Соколов Александр. Меншиков

   И Александр Данилович было поник головой.
   «Ка-ак они ощерились все! — рассуждал сам с собой „худородный“ претендент на Курляндское герцогство. — Не та кость у меня!.. Та-ак. Стало быть, опять в волчью стаю!.. Вспять!.. Но и волк же забирается умирать в свою норь!.. Что же остается: покориться судьбе, понести против родовитых камень за пазухой, затаиться? Или тихо отойти от всего?..
   Да-а, — думалось. — Видно, Александр Данилович, свое отслужил. Конец! На покой!.. Ежели не в силах прочно закрепиться, надо уйти, пока не поздно — подобру-поздорову. Этого требуют благоразумие, честь, наконец — безопасность близких, семьи. Власть — повседневная забота и тягость…» А в жизни детей — дочерей, сына, у которых есть свой мир радостей, надежд и печалей, что он может теперь прибавить в их жизни со всей полнотой своей власти, кроме заботы и горя?
   «Уйду! — сказал Александр Данилович сам себе. — Буду хозяйствовать. Чистое это, легкое дело… А то незнамо зачем и жил на земле».
   С этим решением он встал с постели, надел халат, разминаясь, подошел к огромному венецианскому зеркалу, глянул сам на себя.
   И вот тут… Этот пристальный на самого себя взгляд сказал ему твердо, бесповоротно, что он ни-ку-да не уйдет. Поздно!..
   Чересчур высоко он поднялся, слишком много разворошил, сильно распалил волчью ненависть тех, кто злобной стаей, рыча друг на друга, готовятся заступить его место. Пыл ненависти — самой лютой, непримиримой, рождающейся в борьбе нового с отживающим, старым — пронизал уже все его существо, поглотил ум и сердце, проник в плоть и кровь. Да и хмель власти, туман честолюбия… Есть ли противоядие против этого яда?..
   И Александр Данилович «свиделся с императрицей», и… все замыслы его недоброжелателей обращены были в прах, Екатерина приказала следствие прекратить.
   Мориц Саксонский тоже вынужден был распроститься с курляндской короной. Вопрос о престолонаследии, под сильным нажимом Петербурга, был отложен до смерти старого герцога. Тогда снова можно будет поднять вопрос о курляндском престолонаследии, рассчитывали русские дипломаты. Не вышло с избранием Меншикова, может получиться с избранием двоюродного брата герцога Гелштинского, второго сына епископа Любского, которому исполнилось уже тринадцать лет от рождения. Так что шансы на успех еще не все были потеряны, но расшатанное здоровье императрицы заставляло Александра Даниловичка серьезно задуматься над другим, несравненно более важным, вопросом: кто после ее смерти должен вступить на российский престол?
   Отстранить от наследования престола Петра Алексеевича, этого единственного мужского представителя династии, теперь уже не представлялось возможным. В чью пользу можно было его обойти? В пользу теток? На такой шаг Меншиков при всей своей смелости и решительности отважиться не мог.
   А здоровье Екатерины все ухудшалось. Нужно было принимать окончательное решение. И таким решением представлялось Меншикову одно — перейти заблаговременно на сторону великого князя Петра Алексеевича.
   Екатерина тоже понимала, что обойти законного наследника теперь невозможно, даже опасно. Не желая подвергать такой опасности своих дочерей, она пыталась изыскивать способы упрочить их положение. Но верного способа найти не могла.
   Ей помог Меншиков. Он решился просить согласия Екатерины на брак его дочери с Петром Алексеевичем. Соединить с будущим императором человека, на благодарность и искренность которого она имела право и все основания рассчитывать, устраивало Екатерину. Больше того — этот спасительный выход из создавшегося тяжелого положения казался лучшим из всех. И императрица, к ужасу представителей своей партии, ряды которых теперь покидал самый видный и сильный союзник, Екатерина дала свое согласие на брак дочери Александра Даниловича, Марии, с великим князем Петром.

7

   Больше всех радовался такому обороту дела глава партии великого князя Дмитрий Михайлович Голицын. Наконец-то он ясно увидел перед собой цель, к которой до этого так мучительно долго и бесплодно стремился!
   «Ага! — потирал руки князь. — В противном лагере раздор! Хор-рошо! Свара?.. Отлично!.. Теперь с помощью Данилыча мы уж как-нибудь великого князя Петра на престол возведем, обстановку используем!.. Теперь это верное дело! А там, как Василий Лукич говорит, „что бог даст“! Да, да… „что бог даст!“ — похохатывал Дмитрий Михайлович. — В кучке они были неодолимы, — думал он о партии Екатерины, — а в одиночку-то мы, „бог даст“, и всесильного Данилыча сковырнем».
   Теперь и Остерман пристал к партии Голицыных — Долгоруких. Ведь теперь на стороне великого князя Петра вся сила, сулящая верный успех. В лагерь великого князя теперь можно было переходить без всякого риска.
   И Остерман перешел.
   С распростертыми объятиями принял его Дмитрий Михайлович Голицын.
   Андрей Иванович!.. Как же… ведь он важнейший союзник! — радовался Голицын. — Он и не опасен и не беспокоен. Пожалуй, только один он и не добивается исключительного господства. Да и где ему!.. Он такой робкий, тихоня… Никуда Андрей Иванович не суется, а между тем он везде. Как-то так повелось последнее время, что без Остер-мчна не начинают никакого более или менее важного дела. С ним как-то все легко клеится. Поэтому на любом заседании, чуть что, заминка какая, — сейчас же кто-нибудь да и спросит: а где же это Андреи-то Иванович запропастился?.. И ко всему тому он почти совершенно лишен всяких страстей и этаких… свойств, придающих мужчине оригинальный характер.
   Вот для иностранных резидентов он — да-а… человек опасный: этот при рассуждении о делах не закричит, как неистовый Ягужинский, но скромненько да тихонько, так тонко укажет на какую-нибудь «конъюнктурку», что сразу в затылке зачешешь да все по-иному и решишь, как он предлагает…
   Когда в конце 1725 года Остерман был назначен вице-канцлером, так разве кто этому удивился? «Так и следует! — отобряли все. соглашались. — Так и должно!.. Голова!» А с начала следующего года Андрей Иванович, гляди, уже и заседает в Верховном Тайном Совете!.. И все тихо, без шума… «Вот делец! Конечно, такой союзник — клад для нас, золото!» — восторгался ходом дел Дмитрий Михайлович.
   Хотя особенно-то восторгаться пока нечем было. Меншикоп не расположен к Голицыным — это ясно по-прежнему. А от хитрого, неискреннего Остермана, каковым все же считал его в душе Дмитрий Михайлович, какой прямой толк может быть роду Голицыных? Он Генриха Иоганновича, этого «скрозьземельного» немца, ловко перекрасившегося в Андрея Ивановича?.. Какой прямой толк? — ибо ни на какую связанную с унижением и лизоблюдством кривую дорогу Голицыны не встанут, твердо полагал Дмитрий Михайлович, — никогда, ни при каких обстоятельствах!
   Так что Голицына пока утешало одно: несогласие и разброд в рядах противного лагеря.
   — У противников-то великого князя… — радовался Дмитрий Михайлович, — вот что значит дело без головы!.. У них теперь столпотворение вавилонское. Содом и Гоморра…
   …Бутурлин и Девьер были равнодушны к тому, кто будет преемником Екатерины: оба они боялись одного — усиления Меншикова, и если теперь желали отстранить от престола Петра Алексеевича, так единственно потому, что он обязан был вступить в брак с дочерью светлейшего князя. Толстой же ни при каких условиях не хотел видеть Петра на престоле, боялся, что сын непременно отплатит ему за все то, что он сделал против отца.
   Юркий Девьер с ног сбился: бегал и к Толстому, и к цесаревнам, и к Бутурлину, и к Апраксину. Не решался только надоедать канцлеру графу Головкину, да и знал, что это все равно — бесполезно: уж очень осторожен Гаврила Иванович! Смельчак Ягужинский далеко, в Польше шумит, а без него тесть шагу не сделает. Внешне канцлер сейчас ко всему равнодушен, как больной. А в душе… пойми его, «кащея бессмертного»!..
   Старик Апраксин с горя запил, к нему сейчас страшно ходить: угощает, чуть ли не на колени становится, молит:
   — Да выпей ты за ради Христа! — проводит ребром ладони вдоль горла. — Ведь оно — как святой босиком пройдет! А? — И тут же, зло кривя рот, стучит себя в грудь. — Бросил ведь нас Данилыч-то, чтоб ему ни дна ни покрышки!
   Девьеру ясно, да и остальным всем понятно, как было прежде-то надежно, покойно старику адмиралу опираться на такого сильного сообщника, как Данилыч. Да и Меншикову не лишне было иметь на своей стороне великого адмирала. Но… то было время…
   Говорили, что Апраксин, находясь перед серьезным выбором, после долгих прикидок и колебаний, недостаточно решительно и с оглядкой но все же стал на сторону Толстого. Но какой толк Петру Андреевичу от высокопоставленных стариков? От великого канцлера да великого адмирала. Ни тот, ни другой не окажут ведь ему деятельной помощи в решительную минуту. Нет, не окажут! Не такие это дельцы, не той школы. Остаются Иван Иванович Бутурлин да граф Девьер. Недавно, во время своей поездки в Курляндию, Девьер был произведен в генерал-лейтенанты, а сейчас уже мечтает о месте в Верховном Тайном Совете.
   — Чего вы молчите?! — почти взвизгивал он, обращаясь к Толстому. — Меншиков овладел всем Советом!.. Безотлагательно, сейчас же, нужно назначить туда еще хотя бы одного своего человека! Иначе…
   — Что иначе? — возражал Толстой, вяло отмахиваясь. — Тебя назначить туда?.. Знаю, что хочешь. А мало он тебе на хвост наступал? Исподтишка кусать только можете!.. Вот и доложил бы обо всем этом императрице!.. А-а! — мотал пальцем, пристально глядя в черные острые глазки вертлявого португальца. — На волков с печи храбры вы все, я смотрю!
   — Данилыч, — рычал Бутурлин, — что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обижает, команду мимо меня отдал младшему, адъютанта отнял!.. — И, сдерживая громоподобный бас свой, озираясь по сторонам, рокотал: — И откуда он такую власть взял? Разве за то он мне по загривку кладет, что я ему добра много делал? Брюхо старого добра не помнит, — так, видно? Теперь все позабыто?.. Да-а… Что ж, я-то как-нибудь ломоть хлеба себе промыслю. — И, опустив на грудь голову, старик громко шептал: — Только не думал бы и он, чтоб Голицыны его властвовать допустили. Стоит великому князю только вступить на престол, а тогда скажут они сему светлейшему князю: «Полно, миленький, и так долго властвовал нами, поди прочь, холоп!..» Не знает Александр Данилович, с кем знаться. Хоть и манит и льстит князь Голицын, не думал бы, что он ему верен, — только до своего интереса.
   Толстой же с наружным спокойствием и холодным отчаянием в душе думал свое:
   «Если великий князь будет на престоле, то бабку его из монастыря возьмут ко двору и она будет мстить за мои над ней розыски, а объявления покойного императора о ее похождениях всячески опровергать… — Вздыхал: — Тогда не-ет, не удержишься. В Сибири сгноят!..»
   Все сторонники Екатерины сходились на том, что брак великого князя с дочерью Александра Даниловича ничего хорошего им не сулит: Меншиков будет во всем держать руку зятя и больше желать ему всяческих благ, нежели императрице к ее дочерям, — это ясно! Но как быть? Как же ускорить решение Екатериной вопроса о престолонаследий? И в пользу какой цесаревны?
   Бутурлину и Девьеру больше нравилась старшая, Анна Петровна. Но Толстой был за Елизавету, потому что муж Анны, герцог Голштинский, смотрел на Россию только как на вероятного союзника, который может помочь ему, герцогу, добыть шведский престол.
   Однако не в том, кому отдать предпочтение — Анне или Елизавете, было главное, а в том, как, какими путями, освободиться от страшного соперника — великого князя Петра?
   «Хотя, — рассуждал Петр Андреевич, — великий князь еще мал, пусть поучится… Можно будет так устроить, что он поедет для этого за границу, как то делают многие наследные принцы. А там, глядишь, и брак его с Меншиковой не состоится, и Елизавета Петровна коронуется, укрепится на престоле отца…
   Все это так… Но кто же будет двигать все эти дела? Ведь такой столп из столпов, как Данилыч, — ушел…»
   Да, не радовало сторонников императрицы положение дел.
   «А тут еще герцог Голштинский, этот шалаш непокрытый, канючит со своими бесконечными просьбами», — зло думал Толстой.
   — Хочу просить себе у государыни чина генералиссимуса, — щупал он почву, делился с Толстым, — а лучше, если бы мне отдали военную коллегию: я бы тогда силен был в войске и ее величеству верен.
   — Изрядно! — сухо отвечал ему, пожимая плечами, Петр Андреевич. — Извольте промышлять к своей пользе как вам угодно.
   Но времени оказалось мало, решительная минута наступила ранее, чем ожидали. 10 апреля у Екатерины открылась горячка, и приступить к ней с новыми предложениями заговорщики не решились. На это решился Меншиков. Достаточно осведомленный о происках своих новых врагов, он коротко и решительно расправился с ними. Екатерина подписала указ о ссылке Бутурлина, Девьера, Толстого и Скорнякова-Писарева; князя Ивана Долгорукого указано было отлучить от двора и, «унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина, и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить в команду, куда следует».
   Вечером того же дня Екатерина скончалась.
   По духовному завещанию наследником престола назначался великий князь Петр Алексеевич, с тем чтобы он женился на дочери Меншикова, на время же его малолетства должно быть учреждено регентство из обеих цесаревен, герцога Голштинского и Верховного Тайного Совета.

8

   По завещанию Екатерины, до совершеннолетия императора управлять государством должен был Верховный Тайный Совет, при участии герцога и цесаревен. «Дела решаются большинством голосов, и никто один повелевать не может», — сказано было в завещании. Но еще при его составлении Меншиков объявил Бассевичу, что герцог должен уехать, потому что ему, как шведу, не доверяют.
   Герцог и сам понимал, что теперь, при Меншикове, ему нечего делать в России, и, получив обещанное за Анной Петровной приданое, он уехал в Голштинию.
   Со стороны семнадцатилетней Елизаветы Петровны, думавшей только об увеселениях, забавах, тоже нечего было опасаться вмешательства в государственные дела. Оставался один Верховный Тайный Совет. Но он и при Екатерине неизменно прислушивался к голосу Александра Даниловича, соглашаясь, как правило, с его суждениями по всем важным вопросам.
   Авторитет Меншикова был настолько непререкаем, что даже члены царской фамилии искали его покровительства.
   «Вашей светлости многие милости всем людям показаны, — спешила задобрить его Анна Ивановна, племянница покойного императора, герцогиня Курляндская, — и я с покорностью прошу Вашу Светлость: как прежде я имела Вашей Светлости к себе многую любовь и милость, так и по нынешнему нашему свойству меня не оставить, но содержать в милости и протекции».
   В середине мая особым рескриптом императора Меншикову был присвоен высший воинский чин — генералиссимуса российских войск.
   Теперь Александру Даниловичу оставалось только оградить молодого Петра от нежелательного, чужого влияния. И он перевозит мальчика-императора в свой дом на Васильевском острове, окружает надежнейшими людьми, а в конце мая устраивает торжественное обручение его со своей старшей дочерью, шестнадцатилетней Марией.
   Вот теперь, став во главе всех сухопутных и морских сил России и подчинив своему влиянию юного императора, теперь, казалось, Александр Данилович мог наконец считать себя в полной безопасности от дворцовых интриг. В самом деле, все как будто бы сделано: враги и даже подозрительные люди удалены, обезврежены, а те, от которых отделаться было нельзя, так или иначе, пока что, задобрены. В Верховном Тайном Совете постоянно заседают теперь только четверо: Апраксин, Головин, Голицын и Остерман. Из них способнее всех, пожалуй, Андрей Иванович Остерман. Но он пришлый человек, иноземец. Такому не обойтись без сильной руки. А кто может служить ему лучшей опорой, как не светлейший князь генералиссимус Меншиков, доверивший ему к тому же такое важное дело, как воспитание императора?
   По восшествии Петра на престол Остерман стал получать по шести тысяч рублей в год жалованья, тогда как, например, канцлер Головкин или, скажем, князь Дмитрий Михайлович Голицын получали по пяти тысяч. И Остерман, казалось, прекрасно понял, как и чем он обязан опекуну будущему тестю царя. Аккуратнейшим образом он отчитывается перед Александром Даниловичем в каждом своем шаге. «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал, — докладывает он Меншикову, — как за болезнью, так особливо за многодельством, ибо работаю над отправлением завтрашней почты. Сверх того рассуждаю, чтобы не вдруг очень на него [Петра] налегать».
   Хуже с родовитою знатью, — думал Данилыч. Эти, с тех пор, как он перешел на сторону великого князя, особо почтительны, прямо стелются перед ним. А в душе?.. Ох, кипит у них, верно!.. Одно хорошо: легко можно их лбами соткнуть — не дружны меж собой… Н-да, этих нужно пока что «ласкать»…
   И вот Долгорукие получают вскоре важнейшие должности: князь Алексей Григорьевич Долгорукий назначается гофмейстером при малолетней сестре императора, великой княжне Наталье Алексеевне. Место очень важное, судя по тому влиянию, которое сестра имела на брата; сын его, молодой князь Иван Алексеевич, пострадавший за участие в кружке Девьера, снова приближен ко двору — назначен гоф-юнкером императора; князь Михаил Владимирович Долгорукий назначен сенатором.
   Долгорукие рассыпались перед Меншиковым в благодарностях.
   «За высокую Вашу, моего государя, милость, показанную брату моему и ко мне неоплатную, потребному благодарствую, — пишет Александру Даниловичу с Кавказа Василий Владимирович Долгорукий. — Не могу чем заслужить до смерти моей того Вам, моему отцу, за Ваше великодушие».
   И Меншиков склонен был считать такие изъявления чувств вполне искренними.
   — В самом деле, — полагал он, — весь род Долгоруких стал снова в почете. Что им еще нужно? Ведь доведись, пришел бы к власти кто-нибудь из Голицыных, так разве сделал бы он такое для Долгоруких?.. Перегрызлись бы они, как собаки!..
   Но не так думали «обласканные» и приближенные к императору Долгорукие. Фавор Меншикова весьма непрочен, соображали они. Предположим, что кто-то внушил бы мальчику-императору, что он неограниченный правитель, убедил бы его в этом. Что бы последовало? У мальчика непременно явилась бы мысль: «А по какому же праву этот выскочка командуем мной?» Мальчик неохотно учится, любит погулять, попалить, но на все это нужно спрашивать разрешения у Александра Даниловича и частенько получать отказ. Почему? Надо показать Петру Алексеевичу, как может весело жить государь: втянуть его в «остренькие» забавы, увлечь верховой ездой, псовой и соколиной охотой. А тем временем — и, конечно, речь должна идти о непродолжительном периоде — надо постараться внушить ему, что распоряжения пирожника, сына конюха, не могут и не должны являться законом. Мало того — надо дать Петру Алексеевичу ясно понять, что распоряжения такого человека, как Меншиков, прямо-таки унижают достоинство императора!
   Юный государь сильнее и сильнее привязывается к своему воспитателю Андрею Ивановичу Остерману. «Пусть! — согласно решили все Долгорукие. — Этот немец сам себе не враг. С ним не только можно поладить, но при его помощи удобнее всего, пожалуй, привести Петра к нужной, необходимой мысли: „А по какому праву Меншиков отказывает мне в удовольствиях?“ Андрей Иванович — другое дело: он воспитатель, умнейший, ученейший человек, лучше Меншикова знает, что надобно делать, но и он не отказывает».
   Вот при такой обработке столкновения между Петром и Данилычем наступят сами собой. И тогда Меншиков очутится в таком страшном положении, в каком он отродясь не бывал. Действительно, при первом императоре у него было два великих защитника — Екатерина и сам Петр. А теперь?.. Кто его теперь защитит?
   Меншиков же, точно убаюканный лестью высокородных, изъявлениями «искренней благодарности» и «рабской преданности» их, уверенный в непоколебимости принятых им мер по упрочению своего положения, совершенно не думал о том, чтобы заслужить любовь или хотя бы расположение опекаемого мальчика-императора. Он беспечно «отпустил вожжи», и… их «мягонько» подобрал Андрей Иванович Остерман.
   В юном Петре Александр Данилович видел только двенадцатилетнего мальчика, от которого он, как опекун, вправе требовать повиновения. Он настоящим образом понял свои обязанности по отношению к опекаемому — понял, что мальчику надо много и упорно учиться, чтобы стать достойным преемником своего великого деда.
   Понимал это и воспитатель молодого царя Остерман. Но хитрый немец еще лучше понимал свои личные выгоды. Он-то отлично себе представлял, что главное — это приобрести расположение своего питомца, а для этого достаточно выказывать снисходительность, «не налегать» с учением и в случае чего свалить всю вину на Александра Даниловича — де и рад бы послабление сделать, но… опекун…
   Совершенно иначе поступал Меншиков. Не потакая стремлению Петра к удовольствиям, он требовал от него отчета в поступках и поведении.
   — Учиться! — внушал он ему. — Много, прилежно учиться, ибо «зелен виноград — не вкусен, неучен человек — неискусен!» — как любил говорить дед-император. А мудрее его государя во всем свете сыскать невозможно!..
   И Остерман представляет на утверждение опекуна прекрасный план обучения Петра Алексеевича. В план входили: древняя история, «персидская, ассирийская, греческая и римская до самых новых времен» по Ягану Гибнеру и Биллерзаалу; новая история по Пуффендорфу; география «отчасти по глобусу, отчасти по ландкартам показывать, и к тому употреблять краткое описание Гибнерово; математические операции, арифметика, геометрия и прочие математические части и искусства из механики, оптики и прочего». Предусмотрены были и забавы и игры, исходя из расчета — «делу время, а потехе час»; так, «обозначены» были в плане обучения «концерты музыческие, стрельба, бильярд, ловля на острову (охота)».
   Первое время мальчик покорно подчинялся контролю. При жизни деда он находился в тени; при нем не было особого штата придворных, его не развращали преклонением, лестью. В Меншикове он привык видеть такого всесильного человека, такого распорядителя всем, перед которым все преклоняются. Наконец, он был уверен, что обязан ему возведением на престол.
   Скоро, однако, Петр начинает смотреть на все иными глазами. Ему так часто, так красноречиво напоминают, что он самодержавный император, что он может делать все, что ему угодно…
   Все, что угодно!.. Но ведь это злая насмешка! Он вовсе не хочет учиться, он любит верховую езду… А охота! Что может быть интереснее, увлекательнее охоты?..
   Вот князь Алексей Григорьевич Долгорукий, добрейший человек, — так тот говорит, что в древние времена охота считалась лучшим учением для воинов, она подготовляла их к тягостям и опасностям боевых походов… Учением!.. Почему же Меншиков не одобряет такое ученье?
   Спросил как-то Петр об этом у барона Андрея Ивановича, тот взметнул брови, развел руками, плечами пожал — ничего не сказал… Тоже, видно, боится… А через несколько дней…
   Было так. Андрей Иванович осведомился:
   — Ну, а как у вашего величества дела с арифметикой?
   — Понимаете, Андрей Иванович, я все задачи решил и положил листки вот здесь, у открытого окна. Ветер подул, и… они улетели.
   Андрей Иванович понимающе улыбнулся.
   — Это не страшно. Ежели вы уже раз задачи решили, то второй раз решить их — ничего не стоит. Вот еще чистые листки, начинайте. Хотя… нет, — глянул он на сразу вытянувшееся лицо ученика, — я, пожалуй, сегодня поведаю вам об одной из древнейших потех. — И он сам в этот раз, без всякой просьбы ученика, больше часа рассказывал об охоте. Вот добрый человек, мягкое сердце, умная голова!..
   — Древние греки верили в то, что когда-то, тысячи четыре лет тому назад, на земле, помимо людей, жили еще разные боги, — говорил Остерман, как обычно, мягко, размеренно, отирая без особой надобности свои пухлые губы шелковым китайским платком, — Боги эти, как вам уже известно, — кивал в сторону ученика-императора, — сладко ели, мягко спали, больно дрались, непристойно ругались, весело плясали, шумно пировали, любились…
   Великим обольстителем божественных красавиц среди них почитался Юпитер. Любопытным похождениям этого бога не было ни конца, ни меры. Среди обольщенных Юпитером небесных красавиц была богиня Латона. Ухаживая за ней втихомолку от своей супруги Юноны, Юпитер всячески окольными путями пробирался в ее владения, на остров Делос, и там… — Андрей Иванович поднял правую бровь, улыбнулся, сокрушенно покачал головой и торопливо пробормотал: — И там веселился Юпитер с богиней Латоной, как мог…
   — Вскоре иль вдолге, — продолжал учитель, медленно прохаживаясь взад-вперед, — у Латоны появилось потомство: мальчик Аполлон и девочка Диана — дети Юпитера… Диана выдалась крепкой, пригожей девочкой-скромницей. И дала она обет остаться непорочной девой навек. С малых лет пристрастилась Диана к охоте. Главный бог, Громовержец, бог богов Юпитер, балуя любимицу, дал ей волю бродить по горам и лесам за красной дичью, подарил ей тонкий лук, колчан с позлащенными стрелами.
   Когда Диана подросла и окрепла, легок стал ей этот подарок, и отправилась тогда она на остров Линаро, к циклопам, искусным мастерам оружейным. Циклопы сделали ей новый лук, колчан, отковали чудесные стрелы. В новых охотничьих доспехах явилась она в Аркадию, в леса веселого Пана, плясуна, музыканта, и тот подарил ей своих наилучших оленегонных собак.