Страница:
Я ушел... Не могу сказать, выжил ли Н. Знаю, что в Тупичеве, на Черниговщине, он не появлялся после войны. И я до сих пор храню его тайну, тиранящую мое сердце.
34
В Австрии, в городишке Рехниц, казалось, кончилась для нас война. Много уже написано о том, как фронтовой люд встречал и праздновал Победу. Мне запомнилось, как мы на импровизированном футбольном поле у школы, в которой располагалась редакция и типография газеты "Мужество", 9 мая азартно играли с австрийскими мальчишками в футбол. Корреспонденты, шофера, наборщики с упоением гоняли мяч и не очень огорчались из-за того, что "австрията", как мы их называли, брали над нами верх, забивая в наши ворота гол за голом.
Кульминацией матча был "коронный" удар нашего боевого водителя ефрейтора Гриневича. Он не участвовал в игре; сидел за пределами поля на скамеечке и, сняв сапоги, сушил портянки. Вдруг футбольный мяч покатился в его направлении. Гриневич, вскочив со скамейки, помчался мячу навстречу и изо всех сил ударил по нему ногой. Тут же с криком упал, схватившись руками за окровавленные пальцы. Бедный Гриневич понятия не имел, что футбольный мяч необыкновенно тверд и ударить по нему босой ногой равносильно тому, что ударить по камню.
Было жалко ефрейтора, но смех пересилил жалость, и все мы буквально попадали на землю от хохота. Особенно неистово ржали австрийские мальчишки...
Именно в эту минуту меня позвали в здание школы, к полевому телефону. Звонил из Граца Сергей Сергеевич Смирнов.
- Иван, тут происходят исторические события! - орал он с другого конца телефонного провода. - Встречаемся с американцами!.. Много негров! Срочно присылай фотокорреспондента! Пусть ищет меня в военной комендатуре или у бургомистра города!..
Честно говоря, мы были уже настолько сыты войной, что после ее окончания ни у кого не появлялось желания куда-то ехать. Но меня коготнули за сердце слова: "Много негров". Не помчаться ли и мне в Грац? Когда я еще смогу увидеть человека с черной кожей? Дядька Иван когда-то рассказывал, что она чернее голенища хромового сапога. Как это может быть?
Я пошел искать подполковника Ушеренко, чтоб доложить ему о телефонном звонке Смирнова, но редактора не было - уехал в политотдел. Только на второй день мы отправились на нашем "мерседесе" в дорогу - я, фотокорреспондент Саша Сидоренко и за рулем - шофер Яберов. Правда, Ушеренко предупредил нас, что некоторые части нашей армии еще продолжают вести бои с противником, сопротивляющимся где-то в горах. Но мы знали, что на Грац путь свободен, по нему прошли наши войска, и беспечно мчались по асфальту извилистой дороги, то взлетающей на перевалы, то ныряющей в низины или протискивающейся между скалами. Проезжали через праздновавшие конец войны людные селения, городишки. Веселились австрийцы и наши военные. Уже не попадались встречные машины, не было и попутных.
Дорога вильнула на широкий карниз. Справа от него простиралась просторная долина, край которой утопал в дымке, слева полого возвышалась гора, укрытая разнотравьем, благоухающая цветами и купами густого боярышника.
Вдруг мотор нашего "мерседес-бенца" зачихал, стрельнул выхлопной трубой, Яберов свернул машину на обочину и беспечно объявил нам:
- Все, кончился бензин!.. Сейчас зальем!.. Напоим, миленького!
Шофер кинулся к багажнику, загремел канистрами. Затем наступила тишина. Мы с Сидоренко вышли из машины и увидели растерянность на лице Яберова.
- Нет бензина... Кто-то выцедил!
Я напустился на красноармейца с упреками: ведь всего километра три отъехали мы от городишка, где видели стоявшие на площади наши грузовики и бензовозы; можно было заправиться под завязку... Яберов, взяв канистру, уныло поплелся в направлении городка.
А мы с Сашей решили перекусить. Стали выбирать место за кюветом близ машины. И вдруг увидели на обочине убитого немецкого солдата. Он лежал на спине, подставив солнцу припорошенное пылью лицо. Оно было удивительно красивым, молодым. Округлое, точеное, прямой нос, четко окантованные губы, высокий лоб, светлая шевелюра. Совсем юный! Мы стояли над ним, думая, наверное, об одном и том же. Зачем ему нужна была война? Ведь впереди ждала его долгая и, может, счастливая жизнь. И погиб-то он вчера-позавчера, когда войне уже был конец... Странно... Мы впервые за эти годы испытывали жалость к врагу. И думали о себе: вот мы остались жить, а он, еще юноша, убит. Его где-то ждут родные, наверняка и девушка ждет, но не дождутся...
Мы поднялись вверх по склону, чтоб быть дальше от мертвеца, расстелили на траве близ густых кустов боярышника пятнистую немецкую плащ-палатку, поставили на нее плетенку с вином, банку мясных консервов "второй фронт", каравай белого хлеба, алюминиевую кружку. Все вокруг благоухало свежей зеленью и цветением.
На душе было чуть мерзко, и Саша предложил сделать первые глотки вина за упокой души убитого немецкого юноши. Выпив, я передал кружку Сидоренко. Помолчали, повздыхали, потом заговорили о том, сколько же наших юношей сложило головы по вине фашистов на проклятой войне, сколько погибло детей и женщин...
Кислое вино, которым мы запивали свиную тушенку, не было очень хмельным, но располагало к разговору. Мы стали вслух размышлять о том, что выжить в затихшей войне было великим подарком судьбы. Вспоминали пережитые смертельно опасные ситуации, как и недавняя, когда столкнулись в горах с власовцами, и удивлялись своей удачливости.
Вдруг из-за недалекого гребня до нас донесся невнятный гул человеческих голосов. Насторожились - и тут же увидели выбежавшего из-за увала австрийского крестьянина в полотняной пастушьей одежде и островерхой шляпе. Заметив нас, он взволнованно, приглушенным голосом засипел:
- Schnell von hier!.. Deutsche sind in der Nдne! Eine ganze Mendel{4} - и побежал наискосок склона в сторону городишки.
Каждый из нас в отдельности не понял бы смысла услышанного. А вдвоем, быстро сложив известные каждому немецкие слова, уразумели главное: идут немцы, надо бежать. Мы вскочили на ноги. Саша кинул взгляд альпиниста на горы. До ближайших скал было далеко, а легкий шквал голосов уже рядом. Единственный выход - залезть в терновник. Мы проворно забросили в кусты плетенку с вином, консервы, хлеб, а сами, накинув на себя пятнистую плащ-палатку, тоже нырнули в колючую зелень. Она была столь густой, что нам удалось протиснуться в ее тенистую глубь чуть-чуть. Только мы улеглись и накрылись плащ-палаткой, приподняв ее над глазами, как тут же заметили вышедших из-за гребня возвышенности трех немецких военных. Они были видны нам по пояс. Держали наизготовку автоматы. Один осматривал в бинокль дорогу и долину за ней. Вдруг увидел убегающего австрийского крестьянина. Вскинул автомат, но стрелять не решился; внимание всех троих привлекла наша стоявшая на дороге машина, и они присели. Томительно для нас тянулись минуты. Видели, как на гребне накапливались вражеские солдаты. Готовые к бою, настороженные.
Галдеж за гребнем утих; было ясно, что там приняли от головного дозора сигнал тревоги. Какое-то время немцы наблюдали за дорогой и машиной, осматривали склон и кусты, поросшие на нем, долго всматривались в кустарник, укрывший нас, отчего мы похолодели: казалось, увидели...
Группа автоматчиков вышла из-за гребня и осторожно начала спускаться к дороге. Проходила в нескольких шагах от нашего кустарника. Мы уже понимали, что оказались на маршруте бродячего немецкого "котла": какая-то вражеская часть пытается пробиться в зону, занятую американцами, и там сложить оружие. И понимали главное: если нас заметят, достаточно будет одной автоматной очереди...
"Нужны мне были те негры!" - в смертном страхе мысленно корил я себя.
Свою машину мы не видели из кустарника, но слышали хлопанье ее дверц, крышки капота.
- Накрылась моя фотоаппаратура, - прошептал Саша.
- Молчи, а то и мы накроемся, - зло зашипел я в ответ, видя, что немцы рассматривают своего убитого соотечественника и обшаривают его карманы.
Послышалась с дороги какая-то команда, ее сдублировали на гребне, и мимо нас потекла нескончаемая масса вооруженных людей в гитлеровской форме. Мы накрылись с головой. Я понял, что нас пока спасал мертвый немецкий солдатик. Видимо, его приняли за водителя "мерседес-бенца"... Хотя бы Яберова черти не принесли!..
Время, казалось, приостановило свой бег. А рядом с нами, под сотнями сапог и ботинок, шуршала трава, скрипела полукаменная почва, гудели горы... Вскоре шум послышался и по другую сторону кустов боярышника...
Но вот все постепенно начало стихать. Только раздавались редкие голоса и доносились редкие шаги одиночек; это шли, как мы потом поняли, раненые.
Вдруг по холсту нашей плащ-палатки ударила струя. Мы почувствовали запах мочи. Напряглись до зубовного скрежета, понимая, что вот-вот будем замечены. И действительно, послышался испуганный голос:
- Wer ist da versteckt?!{5}
Отмалчиваться не было смысла. Приподняв над головой палатку, увидели стоящего у кустарника пожилого немецкого солдата. Одну ногу, забинтованную, он держал подогнутой, опираясь на винтовку, перевернутую стволом вниз. И этот его испуг будто подсказал мне, что делать. Я выпростал из-под палатки руку и, скорчив жалкую рожу, прижал указательный палец к губам, что везде означало: "Молчи!"
- Gut, gut!{6} - откликнулся немец после некоторой паузы и, застегнув ширинку, поковылял к дороге.
Мы с Сидоренко так и не поняли, принял он нас за своих дезертиров, не желавших идти в американскую зону, что вернее всего, или не захотел проливать нашу кровь...
Некоторое время мы продолжали отлеживаться в терновнике, приходя в себя. Даже начали похихикивать над своим страшным испугом, как вдруг услышали шум машины. Из-за поворота дороги показался американский "додж" с несколькими нашими солдатами в кузове. Среди солдат разглядели и шофера Яберова.
Выбравшись из укрытия, мы вяло побрели вниз. Увидели, что наш "мерседес" лежал на боку, а на его открытом моторе тлела холстина - немцы пытались поджечь машину.
"Додж" подъехал к перевернутой машине прежде, чем мы успели спуститься к дороге.
- Вы что, с ума сошли?! - заорал на нас Яберов, ставя на асфальт две канистры с бензином и кидаясь к дымившейся на моторе тряпке. - А поджигать зачем?!
Мы с Сидоренко, кажется, еще не верили в свое спасенье. Наступила странная реакция: нас начал бить озноб, хотя предзакатное солнце кидало жаркие лучи.
Из кабины "доджа" вышел молоденький лейтенант с артиллерийскими погонами на линялой гимнастерке и с удивлением уставился на опрокинутый "мерседес".
- Во упились товарищи корреспонденты! - с хохотом обратился к нему Яберов. - Ничего себе шуточки: перевернули машину! - И опять к нам с изумлением: - Но зачем поджигать?!
Было не до объяснений. Далеко в долине еще виднелся жидкий "хвост" бродячего "котла" немцев. А Саша Сидоренко стоял у перевернутого "мерседеса" и матерился; вся его фотоаппаратура была унесена, как и мой трофейный автомат.
Лейтенант-артиллерист, услышав о "котле", кинулся к "доджу":
- Я должен немедленно доложить начальству о немцах!
- Помогите сначала поставить нашу антилопу на колеса, - попросил я его.
Все вместе мы взялись за край днища "мерседеса", но приподняли машину чуть-чуть. Пришлось перекидывать через нее металлический трос, крепить его к днищу и подцеплять к "доджу", вставшему поперек дороги.
35
Сергея Смирнова мы с трудом разыскали в резиденции бургомистра Граца; был уже поздний вечер, на улицах кое-где горели электрические фонари, в некоторых домах светились окна. Это было так непривычно, что мы с опаской прислушивались к небу.
Сергей Сергеевич сидел под ярко горевшей люстрой в застолье среди группы наших офицеров, был, как и все, навеселе. Увидев меня и Сашу Сидоренко, он поднялся навстречу, развел руками и с упреком спросил:
- Что ж вы вчера не приехали?! Американцы погостили у нас и вернулись в свою зону.
- А негры? - с тающей надеждой спросил я.
- И негры с ними!
- Так зачем мы приехали?!
- Как зачем? - удивился Смирнов и захохотал.--В Граце сегодня загорелся свет! Раньше всех городов Европы! Впервые за годы войны!.. Я приказал бургомистру дать свет! Вы понимаете, что это значит?! - Сергей Сергеевич был в неописуемом восторге. - Так и напечатаем в "Мужестве": "Европа зажигает огни!.."
Радость в избытке, неумеренный восторг наносят ущерб не только сердцу, но и памяти. Казалось, мы были на грани сумасшествия: война закончилась! Не сказочный ли это сон?! Мы оглядывались в отгремевшие огнем и железом годы и не понимали, как могло случиться, что остались живы. А во мне особенно остро запульсировали события 41-го. Пощадил он очень немногих. Как удалось вырваться из Западной Белоруссии, устоять под Смоленском и у стен Москвы?.. А сколько было еще безысходности, непередаваемой тоски перед лицом очевидной смерти?
Чувства запоминаются больше, чем породившие их события... А тут ураган чувств: закончилась война! Разобраться в них невозможно, как невозможно сосчитать колоски на созревшем поле. Все вместе они сливались в вопль души: скорее домой, на родину!..
На меня счастье обрушилось еще одной сказочной новостью. Закончив 13 мая бои с противником в горах юго-западнее Вены, войска 27-й армии получили приказ совершить своим ходом марш на Украину - в районы Винницкой и Проскуровской областей. Штаб армии будет располагаться в самой Виннице - в двадцати пяти километрах от моей Кордышивки! Это же с ума можно сойти! 27-я армия идет в мои родные края!.. Такое и не снилось. В Виннице мы должны быть не позже 15 августа, преодолев около двух тысяч километров.
...Стрелковые полки и дивизии шли по Европе в пешем строю, при развернутых боевых знаменах, при орденах и медалях, с песнями и сдерживаемыми рыданиями. Позади оставались тысячи могил наших воинов-побратимов...
В каждом городе, в каждом селении армию-освободительницу встречали и провожали цветами, непритворной любовью. Гремели оркестры, звучали песни и страстные речи на митингах.
Редакция газеты "Мужество" передвигалась бросками: обгоняла на машинах пешие войска и неделю-другую дожидалась их подхода, выпуская газету и печатая листовки. Затем - новые перекаты... Это действительно был марш радости и печали. Но радость все-таки брала верх, захлестывая наши сердца и не глухие к впечатлениям души. Наш воспрявший дух давал силу размышлениям. Все засматривались в свое будущее. Нас звала вперед самая могучая сила надежда.
Но война нет-нет да и догоняла нас непредвиденными гримасами. Случилась беда в венгерском городе Дебрецен. Несколько наших водителей и наборщиков где-то раздобыли спирт и устроили тайное пиршество. Я как раз вернулся с митинга, и Ушеренко, прослышав о пьянке, приказал мне построить всех, кто был на месте, во дворе, чтобы дать взбучку провинившимся. Помню этот большой каменный двор-мешок, где стояли на брусчатке наши типографские машины. Дежурный по редакции старший лейтенант Неказаченко скомандовал всеобщее построение.
Выровняв строй и скомандовав "смирно", я не успел отдать рапорт Ушеренко. Увидел, что участников выпивки тошнит прямо в строю. "Метиловый спирт!" - обожгла меня догадка, и, подбежав к стоявшему невдалеке редактору, встревоженно сказал:
- Яков Михайлович! Надо ребят сейчас же в госпиталь! Иначе погибнут...
Немедленно был снаряжен грузовик. Ребят в полуобморочном состоянии уложили на брезентовые подстилки в кузове, и начальник издательства капитан Турков повез их в госпиталь на окраину Дебрецена. В горячке не заметили отсутствия еще одного провинившегося - печатника - молодого красноармейца, пришедшего к нам недавно. Его спрятала в печатном цехе вольнонаемная наборщица Вера О.
Через день-два мы покинули Дебрецен. На новом месте дислокации нас догнала страшная весты все наши ребята, попавшие в госпиталь, умерли.
Мы даже не смогли похоронить их. В военном госпитале были свои порядки, свои похоронщики... Жестокая правда военной и послевоенной поры!
Всех их мы помянули в траурном застолье, сказав о каждом добрые и прощальные слова. Помянули и молодого солдатика-наборщика... Каково же было наше изумление, когда он вдруг объявился живым и здоровым!.. Оказалось, что наборщица Вера О. недавно родила и тайком отпаивала паренька грудным молоком...
36
Мучительно - неторопливо приближались мы к Родине. Перед нами простирались дороги Румынии. На ее просторах воцарилось лето. Манили к себе виноградники с созревшими гроздьями, вишни, ранние сливы, абрикосы. Для нас, победителей, не было запретных зон, и именно это чувство вседозволенности как бы сковывало наши желания: никто самовольно не вторгался в виноградники и сады. Но щедрости румын по отношению к нашей армии не было предела. Мы во всем ощущали достаток, и это повергало нас в печальные мысли о том, что та же Москва кормится более чем скудно; люди получают хлеб и крохи продовольствия по карточкам.
До 15 августа, когда мы должны прибыть в Винницу, еще было далеко. А мне выпала удача по каким-то редакционным делам полететь в Москву. Не помню, советовался ли я с редактором Ушеренко или начальником политотдела полковником Хвалеем, но, возвращаясь из Москвы в Румынию, решил взять с собой жену Тоню и нашу дочурку Галю, которой уже было два с половиной года. Размышлял я довольно примитивно: мы медленно передвигаемся с места на место по благодатной земле, вокруг полно ягод и фруктов. Тоня - бывшая корректорша нашей газеты. Почему бы ей вновь не побывать в "Мужестве"? Никому в тягость она с дочкой не будет.
Молодость самонадеянна и порой глупа. Свое решение выполнил я без труда, вначале добившись согласия Тони и ее мамы, Нины Васильевны. В Центральном аэропорту на Ленинградском шоссе упросил дежурного администратора включить меня и мою семью в рейсовую ведомость военного транспортника, следующего в Бухарест.
В тот же день мы все трое были в бухарестском аэропорту. О, как пригодилось мне знакомство с хозяином гостиницы, располагавшейся рядом с аэродромом! Благо был я при румынских леях...
Несколько дней жили мы в приветливой гостинице с ее хорошей кухней. Фаршированный перец, помню, казался нам вершиной кулинарного искусства.
Мы ждали машину, которую я вызвал по телефону из кабинета нашего военного коменданта аэропорта...
Все сложилось как нельзя лучше. "Мужественники" радостно встретили Тоню, а маленькая Галя тут же стала всеобщей любимицей...
Наш неторопливый марш по Румынии продолжался до начала августа, пока мы не прибыли на границу Румыния - СССР. Контрольно-пропускной пограничный пост располагался на нашей территории, за Днестром, почти в Бельцах. По временному деревянному мосту мы (я, Тоня, Галя и майор Глуховский Семен Давыдович) подъехали на "мерседес-бенце" к шлагбауму. Началась проверка документов.
- Откуда у вас, товарищ майор, взялись за границей жена и ребенок? спросил у меня капитан-пограничник, рассматривая наши бумаги.
- Там же, в моем командировочном удостоверении, вписаны жена и дочь, ответил я и ткнул пальцем в документ, подписанный полковником Хвалеем.
- Но как они оказались в Румынии? И я без утайки рассказал все, как было.
- Тогда это командировочное предписание для пограничной службы филькина грамота. Вам надо возвращаться в Яссы к нашему консулу и через него связываться с Москвой.
- И долгая это будет процедура? - обескураженно спросил я.
- С полгода протянется, - сочувственно ответил капитан.
- Да мы же с голоду помрем! Да и я должен быть на своей службе!
- Вы можете следовать дальше, а жену и дочь направляйте в Яссы. Пограничник был неумолим. Я запаниковал:
- Сейчас дам вам еще документы! Жена моя - корректор армейской газеты!
- Давайте, только отведите машину в сторону. - Капитан, указав на приближающуюся по мосту роту пехотинцев, открыл нам шлагбаум.
Мы отъехали вперед, стали на обочине дороги. Я начал рыться в чемодане, зная, что никаких других документов не найду там. Успел шепнуть Семену Глуховскому и водителю Яберову быть готовыми к бегству. Наступили самые критические минуты. Я закрыл чемодан, захлопнул крышку багажника. Для пущей важности стал перебирать бумаги в своей полевой сумке, кося глаз на капитана.
Он был занят подошедшей ротой. Я нырнул в машину и скомандовал:
- Вперед!..
Тут шофер Яберов продемонстрировал все свое водительское мастерство машина рванулась с места и на предельной скорости понеслась в Бельцы. Мы с Глуховским оглядывались в заднее стекло, ожидая, что по нам ударят автоматчики. Но увидели другое: капитан смотрел нам вслед и махал рукой.
И все равно тревога меня не покидала. В Бельцах не стали задерживаться и помчались в Могилев-Подольск. Там дождались приезда колонны редакционных машин, и я получил от Ушеренко разрешение следовать дальше. А дальше простиралась родная Винничина, магистраль Могилев - Подольск - Винница проходила в трех километрах от моего родного села Кордышивки. Было бы грешно не заехать домой.
В Кордышивке, в доме, где я родился, жили чужие люди. Остановились у моего старшего брата Бориса. Он только что вернулся из железнодорожных войск. Наш приезд в село был для моих земляков небывалым событием: Иван Фотиев (так меня звали) вернулся с войны целехоньким, да еще с женой и дочкой! А главное - жена русская, кацапка.
Сбежались родственники и неродственники. Разговорам и расспросам не было конца. На Тоню смотрели, как на чудо: в самой Москве Иван ее нашел!..
И еще случилось непредвиденное: шофер Яберов встретил в моем селе бывшего своего однополчанина - Зашкарука Семена Степановича. Они уселись в "мерседес-бенц" и исчезли. С трудом, через двое суток, удалось мне разыскать Яберова с машиной.
Оставив Тоню и Галю у брата, я уехал в Винницу. Жива оказалась Винница! Не тронуты войной дом-музей Коцюбинского, здание бывшего моего строительного техникума, целы мосты. Хотя и развалин было немало.
Редакция "Мужества" расположилась за Бугом, в Старом городе. Там же, в частных домах, мы искали себе квартиры, не зная, что ждет нас дальше. Но у каждого своя судьба. Меня ждала новая трудная жизнь - штурм науки, борьба с несуразностями и несправедливостями, с человеческой подлостью, завистью, недоброжелательством. И как же трудно молодым входить в литературу, искать свои дороги, сметать с них препятствия, утверждать собственное видение жизни, особенно толкование событий минувшей войны. Надо было избавляться и от собственной наивности, прекраснодушия, искать новые точки опоры для борьбы за истину, делать какие-то свои открытия. Словом, грядущее сулило мне беды, радости, падения, взлеты и потрясения, в которых замыкаются сложности нашего времени. Надо было выкупать себя из плена армейской судьбы. К силе той воли, которая имелась во мне, необходимо было подтягивать силу разума, ибо наступала отдыхающая война.
Книга вторая
1
Верно кто-то из древних заметил, что человеческая память - это медная доска, покрытая буквами, которые годы незаметно сглаживают, если, по временам, не возобновлять их резцом. Но нет в распоряжении человека такого резца. Трудно удержать в памяти обыденность жизни, особенно давно отшумевшей, нелегко воскрешать подробности иных событий, кроме оставивших зарубки на сердце или поразивших своей необычностью, значительностью, а то и несуразностью. Запоминаются больше всего непоправимые собственные ошибки, победы над своим характером, перенесенные обиды и несправедливости, неожиданные повороты судьбы, случаи, всколыхнувшие воображение. А бывало всякое...
Глубока и быстротечна Река забвения. И тем прият" нее выбираться из нее на острова и островки былой реальности, на земную твердь берегов, хранящих следы твоей жизни.
Мы расстались, уважаемый читатель, в благословенной родной мне Виннице, где на улице Ворошилова разместился штаб 27-й армии (и в Старом городе - редакция нашей газеты "Мужество"), прибыв туда из глубин Австрии. Позади остались четыре года войны - тяжелейшей, какой еще не знала история человечества. К этому времени уже усмирились чувства нашей радости и нашего недоумения... Уцелели! Остались живы, пусть неосознанно ощущали безвинную вину перед миллионами наших побратимов, павших в жестоких боях. Но ведь надо было кому-то уцелеть, хотя бы для того, чтобы рассказать потомкам, как все было, как удалось спасти наше государство, нашу землю от алчных поработителей. Дальнейшая моя жизнь начала разматываться в новых заботах, тревогах, неожиданностях. Догорал август 1945-го, торопясь уступить место сентябрю. Меня вдруг вызвал к себе телефонным звонком начальник политотдела армии полковник Хвалей. Я тут же помчался из Старого города на улицу Ворошилова в штаб. В кабинете Хвалея застал редактора "Мужества" подполковника Ушеренко. Они оба смотрели на меня со строгой вопросительностью.
- Прибыл по вашему приказанию! - бойко доложил я Хвалею, ощутив, как дрогнуло мое сердце, полагая, что придется сейчас держать ответ за брошенный между Вороновицей и Винницей "мерседес-бенц". Случилось так, что шофер Яберов, когда мы ехали из моего села Кордышивки в Винницу, не сумел провести машину по размолоченной, со вздыбившимся булыжником дороге, и врезался в торчавший камень; рулевое управление машины треснуло...
К счастью, подоспела наша типографская автоколонна, следовавшая из Могилев-Подольска. У "мерседеса" собрались все наши шофера и вынесли приговор: машина загублена, ибо запчастей не найдешь к ней, да и на буксир нельзя взять - передние ее колеса неуправляемы. Начальник издательства капитан Турков дал команду столкнуть легковушку на обочину и оставить ее там под охраной водителя Яберова. В Виннице, мол, поищем автобатальон и посоветуемся, как выйти из трудного положения. Я пересел в один из наших грузовиков, и мы двинулись дальше. А через несколько дней услышал от Туркова, что Яберов на время отлучался со своего "поста" в недалекое село Комаров, а когда вернулся, "мерседес-бенца" не оказалось на месте. Нашлись умельцы и уволокли его...
34
В Австрии, в городишке Рехниц, казалось, кончилась для нас война. Много уже написано о том, как фронтовой люд встречал и праздновал Победу. Мне запомнилось, как мы на импровизированном футбольном поле у школы, в которой располагалась редакция и типография газеты "Мужество", 9 мая азартно играли с австрийскими мальчишками в футбол. Корреспонденты, шофера, наборщики с упоением гоняли мяч и не очень огорчались из-за того, что "австрията", как мы их называли, брали над нами верх, забивая в наши ворота гол за голом.
Кульминацией матча был "коронный" удар нашего боевого водителя ефрейтора Гриневича. Он не участвовал в игре; сидел за пределами поля на скамеечке и, сняв сапоги, сушил портянки. Вдруг футбольный мяч покатился в его направлении. Гриневич, вскочив со скамейки, помчался мячу навстречу и изо всех сил ударил по нему ногой. Тут же с криком упал, схватившись руками за окровавленные пальцы. Бедный Гриневич понятия не имел, что футбольный мяч необыкновенно тверд и ударить по нему босой ногой равносильно тому, что ударить по камню.
Было жалко ефрейтора, но смех пересилил жалость, и все мы буквально попадали на землю от хохота. Особенно неистово ржали австрийские мальчишки...
Именно в эту минуту меня позвали в здание школы, к полевому телефону. Звонил из Граца Сергей Сергеевич Смирнов.
- Иван, тут происходят исторические события! - орал он с другого конца телефонного провода. - Встречаемся с американцами!.. Много негров! Срочно присылай фотокорреспондента! Пусть ищет меня в военной комендатуре или у бургомистра города!..
Честно говоря, мы были уже настолько сыты войной, что после ее окончания ни у кого не появлялось желания куда-то ехать. Но меня коготнули за сердце слова: "Много негров". Не помчаться ли и мне в Грац? Когда я еще смогу увидеть человека с черной кожей? Дядька Иван когда-то рассказывал, что она чернее голенища хромового сапога. Как это может быть?
Я пошел искать подполковника Ушеренко, чтоб доложить ему о телефонном звонке Смирнова, но редактора не было - уехал в политотдел. Только на второй день мы отправились на нашем "мерседесе" в дорогу - я, фотокорреспондент Саша Сидоренко и за рулем - шофер Яберов. Правда, Ушеренко предупредил нас, что некоторые части нашей армии еще продолжают вести бои с противником, сопротивляющимся где-то в горах. Но мы знали, что на Грац путь свободен, по нему прошли наши войска, и беспечно мчались по асфальту извилистой дороги, то взлетающей на перевалы, то ныряющей в низины или протискивающейся между скалами. Проезжали через праздновавшие конец войны людные селения, городишки. Веселились австрийцы и наши военные. Уже не попадались встречные машины, не было и попутных.
Дорога вильнула на широкий карниз. Справа от него простиралась просторная долина, край которой утопал в дымке, слева полого возвышалась гора, укрытая разнотравьем, благоухающая цветами и купами густого боярышника.
Вдруг мотор нашего "мерседес-бенца" зачихал, стрельнул выхлопной трубой, Яберов свернул машину на обочину и беспечно объявил нам:
- Все, кончился бензин!.. Сейчас зальем!.. Напоим, миленького!
Шофер кинулся к багажнику, загремел канистрами. Затем наступила тишина. Мы с Сидоренко вышли из машины и увидели растерянность на лице Яберова.
- Нет бензина... Кто-то выцедил!
Я напустился на красноармейца с упреками: ведь всего километра три отъехали мы от городишка, где видели стоявшие на площади наши грузовики и бензовозы; можно было заправиться под завязку... Яберов, взяв канистру, уныло поплелся в направлении городка.
А мы с Сашей решили перекусить. Стали выбирать место за кюветом близ машины. И вдруг увидели на обочине убитого немецкого солдата. Он лежал на спине, подставив солнцу припорошенное пылью лицо. Оно было удивительно красивым, молодым. Округлое, точеное, прямой нос, четко окантованные губы, высокий лоб, светлая шевелюра. Совсем юный! Мы стояли над ним, думая, наверное, об одном и том же. Зачем ему нужна была война? Ведь впереди ждала его долгая и, может, счастливая жизнь. И погиб-то он вчера-позавчера, когда войне уже был конец... Странно... Мы впервые за эти годы испытывали жалость к врагу. И думали о себе: вот мы остались жить, а он, еще юноша, убит. Его где-то ждут родные, наверняка и девушка ждет, но не дождутся...
Мы поднялись вверх по склону, чтоб быть дальше от мертвеца, расстелили на траве близ густых кустов боярышника пятнистую немецкую плащ-палатку, поставили на нее плетенку с вином, банку мясных консервов "второй фронт", каравай белого хлеба, алюминиевую кружку. Все вокруг благоухало свежей зеленью и цветением.
На душе было чуть мерзко, и Саша предложил сделать первые глотки вина за упокой души убитого немецкого юноши. Выпив, я передал кружку Сидоренко. Помолчали, повздыхали, потом заговорили о том, сколько же наших юношей сложило головы по вине фашистов на проклятой войне, сколько погибло детей и женщин...
Кислое вино, которым мы запивали свиную тушенку, не было очень хмельным, но располагало к разговору. Мы стали вслух размышлять о том, что выжить в затихшей войне было великим подарком судьбы. Вспоминали пережитые смертельно опасные ситуации, как и недавняя, когда столкнулись в горах с власовцами, и удивлялись своей удачливости.
Вдруг из-за недалекого гребня до нас донесся невнятный гул человеческих голосов. Насторожились - и тут же увидели выбежавшего из-за увала австрийского крестьянина в полотняной пастушьей одежде и островерхой шляпе. Заметив нас, он взволнованно, приглушенным голосом засипел:
- Schnell von hier!.. Deutsche sind in der Nдne! Eine ganze Mendel{4} - и побежал наискосок склона в сторону городишки.
Каждый из нас в отдельности не понял бы смысла услышанного. А вдвоем, быстро сложив известные каждому немецкие слова, уразумели главное: идут немцы, надо бежать. Мы вскочили на ноги. Саша кинул взгляд альпиниста на горы. До ближайших скал было далеко, а легкий шквал голосов уже рядом. Единственный выход - залезть в терновник. Мы проворно забросили в кусты плетенку с вином, консервы, хлеб, а сами, накинув на себя пятнистую плащ-палатку, тоже нырнули в колючую зелень. Она была столь густой, что нам удалось протиснуться в ее тенистую глубь чуть-чуть. Только мы улеглись и накрылись плащ-палаткой, приподняв ее над глазами, как тут же заметили вышедших из-за гребня возвышенности трех немецких военных. Они были видны нам по пояс. Держали наизготовку автоматы. Один осматривал в бинокль дорогу и долину за ней. Вдруг увидел убегающего австрийского крестьянина. Вскинул автомат, но стрелять не решился; внимание всех троих привлекла наша стоявшая на дороге машина, и они присели. Томительно для нас тянулись минуты. Видели, как на гребне накапливались вражеские солдаты. Готовые к бою, настороженные.
Галдеж за гребнем утих; было ясно, что там приняли от головного дозора сигнал тревоги. Какое-то время немцы наблюдали за дорогой и машиной, осматривали склон и кусты, поросшие на нем, долго всматривались в кустарник, укрывший нас, отчего мы похолодели: казалось, увидели...
Группа автоматчиков вышла из-за гребня и осторожно начала спускаться к дороге. Проходила в нескольких шагах от нашего кустарника. Мы уже понимали, что оказались на маршруте бродячего немецкого "котла": какая-то вражеская часть пытается пробиться в зону, занятую американцами, и там сложить оружие. И понимали главное: если нас заметят, достаточно будет одной автоматной очереди...
"Нужны мне были те негры!" - в смертном страхе мысленно корил я себя.
Свою машину мы не видели из кустарника, но слышали хлопанье ее дверц, крышки капота.
- Накрылась моя фотоаппаратура, - прошептал Саша.
- Молчи, а то и мы накроемся, - зло зашипел я в ответ, видя, что немцы рассматривают своего убитого соотечественника и обшаривают его карманы.
Послышалась с дороги какая-то команда, ее сдублировали на гребне, и мимо нас потекла нескончаемая масса вооруженных людей в гитлеровской форме. Мы накрылись с головой. Я понял, что нас пока спасал мертвый немецкий солдатик. Видимо, его приняли за водителя "мерседес-бенца"... Хотя бы Яберова черти не принесли!..
Время, казалось, приостановило свой бег. А рядом с нами, под сотнями сапог и ботинок, шуршала трава, скрипела полукаменная почва, гудели горы... Вскоре шум послышался и по другую сторону кустов боярышника...
Но вот все постепенно начало стихать. Только раздавались редкие голоса и доносились редкие шаги одиночек; это шли, как мы потом поняли, раненые.
Вдруг по холсту нашей плащ-палатки ударила струя. Мы почувствовали запах мочи. Напряглись до зубовного скрежета, понимая, что вот-вот будем замечены. И действительно, послышался испуганный голос:
- Wer ist da versteckt?!{5}
Отмалчиваться не было смысла. Приподняв над головой палатку, увидели стоящего у кустарника пожилого немецкого солдата. Одну ногу, забинтованную, он держал подогнутой, опираясь на винтовку, перевернутую стволом вниз. И этот его испуг будто подсказал мне, что делать. Я выпростал из-под палатки руку и, скорчив жалкую рожу, прижал указательный палец к губам, что везде означало: "Молчи!"
- Gut, gut!{6} - откликнулся немец после некоторой паузы и, застегнув ширинку, поковылял к дороге.
Мы с Сидоренко так и не поняли, принял он нас за своих дезертиров, не желавших идти в американскую зону, что вернее всего, или не захотел проливать нашу кровь...
Некоторое время мы продолжали отлеживаться в терновнике, приходя в себя. Даже начали похихикивать над своим страшным испугом, как вдруг услышали шум машины. Из-за поворота дороги показался американский "додж" с несколькими нашими солдатами в кузове. Среди солдат разглядели и шофера Яберова.
Выбравшись из укрытия, мы вяло побрели вниз. Увидели, что наш "мерседес" лежал на боку, а на его открытом моторе тлела холстина - немцы пытались поджечь машину.
"Додж" подъехал к перевернутой машине прежде, чем мы успели спуститься к дороге.
- Вы что, с ума сошли?! - заорал на нас Яберов, ставя на асфальт две канистры с бензином и кидаясь к дымившейся на моторе тряпке. - А поджигать зачем?!
Мы с Сидоренко, кажется, еще не верили в свое спасенье. Наступила странная реакция: нас начал бить озноб, хотя предзакатное солнце кидало жаркие лучи.
Из кабины "доджа" вышел молоденький лейтенант с артиллерийскими погонами на линялой гимнастерке и с удивлением уставился на опрокинутый "мерседес".
- Во упились товарищи корреспонденты! - с хохотом обратился к нему Яберов. - Ничего себе шуточки: перевернули машину! - И опять к нам с изумлением: - Но зачем поджигать?!
Было не до объяснений. Далеко в долине еще виднелся жидкий "хвост" бродячего "котла" немцев. А Саша Сидоренко стоял у перевернутого "мерседеса" и матерился; вся его фотоаппаратура была унесена, как и мой трофейный автомат.
Лейтенант-артиллерист, услышав о "котле", кинулся к "доджу":
- Я должен немедленно доложить начальству о немцах!
- Помогите сначала поставить нашу антилопу на колеса, - попросил я его.
Все вместе мы взялись за край днища "мерседеса", но приподняли машину чуть-чуть. Пришлось перекидывать через нее металлический трос, крепить его к днищу и подцеплять к "доджу", вставшему поперек дороги.
35
Сергея Смирнова мы с трудом разыскали в резиденции бургомистра Граца; был уже поздний вечер, на улицах кое-где горели электрические фонари, в некоторых домах светились окна. Это было так непривычно, что мы с опаской прислушивались к небу.
Сергей Сергеевич сидел под ярко горевшей люстрой в застолье среди группы наших офицеров, был, как и все, навеселе. Увидев меня и Сашу Сидоренко, он поднялся навстречу, развел руками и с упреком спросил:
- Что ж вы вчера не приехали?! Американцы погостили у нас и вернулись в свою зону.
- А негры? - с тающей надеждой спросил я.
- И негры с ними!
- Так зачем мы приехали?!
- Как зачем? - удивился Смирнов и захохотал.--В Граце сегодня загорелся свет! Раньше всех городов Европы! Впервые за годы войны!.. Я приказал бургомистру дать свет! Вы понимаете, что это значит?! - Сергей Сергеевич был в неописуемом восторге. - Так и напечатаем в "Мужестве": "Европа зажигает огни!.."
Радость в избытке, неумеренный восторг наносят ущерб не только сердцу, но и памяти. Казалось, мы были на грани сумасшествия: война закончилась! Не сказочный ли это сон?! Мы оглядывались в отгремевшие огнем и железом годы и не понимали, как могло случиться, что остались живы. А во мне особенно остро запульсировали события 41-го. Пощадил он очень немногих. Как удалось вырваться из Западной Белоруссии, устоять под Смоленском и у стен Москвы?.. А сколько было еще безысходности, непередаваемой тоски перед лицом очевидной смерти?
Чувства запоминаются больше, чем породившие их события... А тут ураган чувств: закончилась война! Разобраться в них невозможно, как невозможно сосчитать колоски на созревшем поле. Все вместе они сливались в вопль души: скорее домой, на родину!..
На меня счастье обрушилось еще одной сказочной новостью. Закончив 13 мая бои с противником в горах юго-западнее Вены, войска 27-й армии получили приказ совершить своим ходом марш на Украину - в районы Винницкой и Проскуровской областей. Штаб армии будет располагаться в самой Виннице - в двадцати пяти километрах от моей Кордышивки! Это же с ума можно сойти! 27-я армия идет в мои родные края!.. Такое и не снилось. В Виннице мы должны быть не позже 15 августа, преодолев около двух тысяч километров.
...Стрелковые полки и дивизии шли по Европе в пешем строю, при развернутых боевых знаменах, при орденах и медалях, с песнями и сдерживаемыми рыданиями. Позади оставались тысячи могил наших воинов-побратимов...
В каждом городе, в каждом селении армию-освободительницу встречали и провожали цветами, непритворной любовью. Гремели оркестры, звучали песни и страстные речи на митингах.
Редакция газеты "Мужество" передвигалась бросками: обгоняла на машинах пешие войска и неделю-другую дожидалась их подхода, выпуская газету и печатая листовки. Затем - новые перекаты... Это действительно был марш радости и печали. Но радость все-таки брала верх, захлестывая наши сердца и не глухие к впечатлениям души. Наш воспрявший дух давал силу размышлениям. Все засматривались в свое будущее. Нас звала вперед самая могучая сила надежда.
Но война нет-нет да и догоняла нас непредвиденными гримасами. Случилась беда в венгерском городе Дебрецен. Несколько наших водителей и наборщиков где-то раздобыли спирт и устроили тайное пиршество. Я как раз вернулся с митинга, и Ушеренко, прослышав о пьянке, приказал мне построить всех, кто был на месте, во дворе, чтобы дать взбучку провинившимся. Помню этот большой каменный двор-мешок, где стояли на брусчатке наши типографские машины. Дежурный по редакции старший лейтенант Неказаченко скомандовал всеобщее построение.
Выровняв строй и скомандовав "смирно", я не успел отдать рапорт Ушеренко. Увидел, что участников выпивки тошнит прямо в строю. "Метиловый спирт!" - обожгла меня догадка, и, подбежав к стоявшему невдалеке редактору, встревоженно сказал:
- Яков Михайлович! Надо ребят сейчас же в госпиталь! Иначе погибнут...
Немедленно был снаряжен грузовик. Ребят в полуобморочном состоянии уложили на брезентовые подстилки в кузове, и начальник издательства капитан Турков повез их в госпиталь на окраину Дебрецена. В горячке не заметили отсутствия еще одного провинившегося - печатника - молодого красноармейца, пришедшего к нам недавно. Его спрятала в печатном цехе вольнонаемная наборщица Вера О.
Через день-два мы покинули Дебрецен. На новом месте дислокации нас догнала страшная весты все наши ребята, попавшие в госпиталь, умерли.
Мы даже не смогли похоронить их. В военном госпитале были свои порядки, свои похоронщики... Жестокая правда военной и послевоенной поры!
Всех их мы помянули в траурном застолье, сказав о каждом добрые и прощальные слова. Помянули и молодого солдатика-наборщика... Каково же было наше изумление, когда он вдруг объявился живым и здоровым!.. Оказалось, что наборщица Вера О. недавно родила и тайком отпаивала паренька грудным молоком...
36
Мучительно - неторопливо приближались мы к Родине. Перед нами простирались дороги Румынии. На ее просторах воцарилось лето. Манили к себе виноградники с созревшими гроздьями, вишни, ранние сливы, абрикосы. Для нас, победителей, не было запретных зон, и именно это чувство вседозволенности как бы сковывало наши желания: никто самовольно не вторгался в виноградники и сады. Но щедрости румын по отношению к нашей армии не было предела. Мы во всем ощущали достаток, и это повергало нас в печальные мысли о том, что та же Москва кормится более чем скудно; люди получают хлеб и крохи продовольствия по карточкам.
До 15 августа, когда мы должны прибыть в Винницу, еще было далеко. А мне выпала удача по каким-то редакционным делам полететь в Москву. Не помню, советовался ли я с редактором Ушеренко или начальником политотдела полковником Хвалеем, но, возвращаясь из Москвы в Румынию, решил взять с собой жену Тоню и нашу дочурку Галю, которой уже было два с половиной года. Размышлял я довольно примитивно: мы медленно передвигаемся с места на место по благодатной земле, вокруг полно ягод и фруктов. Тоня - бывшая корректорша нашей газеты. Почему бы ей вновь не побывать в "Мужестве"? Никому в тягость она с дочкой не будет.
Молодость самонадеянна и порой глупа. Свое решение выполнил я без труда, вначале добившись согласия Тони и ее мамы, Нины Васильевны. В Центральном аэропорту на Ленинградском шоссе упросил дежурного администратора включить меня и мою семью в рейсовую ведомость военного транспортника, следующего в Бухарест.
В тот же день мы все трое были в бухарестском аэропорту. О, как пригодилось мне знакомство с хозяином гостиницы, располагавшейся рядом с аэродромом! Благо был я при румынских леях...
Несколько дней жили мы в приветливой гостинице с ее хорошей кухней. Фаршированный перец, помню, казался нам вершиной кулинарного искусства.
Мы ждали машину, которую я вызвал по телефону из кабинета нашего военного коменданта аэропорта...
Все сложилось как нельзя лучше. "Мужественники" радостно встретили Тоню, а маленькая Галя тут же стала всеобщей любимицей...
Наш неторопливый марш по Румынии продолжался до начала августа, пока мы не прибыли на границу Румыния - СССР. Контрольно-пропускной пограничный пост располагался на нашей территории, за Днестром, почти в Бельцах. По временному деревянному мосту мы (я, Тоня, Галя и майор Глуховский Семен Давыдович) подъехали на "мерседес-бенце" к шлагбауму. Началась проверка документов.
- Откуда у вас, товарищ майор, взялись за границей жена и ребенок? спросил у меня капитан-пограничник, рассматривая наши бумаги.
- Там же, в моем командировочном удостоверении, вписаны жена и дочь, ответил я и ткнул пальцем в документ, подписанный полковником Хвалеем.
- Но как они оказались в Румынии? И я без утайки рассказал все, как было.
- Тогда это командировочное предписание для пограничной службы филькина грамота. Вам надо возвращаться в Яссы к нашему консулу и через него связываться с Москвой.
- И долгая это будет процедура? - обескураженно спросил я.
- С полгода протянется, - сочувственно ответил капитан.
- Да мы же с голоду помрем! Да и я должен быть на своей службе!
- Вы можете следовать дальше, а жену и дочь направляйте в Яссы. Пограничник был неумолим. Я запаниковал:
- Сейчас дам вам еще документы! Жена моя - корректор армейской газеты!
- Давайте, только отведите машину в сторону. - Капитан, указав на приближающуюся по мосту роту пехотинцев, открыл нам шлагбаум.
Мы отъехали вперед, стали на обочине дороги. Я начал рыться в чемодане, зная, что никаких других документов не найду там. Успел шепнуть Семену Глуховскому и водителю Яберову быть готовыми к бегству. Наступили самые критические минуты. Я закрыл чемодан, захлопнул крышку багажника. Для пущей важности стал перебирать бумаги в своей полевой сумке, кося глаз на капитана.
Он был занят подошедшей ротой. Я нырнул в машину и скомандовал:
- Вперед!..
Тут шофер Яберов продемонстрировал все свое водительское мастерство машина рванулась с места и на предельной скорости понеслась в Бельцы. Мы с Глуховским оглядывались в заднее стекло, ожидая, что по нам ударят автоматчики. Но увидели другое: капитан смотрел нам вслед и махал рукой.
И все равно тревога меня не покидала. В Бельцах не стали задерживаться и помчались в Могилев-Подольск. Там дождались приезда колонны редакционных машин, и я получил от Ушеренко разрешение следовать дальше. А дальше простиралась родная Винничина, магистраль Могилев - Подольск - Винница проходила в трех километрах от моего родного села Кордышивки. Было бы грешно не заехать домой.
В Кордышивке, в доме, где я родился, жили чужие люди. Остановились у моего старшего брата Бориса. Он только что вернулся из железнодорожных войск. Наш приезд в село был для моих земляков небывалым событием: Иван Фотиев (так меня звали) вернулся с войны целехоньким, да еще с женой и дочкой! А главное - жена русская, кацапка.
Сбежались родственники и неродственники. Разговорам и расспросам не было конца. На Тоню смотрели, как на чудо: в самой Москве Иван ее нашел!..
И еще случилось непредвиденное: шофер Яберов встретил в моем селе бывшего своего однополчанина - Зашкарука Семена Степановича. Они уселись в "мерседес-бенц" и исчезли. С трудом, через двое суток, удалось мне разыскать Яберова с машиной.
Оставив Тоню и Галю у брата, я уехал в Винницу. Жива оказалась Винница! Не тронуты войной дом-музей Коцюбинского, здание бывшего моего строительного техникума, целы мосты. Хотя и развалин было немало.
Редакция "Мужества" расположилась за Бугом, в Старом городе. Там же, в частных домах, мы искали себе квартиры, не зная, что ждет нас дальше. Но у каждого своя судьба. Меня ждала новая трудная жизнь - штурм науки, борьба с несуразностями и несправедливостями, с человеческой подлостью, завистью, недоброжелательством. И как же трудно молодым входить в литературу, искать свои дороги, сметать с них препятствия, утверждать собственное видение жизни, особенно толкование событий минувшей войны. Надо было избавляться и от собственной наивности, прекраснодушия, искать новые точки опоры для борьбы за истину, делать какие-то свои открытия. Словом, грядущее сулило мне беды, радости, падения, взлеты и потрясения, в которых замыкаются сложности нашего времени. Надо было выкупать себя из плена армейской судьбы. К силе той воли, которая имелась во мне, необходимо было подтягивать силу разума, ибо наступала отдыхающая война.
Книга вторая
1
Верно кто-то из древних заметил, что человеческая память - это медная доска, покрытая буквами, которые годы незаметно сглаживают, если, по временам, не возобновлять их резцом. Но нет в распоряжении человека такого резца. Трудно удержать в памяти обыденность жизни, особенно давно отшумевшей, нелегко воскрешать подробности иных событий, кроме оставивших зарубки на сердце или поразивших своей необычностью, значительностью, а то и несуразностью. Запоминаются больше всего непоправимые собственные ошибки, победы над своим характером, перенесенные обиды и несправедливости, неожиданные повороты судьбы, случаи, всколыхнувшие воображение. А бывало всякое...
Глубока и быстротечна Река забвения. И тем прият" нее выбираться из нее на острова и островки былой реальности, на земную твердь берегов, хранящих следы твоей жизни.
Мы расстались, уважаемый читатель, в благословенной родной мне Виннице, где на улице Ворошилова разместился штаб 27-й армии (и в Старом городе - редакция нашей газеты "Мужество"), прибыв туда из глубин Австрии. Позади остались четыре года войны - тяжелейшей, какой еще не знала история человечества. К этому времени уже усмирились чувства нашей радости и нашего недоумения... Уцелели! Остались живы, пусть неосознанно ощущали безвинную вину перед миллионами наших побратимов, павших в жестоких боях. Но ведь надо было кому-то уцелеть, хотя бы для того, чтобы рассказать потомкам, как все было, как удалось спасти наше государство, нашу землю от алчных поработителей. Дальнейшая моя жизнь начала разматываться в новых заботах, тревогах, неожиданностях. Догорал август 1945-го, торопясь уступить место сентябрю. Меня вдруг вызвал к себе телефонным звонком начальник политотдела армии полковник Хвалей. Я тут же помчался из Старого города на улицу Ворошилова в штаб. В кабинете Хвалея застал редактора "Мужества" подполковника Ушеренко. Они оба смотрели на меня со строгой вопросительностью.
- Прибыл по вашему приказанию! - бойко доложил я Хвалею, ощутив, как дрогнуло мое сердце, полагая, что придется сейчас держать ответ за брошенный между Вороновицей и Винницей "мерседес-бенц". Случилось так, что шофер Яберов, когда мы ехали из моего села Кордышивки в Винницу, не сумел провести машину по размолоченной, со вздыбившимся булыжником дороге, и врезался в торчавший камень; рулевое управление машины треснуло...
К счастью, подоспела наша типографская автоколонна, следовавшая из Могилев-Подольска. У "мерседеса" собрались все наши шофера и вынесли приговор: машина загублена, ибо запчастей не найдешь к ней, да и на буксир нельзя взять - передние ее колеса неуправляемы. Начальник издательства капитан Турков дал команду столкнуть легковушку на обочину и оставить ее там под охраной водителя Яберова. В Виннице, мол, поищем автобатальон и посоветуемся, как выйти из трудного положения. Я пересел в один из наших грузовиков, и мы двинулись дальше. А через несколько дней услышал от Туркова, что Яберов на время отлучался со своего "поста" в недалекое село Комаров, а когда вернулся, "мерседес-бенца" не оказалось на месте. Нашлись умельцы и уволокли его...