Страница:
Искала я о Вас информацию в Украинской энциклопедии, в справочниках об украинских писателях - нигде про Вас ни малейшего воспоминания! И наконец услышала о Вас правду из уст поэта В. Коротича, когда он был в Нью-Йорке. Коротич сказал (на мой вопрос, который слышали 200 украинцев в зале круглого стола) : "Стаднюк - украинец, но пишет по-русски". Это всех ошеломило. "Как? - удивлялись люди. - Это же не пора Гоголя, когда украинская литература не имела никакой перспективы, а пятый десяток лет после Октябрьской революции, когда украинская литература стала на весь мир известна?!"
Неужели и сейчас возможны такие оборотни, как Гоголь?! Но Гоголя все таки оправдывали исторические обстоятельства, а Вас... исторические обстоятельства могут только осудить! Долго и горько говорили о Вас люди, а я горько заплакала. Вот такой талант - и утраченный для украинского народа! Потом мне захотелось написать Вам, излить жалость, но я не имела адреса. И вот как-то в нашей газете "Свобода" промелькнуло упоминание, что Вы - один из редакторов "Огонька". Теперь мне ясно: Вас подкупили таким высоким положением. Вы соблазнились на славу у чужого народа! Больно это констатировать и хочется обратиться к Вам и просто сказать: "А может быть, Вы еще вернулись бы к своему народу? Вы же еще молодой! И Украину любите, как это видно из Вашей повести. Читайте великого Кобзаря, и Вам станет ясно, что Вы делаете!
Н. Осыньска{8}
Письмо заокеанской украинки меня, конечно, взволновало, повергло в размышления и немножко рассмешило. Раньше мне и в голову не приходило, что я могу в чьих-то глазах выглядеть предателем украинского народа хотя бы потому, что с ранней юности избрал себе профессию военного человека. Но почему военного? Не потому ли, что моему детству и моей юности на Украине сопутствовали голод, нищета и даже в малой мере не светили перспективы получить высшее образование?.. Армия же обувала, одевала, кормила и давала неограниченную возможность учиться. Наверное, и поэтому, хотя никак нельзя исключить и жившую тогда в сердцах молодежи страсть к какой-то романтике, которая наиболее ярко виделась в военной службе, особенно в авиации и на флоте. Газетным же работником мне посчастливилось стать случайно...
А то, что я соблазнился "на славу у чужого народа" - горькое заблуждение госпожи Н. Осыньской. Верно, что крохотную славу принес мне роман "Люди не ангелы". Но ведь он увидел свет именно благодаря "чужому народу", хотя каждая его страница пронизана моей болью об Украине. Литературная же критика Украины безмолвствовала по поводу выхода первого романа, повествующего о ее, Украины, страшных временах, в том числе о голоде и репрессиях, - это признает в своем письме и госпожа Осыньска.
Впрочем, русская критика тоже не очень баловала своим вниманием "Людей не ангелов". Зато роман последовательно выдвигался на литературные премии Ленинскую, Государственную и республиканскую имена Горького, хотя они мне не "светили". Правда, за присуждение "Людям не ангелам" премии имени Горького проголосовало большинство членов комитета. Но под самый "занавес" из отдела культуры ЦК принесли председателю Комитета по присуждению премий записку с требованием непременно присвоить лауреатское звание прекрасному поэту Калмыкии Давиду Кугультинову... Не выполнить распоряжение Старой площади было нельзя, и началось переголосование... Как всегда в подобных ситуациях, проигрывают Иваны... Но к Давиду претензий я не имел: своей поэзией и своей судьбой он заслужил даже непомерно большее. И благодарен ему: со временем он нашел возможным высказать мне свое дружеское сожаление, что невольно стал причиной моего "поражения".
Ну, а вопрос пани Н. Осыньской: "Неужели и сейчас возможны такие оборотни, как Гоголь?!" - это никак не умственная кокетливость и словесное щегольство, а "жемчужина" ее эпистолярного творчества. Назвать великого Гоголя, чьи произведения стали духовным достоянием всего просвещенного мира, оборотнем, это кощунство. Мне бы тысячную толику его художнической силы!..
Фраза: "Неужели и сейчас возможные ТАКИЕ оборотни..." удерживала меня от того, чтоб прочитать письмо кому-либо из своих друзей. Ведь эта фраза давала хороший повод для зубоскальства. Да и меня самого веселила она глобальностью несоответствия в сопоставлении.
Но надо было что-то ответить уважаемой пани Осыньской. И я все-таки решил посоветоваться с друзьями. Когда однажды в "огоньковском" кабинете Анатолия Софронова собрались по какому-то поводу Евгений Поповкин, Аркадий Первенцев, Борис Иванов, Николай Кружков, я дерзнул: попросил Поповкина, знавшего украинский, прочитать адресованное мне из Бруклина письмо. Как я и предполагал, фразы о Гоголе, как "оборотне", вызвали хохот. Но в целом к письму отнеслись с вниманием, а ко мне даже с сочувствием. Когда же я сказал, что размышляю над ответом, Софронов напомнил, что личные письма за рубеж подвергаются цензуре и, поскольку я еще и "номенклатурный работник", не лишне будет посоветоваться с заведующим сектором агитпропа ЦК, который главенствует над журналами, Иваном Петровичем Кириченко. Мое ответное письмо должно быть весьма дипломатичным: его наверняка напечатают в той же американской газете "Свобода".
Иван Петрович Кириченко - коренастый, чернобровый сибиряк с чистым, чуть румяным и улыбчивым лицом, подкупал своей открытостью, прямотой, четкостью суждений. У меня сложились с ним дружеские отношения с самого начала моей работы в "Огоньке". И сейчас будто вижу его доброжелательно-внимательный взгляд и слышу первые вопросы, когда заходил к нему в кабинет в здании на Старой площади: "Что нового?" - "Как дела?" - "В редакции спокойно?.."
Кириченко не любил предполагать, предпочитая знать точку зрения собеседника на тот или иной предмет. В разговоре с ним требовалась только истина. Притворство, неопределенные ответы, дипломатничанье он угадывал немедленно и становился хмурым, неприветливым. Я однажды испытал это на себе, уклонившись от оценки одной приключенческой повести, которая с продолжением печаталась в нескольких номерах "Огонька" при моем негативном отношении к ней. Ивану Петровичу откуда-то стало известно, что я резко высказался на редакционной летучке о состоявшейся публикации.
- А мне доложили, что вы ломали ребра этой повести, - резковато заметил Кириченко. - Надо было настойчивее добиваться ее отклонения.
- Я один перед большинством редколлегии бессилен. Да и автор больно именитый.
- Именитость автора и литературный уровень его конкретного произведения - вещи разные! - энергично и уверенно вразумлял Иван Петрович. - И уж если ваша точка зрения не получила поддержки в редакции, вы все рано не должны отказываться от нее, тем более в ЦК.
Наши оценки иных литературных новинок не всегда совпадали, и это обостряло обоюдный интерес к нашим размышлениям вслух, к доказательствам без фразерства. Мне нравилось, что Иван Петрович противопоставлял отвлеченным суждениям конкретные понятия, не преднамеренно демонстрируя свое университетское образование. Учитывая все это, я решил, прежде чем идти в ЦК с полученным мной письмом из США, написать на него ответ - чтоб была конкретность в дискуссии, если таковую навяжет Кириченко.
Предлагаю вниманию читателей мое письмо в Бруклин госпоже Н. Осыньской в несколько сокращенном виде:
Добрый день, далекая землячка!
Адресую эти строки Вам и членам Украинского клуба в Бруклине.
Ваше письмо меня взволновало и обидело. Но постараюсь ответить спокойно. Полагаю, что Вы хороший человек и обидели меня нечаянно, приняв во внимание маловразумительный ответ поэта В. Коротича на Ваш вопрос обо мне, а главное, что Вы имеете очень смутное представление о жизни нашей великой многонациональной страны.
Конечно же нелепо и необъяснимо, если человек вскормлен и вспоен украинской землей, знает родной язык, поднялся как художник слова среди своего народа, и вдруг начинает писать не на родном языке, а на родной его переводят уже другие литераторы...
Но все это ни в какой мере не относится ко мне. И прошу не воспринять мой ответ как попытку оправдаться. Оправдываются виноватые, а я ни в чем не виноват перед родной Украиной, хотя живет в моем сердце боль оттого, что время от времени приходится вот так объясняться.
Кратко о себе. В 1939 году, после окончания украинской десятилетки, я ушел в армию и, став офицером, прослужил в ней двадцать лет (в том числе война: от первого и до последнего дня - на фронте) В армии стал журналистом и до увольнения в запас работал в военной печати. В нашей армии употребляется при исполнении служебных обязанностей только один язык русский. И, естественно, двадцатилетняя журналистская работа, писание на русском языке, учеба в русских вузах, привели к тому, что я стал хорошо знать русский литературный язык, а знание украинского обогатить не сумел. Тем более что родился я на Подолии, в селе, языковые особенности которого несколько своеобразны.
На этом можно было бы и закончить свое письмо. Но мне хочется чуть пространнее поразмышлять вокруг поставленных Вами вопросов.
Роман "Люди не ангелы" считаю своим пока что главным писательским прозрением, хотя и не сбрасываю со счетов свои военные произведения. Роман о деревне родился для меня неожиданно, как взрыв, как созревшая потребность рассказать о том, что видел и пережил в детстве и юности. Первую книгу романа писал в 1960 - 1962 годах. Конечно же с запасом украинских слов, которым обладал хлопчик из подольского села, я ничего серьезного не написал бы. В моем представлении писатель - это звучащая человеческая совесть, выражающая боль и радость, любовь и ненависть, все то сложное, трудно передаваемое, что складывается из взволнованной мысли и ощущений сердца. И хотя человеческие чувства, людская совесть не укладываются в языковые рамки, все-таки они неотделимы от мысли, основную плоть которой составляет язык.
Итак, мысль и слово.,. Жизнь моя сложилась таким образом, что они в философском и художественном значении зазвучали во мне по-русски и не хватило у меня сил, а может, и мужества преобразить и обновить языковую основу своего внутреннего мира. А двух жизней, к сожалению, никому судьбой не уготовано.
Далее. Я не знаю, по какому поводу писала Ваша газета "Свобода" обо мне как заместителе главного редактора журнала "Огонек". Но меня очень поразил своей неожиданностью ход Вашей мысли. Вы полагаете, что "меня подкупили таким высоким положением".
Мне легче всего сообщить Вам, что все мои книги, в том числе и "Люди не ангелы", написаны задолго до того, как меня пригласили сотрудничать в "Огоньке" (в журнал я пришел в 1965 году). Но тут есть другая сторона вопроса. Почему Вы не задумались над тем, что в самом популярном в СССР журнале "Огонек", издающемся на русском языке, работает на таком высоком посту украинец? И не только в "Огоньке": могу привести сотни примеров. Да что там другие примеры! Сам президент Советского Союза - украинец. Министр обороны - тоже{9}. Вдумайтесь во все это!
Вы упрекаете меня, что я "прельстился на славу у чужого народа"... Ох как же Вы далеки от понимания нашей советской действительности! Во-первых, ни один народ в СССР не считает русский народ чужим для себя. И украинский народ этого не считает.
Живя среди братского русского народа, я никак не чувствую себя оторванным от своего украинского народа. За последние годы на Киевской студии имени Довженко поставлены по моим сценариям два художественных фильма в комедийном жанре: "Артист из Кохановки" и "Ключи от неба". Сейчас в Винницком музыкально-драматическом театре идет моя пьеса, написанная мной на украинском языке по мотивам романа "Люди не ангелы". В этом году я перевел с украинского на русский язык и издал в Москве роман Миколы Зарудного "На белом свете"...
Перееду ли на Украину? Не зарекаюсь, все может быть. Ибо действительно ощущаю боль и вину, да и замечаю, что русская литературная критика не очень балует меня своим вниманием. Роман "Люди не ангелы" не раз выдвигался на литературные премии, но увы... Однако в Москве чувствую себя как дома. И, повторяюсь, не считаю русский народ чужим для себя и для Украины...
Двадцать лет я живу в Москве, и ни единого разу никто мне не дал понять, что я инородец. В Москве продаются книги на украинском языке, а в Киеве, рядом с украинскими книгами соседствуют русские. Мои "Люди не ангелы", например, уже изданы на русском языке тиражом около 4,5 миллиона экземпляров. И каждый экземпляр книги (Вы сами сознаете) - это песнь Украине, песнь, которая звучит от Карпат до Курильской гряды.
Я, конечно, очень сожалею, что мое творчество находится вне поля зрения украинской критики. Посылаю Вам 2-ю книгу романа "Люди не ангелы", прочтите предисловие к ней видного советского литературоведа и критика Юрия Барабаша, кстати, тоже украинца. И посылаю № 41 журнала "Огонек", который посвящен Украине. Там есть и мой очерк "Любовь моя и боль моя" с искренним выражением моей сыновней любви к родной Украине. Желаю Вам счастья.
Иван Стаднюк. Ноябрь, 1967 года.
Но разве хватит слов, чтоб в одном письме незнакомому человеку выразить все мои чувства к родной Украине, ее песенному характеру, ее веселым и работящим людям, ее великой истории - героической и трагической? Сколько видела и пережила украинская земля, сколько впитала в себя людской крови, скольким сыновьям и дочерям своим даровала бессмертье! А украинская литература в ее исторической совокупности! Она дорога и близка мне, как близка мать или родная хата, в которой родился и вырос. Эту любовь и близость к украинской книге я впервые ощутил, может, в те далекие годы, когда еще детским умом понял, что усатый строгоглазый дядька на портрете, висевшем в нашей горнице рядом с образами (то был Тарас Шевченко), имеет отношение к "Кобзарю" - удивительной книжке, над которой то плакала, то пела моя родня. А может, тогда, когда я подростком переступил в Виннице порог домишки, в котором родился Михаиле Коцюбинский, и когда впервые смутно начал понимать, что писатели - это ведь обыкновенные люди, но умеющие острее других различать добро и зло, глубже ощущать любовь и ненависть...
Да, именно украинская книга, как и далекое школярство, перемежавшееся с пастушеством, явились началом и побудительной силой моей литературной судьбы. Эту судьбу я нисколько не отделяю от украинской литературы, ибо в равной мере считаю себя как русским, так и украинским писателем. Именно поэтому с таким праздничным настроением всегда еду в Киев, где ждут меня радостные встречи с друзьями, с создателями тех книг, которые потрясают душу. Их много - друзей и книг. Дорогие, близкие лица всегда живут в моей памяти. Слезы закипают на глазах, когда вспоминаю, например, необыкновенной яркости и лирической чистоты роман Олеся Гончара "Твоя заря", испытываю восторг и удивление, вызываемые высоким художническим искусством, которое возвращает и окунает тебя будто в собственную, давно отшумевшую жизнь... Люблю и воспринимаю всем сердцем драматургию и прозу недавно ушедшего в мир иной Миколы Зарудного, моего сердечного друга с довоенной студенческой поры. Я перевел на русский язык три его романа, и когда работал над ними, испытывал счастье, ибо каждый заруднинский персонаж интересен своей судьбой, характером и очень типичен для украинского крестьянства, ибо выхвачен из живой многотрудной жизни. Близки и дороги мне книги Александра Сизоненко, Ивана Чендея, покойного Василия Земляка, историческая проза Павла Загребельнсго... Всегда с радостным чувством, с изумлением первооткрывательства читаю высокую поэзию Бориса Олейника, Дмитра Павлычко, Миколы Винграновского, Лины Костенко, Ивана Драча, Павла Мовчана... Все они очень разные и именно в этой разности прекрасные - глубиной поэтичности, мудростью образов, мускулистостью и нежностью слова... А сколь талантливая литературная молодежь поднимается на просторах Украины!..
Нет, об Украине одним духом не скажешь, одной песней не споешь и всех слез не выплачешь.
21
Когда мое ответное письмо Н. Осыньской "сложилось" и было перепечатано, я позвонил по "кремлевке" Ивану Кириченко и попросил принять меня в удобное для него время.
- Есть проблемы? - задал мне вопрос Иван Петрович.
- Есть! Международного характера, - шутливо ответил я. - Получил послание из-за рубежа... Приготовил ответ. Надо, видимо, ваше благословение.
- Обязательно надо, - вдруг с суровыми нотками в голосе произнес Кириченко. - Я уже давно жду вашего звонка по этому поводу. Приезжайте сейчас, если можете... - И положил трубку.
Я был крайне озадачен: кто успел проинформировать Ивана Петровича? И зачем? Почему он уже недоволен и раздражен?.. Ведь ничего еще не читал?
Тут было над чем задуматься. Интуитивно я почувствовал какую-то угрозу для себя, хотя причин будто бы не было.
Встретил меня Кириченко сдержанно, сказав иронично после рукопожатия:
- С вами, писателями, не соскучишься. Сами ходите по минным полям и нас за собой таскаете.
- А как же иначе? - удивился я и, открыв папку, положил перед Иваном Петровичем бумаги. - Вы ведь руководители!
- Руководители ходят под руководителями, - многозначительно изрек он, взяв переведенное на русский язык письмо Н. Осыньской. И добавил фразу, прозвучавшую для меня загадочно: - А высшие руководители сами, к сожалению, нуждаются в руководителях... - Затем принялся за чтение письма.
Я видел, как рождалось изумление на гладко выбритом лице Ивана Петровича: брови взметнулись вверх, лицо и даже мочки ушей порозовели.
- Что это?! - И он нетерпеливо посмотрел на вторую страницу, где заканчивалось письмо и стояла подпись. - Я ждал совершенно другого!
У меня дрогнуло сердце: "Чего другого?.." Кириченко нервно поправил под собой кресло и уже продолжал читать молча. На его молодом лице стала расплываться улыбка, временами он хмыкал себе под нос... Закончив читать, поднял на меня смеющиеся глаза и весело спросил:
- Так в чем же проблема?! Дамочке из-за океана понравился ваш роман, и она задает вам вполне нормальные, с ее точки зрения, вопросы.
- Вот именно: "с ее точки зрения". - Я почувствовал неловкость. - А теперь прочитайте мою "точку зрения".
Иван Петрович взял мое письмо и прочитал его до обидного быстро: мне показалось, что не очень внимательно.
- Нормальный ответ, хотя чувствуется перебор в самооправданиях. Зачем? Не много ли чести?
- Нет, не много. Там у них это - больной вопрос. Тем более что Виталий Коротич подкинул дровишек в национальный костерок.
- Может, вы и правы... Но при чем тут ЦК? Ваше личное дело - отвечать на письмо или не отвечать.
- Но вы же сами сказали мне по телефону, что ждете моего визита. Да еще упрекаете за "хождение по минному полю".
- Верно, говорил. Но я имел в виду другое. - Кириченко поднялся из-за стола, подошел к железному сейфу и взял в нем тонкую папочку. - Неужели не знаете о скандальной статье в болгарской газете "24 часа"? - Усевшись за стол, он открыл папку. - Статья от двадцать девятого ноября прошлого года.
Мне вспомнился уже полузабытый телефонный разговор с Софией. Переводчики моих книг на болгарский язык Мария и Александр Вазовы, с которыми мы подружились семьями, с радостью сообщали, что вторая книга (как и первая) романа "Люди не ангелы" обратила на себя внимание болгарской прессы и была раскуплена читателями за несколько дней. Им, как переводчикам, это весьма приятно, и они просили без промедления присылать все, что я напишу еще. Тогда я не придал особого значения этому разговору; во всяком случае, он меня ничем не встревожил. А сейчас Кириченко протянул мне две страницы машинописного текста, спросив при этом:
- Валидол есть?
- Есть. Всегда ношу при себе. - И я стал читать переведенную с болгарского статью, в которой после двойного перевода не очень точно, но верно по существу цитировалась вторая книга моего романа "Люди не ангелы":
"ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЗЕМЕЛЬНЫЙ УЧАСТОК", - ПИШЕТ АВТОР ПЕРВОГО СОВЕТСКОГО АНТИХРУЩЕВСКОГО РОМАНА.
Ты можешь осуществлять любые планы, какие хочешь, но только при условии, что мой дом будет стоять в моем фруктовом саду, а мне, чтобы выйти во двор, не нужно будет слазить на землю по лестнице. Не хочу я, чтоб меня отрывали от земли". Эта цитата дает представление о тоне первого антихрущевского романа, вышедшего в СССР. Его заглавие - "Люди не ангелы". Его автор - украинский писатель Иван Стаднюк, уже ранее написавший мрачную картину положения крестьян в России в период сталинской коллективизации до второй мировой войны. Партия изменила тактику после смерти диктатора, но жизнь русских крестьян осталась такой же тяжелой. Хрущев, полный добрых намерений увеличить урожайность, вовлек в переселение русских землевладельцев под лозунгом индустриализации сельского хозяйства. Как говорил Хрущев, чтобы достигнуть этой цели, нужно было оторвать крестьянина от его собственного дома и его земельного участка и поместить в большой коллектив, идентичный рабочему индустриальному центру. Бывший хозяин России думал стимулировать этим рабочее рвение советских крестьян. После него крестьяне, которыми якобы овладели эгоистические настроения, выразившиеся во владении своим домом и садом, быстро увеличат урожайность земель, предназначенных для коллективной обработки.
До романа Стаднюка на Западе не замечали серьезности психологической вины Хрущева перед русскими крестьянами. Сельское хозяйство пришло в упадок, потому что крестьяне были в тяжелом положении. Беспорядок, возникший в связи со слиянием сельского населения с пролетариатом, выразившийся в создании "агрогородов", понизил жизненный уровень крестьян. Одна из заслуг автора - признание необходимости индивидуальных земельных участков, которые являются залогом хорошей жизни крестьян. Во времена Хрущева резко понизился жизненный уровень крестьян, что вызвало их недовольство и исчезновение профессионального сознания.
В своем романе Стаднюк показывает также беспорядки, связанные с решением Хрущева разделить обкомы партии на сельскохозяйственные и промышленные, чтобы усилить роль главы партии. Прочитав роман "Люди не ангелы", представляется, что эта реформа внесла дополнительный беспорядок и непонимание.
"24 часа", 29.11.65.
- Ну как, довольны? - со смешинкой в голосе спросил Кириченко, увидев, что я закончил читать статью и задумался. - И болгары считают вас украинским писателем.
- Доволен, - со вздохом ответил я. - Но они в этой статейке затронули только одну из обочин романа. Разве с такими мерками подходят к оценке художественного произведения?
- Чуть раньше - и этих "обочин" вполне хватило бы для исключения из партии вас и редактора журнала "Нева" Воронина, который напечатал "Люди не ангелы". Хорошо, что статья попала ко мне, да и роман я успел прочитать. Худо было бы! У Хрущева рука тяжелая...
- А сейчас как? - я указал глазами на статью.
- Сейчас надо закрыть "Дело". Распишитесь, что я ознакомил вас с ним...
22
Отправил я письмо Н. Осыньской в Бруклин. Надеялся, что они там в своем украинском клубе прочтут его за круглым столом и, возможно, последует мне новое послание из-за океана. Было любопытно, как воспримутся американскими украинцами мои суждения и доказательства. Но Бруклин не откликался...
А у меня появились заботы более серьезные: готовились самые крупные после Великой Отечественной войны войсковые учения "Днепр" с участием Белорусского, Прикарпатского и других военных округов (Сухопутных войск, Военно-воздушных сил, Войск противовоздушной обороны и Воздушно-десантных войск).Мне было поручено представлять на них "Огонек"; работали мы в паре (отдельно от других корреспондентов) с Николаем Матвеевичем Грибачевым главным редактором журнала "Советский Союз". Нам предоставили вертолет и дали разрешение появляться в штабах и войсках двух противоборствующих сторон - "восточных" и "западных", разумеется, взяв с нас обязательство держать в тайне замыслы "противников" (друг от друга).
О ходе учений я подробно рассказал на страницах "Огонька" (как и о последующих учениях "Двина" и "Братство по оружию"). Здесь же только вспомню о потрясшем нас форсировании огромным количеством войск Днепра. На наших глазах, в течение одного часа, через могучую, широкую реку было построено несколько наплавных мостов, по которым одновременно прошли железнодорожные эшелоны, колонны танков, автомобилей, артиллерии на гусеничной тяге, ракетных и минометных установок... Мы, бывшие фронтовики, увидели на учениях совершенно другую армию, оснащенную сказочно-грозной техникой. Трудно было предположить, сколь огромные средства тратит наше государство на оборону страны. Поражали своей высокой культурой, образованностью, военной подготовкой офицеры и генералы. Сколько же светлых голов в наших войсках!..
Запомнился один курьезный случай, о котором тогда в печати рассказывать не разрешалось.
Командование "восточного" фронта в разгар учений приняло решение выбросить в оперативной глубине в нескольких районах крупный воздушный десант. За многие сотни километров, из неведомых глубин нашей территории, устремились к местам высадки армады военно-транспортной авиации маршала Н. С. Скрипко. На борту самолетов - крупное авиадесантное соединение войск генерал-полковника В. Ф. Маргелова.
Представьте себе необозримо-обширный луг с редкими копнами сена. На его кромке, с подветренной стороны, были построены на недалеком расстоянии друг от друга две вышки для наблюдения высадки десанта. Вышки были похожи на гигантские, в трех-четырехэтажный дом, этажерки. На их полках междуэтажных перекрытиях - места для многочисленных корреспондентов, всевозможных гостей, генералов и офицеров, не занятых в учениях. На самом верхнем этаже левофланговой "этажерки" собрался высший генералитет во главе с министром обороны Маршалом СССР А. А. Гречко. С ним - министры стран участниц Варшавского договора.
Неужели и сейчас возможны такие оборотни, как Гоголь?! Но Гоголя все таки оправдывали исторические обстоятельства, а Вас... исторические обстоятельства могут только осудить! Долго и горько говорили о Вас люди, а я горько заплакала. Вот такой талант - и утраченный для украинского народа! Потом мне захотелось написать Вам, излить жалость, но я не имела адреса. И вот как-то в нашей газете "Свобода" промелькнуло упоминание, что Вы - один из редакторов "Огонька". Теперь мне ясно: Вас подкупили таким высоким положением. Вы соблазнились на славу у чужого народа! Больно это констатировать и хочется обратиться к Вам и просто сказать: "А может быть, Вы еще вернулись бы к своему народу? Вы же еще молодой! И Украину любите, как это видно из Вашей повести. Читайте великого Кобзаря, и Вам станет ясно, что Вы делаете!
Н. Осыньска{8}
Письмо заокеанской украинки меня, конечно, взволновало, повергло в размышления и немножко рассмешило. Раньше мне и в голову не приходило, что я могу в чьих-то глазах выглядеть предателем украинского народа хотя бы потому, что с ранней юности избрал себе профессию военного человека. Но почему военного? Не потому ли, что моему детству и моей юности на Украине сопутствовали голод, нищета и даже в малой мере не светили перспективы получить высшее образование?.. Армия же обувала, одевала, кормила и давала неограниченную возможность учиться. Наверное, и поэтому, хотя никак нельзя исключить и жившую тогда в сердцах молодежи страсть к какой-то романтике, которая наиболее ярко виделась в военной службе, особенно в авиации и на флоте. Газетным же работником мне посчастливилось стать случайно...
А то, что я соблазнился "на славу у чужого народа" - горькое заблуждение госпожи Н. Осыньской. Верно, что крохотную славу принес мне роман "Люди не ангелы". Но ведь он увидел свет именно благодаря "чужому народу", хотя каждая его страница пронизана моей болью об Украине. Литературная же критика Украины безмолвствовала по поводу выхода первого романа, повествующего о ее, Украины, страшных временах, в том числе о голоде и репрессиях, - это признает в своем письме и госпожа Осыньска.
Впрочем, русская критика тоже не очень баловала своим вниманием "Людей не ангелов". Зато роман последовательно выдвигался на литературные премии Ленинскую, Государственную и республиканскую имена Горького, хотя они мне не "светили". Правда, за присуждение "Людям не ангелам" премии имени Горького проголосовало большинство членов комитета. Но под самый "занавес" из отдела культуры ЦК принесли председателю Комитета по присуждению премий записку с требованием непременно присвоить лауреатское звание прекрасному поэту Калмыкии Давиду Кугультинову... Не выполнить распоряжение Старой площади было нельзя, и началось переголосование... Как всегда в подобных ситуациях, проигрывают Иваны... Но к Давиду претензий я не имел: своей поэзией и своей судьбой он заслужил даже непомерно большее. И благодарен ему: со временем он нашел возможным высказать мне свое дружеское сожаление, что невольно стал причиной моего "поражения".
Ну, а вопрос пани Н. Осыньской: "Неужели и сейчас возможны такие оборотни, как Гоголь?!" - это никак не умственная кокетливость и словесное щегольство, а "жемчужина" ее эпистолярного творчества. Назвать великого Гоголя, чьи произведения стали духовным достоянием всего просвещенного мира, оборотнем, это кощунство. Мне бы тысячную толику его художнической силы!..
Фраза: "Неужели и сейчас возможные ТАКИЕ оборотни..." удерживала меня от того, чтоб прочитать письмо кому-либо из своих друзей. Ведь эта фраза давала хороший повод для зубоскальства. Да и меня самого веселила она глобальностью несоответствия в сопоставлении.
Но надо было что-то ответить уважаемой пани Осыньской. И я все-таки решил посоветоваться с друзьями. Когда однажды в "огоньковском" кабинете Анатолия Софронова собрались по какому-то поводу Евгений Поповкин, Аркадий Первенцев, Борис Иванов, Николай Кружков, я дерзнул: попросил Поповкина, знавшего украинский, прочитать адресованное мне из Бруклина письмо. Как я и предполагал, фразы о Гоголе, как "оборотне", вызвали хохот. Но в целом к письму отнеслись с вниманием, а ко мне даже с сочувствием. Когда же я сказал, что размышляю над ответом, Софронов напомнил, что личные письма за рубеж подвергаются цензуре и, поскольку я еще и "номенклатурный работник", не лишне будет посоветоваться с заведующим сектором агитпропа ЦК, который главенствует над журналами, Иваном Петровичем Кириченко. Мое ответное письмо должно быть весьма дипломатичным: его наверняка напечатают в той же американской газете "Свобода".
Иван Петрович Кириченко - коренастый, чернобровый сибиряк с чистым, чуть румяным и улыбчивым лицом, подкупал своей открытостью, прямотой, четкостью суждений. У меня сложились с ним дружеские отношения с самого начала моей работы в "Огоньке". И сейчас будто вижу его доброжелательно-внимательный взгляд и слышу первые вопросы, когда заходил к нему в кабинет в здании на Старой площади: "Что нового?" - "Как дела?" - "В редакции спокойно?.."
Кириченко не любил предполагать, предпочитая знать точку зрения собеседника на тот или иной предмет. В разговоре с ним требовалась только истина. Притворство, неопределенные ответы, дипломатничанье он угадывал немедленно и становился хмурым, неприветливым. Я однажды испытал это на себе, уклонившись от оценки одной приключенческой повести, которая с продолжением печаталась в нескольких номерах "Огонька" при моем негативном отношении к ней. Ивану Петровичу откуда-то стало известно, что я резко высказался на редакционной летучке о состоявшейся публикации.
- А мне доложили, что вы ломали ребра этой повести, - резковато заметил Кириченко. - Надо было настойчивее добиваться ее отклонения.
- Я один перед большинством редколлегии бессилен. Да и автор больно именитый.
- Именитость автора и литературный уровень его конкретного произведения - вещи разные! - энергично и уверенно вразумлял Иван Петрович. - И уж если ваша точка зрения не получила поддержки в редакции, вы все рано не должны отказываться от нее, тем более в ЦК.
Наши оценки иных литературных новинок не всегда совпадали, и это обостряло обоюдный интерес к нашим размышлениям вслух, к доказательствам без фразерства. Мне нравилось, что Иван Петрович противопоставлял отвлеченным суждениям конкретные понятия, не преднамеренно демонстрируя свое университетское образование. Учитывая все это, я решил, прежде чем идти в ЦК с полученным мной письмом из США, написать на него ответ - чтоб была конкретность в дискуссии, если таковую навяжет Кириченко.
Предлагаю вниманию читателей мое письмо в Бруклин госпоже Н. Осыньской в несколько сокращенном виде:
Добрый день, далекая землячка!
Адресую эти строки Вам и членам Украинского клуба в Бруклине.
Ваше письмо меня взволновало и обидело. Но постараюсь ответить спокойно. Полагаю, что Вы хороший человек и обидели меня нечаянно, приняв во внимание маловразумительный ответ поэта В. Коротича на Ваш вопрос обо мне, а главное, что Вы имеете очень смутное представление о жизни нашей великой многонациональной страны.
Конечно же нелепо и необъяснимо, если человек вскормлен и вспоен украинской землей, знает родной язык, поднялся как художник слова среди своего народа, и вдруг начинает писать не на родном языке, а на родной его переводят уже другие литераторы...
Но все это ни в какой мере не относится ко мне. И прошу не воспринять мой ответ как попытку оправдаться. Оправдываются виноватые, а я ни в чем не виноват перед родной Украиной, хотя живет в моем сердце боль оттого, что время от времени приходится вот так объясняться.
Кратко о себе. В 1939 году, после окончания украинской десятилетки, я ушел в армию и, став офицером, прослужил в ней двадцать лет (в том числе война: от первого и до последнего дня - на фронте) В армии стал журналистом и до увольнения в запас работал в военной печати. В нашей армии употребляется при исполнении служебных обязанностей только один язык русский. И, естественно, двадцатилетняя журналистская работа, писание на русском языке, учеба в русских вузах, привели к тому, что я стал хорошо знать русский литературный язык, а знание украинского обогатить не сумел. Тем более что родился я на Подолии, в селе, языковые особенности которого несколько своеобразны.
На этом можно было бы и закончить свое письмо. Но мне хочется чуть пространнее поразмышлять вокруг поставленных Вами вопросов.
Роман "Люди не ангелы" считаю своим пока что главным писательским прозрением, хотя и не сбрасываю со счетов свои военные произведения. Роман о деревне родился для меня неожиданно, как взрыв, как созревшая потребность рассказать о том, что видел и пережил в детстве и юности. Первую книгу романа писал в 1960 - 1962 годах. Конечно же с запасом украинских слов, которым обладал хлопчик из подольского села, я ничего серьезного не написал бы. В моем представлении писатель - это звучащая человеческая совесть, выражающая боль и радость, любовь и ненависть, все то сложное, трудно передаваемое, что складывается из взволнованной мысли и ощущений сердца. И хотя человеческие чувства, людская совесть не укладываются в языковые рамки, все-таки они неотделимы от мысли, основную плоть которой составляет язык.
Итак, мысль и слово.,. Жизнь моя сложилась таким образом, что они в философском и художественном значении зазвучали во мне по-русски и не хватило у меня сил, а может, и мужества преобразить и обновить языковую основу своего внутреннего мира. А двух жизней, к сожалению, никому судьбой не уготовано.
Далее. Я не знаю, по какому поводу писала Ваша газета "Свобода" обо мне как заместителе главного редактора журнала "Огонек". Но меня очень поразил своей неожиданностью ход Вашей мысли. Вы полагаете, что "меня подкупили таким высоким положением".
Мне легче всего сообщить Вам, что все мои книги, в том числе и "Люди не ангелы", написаны задолго до того, как меня пригласили сотрудничать в "Огоньке" (в журнал я пришел в 1965 году). Но тут есть другая сторона вопроса. Почему Вы не задумались над тем, что в самом популярном в СССР журнале "Огонек", издающемся на русском языке, работает на таком высоком посту украинец? И не только в "Огоньке": могу привести сотни примеров. Да что там другие примеры! Сам президент Советского Союза - украинец. Министр обороны - тоже{9}. Вдумайтесь во все это!
Вы упрекаете меня, что я "прельстился на славу у чужого народа"... Ох как же Вы далеки от понимания нашей советской действительности! Во-первых, ни один народ в СССР не считает русский народ чужим для себя. И украинский народ этого не считает.
Живя среди братского русского народа, я никак не чувствую себя оторванным от своего украинского народа. За последние годы на Киевской студии имени Довженко поставлены по моим сценариям два художественных фильма в комедийном жанре: "Артист из Кохановки" и "Ключи от неба". Сейчас в Винницком музыкально-драматическом театре идет моя пьеса, написанная мной на украинском языке по мотивам романа "Люди не ангелы". В этом году я перевел с украинского на русский язык и издал в Москве роман Миколы Зарудного "На белом свете"...
Перееду ли на Украину? Не зарекаюсь, все может быть. Ибо действительно ощущаю боль и вину, да и замечаю, что русская литературная критика не очень балует меня своим вниманием. Роман "Люди не ангелы" не раз выдвигался на литературные премии, но увы... Однако в Москве чувствую себя как дома. И, повторяюсь, не считаю русский народ чужим для себя и для Украины...
Двадцать лет я живу в Москве, и ни единого разу никто мне не дал понять, что я инородец. В Москве продаются книги на украинском языке, а в Киеве, рядом с украинскими книгами соседствуют русские. Мои "Люди не ангелы", например, уже изданы на русском языке тиражом около 4,5 миллиона экземпляров. И каждый экземпляр книги (Вы сами сознаете) - это песнь Украине, песнь, которая звучит от Карпат до Курильской гряды.
Я, конечно, очень сожалею, что мое творчество находится вне поля зрения украинской критики. Посылаю Вам 2-ю книгу романа "Люди не ангелы", прочтите предисловие к ней видного советского литературоведа и критика Юрия Барабаша, кстати, тоже украинца. И посылаю № 41 журнала "Огонек", который посвящен Украине. Там есть и мой очерк "Любовь моя и боль моя" с искренним выражением моей сыновней любви к родной Украине. Желаю Вам счастья.
Иван Стаднюк. Ноябрь, 1967 года.
Но разве хватит слов, чтоб в одном письме незнакомому человеку выразить все мои чувства к родной Украине, ее песенному характеру, ее веселым и работящим людям, ее великой истории - героической и трагической? Сколько видела и пережила украинская земля, сколько впитала в себя людской крови, скольким сыновьям и дочерям своим даровала бессмертье! А украинская литература в ее исторической совокупности! Она дорога и близка мне, как близка мать или родная хата, в которой родился и вырос. Эту любовь и близость к украинской книге я впервые ощутил, может, в те далекие годы, когда еще детским умом понял, что усатый строгоглазый дядька на портрете, висевшем в нашей горнице рядом с образами (то был Тарас Шевченко), имеет отношение к "Кобзарю" - удивительной книжке, над которой то плакала, то пела моя родня. А может, тогда, когда я подростком переступил в Виннице порог домишки, в котором родился Михаиле Коцюбинский, и когда впервые смутно начал понимать, что писатели - это ведь обыкновенные люди, но умеющие острее других различать добро и зло, глубже ощущать любовь и ненависть...
Да, именно украинская книга, как и далекое школярство, перемежавшееся с пастушеством, явились началом и побудительной силой моей литературной судьбы. Эту судьбу я нисколько не отделяю от украинской литературы, ибо в равной мере считаю себя как русским, так и украинским писателем. Именно поэтому с таким праздничным настроением всегда еду в Киев, где ждут меня радостные встречи с друзьями, с создателями тех книг, которые потрясают душу. Их много - друзей и книг. Дорогие, близкие лица всегда живут в моей памяти. Слезы закипают на глазах, когда вспоминаю, например, необыкновенной яркости и лирической чистоты роман Олеся Гончара "Твоя заря", испытываю восторг и удивление, вызываемые высоким художническим искусством, которое возвращает и окунает тебя будто в собственную, давно отшумевшую жизнь... Люблю и воспринимаю всем сердцем драматургию и прозу недавно ушедшего в мир иной Миколы Зарудного, моего сердечного друга с довоенной студенческой поры. Я перевел на русский язык три его романа, и когда работал над ними, испытывал счастье, ибо каждый заруднинский персонаж интересен своей судьбой, характером и очень типичен для украинского крестьянства, ибо выхвачен из живой многотрудной жизни. Близки и дороги мне книги Александра Сизоненко, Ивана Чендея, покойного Василия Земляка, историческая проза Павла Загребельнсго... Всегда с радостным чувством, с изумлением первооткрывательства читаю высокую поэзию Бориса Олейника, Дмитра Павлычко, Миколы Винграновского, Лины Костенко, Ивана Драча, Павла Мовчана... Все они очень разные и именно в этой разности прекрасные - глубиной поэтичности, мудростью образов, мускулистостью и нежностью слова... А сколь талантливая литературная молодежь поднимается на просторах Украины!..
Нет, об Украине одним духом не скажешь, одной песней не споешь и всех слез не выплачешь.
21
Когда мое ответное письмо Н. Осыньской "сложилось" и было перепечатано, я позвонил по "кремлевке" Ивану Кириченко и попросил принять меня в удобное для него время.
- Есть проблемы? - задал мне вопрос Иван Петрович.
- Есть! Международного характера, - шутливо ответил я. - Получил послание из-за рубежа... Приготовил ответ. Надо, видимо, ваше благословение.
- Обязательно надо, - вдруг с суровыми нотками в голосе произнес Кириченко. - Я уже давно жду вашего звонка по этому поводу. Приезжайте сейчас, если можете... - И положил трубку.
Я был крайне озадачен: кто успел проинформировать Ивана Петровича? И зачем? Почему он уже недоволен и раздражен?.. Ведь ничего еще не читал?
Тут было над чем задуматься. Интуитивно я почувствовал какую-то угрозу для себя, хотя причин будто бы не было.
Встретил меня Кириченко сдержанно, сказав иронично после рукопожатия:
- С вами, писателями, не соскучишься. Сами ходите по минным полям и нас за собой таскаете.
- А как же иначе? - удивился я и, открыв папку, положил перед Иваном Петровичем бумаги. - Вы ведь руководители!
- Руководители ходят под руководителями, - многозначительно изрек он, взяв переведенное на русский язык письмо Н. Осыньской. И добавил фразу, прозвучавшую для меня загадочно: - А высшие руководители сами, к сожалению, нуждаются в руководителях... - Затем принялся за чтение письма.
Я видел, как рождалось изумление на гладко выбритом лице Ивана Петровича: брови взметнулись вверх, лицо и даже мочки ушей порозовели.
- Что это?! - И он нетерпеливо посмотрел на вторую страницу, где заканчивалось письмо и стояла подпись. - Я ждал совершенно другого!
У меня дрогнуло сердце: "Чего другого?.." Кириченко нервно поправил под собой кресло и уже продолжал читать молча. На его молодом лице стала расплываться улыбка, временами он хмыкал себе под нос... Закончив читать, поднял на меня смеющиеся глаза и весело спросил:
- Так в чем же проблема?! Дамочке из-за океана понравился ваш роман, и она задает вам вполне нормальные, с ее точки зрения, вопросы.
- Вот именно: "с ее точки зрения". - Я почувствовал неловкость. - А теперь прочитайте мою "точку зрения".
Иван Петрович взял мое письмо и прочитал его до обидного быстро: мне показалось, что не очень внимательно.
- Нормальный ответ, хотя чувствуется перебор в самооправданиях. Зачем? Не много ли чести?
- Нет, не много. Там у них это - больной вопрос. Тем более что Виталий Коротич подкинул дровишек в национальный костерок.
- Может, вы и правы... Но при чем тут ЦК? Ваше личное дело - отвечать на письмо или не отвечать.
- Но вы же сами сказали мне по телефону, что ждете моего визита. Да еще упрекаете за "хождение по минному полю".
- Верно, говорил. Но я имел в виду другое. - Кириченко поднялся из-за стола, подошел к железному сейфу и взял в нем тонкую папочку. - Неужели не знаете о скандальной статье в болгарской газете "24 часа"? - Усевшись за стол, он открыл папку. - Статья от двадцать девятого ноября прошлого года.
Мне вспомнился уже полузабытый телефонный разговор с Софией. Переводчики моих книг на болгарский язык Мария и Александр Вазовы, с которыми мы подружились семьями, с радостью сообщали, что вторая книга (как и первая) романа "Люди не ангелы" обратила на себя внимание болгарской прессы и была раскуплена читателями за несколько дней. Им, как переводчикам, это весьма приятно, и они просили без промедления присылать все, что я напишу еще. Тогда я не придал особого значения этому разговору; во всяком случае, он меня ничем не встревожил. А сейчас Кириченко протянул мне две страницы машинописного текста, спросив при этом:
- Валидол есть?
- Есть. Всегда ношу при себе. - И я стал читать переведенную с болгарского статью, в которой после двойного перевода не очень точно, но верно по существу цитировалась вторая книга моего романа "Люди не ангелы":
"ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЗЕМЕЛЬНЫЙ УЧАСТОК", - ПИШЕТ АВТОР ПЕРВОГО СОВЕТСКОГО АНТИХРУЩЕВСКОГО РОМАНА.
Ты можешь осуществлять любые планы, какие хочешь, но только при условии, что мой дом будет стоять в моем фруктовом саду, а мне, чтобы выйти во двор, не нужно будет слазить на землю по лестнице. Не хочу я, чтоб меня отрывали от земли". Эта цитата дает представление о тоне первого антихрущевского романа, вышедшего в СССР. Его заглавие - "Люди не ангелы". Его автор - украинский писатель Иван Стаднюк, уже ранее написавший мрачную картину положения крестьян в России в период сталинской коллективизации до второй мировой войны. Партия изменила тактику после смерти диктатора, но жизнь русских крестьян осталась такой же тяжелой. Хрущев, полный добрых намерений увеличить урожайность, вовлек в переселение русских землевладельцев под лозунгом индустриализации сельского хозяйства. Как говорил Хрущев, чтобы достигнуть этой цели, нужно было оторвать крестьянина от его собственного дома и его земельного участка и поместить в большой коллектив, идентичный рабочему индустриальному центру. Бывший хозяин России думал стимулировать этим рабочее рвение советских крестьян. После него крестьяне, которыми якобы овладели эгоистические настроения, выразившиеся во владении своим домом и садом, быстро увеличат урожайность земель, предназначенных для коллективной обработки.
До романа Стаднюка на Западе не замечали серьезности психологической вины Хрущева перед русскими крестьянами. Сельское хозяйство пришло в упадок, потому что крестьяне были в тяжелом положении. Беспорядок, возникший в связи со слиянием сельского населения с пролетариатом, выразившийся в создании "агрогородов", понизил жизненный уровень крестьян. Одна из заслуг автора - признание необходимости индивидуальных земельных участков, которые являются залогом хорошей жизни крестьян. Во времена Хрущева резко понизился жизненный уровень крестьян, что вызвало их недовольство и исчезновение профессионального сознания.
В своем романе Стаднюк показывает также беспорядки, связанные с решением Хрущева разделить обкомы партии на сельскохозяйственные и промышленные, чтобы усилить роль главы партии. Прочитав роман "Люди не ангелы", представляется, что эта реформа внесла дополнительный беспорядок и непонимание.
"24 часа", 29.11.65.
- Ну как, довольны? - со смешинкой в голосе спросил Кириченко, увидев, что я закончил читать статью и задумался. - И болгары считают вас украинским писателем.
- Доволен, - со вздохом ответил я. - Но они в этой статейке затронули только одну из обочин романа. Разве с такими мерками подходят к оценке художественного произведения?
- Чуть раньше - и этих "обочин" вполне хватило бы для исключения из партии вас и редактора журнала "Нева" Воронина, который напечатал "Люди не ангелы". Хорошо, что статья попала ко мне, да и роман я успел прочитать. Худо было бы! У Хрущева рука тяжелая...
- А сейчас как? - я указал глазами на статью.
- Сейчас надо закрыть "Дело". Распишитесь, что я ознакомил вас с ним...
22
Отправил я письмо Н. Осыньской в Бруклин. Надеялся, что они там в своем украинском клубе прочтут его за круглым столом и, возможно, последует мне новое послание из-за океана. Было любопытно, как воспримутся американскими украинцами мои суждения и доказательства. Но Бруклин не откликался...
А у меня появились заботы более серьезные: готовились самые крупные после Великой Отечественной войны войсковые учения "Днепр" с участием Белорусского, Прикарпатского и других военных округов (Сухопутных войск, Военно-воздушных сил, Войск противовоздушной обороны и Воздушно-десантных войск).Мне было поручено представлять на них "Огонек"; работали мы в паре (отдельно от других корреспондентов) с Николаем Матвеевичем Грибачевым главным редактором журнала "Советский Союз". Нам предоставили вертолет и дали разрешение появляться в штабах и войсках двух противоборствующих сторон - "восточных" и "западных", разумеется, взяв с нас обязательство держать в тайне замыслы "противников" (друг от друга).
О ходе учений я подробно рассказал на страницах "Огонька" (как и о последующих учениях "Двина" и "Братство по оружию"). Здесь же только вспомню о потрясшем нас форсировании огромным количеством войск Днепра. На наших глазах, в течение одного часа, через могучую, широкую реку было построено несколько наплавных мостов, по которым одновременно прошли железнодорожные эшелоны, колонны танков, автомобилей, артиллерии на гусеничной тяге, ракетных и минометных установок... Мы, бывшие фронтовики, увидели на учениях совершенно другую армию, оснащенную сказочно-грозной техникой. Трудно было предположить, сколь огромные средства тратит наше государство на оборону страны. Поражали своей высокой культурой, образованностью, военной подготовкой офицеры и генералы. Сколько же светлых голов в наших войсках!..
Запомнился один курьезный случай, о котором тогда в печати рассказывать не разрешалось.
Командование "восточного" фронта в разгар учений приняло решение выбросить в оперативной глубине в нескольких районах крупный воздушный десант. За многие сотни километров, из неведомых глубин нашей территории, устремились к местам высадки армады военно-транспортной авиации маршала Н. С. Скрипко. На борту самолетов - крупное авиадесантное соединение войск генерал-полковника В. Ф. Маргелова.
Представьте себе необозримо-обширный луг с редкими копнами сена. На его кромке, с подветренной стороны, были построены на недалеком расстоянии друг от друга две вышки для наблюдения высадки десанта. Вышки были похожи на гигантские, в трех-четырехэтажный дом, этажерки. На их полках междуэтажных перекрытиях - места для многочисленных корреспондентов, всевозможных гостей, генералов и офицеров, не занятых в учениях. На самом верхнем этаже левофланговой "этажерки" собрался высший генералитет во главе с министром обороны Маршалом СССР А. А. Гречко. С ним - министры стран участниц Варшавского договора.