Страница:
Об организационных способностях русского народа я уже говорил. Хочу повторить, еще раз: в этом вопросе, как и в очень многих других, русское общественное сознание было переполнено безнадежной путаницей понятий и терминов. Опоздание сибирского экспресса на три часа вызывало скулеж: «вот — наша русская безалаберность, — то ли дело у наших соседей немцев!». У наших соседей немцев экспресс обслуживает максимум тысячу верст плотно населенной местности, — наши экспрессы покрывали и пять и восемь тысяч верст — по тайге, по пустыням, по заносам, разливам и всяким таким достопримечательностям наших просторов. Но когда в Германии выпадает снегу на пять сантиметров больше обычного — немецкие экспрессы опаздывают не хуже, чем опаздывали наши. Мы привыкли думать — или нас приучили думать, — что, что уж что, а организация быта, повседневной жизни, «мелочей быта», в Европе поставлена неизмеримо лучше нашего. Что:
То, что мы называем организацией европейского хозяйства, — а американского еще больше, — есть результат многовекового и почти беспрепятственного накопления материальных ценностей… Но там, где накопление ценностей не играет решающей роли, там жизнь организована по формулировке моего сына «без применения умственных способностей».
Очень много зависит, конечно, от навыков. У нас есть бани, в Германии и в Европе их нет. Немецкий мужик моется в лоханке, — кое-как и для очистки не столько тела, сколько совести. Он не купается вовсе. Когда мы с сыном в 1932 году вздумали купаться в горной речке Чу за озером Иссык-Куль — окрестные киргизы съезжались табунами глазеть на сумасшедших русских, которые ни с того, ни с сего лезут в воду. Почти так же глазели на нас немецкие мужики в Баварии, Мекленбурге, Померании и Нижней Саксонии: вот, взрослые люди, а полощутся в воде, как дети. Но это может быть, вопрос «быта». Перейдем к вопросу о затрате умственных способностей.
На Невском проспекте дома нумерованы так: с одной стороны четные, с другой — нечетные. В каждом доме нумерованы все квартиры. Над каждым подъездом — дощечка с номерами всех квартир. У главного подъезда — доска с номерами всех квартир и именами всех жильцов и прочее. На каждом доме номер на фонаре — видно и днем и ночью.
На Кляйштрассе в Берлине дома нумерованы так: с одной стороны от 1 до 200, с другой от 200 до 400. Вы входите на Кляйштрассе, где-то посередке, и вы не знаете — где же, собственно находится № 185. Он может быть в двух верстах справа от вас и может быть в двух верстах слева от вас. То есть, по одной стороне Кляйштрассе нумерация может кончаться номером 200-м, но может и номером 150-м. Потом вы находите дом. Квартиры не нумерованы. Вы ищете дворника. Если вы его нашли, то он вам пространно и дотошно объяснит: «рехтс, линкс унд герадеаус». Вы идете. Вы поднимаетесь на пятый или шестой этаж, чтобы там обнаружить — ах, так это не тот подъезд. Сейчас нумерация домов перестраивается по русскому образцу. Но для нумерации квартир догадки еще не хватило.
Это разумеется, мелочь. Но именно она дает ответ на вопрос не о богатстве, накоплении капиталов и машин, а об организационных способностях в их, так сказать, химически чистом виде. Организация, вообще говоря, тем лучше, чем она проще. Организационная сторона Европы средних веков была чудовищно сложна: феоды, привилегии, цехи, таможни, Церковь, города, — все это отгорожено друг от друга невероятною законодательной неразберихой, целыми горами пергаментов, грамот, договоров, кодексов, конституций и прочего. И все это, в сущности, имело только одну объективную цель: разорвать «общее благо» в клочки частновладельческих интересов. Если бы Киевская Русь повторила европейские пути, то на ее месте, когда-нибудь, и, может быть, выросла бы какая-то государственность. Но, может быть, и до нынешних времен не выросло бы никакой.
Валы, засеки, сторожки, остроги, станицы и прочее и прочее являются одним из самых важных явлений во всей русской истории. Они были вызваны известными историческими условиями, для постройки их нашлись известные психологические данные и все это вместе взятое обусловило рождение той исторической формы правления, какой нигде больше в мире не было и нет и которая называется «самодержавие», то есть совершенно своеобразное сочетание начал авторитета и демократии, принуждения и свободы, централизации и самоуправления. Одно из самых изумительных явлений в истории русской историографии заключается в том, что она проворонила, ухитрилась проворонить или предпочла проворонить самые очевидные вещи в нашей истории.
Поставим вопрос так: Северо-Американские Соединенные Штаты есть наиболее типичная демократия нынешнего времени. САСШ имеют объективную возможность целый год мусолить план Маршалла. Он пройдет — но пройдет с опозданием. Деньги будут даны — но в урезанном виде. Представители рязанской психологии в САСШ будут говорить: «до нас кентуккийских, не дойдет».
Принимая во внимание чудовищный перевес количественных, материальных и прочих сил на стороне демократий, можно сказать, что вся эта канитель в конечном счете решающего значения иметь не будет. Просто: сейчас будет сэкономлено миллиардов десять, потом придется ухлопать лишних миллиардов двести. В 1945 году весь этот «последний и решительный» можно было довольно просто и даже бескровно ликвидировать силами русских Ди-Пи, — теперь, вероятно, придется ухлопать лишние несколько миллионов людей. И это при том условии, что военный потенциал демократий относится к военному потенциалу СССР, примерно, как пять к одному. А, может быть, и как десять к одному. Или: что в 1945 году СССР можно было ликвидировать так же легко, как Третий Райх в 1933 или даже в 1939 году. Но даже в вопросах жизни и смерти САСШ действуют теми методами, которые я определил бы термином — канализационные методы политики.
Эти методы технически возможны только в исключительно благоприятных геополитических условиях — Россия живет в исключительно неблагоприятных. Попробуем сконструировать некую географическую утопию: представим себе, что САСШ не отделены от Батыя, Вильгельма, Гитлера, Сталина, никакими океанами и проливами, и что граница между САСШ и СССР проходит по линии современной американско-канадской границы. Совершенно очевидно, что при такой географии Сталин разгромил бы САСШ в течение двух-трех недель. И что, следовательно, перед САСШ стоял бы выбор — если бы для этого выбора и было бы время: — или найти совершенно иную форму политического строя или просто погибнуть.
Мне могут возразить: но ведь есть европейские и, кроме того, маленькие страны, которые являются чисто демократическими и, ничего — живут. И даже не плохо живут. В качестве классически удачных примеров можно привести республиканскую Швейцарию и монархическую Швецию. В качестве неудачных — республиканскую Францию, которая с полной очевидностью разваливается и извне и изнутри. Можно было бы сказать, что Германия Вильгельма, построенная примерно на той же «конституции», на какой была построена Россия после 1905 года, семимильными шагами шла к мировой хозяйственной, политической и даже культурной гегемонии.
Словом, примеры могут быть довольно разнообразными. За всеми этими примерами имеется одно и основное явление: войны, которые вела Европа, не были войнами на жизнь или на смерть. На жизнь или смерть Европа воевала против гуннов и потом — и то с очень большими оговорками — против арабов. С тех пор европейские войны были, так сказать, поверхностными войнами. Гитлер мимоходом разгромив Францию, старался обращаться с ней по возможности вежливо. Но он же, еще не разгромив СССР, обращался с его населением точно так же, как обращался в свое время Батый. Какая бы ненависть не разделяла немцев и французов, они друг для друга остаются все-таки своими людьми — европейцами, Россия и для Польши и для Германии, была по меньшей мере колониальным вожделением. И Польше, и Германии в России нужны были две вещи: земля и рабы. Даже половцы и татары выступали с более скромной программой: тем нужны были только рабы. Польша, кроме рабов и земли, систематически посягала даже и на религию России, чего опять-таки не делали ни Кончак, ни Батый.
Эта объективно данная обстановка, более или менее, автоматически приводила к централизации и концентрации власти. И Киевская Русь держалась до той поры, пока существовала центральная и сильная княжеская власть. С распадом этой власти — погиб и Киев.
Попробуем перевести эту объективно данную обстановку на язык современной политической демократии. И, проще и нагляднее всего, — на язык сегодняшней политической «машины» САСШ. Итак: князю в Киеве, Царю — в Москве или Императору в Петербурге докладывают: половцы в Лубнах, татары — на Уче, поляки — в Смоленске, шведы — под Полтавой, Наполеон — в Москве и т. д. Князь, Царь или Император созывает верхнюю и нижнюю палату парламента. В обеих палатах начинаются прения — о политике, о войне и кредитах, и о прочем в этом роде. Создаются согласительные комиссии. Самые предприимчивые люди страны снабжают половцев, поляков, шведов и прочих, русским оружием, зарабатывая на этом пятьсот процентов. Адмиралы восстают против генералов, генералы восстают против центральной власти, центральная власть зависит от голосующего «человека с улицы». Человек с улицы одурманен устными или письменными сенсациями, на человека с улицы давит «общественное мнение», формируемой — черт его знает кем. И теми же половцами (пятая колона), и налогоплательщиками, и спекулянтами. Квакеры говорят о половецких достижениях, генералы планируют истребление порабощенных половцами племен — и пока все это демократически происходит, — врываются половцы и сажают всех на кол. Прения прекращены.
Нечто очень близкое к этой утопической картине произошло ведь и с нашим недоношенным парламентом. Он начал свою жизнь яростной атакой на центральную власть. Кое-как он был разогнан. Он тормозил вооружение страны. И в самый переломный момент войны центральной властью стал сам. Разрешил въезд в Россию половецкой пятой 'колонне, предложил половцам и печенегам мир без аннексий и контрибуций, развалил армию и страну, и спасся под крылышко очередной демократии, откуда предпринял свой очередной поход на государственное бытие России.
Следовательно: парламентские способы обсуждения вопросов жизни и смерти страны и нации — для России были технически невозможны — как во время Владимира Святого, так и во время Николая Александровича. И с другой стороны, когда дело шло о вопросах канализации во всем ее разнообразии, то киевская, московская и отчасти даже и петербургская Россия действовали чисто парламентарными способами: можно поговорить, время есть… Ниже я привожу трогательное повествование проф. Кизеветтера о том, как именно московский «Союз Городов» обсуждал петровский проект нового городового положения: совершенно парламентарные методы.
Повествование проф. Кизеветтера я называю трогательным потому, что оно появилось только в эмиграции — только после того, как замешанная, заквашенная и испеченная нашей профессурой революция оказалась совершенно несъедобной. Пока дело шло о ее выпечке — профессора о прошлом нашей страны нам не сказали ничего толкового.
Таким образом, организационные принципы русской государственности, — от Олега до Николая Второго, — вопрос о жизни и смерти предоставляли компетенции самодержавия. И вопросы канализации — компетенции самоуправления.
Эта система продолжалась одиннадцать веков. В сущности, те же одиннадцать веков продержалась и система обороны: дальневосточная армия Блюхера только повторила основные принципы позднего казачества и ранних «валов» и «засек». Дальневосточная армия считалась лучшей из советских армий. Во Вторую мировую войну нечто вроде этого попытались организовать немцы с их «вербауэрами», — вооруженным крестьянством, — которое должно было «на востоке» сыграть роль германского казачества. Ничего не вышло.
Киевская Русь интересна не как театр военных и политических действий между Ростиславовичами и Мстиславовичами, — хотя были и эти действия. Она интересна, как эмбрион русской государственности. В этом эмбрионе оказались заложенными все те принципы, на которых эта государственность стояла и будет стоять: уживчивость, организованность, упорство, боеспособность и умение подчинять личные интересы интересам целого. Илья Эренбург в 1941 году почти буквально повторил летописные афоризмы Святополка о «чести русского имени». Вячеслав Молотов в 1939 году повторил политические требования Олега. Русская общественность при Владимире Мономахе так же протестовала против попыток пересадить к нам из Византии смертную казнь, как она протестовала при Ленине-Сталине. Православие было принято Русью прочно и окончательно: без религиозных войн, без инквизиции, почти без ересей и почти без всяких попыток заменить ее чем-либо иным.
Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего «Голоса России»: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные… Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, «империалистических» черт характера, и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.
В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской Империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что римская империя была великим братом, — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее на наших глазах стала строиться Британская Империя и мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своей собственной рукой» помогли построить Германскую Империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицей, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и, паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей искренне сочувствовали и наполеоновской империи, — вспомните хотя бы Пьера Безухова. Да и князь Андрей Волконский ничего, собственно, против Наполеона не имел.
Наполеоновская Империя рухнула. Германская Империя рухнула. Сейчас гибнет Британская Империя. Российская, — даже при Сталине, — не проявляет никаких признаков распада. Мы начисто забыли тот факт, что из всех нынешних государственных образований Европы русская государственность является самой старшей, что Российская Империя уже просуществовала одиннадцать веков: от «Империи рюриковичей», «созданной» Олегом — до Империи гегелевичей, управляемой Сталиным. Британская Империя продержалась лет триста, примерно, от Кромвеля до, примерно, Эттли, — римская — лет пятьсот, германская лет пятьдесят, и французская республика от времени до времени и сейчас называет себя империей.
Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, относилась в общем весьма сочувственно ко всяким империям — кроме нашей собственной. Я отношусь также сочувственно ко всяким империям, но в особенности, к нашей собственной. Редиард Киплинг писал: «трагичен для мира будет тот день, когда Британская Империя перестанет расширяться» — теперь она распадается. Мы переживаем сейчас тот истинно трагический момент мировой истории, когда Российская Империя морально отсутствует: при ее наличии сегодняшний мировой кабак был бы совершенно невозможен. Но и распад Британской Империи есть тоже трагедия и злорадствовать тут нечего.
Наполеон Третий пустил крылатый предвыборный лозунг: «Империя — это мир» — и вел войны с Австрией, с Россией и с Германией. Словом, поступил с предвыборным лозунгом так, как вообще с ним принято поступать после выборов. Но «империя» — это, действительно, «мир» — настоящая империя… Ибо империя есть сообщество народов, уживающихся вместе. Это есть школа воспитания человеческих чувств, так слабо представленных в человеческой истории. Это есть общность. Это есть отсутствие границ, таможен, перегородок, провинциализма, феодальных войн и феодальной психологии. Римская Империя была благом, Британская Империя то же — и благом была и Русская Империя, она заменила и на Кавказе, и в Средней Азии, и в десятках других мест бесконечную и бессмысленную войну всех против всех таким государственным порядком, какого и сейчас нигде в мире больше нет. И, если в дружинах первых киевских князей были и тюрки и берендеи, то у престола русских императоров были и поляки, и немцы, и армяне, и татары. И не один народ в России не третировался так, как в САСШ третируются негры, или в Южной Африке — индусы, и ни одна окраина России не подвергалась такому обращению, какому подвергалась Ирландия. Сейчас обо всем этом не принято говорить. Но обо всем этом нам все-таки нужно помнить.
О том, как реализовался на практике имперский принцип в последние десятилетия предвоенной нашей истории, я буду говорить в другом месте. Сейчас я вернусь к основной, самой основной, теме этой книги.
Все, что мы изучали в области мировой истории, мы изучали: во-первых, в намеренно (я бы сказал злонамеренно) искаженном виде и, во-вторых, без сравнения. У нас не было никаких методов измерения. Мы, наша интеллигенция, очень тщательно и очень дотошно выискивали, изучали и мусолили всякую кровь и всякую грязь в стройке нашей империи. И нам, кажется, никогда в голову не приходило спросить самих себя — или наших профессоров о том, так где же собственно было больше грязи и больше крови: у нас, в Риме или в Великобритании? И кровь и грязь являются неизбежностью всякой человеческой жизни: «В беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя». И грехи, и ошибки, и заблуждения, и преступления были в истории всякой страны. Вопрос, значит только в том: где же их было меньше.
Я пока оставлю в стороне федералистические утопии построения человеческого общества. Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только, пока он слаб. Когда же он становится силен, — или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся даже самые застарелые империалисты. Федерализм это есть психология слабости, а никогда еще в истории мира слабость не решала ничего. Решала сила. Но — решала моральная сила, — и решала только она одна. Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Ибо: оружие без людей — это или просто палка или куча палок. Палка или куча палок становятся оружием тогда, когда находятся люди, готовые «применить оружие». Его можно применять двояко: а) во имя грабежа и б) во имя защиты от грабежа. Подавляющее большинство людей «способных носить оружие» склонно применять его против грабежа. Чем выше та моральная ценность, во имя которой «применяется оружие», тем большее количество людей станет его применять. Империя будет строиться и держаться в той степени, в какой она обеспечит максимальные преимущества максимальному количеству людей. И провалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу.
Североамериканские индейцы, при всей их куперовской романтичности, никаким требованиям удовлетворить не могли: они резали друг друга почем зря и имели милое обыкновение ликвидировать своих пленных собратьев у романтического «столба пыток». Это, в общем, не устраивало никого. Нечто вроде этого происходило и на Кавказе. Уже на моих глазах, на стройке Чиатрурской гидростанции «прорабы» никак не могли уговорить представителей соседствующих племен оставлять свои кинжалы в бараках: на земляных работах кинжалы ни к чему не нужны. Но никакой чеченец не мог себе представить каких бы то ни было невооруженных отношений с каким-нибудь узбеком; вот, останусь без кинжала, и меня зарежут. Был найден компромисс: кинжалы складывали в одном из бараков под наблюдением выборных от каждого племени. А для того, чтобы выборные не стали резать друг друга — над ними всеми был поставлен надзиратель из русских империалистов. При политических порядках команчей, сиуксов и апачей — никакие железные дороги были бы немыслимы. В смысле политических порядков, современные остатки покойной «лоскутной» Империи Габсбургов не очень далеко ушли от сиуксов и команчей.
Империя — это мир. Человеческая история идет все-таки ОТ дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. И всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия предполагающая, что весь ход человеческой истории — от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять. Мы стоим на каком-то неизвестном нам отрезке пути от пещерной семьи полуобезьян к объединению всего человечества.
Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все-таки объединение. Янки сделали правильно, заменив столбы пыток современной американской конституцией. Англичане делали правильно, пытаясь внести какой-то человеческий порядок в неистовую смесь княжеств, каст, религий и прочего нынешней Индии. Рим делал правильно, объединяя калейдоскопическую смесь средиземноморских племен под общим государственным куполом. Россия поступала правильно, объединяя в одну империю свои сто пятьдесят народов и племен. Рим поступал правильно, завоевывая Лациум и Италию. Великобритания поступала правильно, завоевывая Шотландию и Австралию. САСШ поступали правильно, завоевывая Дальний Запад от индейцев и Техас от испанцев, и разгромив своих сепаратистов в гражданской войне. Россия поступала правильно, завоевывая и Балтику и Кавказ. О САСШ говорить, впрочем рано: их «мировая роль» насчитывает всего-навсего лет тридцать и как она сложится в ближайшие тридцать лет — этого никто не знает.
Сейчас мы имеем возможность оценить и сравнить три имперские стройки — успешные стройки — на фоне нескольких десятков совершенно безуспешных. Успешными будут: Рим, Россия и Великобритания. Безуспешными: Испания, Польша, Франция, Германия и еще десятка два.
Из трех успешных строек — русская имеет наиболее почтенный возраст и объединила наибольшую территорию с наибольшим — на данный момент — количеством людей. Можно бы сказать, что и территория и население Великобританского содружества наций превосходит Россию, но основной территориальный и демографический массив этого содружества — Индия — уже выпал из состава Империи.
Некрасов не сообразил того обстоятельства, что для «машины» нужны деньги, для денег нужно «накопление», и что накопление без Батыев, Карлов, Наполеонов и Гитлеров идет совершенно иными темпами, чем в их присутствии. Кроме того, Некрасов, вероятно, не знал, как не знал и я, что, например, первая паровая машина действительно была изобретена русским Ползуновым — и что она работала на Алтайских промыслах за двадцать лет до Уатта и Стивенсона. Об этом писала советская пресса — и я ей не поверил. Потом это подтвердила и немецкая пресса, — вероятно ей можно поверить. Но, вообще говоря, техническое вооружение народного хозяйства — в особенности крестьянского — в России было неизмеримо ниже немецкого. Электрическая плита, трактор (собственный!) — обычное явление в немецком хозяйстве. Автомобиль — тоже собственный — не является редкостью. Не нужно, правда, забывать и того обстоятельства, что немецкий бауэр и русский крестьянин — есть два различных социально-экономических и культурно-психологических типа. Немецкий бауэр — в русском переводе будет означать мелкого помещика, или, в худшем случае, крупного «кулака». У него дом в пять-шесть комнат, участок в 50-60 десятин, земельная «рента» раз в пять выше русской (равномерный климат, близость рынков сбыта и пр.), и что все это было достигнуто, в частности, путем беспощадного вытеснения безземельного или малоземельного крестьянина в заокеанскую эмиграцию. Немецкого мужика со времени тридцатилетней войны не жег никто. Даже обе мировые войны или очень мало задели его, или, может быть, только укрепили его материальное благополучие: он выплачивал свои долги в обесцененной марке и продавал свое масло на черном рынке. В годы Второй мировой он ел хуже, чем в мирное время, но он накоплял больше. После этой войны трактор стоил сорок фунтов масла. Сейчас же после войны для этого трактора шин не было, — но шины когда-то будут, а трактор за это время не сгниет. Но за время этой же войны — от русского крестьянского хозяйства на всем юге и западе России не осталось вообще ничего.
«Англичанин мудрец,
Чтоб работе помочь
За машиной придумал машину.
А наш русский мужик,
Коль работать невмочь,
Запевает родную дубину».
То, что мы называем организацией европейского хозяйства, — а американского еще больше, — есть результат многовекового и почти беспрепятственного накопления материальных ценностей… Но там, где накопление ценностей не играет решающей роли, там жизнь организована по формулировке моего сына «без применения умственных способностей».
Очень много зависит, конечно, от навыков. У нас есть бани, в Германии и в Европе их нет. Немецкий мужик моется в лоханке, — кое-как и для очистки не столько тела, сколько совести. Он не купается вовсе. Когда мы с сыном в 1932 году вздумали купаться в горной речке Чу за озером Иссык-Куль — окрестные киргизы съезжались табунами глазеть на сумасшедших русских, которые ни с того, ни с сего лезут в воду. Почти так же глазели на нас немецкие мужики в Баварии, Мекленбурге, Померании и Нижней Саксонии: вот, взрослые люди, а полощутся в воде, как дети. Но это может быть, вопрос «быта». Перейдем к вопросу о затрате умственных способностей.
На Невском проспекте дома нумерованы так: с одной стороны четные, с другой — нечетные. В каждом доме нумерованы все квартиры. Над каждым подъездом — дощечка с номерами всех квартир. У главного подъезда — доска с номерами всех квартир и именами всех жильцов и прочее. На каждом доме номер на фонаре — видно и днем и ночью.
На Кляйштрассе в Берлине дома нумерованы так: с одной стороны от 1 до 200, с другой от 200 до 400. Вы входите на Кляйштрассе, где-то посередке, и вы не знаете — где же, собственно находится № 185. Он может быть в двух верстах справа от вас и может быть в двух верстах слева от вас. То есть, по одной стороне Кляйштрассе нумерация может кончаться номером 200-м, но может и номером 150-м. Потом вы находите дом. Квартиры не нумерованы. Вы ищете дворника. Если вы его нашли, то он вам пространно и дотошно объяснит: «рехтс, линкс унд герадеаус». Вы идете. Вы поднимаетесь на пятый или шестой этаж, чтобы там обнаружить — ах, так это не тот подъезд. Сейчас нумерация домов перестраивается по русскому образцу. Но для нумерации квартир догадки еще не хватило.
Это разумеется, мелочь. Но именно она дает ответ на вопрос не о богатстве, накоплении капиталов и машин, а об организационных способностях в их, так сказать, химически чистом виде. Организация, вообще говоря, тем лучше, чем она проще. Организационная сторона Европы средних веков была чудовищно сложна: феоды, привилегии, цехи, таможни, Церковь, города, — все это отгорожено друг от друга невероятною законодательной неразберихой, целыми горами пергаментов, грамот, договоров, кодексов, конституций и прочего. И все это, в сущности, имело только одну объективную цель: разорвать «общее благо» в клочки частновладельческих интересов. Если бы Киевская Русь повторила европейские пути, то на ее месте, когда-нибудь, и, может быть, выросла бы какая-то государственность. Но, может быть, и до нынешних времен не выросло бы никакой.
***
Валы, засеки, сторожки, остроги, станицы и прочее и прочее являются одним из самых важных явлений во всей русской истории. Они были вызваны известными историческими условиями, для постройки их нашлись известные психологические данные и все это вместе взятое обусловило рождение той исторической формы правления, какой нигде больше в мире не было и нет и которая называется «самодержавие», то есть совершенно своеобразное сочетание начал авторитета и демократии, принуждения и свободы, централизации и самоуправления. Одно из самых изумительных явлений в истории русской историографии заключается в том, что она проворонила, ухитрилась проворонить или предпочла проворонить самые очевидные вещи в нашей истории.
Поставим вопрос так: Северо-Американские Соединенные Штаты есть наиболее типичная демократия нынешнего времени. САСШ имеют объективную возможность целый год мусолить план Маршалла. Он пройдет — но пройдет с опозданием. Деньги будут даны — но в урезанном виде. Представители рязанской психологии в САСШ будут говорить: «до нас кентуккийских, не дойдет».
Принимая во внимание чудовищный перевес количественных, материальных и прочих сил на стороне демократий, можно сказать, что вся эта канитель в конечном счете решающего значения иметь не будет. Просто: сейчас будет сэкономлено миллиардов десять, потом придется ухлопать лишних миллиардов двести. В 1945 году весь этот «последний и решительный» можно было довольно просто и даже бескровно ликвидировать силами русских Ди-Пи, — теперь, вероятно, придется ухлопать лишние несколько миллионов людей. И это при том условии, что военный потенциал демократий относится к военному потенциалу СССР, примерно, как пять к одному. А, может быть, и как десять к одному. Или: что в 1945 году СССР можно было ликвидировать так же легко, как Третий Райх в 1933 или даже в 1939 году. Но даже в вопросах жизни и смерти САСШ действуют теми методами, которые я определил бы термином — канализационные методы политики.
Эти методы технически возможны только в исключительно благоприятных геополитических условиях — Россия живет в исключительно неблагоприятных. Попробуем сконструировать некую географическую утопию: представим себе, что САСШ не отделены от Батыя, Вильгельма, Гитлера, Сталина, никакими океанами и проливами, и что граница между САСШ и СССР проходит по линии современной американско-канадской границы. Совершенно очевидно, что при такой географии Сталин разгромил бы САСШ в течение двух-трех недель. И что, следовательно, перед САСШ стоял бы выбор — если бы для этого выбора и было бы время: — или найти совершенно иную форму политического строя или просто погибнуть.
Мне могут возразить: но ведь есть европейские и, кроме того, маленькие страны, которые являются чисто демократическими и, ничего — живут. И даже не плохо живут. В качестве классически удачных примеров можно привести республиканскую Швейцарию и монархическую Швецию. В качестве неудачных — республиканскую Францию, которая с полной очевидностью разваливается и извне и изнутри. Можно было бы сказать, что Германия Вильгельма, построенная примерно на той же «конституции», на какой была построена Россия после 1905 года, семимильными шагами шла к мировой хозяйственной, политической и даже культурной гегемонии.
Словом, примеры могут быть довольно разнообразными. За всеми этими примерами имеется одно и основное явление: войны, которые вела Европа, не были войнами на жизнь или на смерть. На жизнь или смерть Европа воевала против гуннов и потом — и то с очень большими оговорками — против арабов. С тех пор европейские войны были, так сказать, поверхностными войнами. Гитлер мимоходом разгромив Францию, старался обращаться с ней по возможности вежливо. Но он же, еще не разгромив СССР, обращался с его населением точно так же, как обращался в свое время Батый. Какая бы ненависть не разделяла немцев и французов, они друг для друга остаются все-таки своими людьми — европейцами, Россия и для Польши и для Германии, была по меньшей мере колониальным вожделением. И Польше, и Германии в России нужны были две вещи: земля и рабы. Даже половцы и татары выступали с более скромной программой: тем нужны были только рабы. Польша, кроме рабов и земли, систематически посягала даже и на религию России, чего опять-таки не делали ни Кончак, ни Батый.
Эта объективно данная обстановка, более или менее, автоматически приводила к централизации и концентрации власти. И Киевская Русь держалась до той поры, пока существовала центральная и сильная княжеская власть. С распадом этой власти — погиб и Киев.
Попробуем перевести эту объективно данную обстановку на язык современной политической демократии. И, проще и нагляднее всего, — на язык сегодняшней политической «машины» САСШ. Итак: князю в Киеве, Царю — в Москве или Императору в Петербурге докладывают: половцы в Лубнах, татары — на Уче, поляки — в Смоленске, шведы — под Полтавой, Наполеон — в Москве и т. д. Князь, Царь или Император созывает верхнюю и нижнюю палату парламента. В обеих палатах начинаются прения — о политике, о войне и кредитах, и о прочем в этом роде. Создаются согласительные комиссии. Самые предприимчивые люди страны снабжают половцев, поляков, шведов и прочих, русским оружием, зарабатывая на этом пятьсот процентов. Адмиралы восстают против генералов, генералы восстают против центральной власти, центральная власть зависит от голосующего «человека с улицы». Человек с улицы одурманен устными или письменными сенсациями, на человека с улицы давит «общественное мнение», формируемой — черт его знает кем. И теми же половцами (пятая колона), и налогоплательщиками, и спекулянтами. Квакеры говорят о половецких достижениях, генералы планируют истребление порабощенных половцами племен — и пока все это демократически происходит, — врываются половцы и сажают всех на кол. Прения прекращены.
Нечто очень близкое к этой утопической картине произошло ведь и с нашим недоношенным парламентом. Он начал свою жизнь яростной атакой на центральную власть. Кое-как он был разогнан. Он тормозил вооружение страны. И в самый переломный момент войны центральной властью стал сам. Разрешил въезд в Россию половецкой пятой 'колонне, предложил половцам и печенегам мир без аннексий и контрибуций, развалил армию и страну, и спасся под крылышко очередной демократии, откуда предпринял свой очередной поход на государственное бытие России.
Следовательно: парламентские способы обсуждения вопросов жизни и смерти страны и нации — для России были технически невозможны — как во время Владимира Святого, так и во время Николая Александровича. И с другой стороны, когда дело шло о вопросах канализации во всем ее разнообразии, то киевская, московская и отчасти даже и петербургская Россия действовали чисто парламентарными способами: можно поговорить, время есть… Ниже я привожу трогательное повествование проф. Кизеветтера о том, как именно московский «Союз Городов» обсуждал петровский проект нового городового положения: совершенно парламентарные методы.
Повествование проф. Кизеветтера я называю трогательным потому, что оно появилось только в эмиграции — только после того, как замешанная, заквашенная и испеченная нашей профессурой революция оказалась совершенно несъедобной. Пока дело шло о ее выпечке — профессора о прошлом нашей страны нам не сказали ничего толкового.
Таким образом, организационные принципы русской государственности, — от Олега до Николая Второго, — вопрос о жизни и смерти предоставляли компетенции самодержавия. И вопросы канализации — компетенции самоуправления.
Эта система продолжалась одиннадцать веков. В сущности, те же одиннадцать веков продержалась и система обороны: дальневосточная армия Блюхера только повторила основные принципы позднего казачества и ранних «валов» и «засек». Дальневосточная армия считалась лучшей из советских армий. Во Вторую мировую войну нечто вроде этого попытались организовать немцы с их «вербауэрами», — вооруженным крестьянством, — которое должно было «на востоке» сыграть роль германского казачества. Ничего не вышло.
Киевская Русь интересна не как театр военных и политических действий между Ростиславовичами и Мстиславовичами, — хотя были и эти действия. Она интересна, как эмбрион русской государственности. В этом эмбрионе оказались заложенными все те принципы, на которых эта государственность стояла и будет стоять: уживчивость, организованность, упорство, боеспособность и умение подчинять личные интересы интересам целого. Илья Эренбург в 1941 году почти буквально повторил летописные афоризмы Святополка о «чести русского имени». Вячеслав Молотов в 1939 году повторил политические требования Олега. Русская общественность при Владимире Мономахе так же протестовала против попыток пересадить к нам из Византии смертную казнь, как она протестовала при Ленине-Сталине. Православие было принято Русью прочно и окончательно: без религиозных войн, без инквизиции, почти без ересей и почти без всяких попыток заменить ее чем-либо иным.
РУССКИЙ ИМПЕРИАЛИЗМ
Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего «Голоса России»: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные… Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, «империалистических» черт характера, и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.
В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской Империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что римская империя была великим братом, — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее на наших глазах стала строиться Британская Империя и мы, при всяких там подозрениях по адресу "коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своей собственной рукой» помогли построить Германскую Империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицей, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и, паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей искренне сочувствовали и наполеоновской империи, — вспомните хотя бы Пьера Безухова. Да и князь Андрей Волконский ничего, собственно, против Наполеона не имел.
Наполеоновская Империя рухнула. Германская Империя рухнула. Сейчас гибнет Британская Империя. Российская, — даже при Сталине, — не проявляет никаких признаков распада. Мы начисто забыли тот факт, что из всех нынешних государственных образований Европы русская государственность является самой старшей, что Российская Империя уже просуществовала одиннадцать веков: от «Империи рюриковичей», «созданной» Олегом — до Империи гегелевичей, управляемой Сталиным. Британская Империя продержалась лет триста, примерно, от Кромвеля до, примерно, Эттли, — римская — лет пятьсот, германская лет пятьдесят, и французская республика от времени до времени и сейчас называет себя империей.
Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, относилась в общем весьма сочувственно ко всяким империям — кроме нашей собственной. Я отношусь также сочувственно ко всяким империям, но в особенности, к нашей собственной. Редиард Киплинг писал: «трагичен для мира будет тот день, когда Британская Империя перестанет расширяться» — теперь она распадается. Мы переживаем сейчас тот истинно трагический момент мировой истории, когда Российская Империя морально отсутствует: при ее наличии сегодняшний мировой кабак был бы совершенно невозможен. Но и распад Британской Империи есть тоже трагедия и злорадствовать тут нечего.
Наполеон Третий пустил крылатый предвыборный лозунг: «Империя — это мир» — и вел войны с Австрией, с Россией и с Германией. Словом, поступил с предвыборным лозунгом так, как вообще с ним принято поступать после выборов. Но «империя» — это, действительно, «мир» — настоящая империя… Ибо империя есть сообщество народов, уживающихся вместе. Это есть школа воспитания человеческих чувств, так слабо представленных в человеческой истории. Это есть общность. Это есть отсутствие границ, таможен, перегородок, провинциализма, феодальных войн и феодальной психологии. Римская Империя была благом, Британская Империя то же — и благом была и Русская Империя, она заменила и на Кавказе, и в Средней Азии, и в десятках других мест бесконечную и бессмысленную войну всех против всех таким государственным порядком, какого и сейчас нигде в мире больше нет. И, если в дружинах первых киевских князей были и тюрки и берендеи, то у престола русских императоров были и поляки, и немцы, и армяне, и татары. И не один народ в России не третировался так, как в САСШ третируются негры, или в Южной Африке — индусы, и ни одна окраина России не подвергалась такому обращению, какому подвергалась Ирландия. Сейчас обо всем этом не принято говорить. Но обо всем этом нам все-таки нужно помнить.
О том, как реализовался на практике имперский принцип в последние десятилетия предвоенной нашей истории, я буду говорить в другом месте. Сейчас я вернусь к основной, самой основной, теме этой книги.
Все, что мы изучали в области мировой истории, мы изучали: во-первых, в намеренно (я бы сказал злонамеренно) искаженном виде и, во-вторых, без сравнения. У нас не было никаких методов измерения. Мы, наша интеллигенция, очень тщательно и очень дотошно выискивали, изучали и мусолили всякую кровь и всякую грязь в стройке нашей империи. И нам, кажется, никогда в голову не приходило спросить самих себя — или наших профессоров о том, так где же собственно было больше грязи и больше крови: у нас, в Риме или в Великобритании? И кровь и грязь являются неизбежностью всякой человеческой жизни: «В беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя». И грехи, и ошибки, и заблуждения, и преступления были в истории всякой страны. Вопрос, значит только в том: где же их было меньше.
Я пока оставлю в стороне федералистические утопии построения человеческого общества. Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только, пока он слаб. Когда же он становится силен, — или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся даже самые застарелые империалисты. Федерализм это есть психология слабости, а никогда еще в истории мира слабость не решала ничего. Решала сила. Но — решала моральная сила, — и решала только она одна. Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Ибо: оружие без людей — это или просто палка или куча палок. Палка или куча палок становятся оружием тогда, когда находятся люди, готовые «применить оружие». Его можно применять двояко: а) во имя грабежа и б) во имя защиты от грабежа. Подавляющее большинство людей «способных носить оружие» склонно применять его против грабежа. Чем выше та моральная ценность, во имя которой «применяется оружие», тем большее количество людей станет его применять. Империя будет строиться и держаться в той степени, в какой она обеспечит максимальные преимущества максимальному количеству людей. И провалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу.
Североамериканские индейцы, при всей их куперовской романтичности, никаким требованиям удовлетворить не могли: они резали друг друга почем зря и имели милое обыкновение ликвидировать своих пленных собратьев у романтического «столба пыток». Это, в общем, не устраивало никого. Нечто вроде этого происходило и на Кавказе. Уже на моих глазах, на стройке Чиатрурской гидростанции «прорабы» никак не могли уговорить представителей соседствующих племен оставлять свои кинжалы в бараках: на земляных работах кинжалы ни к чему не нужны. Но никакой чеченец не мог себе представить каких бы то ни было невооруженных отношений с каким-нибудь узбеком; вот, останусь без кинжала, и меня зарежут. Был найден компромисс: кинжалы складывали в одном из бараков под наблюдением выборных от каждого племени. А для того, чтобы выборные не стали резать друг друга — над ними всеми был поставлен надзиратель из русских империалистов. При политических порядках команчей, сиуксов и апачей — никакие железные дороги были бы немыслимы. В смысле политических порядков, современные остатки покойной «лоскутной» Империи Габсбургов не очень далеко ушли от сиуксов и команчей.
Империя — это мир. Человеческая история идет все-таки ОТ дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. И всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление: этакая реакционная утопия предполагающая, что весь ход человеческой истории — от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять. Мы стоим на каком-то неизвестном нам отрезке пути от пещерной семьи полуобезьян к объединению всего человечества.
Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все-таки объединение. Янки сделали правильно, заменив столбы пыток современной американской конституцией. Англичане делали правильно, пытаясь внести какой-то человеческий порядок в неистовую смесь княжеств, каст, религий и прочего нынешней Индии. Рим делал правильно, объединяя калейдоскопическую смесь средиземноморских племен под общим государственным куполом. Россия поступала правильно, объединяя в одну империю свои сто пятьдесят народов и племен. Рим поступал правильно, завоевывая Лациум и Италию. Великобритания поступала правильно, завоевывая Шотландию и Австралию. САСШ поступали правильно, завоевывая Дальний Запад от индейцев и Техас от испанцев, и разгромив своих сепаратистов в гражданской войне. Россия поступала правильно, завоевывая и Балтику и Кавказ. О САСШ говорить, впрочем рано: их «мировая роль» насчитывает всего-навсего лет тридцать и как она сложится в ближайшие тридцать лет — этого никто не знает.
Сейчас мы имеем возможность оценить и сравнить три имперские стройки — успешные стройки — на фоне нескольких десятков совершенно безуспешных. Успешными будут: Рим, Россия и Великобритания. Безуспешными: Испания, Польша, Франция, Германия и еще десятка два.
Из трех успешных строек — русская имеет наиболее почтенный возраст и объединила наибольшую территорию с наибольшим — на данный момент — количеством людей. Можно бы сказать, что и территория и население Великобританского содружества наций превосходит Россию, но основной территориальный и демографический массив этого содружества — Индия — уже выпал из состава Империи.