговременной практики, о чем и вышереченный бас сказал, и что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело мне стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг».
Петр хотел оторваться от тех шаблонов, которые показывали ему. Он уже отчетливо представлял себе новый корабль — легкий, но прочный, послушный рулю и «остойчивый на плаву». Устройство его он обдумал до мельчайших подробностей. Это должна быть картина, а не корабль!.. Пытался он делать наброски, но простой, неискусный рисунок не выявлял качеств этого воображаемого прекрасного судна. Известно, что прочность и легкость не ладят друг с другом. А как рассчитать, чтобы их соблюсти, примирить?.. Этому здесь научить не могли. Голландцы строили корабли, руководствуясь опытом, практическими навыками, как плотники строят дома, как вообще самоучки занимаются ремеслами.
Случилось после этого Петру быть в гостях у одного голландского купца. Среди гостей находился англичанин. Узнав о том, что Петр весьма опечален неудачным окончанием своего обучения корабельному делу, англичанин заявил, что на его родине судостроение поставлено значительно выше, чем в Голландии, и что изучить основы этой науки в Англии можно в сравнительно короткое время.
Петр решил отправиться в Англию.
15
Петр выехал в Англию в начале января. Лефорт с посольством остался в Голландии.
Английский король принял Петра чрезвычайно радушно, подарил ему красивую, легкую яхту, — «зело изрядное судно», по оценке Петра, устроил для него примерное морское сражение.
Вкусы Петра англичанам были известны.
Поселился Петр в предместье Лондона, местечке Дэпфорде, на самом берегу Темзы, у верфей, в доме Джона Ивлина. [3]
В Англии Петр предался усовершенствованию себя и своих спутников в кораблестроении и навигации, изучал, кроме того, литейное дело, строительное искусство, знакомился с заводскими и фабричным производствами, заключал контракты с морскими и горными инженерами, закупал оружие — пытался перенимать все то полезное, что могло пригодиться в России.
А полезного много встречалось. Пользуясь каждым часом своего пребывания в Англии, Петр старательно отыскивал то, что надо постичь, изучить, или что требуется хотя бы тщательно рассмотреть, разобрать. Вот, например, на одном заводе ему показали, как отливать тонкие стальные листы. И он сам отлил два. На другом — он битых полдня наблюдал, как приготавливают болванки из витой дамасской стали для сабельных и шпажных клинков…
Ему удалось собрать образцы ружей, пистолетов, сабель и шпаг. Вокруг — ив гостиной, и в столовой, и в спальне — были разбросаны и сложены кучами бесконечные образцы… Но нужно было и посмотреть и постичь, как это все отливают, проковывают; обтачивают, высверливают, особенно ружейные и пистолетные стволы. Глаз «брал с налета», а постичь до дна… Как было трудно!
А это значило — нанимать надобно мастеров, завербовывать для работы в России.
Очень понравился ему «Полный географический лексикон, содержащий в себе описание царств, областей, городов, епархий, герцогств, графств и маркграфств, римско-императорских городов, гаваней, крепостей и других знатнейших селений во всех частях света, показующий, в которых царствах, областях и странах находятся, под каким родом правительства, реки, заливы, моря, горы и прочее, близ коих имеют положения свои, и расстояния между ними, отличные места по окрестностям их с означением длины и ширины по наилучшим землеописательным чертежам». Приказал: перевести всё на русский язык.
Ему было мало дела до того, как посмотрят на это правители Англии. Он должен действовать так «для ради пользы Отечества». И он дышал и жил только тем толковым, полезным, особенным, что нужно еще перенять здесь для Отечества своего, спал и видел такое во сне.
Данилыч же ловко помогал Петру собирать сведения о судостроении в Англии, [4]а в свободное время упражнялся вместе с Аникой Щербаковым в «наведении политесу».
Освоить политес — это он полагал своим долгом, считая, что того требует его положение. Долг, прежде всего, но никто же не станет утверждать, что это легкое дело. Поэтому, перенимая манеры великосветских кавалеров, наблюдаемые на балах, маскарадах, Данилыч тренировался почти ежедневно, кидался навстречу Анике Щербакову, торопливо делал «па» подпрыгивал, кидал ногу за ногу, отвешивал низкие поклоны, притопывал, полоскал рукой у колена и, захлебываясь с весьма учтивой улыбкой, твердил на языке немецком с примесью голландского заученную фразу хозяина бала:
— Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости прошу! Милости прошу!
— Ловко! — вскрикивал Щербаков. — А ну, теперь я! Манеры, обхождение Алексашка постигал с поразительной быстротой, применяясь ко всему новому со сметливостью истинно русского человека.
А «наводить политес» было в чем. Петр, всегда отягченный трудами, заботами и гигантскими замыслами, на «манеры» не обращал никакого внимания, «хорошего тона» не признавал, за столом мог обходиться без ножа и вилки, не говоря уже о салфетке. В обычай было ему и прямо рукой передать угощаемому лакомый, по его мнению, кусок или часть особо понравившегося ему блюда. Но наряду с этим он был твердо убежден в необходимости изменить обычаи к лучшему. Человек практической сметки, сноровки, склонный к физической работе, простой жизни, грубоватым, шумным удовольствиям, он искренне радовался тому, что «очередь» усвоения политеса, наук и искусств дошла до России.
Петр водил Данилыча с собой в театр, на маскарады, в музеи, на монетный двор, в склады артиллерийских орудий, астрономические обсерватории. Вместе с Петром они тренировались в метании бомб и гранат нового, неизвестного им образца. И почти ежедневно их вдвоем можно было видеть на Темзе — либо на парусной яхте, либо на каком-нибудь гребном легком суденышке.
Побывал Петр и в английском парламенте и, говорят, похвалил членов палаты, выкладывавших правительству правду в глаза.
— Только, — делился он с Алексашкой, — зело парламентом король их стеснен.
— Знать, того стоит, — замечал Алексашка.
— Это как «того стоит»? — спрашивал Петр.
— А так, мин херр: не потакай брехунам! Глубоко вздыхая, Петр укоризненно качал головой:
— Ох, Алексашка! Истинно говорится: «Кабы на сойку да не свой язычок».
Английский король принял Петра чрезвычайно радушно, подарил ему красивую, легкую яхту, — «зело изрядное судно», по оценке Петра, устроил для него примерное морское сражение.
Вкусы Петра англичанам были известны.
Поселился Петр в предместье Лондона, местечке Дэпфорде, на самом берегу Темзы, у верфей, в доме Джона Ивлина. [3]
В Англии Петр предался усовершенствованию себя и своих спутников в кораблестроении и навигации, изучал, кроме того, литейное дело, строительное искусство, знакомился с заводскими и фабричным производствами, заключал контракты с морскими и горными инженерами, закупал оружие — пытался перенимать все то полезное, что могло пригодиться в России.
А полезного много встречалось. Пользуясь каждым часом своего пребывания в Англии, Петр старательно отыскивал то, что надо постичь, изучить, или что требуется хотя бы тщательно рассмотреть, разобрать. Вот, например, на одном заводе ему показали, как отливать тонкие стальные листы. И он сам отлил два. На другом — он битых полдня наблюдал, как приготавливают болванки из витой дамасской стали для сабельных и шпажных клинков…
Ему удалось собрать образцы ружей, пистолетов, сабель и шпаг. Вокруг — ив гостиной, и в столовой, и в спальне — были разбросаны и сложены кучами бесконечные образцы… Но нужно было и посмотреть и постичь, как это все отливают, проковывают; обтачивают, высверливают, особенно ружейные и пистолетные стволы. Глаз «брал с налета», а постичь до дна… Как было трудно!
А это значило — нанимать надобно мастеров, завербовывать для работы в России.
Очень понравился ему «Полный географический лексикон, содержащий в себе описание царств, областей, городов, епархий, герцогств, графств и маркграфств, римско-императорских городов, гаваней, крепостей и других знатнейших селений во всех частях света, показующий, в которых царствах, областях и странах находятся, под каким родом правительства, реки, заливы, моря, горы и прочее, близ коих имеют положения свои, и расстояния между ними, отличные места по окрестностям их с означением длины и ширины по наилучшим землеописательным чертежам». Приказал: перевести всё на русский язык.
Ему было мало дела до того, как посмотрят на это правители Англии. Он должен действовать так «для ради пользы Отечества». И он дышал и жил только тем толковым, полезным, особенным, что нужно еще перенять здесь для Отечества своего, спал и видел такое во сне.
Данилыч же ловко помогал Петру собирать сведения о судостроении в Англии, [4]а в свободное время упражнялся вместе с Аникой Щербаковым в «наведении политесу».
Освоить политес — это он полагал своим долгом, считая, что того требует его положение. Долг, прежде всего, но никто же не станет утверждать, что это легкое дело. Поэтому, перенимая манеры великосветских кавалеров, наблюдаемые на балах, маскарадах, Данилыч тренировался почти ежедневно, кидался навстречу Анике Щербакову, торопливо делал «па» подпрыгивал, кидал ногу за ногу, отвешивал низкие поклоны, притопывал, полоскал рукой у колена и, захлебываясь с весьма учтивой улыбкой, твердил на языке немецком с примесью голландского заученную фразу хозяина бала:
— Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости прошу! Милости прошу!
— Ловко! — вскрикивал Щербаков. — А ну, теперь я! Манеры, обхождение Алексашка постигал с поразительной быстротой, применяясь ко всему новому со сметливостью истинно русского человека.
А «наводить политес» было в чем. Петр, всегда отягченный трудами, заботами и гигантскими замыслами, на «манеры» не обращал никакого внимания, «хорошего тона» не признавал, за столом мог обходиться без ножа и вилки, не говоря уже о салфетке. В обычай было ему и прямо рукой передать угощаемому лакомый, по его мнению, кусок или часть особо понравившегося ему блюда. Но наряду с этим он был твердо убежден в необходимости изменить обычаи к лучшему. Человек практической сметки, сноровки, склонный к физической работе, простой жизни, грубоватым, шумным удовольствиям, он искренне радовался тому, что «очередь» усвоения политеса, наук и искусств дошла до России.
Петр водил Данилыча с собой в театр, на маскарады, в музеи, на монетный двор, в склады артиллерийских орудий, астрономические обсерватории. Вместе с Петром они тренировались в метании бомб и гранат нового, неизвестного им образца. И почти ежедневно их вдвоем можно было видеть на Темзе — либо на парусной яхте, либо на каком-нибудь гребном легком суденышке.
Побывал Петр и в английском парламенте и, говорят, похвалил членов палаты, выкладывавших правительству правду в глаза.
— Только, — делился он с Алексашкой, — зело парламентом король их стеснен.
— Знать, того стоит, — замечал Алексашка.
— Это как «того стоит»? — спрашивал Петр.
— А так, мин херр: не потакай брехунам! Глубоко вздыхая, Петр укоризненно качал головой:
— Ох, Алексашка! Истинно говорится: «Кабы на сойку да не свой язычок».
16
В конце апреля Петр отплыл на подаренной английские королем яхте в Голландию, откуда через немецкие земли направился в Вену.
Посольство разделилось на два отряда. Сами послы и с ними семнадцать волонтеров, в том числе Петр, поехали наскоро, на почтовых, остальная часть посольства и волонтеров вместе с обозом должны были двигаться вслед за послами. Начальником над вторым отрядом был назначен Меншиков.
Перед своим отъездом Петр подарил Данилычу десять золотых. Сказал:
— Купи себе шпагу. Теперь надобно.
Наказал:
— По дороге чтобы от наших людей никому никаких обид не было, следи, чтобы никто ничего даром не брал, чтобы чинно держали себя, не то… дознаюсь, кто мундир опозорил, — погрозил пальцем, — сма-а-трите!
В Вену Меншиков прибыл со своим отрядом в конце июня. Первое ответственное поручение Петра им было выполнено отлично.
— Здесь, в Вене, — говорил Меншикову Лефорт, — увидишь ты, Александр, самый напыщенный придворный этикет.
Задумчиво глядя в пол, он уперся обеими ладонями в кресло.
— И по-осмотрим… — протянул, сморщив лоб, подняв брови, — ка-акой они нам окажут прием…
— А что у них, Франц Яковлевич, — поинтересовался Данилыч, — все их приемы так по чинам и разделены?
— По чинам, по чинам, Александр, — кивал Лефорт. Улыбаясь и загибая пальцы, начал считать: — Король, герцог, маркиз, граф, виконт, барон…
— А царь? — прервал Меншиков.
— Вот в этом-то и гвоздь, Александр. Они уже, наверное, не один день головы ломают, как принять русских послов… С одной стороны, при посольстве находится сам царь, с другой — какое место должно принадлежать русскому царю между прочими коронованными особами? К какой то есть категории его надо причислить?.. Потому что для каждой из них при венском дворе, понимаешь ли, выработаны этакие особые почетные церемонии…
— Все бы их церемонии, Франц Яковлевич, надобно посмотреть.
— Для чего это нужно?
— Может быть, перенять доведется. Нам ведь, Франц Яковлевич, у себя тоже надобно эту канитель заводить. Петр Алексеевич говорит: «Мне это нож острый — торжества, пышность… Не люблю! А ты, говорит, Данилыч, бывает, присматривайся, потому что старый-то боярский обычай нам ломать не миновать, а государю без придворного этикета жить невозможно». Хочешь не хочешь, Франц Яковлевич, а представлять великолепие и пышность двора государя придется. И не как-нибудь, а?
— Ну, у Вены перенимать как будто бы нечего, — улыбаясь, ответил Лефорт. — Дежурные улыбки, обильные любезности?.. Не стоит! Нет!..
— Почему же, Франц Яковлевич? Народ здесь полированный, тонкий.
— А народ здесь такой, Александр… Как-то лет пятнадцать тому назад римский цезарь вынужден был бежать из Вены, спасаясь от турок. Только оружие польского короля Яна Третьего возвратило ему его столицу. И вот этот австрийский Габсбург, [5]«глава Священной Римской империи, потомок кесарей капитолийских», как он величается до настоящего времени, начал считаться с освободителем своей столицы, польским королем, кто при встрече кому из них прежде должен поклониться!..
— Н-да-а… — промычал Данилыч. — Неумно!
— А сейчас, — продолжал Лефорт, — они, я в этом уверен, ломают свои умные головы над тем, как вас принять: какую комнату наметить для этого, сколько шагов сделать навстречу нашим послам и все прочее в таком духе.
— Ну и леший с ними! — махнул рукой Алексашка. — Петр Алексеевич все равно им свой «политес» наведет.
Оба засмеялись.
Данилыч погладил пальцем за ухом, прищурил глаз и с лукавой улыбкой добавил:
— Сгребет так этого «капитолийского кесаря»… по-русски… когда с ним здороваться-целоваться начнет. Какие шаги там считать!..
При зрелом обсуждении русскому посольству была приготовлена встреча умеренная, по оценке Лефорта: не очень пышная и не мизерная. Но, как и следовало ожидать, Петр не обратил на церемониал никакого внимания. Ему нужно было дело, дело прежде всего, и потому, избегая дальнейших проволочек, он послал просить императора о безотлагательном личном свидании.
Беспримерный случай для венского двора!
С большими потугами воображения был отработан соответствующий случаю церемониал: назначено приличное помещение, определены необходимые движения императора — число шагов, повороты, поклоны, рукопожатия…
Но пылкий Петр расстроил все эти глубокие комбинации. Быстро подойдя к Леопольду, он обнял его, расцеловал, крепко пожал обе руки…
В общем… все спуталось.
— Хорошо, мин херр, — шептал Данилыч Петру, когда они возвращались обратно. — Как говорится, нашего пономаря не перепономаривать стать! Получилось как надо — по-русски!..
Из дворца шли через сад с большим прудом.
— Какая легонькая скорлупка! — заметил Данилыч, указывая на изящную белую лодочку, полувытащенную на берег.
Петр не утерпел, почти бегом направился к берегу, одним махом столкнул лодку в воду, легко вскочил в нее, отплыл…
— Хороша! — крикнул с середины пруда, помахивая веслом. — Легка! Но вертлява, Данилыч! Рыскает сильно!..
У придворных от удивления приоткрылись рты, округлились глаза, полезли вверх, под пышнейшие локоны париков, тонко наведенные брови. Уголками ртов шипели:
— По-о-рази-ительно!.. Не-ве-роя-ятно!..
Пожимали плечами:
— Неужели то царь?
На торжественной аудиенции русских послов (Петр находился в свите Лефорта) император Леопольд справился, по обычаю, о здоровье российского государя; послы отвечали, что. как они с Москвы великого посольства, у кресла Лефорта стояли два саженного роста гвардейца в Преображенских, ловко затянутых шарфами кафтанах.
— Мои два валета, — говорил Лефорт, наклоняясь к Возницыну. — Крестовый, — показывал незаметно концом ножа на Петра, — и червонный, — кивал на Данилыча. — Брюнет и блондин!.. Хороши?..
Внимательно, поверх очков, уставившись на красавцев, Возницын устало шептал:
— И зачем это все?..
Петр дергал его за рукав, отрывисто звякал шпорой, наклоняясь, как мог тихо бурчал:
— Помолчи, Прокофий… так надо!..
Лефорту подносили коллекционные вина, он пробовал их. находил превосходными. Благодарил императора… Просил его позволения дать отведать эти изумительные напитки — своему доброму другу, стоявшему около кресла.
В знак согласия Леопольд кивал своим пышнейшим парадным париком, пытался растягивать в улыбку вывороченные, толстые губы, пристально вглядывался в Петра выпученными, рачьими глазами, потирал тонкий свисающий нос.
А за длиннейшим столом мерно колыхались ряды рогатых пудреных париков и лица — бритые, распухшие и мятые, несвежего, желтого жира, лица стариков с пухлыми, склеротическими носами и подкрашенные, в мушках, упитанные лица молодых щеголей — ровно ничего не выражали кроме приторно-сладкой учтивости.
Петр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы — восточные границы империи.
Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…
— Вы не находите, — обращался Франц Яковлевич к Петру, — что у здешнего министра двора какая-то тупая физиономия?
— А у Леопольда что? Острая? — вмешался Данилыч. Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..
Не очень довольный Веной, Петр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.
Петр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился — летел на перекладных день и ночь.
Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донес, что бунт усмирен. Петр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Раве его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика. [6]
Три дня, проведенные Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и маневров. Стараясь поближе сойтись с королем, Петр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерялся силой Они тянулись на палках, свертывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…
Участвуя в тайных конференциях, военных играх, маневpax, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Петр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции запирающей выход в Балтийское море. Петр понимал, что война с Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьезной военной подготовки колоссальнейших средств. Но утешало одно и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель — Польша от Лифляндии, Дания от Шонии. [7]
Они могут и должны быть союзниками Россия в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить «брудора Августа». И Петр достиг этого.
Уезжая за границу, Петр желал «подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами». Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август «обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства».
И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан — Не было ни гроша — и вдруг алтын! — говорил Петр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. — Доброе начало полдела откачало, у нас так считают, герр генерал-адмирал. — Наклонил голову, погладил затолок. — А теперь пора до двора.
Посольство разделилось на два отряда. Сами послы и с ними семнадцать волонтеров, в том числе Петр, поехали наскоро, на почтовых, остальная часть посольства и волонтеров вместе с обозом должны были двигаться вслед за послами. Начальником над вторым отрядом был назначен Меншиков.
Перед своим отъездом Петр подарил Данилычу десять золотых. Сказал:
— Купи себе шпагу. Теперь надобно.
Наказал:
— По дороге чтобы от наших людей никому никаких обид не было, следи, чтобы никто ничего даром не брал, чтобы чинно держали себя, не то… дознаюсь, кто мундир опозорил, — погрозил пальцем, — сма-а-трите!
В Вену Меншиков прибыл со своим отрядом в конце июня. Первое ответственное поручение Петра им было выполнено отлично.
— Здесь, в Вене, — говорил Меншикову Лефорт, — увидишь ты, Александр, самый напыщенный придворный этикет.
Задумчиво глядя в пол, он уперся обеими ладонями в кресло.
— И по-осмотрим… — протянул, сморщив лоб, подняв брови, — ка-акой они нам окажут прием…
— А что у них, Франц Яковлевич, — поинтересовался Данилыч, — все их приемы так по чинам и разделены?
— По чинам, по чинам, Александр, — кивал Лефорт. Улыбаясь и загибая пальцы, начал считать: — Король, герцог, маркиз, граф, виконт, барон…
— А царь? — прервал Меншиков.
— Вот в этом-то и гвоздь, Александр. Они уже, наверное, не один день головы ломают, как принять русских послов… С одной стороны, при посольстве находится сам царь, с другой — какое место должно принадлежать русскому царю между прочими коронованными особами? К какой то есть категории его надо причислить?.. Потому что для каждой из них при венском дворе, понимаешь ли, выработаны этакие особые почетные церемонии…
— Все бы их церемонии, Франц Яковлевич, надобно посмотреть.
— Для чего это нужно?
— Может быть, перенять доведется. Нам ведь, Франц Яковлевич, у себя тоже надобно эту канитель заводить. Петр Алексеевич говорит: «Мне это нож острый — торжества, пышность… Не люблю! А ты, говорит, Данилыч, бывает, присматривайся, потому что старый-то боярский обычай нам ломать не миновать, а государю без придворного этикета жить невозможно». Хочешь не хочешь, Франц Яковлевич, а представлять великолепие и пышность двора государя придется. И не как-нибудь, а?
— Ну, у Вены перенимать как будто бы нечего, — улыбаясь, ответил Лефорт. — Дежурные улыбки, обильные любезности?.. Не стоит! Нет!..
— Почему же, Франц Яковлевич? Народ здесь полированный, тонкий.
— А народ здесь такой, Александр… Как-то лет пятнадцать тому назад римский цезарь вынужден был бежать из Вены, спасаясь от турок. Только оружие польского короля Яна Третьего возвратило ему его столицу. И вот этот австрийский Габсбург, [5]«глава Священной Римской империи, потомок кесарей капитолийских», как он величается до настоящего времени, начал считаться с освободителем своей столицы, польским королем, кто при встрече кому из них прежде должен поклониться!..
— Н-да-а… — промычал Данилыч. — Неумно!
— А сейчас, — продолжал Лефорт, — они, я в этом уверен, ломают свои умные головы над тем, как вас принять: какую комнату наметить для этого, сколько шагов сделать навстречу нашим послам и все прочее в таком духе.
— Ну и леший с ними! — махнул рукой Алексашка. — Петр Алексеевич все равно им свой «политес» наведет.
Оба засмеялись.
Данилыч погладил пальцем за ухом, прищурил глаз и с лукавой улыбкой добавил:
— Сгребет так этого «капитолийского кесаря»… по-русски… когда с ним здороваться-целоваться начнет. Какие шаги там считать!..
При зрелом обсуждении русскому посольству была приготовлена встреча умеренная, по оценке Лефорта: не очень пышная и не мизерная. Но, как и следовало ожидать, Петр не обратил на церемониал никакого внимания. Ему нужно было дело, дело прежде всего, и потому, избегая дальнейших проволочек, он послал просить императора о безотлагательном личном свидании.
Беспримерный случай для венского двора!
С большими потугами воображения был отработан соответствующий случаю церемониал: назначено приличное помещение, определены необходимые движения императора — число шагов, повороты, поклоны, рукопожатия…
Но пылкий Петр расстроил все эти глубокие комбинации. Быстро подойдя к Леопольду, он обнял его, расцеловал, крепко пожал обе руки…
В общем… все спуталось.
— Хорошо, мин херр, — шептал Данилыч Петру, когда они возвращались обратно. — Как говорится, нашего пономаря не перепономаривать стать! Получилось как надо — по-русски!..
Из дворца шли через сад с большим прудом.
— Какая легонькая скорлупка! — заметил Данилыч, указывая на изящную белую лодочку, полувытащенную на берег.
Петр не утерпел, почти бегом направился к берегу, одним махом столкнул лодку в воду, легко вскочил в нее, отплыл…
— Хороша! — крикнул с середины пруда, помахивая веслом. — Легка! Но вертлява, Данилыч! Рыскает сильно!..
У придворных от удивления приоткрылись рты, округлились глаза, полезли вверх, под пышнейшие локоны париков, тонко наведенные брови. Уголками ртов шипели:
— По-о-рази-ительно!.. Не-ве-роя-ятно!..
Пожимали плечами:
— Неужели то царь?
На торжественной аудиенции русских послов (Петр находился в свите Лефорта) император Леопольд справился, по обычаю, о здоровье российского государя; послы отвечали, что. как они с Москвы великого посольства, у кресла Лефорта стояли два саженного роста гвардейца в Преображенских, ловко затянутых шарфами кафтанах.
— Мои два валета, — говорил Лефорт, наклоняясь к Возницыну. — Крестовый, — показывал незаметно концом ножа на Петра, — и червонный, — кивал на Данилыча. — Брюнет и блондин!.. Хороши?..
Внимательно, поверх очков, уставившись на красавцев, Возницын устало шептал:
— И зачем это все?..
Петр дергал его за рукав, отрывисто звякал шпорой, наклоняясь, как мог тихо бурчал:
— Помолчи, Прокофий… так надо!..
Лефорту подносили коллекционные вина, он пробовал их. находил превосходными. Благодарил императора… Просил его позволения дать отведать эти изумительные напитки — своему доброму другу, стоявшему около кресла.
В знак согласия Леопольд кивал своим пышнейшим парадным париком, пытался растягивать в улыбку вывороченные, толстые губы, пристально вглядывался в Петра выпученными, рачьими глазами, потирал тонкий свисающий нос.
А за длиннейшим столом мерно колыхались ряды рогатых пудреных париков и лица — бритые, распухшие и мятые, несвежего, желтого жира, лица стариков с пухлыми, склеротическими носами и подкрашенные, в мушках, упитанные лица молодых щеголей — ровно ничего не выражали кроме приторно-сладкой учтивости.
Петр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы — восточные границы империи.
Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…
— Вы не находите, — обращался Франц Яковлевич к Петру, — что у здешнего министра двора какая-то тупая физиономия?
— А у Леопольда что? Острая? — вмешался Данилыч. Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..
Не очень довольный Веной, Петр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.
Петр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился — летел на перекладных день и ночь.
Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донес, что бунт усмирен. Петр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Раве его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика. [6]
Три дня, проведенные Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и маневров. Стараясь поближе сойтись с королем, Петр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерялся силой Они тянулись на палках, свертывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…
Участвуя в тайных конференциях, военных играх, маневpax, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Петр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции запирающей выход в Балтийское море. Петр понимал, что война с Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьезной военной подготовки колоссальнейших средств. Но утешало одно и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель — Польша от Лифляндии, Дания от Шонии. [7]
Они могут и должны быть союзниками Россия в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить «брудора Августа». И Петр достиг этого.
Уезжая за границу, Петр желал «подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами». Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август «обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства».
И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан — Не было ни гроша — и вдруг алтын! — говорил Петр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. — Доброе начало полдела откачало, у нас так считают, герр генерал-адмирал. — Наклонил голову, погладил затолок. — А теперь пора до двора.
17
Еще в Голландии, узнав о побеге стрельцов с литовской границы, Петр досадовал, что не было об этом строгого розыска, а перед своим отъездом из Вены в Москву он писал Ромодановскому: «Будем к вам так, как вы не чаете… Я допрошу построже вашего… Только крепостию можно угасить сей огонь…»
И Москва действительно увидела «крепость».
26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.
В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.
А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.
Петр вышел весел, в руках держал ножницы, щелкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.
Не были обойдены ни старик Шеин, ни «князь-кесарь» Ромодановский. Не дотронулся Петр только до самых маститых, почтенных — до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.
Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним — брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привел на показ государю в Успенский собор.
— Я не против русских обычаев, — говорил Петр, обращаясь к «бывшим бородачам». — Я против суеверия и упрямства. Наши старики по невежеству думают, что без бороды никто не войдет в царство небесное, хотя оно отверсто для всех честных людей, с бородами ли они или без бород, с париками или плешивые.
В его слова не вникали. Лица окружающих выражали одно — мучительное оцепенение, весьма похожее на столбняк.
— Длинное платье мешало проворству рук и ног стрельцов, — продолжал Петр, не смущаясь произведенным впечатлением, — они не могли ни владеть хорошо ружьем, ни маршировать. Для того и велел я Лефорту пообрезать у солдат сперва зипуны, зарукавья, а потом сделать новые мундиры, по европейскому образцу. — Обвел взглядом остолбеневших бояр, мотнул головой, усмехнулся. — И ваша одежда больше смахивает на татарскую, чем на сродную нам легкую славянскую. — Укоризненно покачал головой. — Не годится, други, в спальном платье являться на службу!..
Позднее многие догадались, в чем дело, — начали сами бриться. А недогадливым было еще внушение сделано: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеина; некоторые явились при бородах, но теперь уже не царь, а его шуты принялись тут же, на пиру, ловко работать овечьими ножницами.
И всем придворным, а также всем, даже самым мелким чиновникам было приказано немедля одеться в европейское платье.
Данилыч устроил большую швальню в Преображенском. Шили французские и итальянские костюмы для ближних людей, кафтаны, камзолы для дворцовой прислуги. Отдельно лучшие рукоделицы вышивали знамена для гвардейских полков.
Остричь бороды, обрезать рукава, полы, всех встряхнуть, разбудить, заставить усердно работать — это понятно Данилычу. В чужих краях сам государь работал, как последний батрак, в матросской робе ходил, со страшными мозолями на руках. И вернулся он совсем не затем, чтобы закутаться в осыпанные каменьями пудовые ризы и жить благолепно, по-царски…
А кто его встретил?
Налитые спесью бояре с холеными бородами в длиннополых ферязях, опахнях, охабнях с двухаршинными рукавами, еле двигающиеся, как откормленные к Рождеству гусаки. И твердят эти чванливые тунеядцы на каждом шагу о своей знатной породе…
— Что стоит порода, когда в голове сонная дурь, а в пуховых руках они и весь век один инструмент — только ложку держали, — говорил Данилыч в кругу сержантов-преображенцев, — пробавляются, дармоеды, лежебочеством да пирами… Катать их, гладких чертей!
Его слушали, со страхом глядя в бегающие, почти сумасшедшие глаза, в его косивший рот, резко отчеканивавший каждое слово. Слушали молча.
А когда начались стрелецкие казни…
— Что ж, мин херр, — говорил он Петру, — рубить — так рубить!.. Крепкое стоятельство за государя на крови познается…
17 октября в Преображенском Петр заставил своих приближенных рубить стрельцам головы. Ромодановский отсек четыре головы; Голицын, по неумению рубить, мучил, кромсал, полковник Преображенского полка Бломберг и Лефорт наотрез отказались исполнять роль палачей. Сам Петр отрубил головы пятерым… Другие царедворцы повиновались, но бледные, с трясущимися от ужаса руками.
Алексашка расправлялся с стрелецкими головами с столь же легким сердцем, как и с бородами чиновников; хладнокровно с изумительной ловкостью он принимал участие в кровавой расправе.
— Вспя-ять захотели!..
И злобная радость плескалась в синих Алексашкиных зенках. Он стискивал челюсти так, что желваки играли над порозовевшими скулами. Хищно раздувал тонкие ноздри:
— Да-авай!
Он сам хвалился потом, что в этот день обезглавил двадцать стрельцов.
«А у пущих воров и заводчиков, — записал после Желябужский, — ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы за их воровство ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах немного не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его Преображенский сержант Александр Меншиков…» — Всего было казнено 1150 человек.
Целых пять месяцев трупы не убирались с мест казни, целых пять месяцев повешенные раскачивались на зубчатых стенах Новодевичьего монастыря…
«Что ни зубец, — то стрелец».
— Удивляюсь, глядя на этого знаменитого Алексашку, — говорил на другой день полковник Преображенского полка Бломберг, обращаясь к Лефорту. — Ведь он же не имеет никаких личных причин разделять ожесточение государя против стрельцов! Что это, — пожимал плечами полковник, — желание угодить государю?
Крепкий, красный, с обветренным лицом, Бломберг громко глотал пиво из большой глиняной кружки, пожимая плечами, взмахивал синего шелка платком, зажатым в крупной, поросшей лисьей шерстью руке, и поминутно отирал лоб, покрытый крупными каплями пота. В столовой было жарко натоплено: Франца Яковлевича лихорадило после вчерашнего, — не то оттого, что насмотрелся на казни, не то от долгого пребывания в поле, на холодном ветру.
— Понятно, что государь донельзя разгневан новым возмущением своих старых врагов, не раз уже злоумышлявших против его жизни, — тянул Бломберг, тщательно отделяя слова. — Ясно также, что государь, видя в них постоянный, неиссякаемый источник смут и заговоров, решил совершенно уничтожить стрелецкое войско. Ну, а Алексашка? Он что?
И Москва действительно увидела «крепость».
26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.
В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.
А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.
Петр вышел весел, в руках держал ножницы, щелкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.
Не были обойдены ни старик Шеин, ни «князь-кесарь» Ромодановский. Не дотронулся Петр только до самых маститых, почтенных — до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.
Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним — брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привел на показ государю в Успенский собор.
— Я не против русских обычаев, — говорил Петр, обращаясь к «бывшим бородачам». — Я против суеверия и упрямства. Наши старики по невежеству думают, что без бороды никто не войдет в царство небесное, хотя оно отверсто для всех честных людей, с бородами ли они или без бород, с париками или плешивые.
В его слова не вникали. Лица окружающих выражали одно — мучительное оцепенение, весьма похожее на столбняк.
— Длинное платье мешало проворству рук и ног стрельцов, — продолжал Петр, не смущаясь произведенным впечатлением, — они не могли ни владеть хорошо ружьем, ни маршировать. Для того и велел я Лефорту пообрезать у солдат сперва зипуны, зарукавья, а потом сделать новые мундиры, по европейскому образцу. — Обвел взглядом остолбеневших бояр, мотнул головой, усмехнулся. — И ваша одежда больше смахивает на татарскую, чем на сродную нам легкую славянскую. — Укоризненно покачал головой. — Не годится, други, в спальном платье являться на службу!..
Позднее многие догадались, в чем дело, — начали сами бриться. А недогадливым было еще внушение сделано: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеина; некоторые явились при бородах, но теперь уже не царь, а его шуты принялись тут же, на пиру, ловко работать овечьими ножницами.
И всем придворным, а также всем, даже самым мелким чиновникам было приказано немедля одеться в европейское платье.
Данилыч устроил большую швальню в Преображенском. Шили французские и итальянские костюмы для ближних людей, кафтаны, камзолы для дворцовой прислуги. Отдельно лучшие рукоделицы вышивали знамена для гвардейских полков.
Остричь бороды, обрезать рукава, полы, всех встряхнуть, разбудить, заставить усердно работать — это понятно Данилычу. В чужих краях сам государь работал, как последний батрак, в матросской робе ходил, со страшными мозолями на руках. И вернулся он совсем не затем, чтобы закутаться в осыпанные каменьями пудовые ризы и жить благолепно, по-царски…
А кто его встретил?
Налитые спесью бояре с холеными бородами в длиннополых ферязях, опахнях, охабнях с двухаршинными рукавами, еле двигающиеся, как откормленные к Рождеству гусаки. И твердят эти чванливые тунеядцы на каждом шагу о своей знатной породе…
— Что стоит порода, когда в голове сонная дурь, а в пуховых руках они и весь век один инструмент — только ложку держали, — говорил Данилыч в кругу сержантов-преображенцев, — пробавляются, дармоеды, лежебочеством да пирами… Катать их, гладких чертей!
Его слушали, со страхом глядя в бегающие, почти сумасшедшие глаза, в его косивший рот, резко отчеканивавший каждое слово. Слушали молча.
А когда начались стрелецкие казни…
— Что ж, мин херр, — говорил он Петру, — рубить — так рубить!.. Крепкое стоятельство за государя на крови познается…
17 октября в Преображенском Петр заставил своих приближенных рубить стрельцам головы. Ромодановский отсек четыре головы; Голицын, по неумению рубить, мучил, кромсал, полковник Преображенского полка Бломберг и Лефорт наотрез отказались исполнять роль палачей. Сам Петр отрубил головы пятерым… Другие царедворцы повиновались, но бледные, с трясущимися от ужаса руками.
Алексашка расправлялся с стрелецкими головами с столь же легким сердцем, как и с бородами чиновников; хладнокровно с изумительной ловкостью он принимал участие в кровавой расправе.
— Вспя-ять захотели!..
И злобная радость плескалась в синих Алексашкиных зенках. Он стискивал челюсти так, что желваки играли над порозовевшими скулами. Хищно раздувал тонкие ноздри:
— Да-авай!
Он сам хвалился потом, что в этот день обезглавил двадцать стрельцов.
«А у пущих воров и заводчиков, — записал после Желябужский, — ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы за их воровство ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах немного не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его Преображенский сержант Александр Меншиков…» — Всего было казнено 1150 человек.
Целых пять месяцев трупы не убирались с мест казни, целых пять месяцев повешенные раскачивались на зубчатых стенах Новодевичьего монастыря…
«Что ни зубец, — то стрелец».
— Удивляюсь, глядя на этого знаменитого Алексашку, — говорил на другой день полковник Преображенского полка Бломберг, обращаясь к Лефорту. — Ведь он же не имеет никаких личных причин разделять ожесточение государя против стрельцов! Что это, — пожимал плечами полковник, — желание угодить государю?
Крепкий, красный, с обветренным лицом, Бломберг громко глотал пиво из большой глиняной кружки, пожимая плечами, взмахивал синего шелка платком, зажатым в крупной, поросшей лисьей шерстью руке, и поминутно отирал лоб, покрытый крупными каплями пота. В столовой было жарко натоплено: Франца Яковлевича лихорадило после вчерашнего, — не то оттого, что насмотрелся на казни, не то от долгого пребывания в поле, на холодном ветру.
— Понятно, что государь донельзя разгневан новым возмущением своих старых врагов, не раз уже злоумышлявших против его жизни, — тянул Бломберг, тщательно отделяя слова. — Ясно также, что государь, видя в них постоянный, неиссякаемый источник смут и заговоров, решил совершенно уничтожить стрелецкое войско. Ну, а Алексашка? Он что?