Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   Торговая сделка между студиями состоялась, и киевский режиссер Виктор Михайлович Иванов, прославивший себя особенно комедией "За двумя зайцами", взялся за "Ключи от неба".
   И заработал студийный механизм, сквозь который должен был пройти сценарий. Трудный и мучительный это процесс. Замечания, рекомендации, непреложные требования - от всего этого нельзя было уклониться; редакторы и члены художественного совета были неумолимы... Начались такие переделки сценария, что от него полетели пух и перья...
   Наконец фильм вышел на экраны, имел успех, многие годы в День ракетчиков демонстрировался по Центральному телевидению.
   А через некоторое время в Воениздате вышел сборник моих киноповестей в самых первых их вариантах - как они написались, прежде чем попасть в "молотилки" киностудий. Вскоре в моей квартире раздался телефонный звонок из Киева. Я услышал рассерженный голос моего доброго друга, Иванова Виктора Михайловича, поставившего кинокомедию "Ключи от неба":
   - Иван, я купил сборник твоих киносценариев и прочел "Ключи от неба"!
   - Ну и что? - удивился я.
   - Как что?! Где ты взял этот сценарий?! Почему не показал мне его раньше?! Я бы комедийный шедевр поставил по нему!
   На какое-то время я потерял дар речи, ибо в сборнике был опубликован самый первый вариант киноповести, которую Иванов читал на заре нашего знакомства, еще колеблясь - браться за постановку по ней фильма или нет.
   Когда я объяснил ему это, он после мучительной паузы со стоном произнес:
   - Будь прокляты все сценарные коллегии всех студий вместе с их редакторами! Ведь они никогда серьезно не вчитываются в первые варианты сценариев, не принимают и не утверждают их!
   Этот разговор натолкнул меня на мысль поднять из домашних архивов первые варианты сценариев всех своих прежних фильмов. Стал перечитывать их. И мне показалось, что суждения В. Иванова справедливы. Ибо первые варианты сценариев и являются подлинным и единственно первородным оригиналом произведения писателя - хорошим или плохим. А уж потом, когда вступает в свои права специфика кино, когда сценарий начинают "подгонять" ко вкусам многих, причастных к созданию фильма людей, к возможностям студий и творческим особенностям подбираемых на роли актеров, со сценариями происходят удивительные трансформации: бесконечные переделки, перемонтаж эпизодов, подчас включение новых действующих лиц и т. д. Как же к этому должен относиться писатель - автор литературной основы? Ведь подлинный плод его художественного творчества - это только то, что родилось на его письменном столе в первом, пусть много раз исправленном им, но, повторяю, первом варианте. Объясню, почему так твердо придерживаюсь этой точки зрения.
   Опираясь на собственный опыт и на размышления о нем, смею утверждать, что непосредственный процесс художественного творчества является таким духовным состоянием писателя, когда он как бы раскрепощается от самого себя, обретая способность перевоплощаться в своих героев и погружаться в новое, озарившее его видение мира, рожденное вдохновенной силой воображения. Именно духовное озарение, особая взволнованность, мысленное видение рождающихся под напором фантазии персонажей, ощущение их человеческих натур, сопереживание им или порицание их - это и есть главная сущность и основа содержания творчества художника слова. К тому же в его воображении должно присутствовать и объемное, наполненное жизнью, пространство, в котором обитают действующие лица произведения.
   Все сказанное выше - не самоцель, оно подчинено не только отображению времени, эпохи, но и более конкретным задачам, которые авторское воображение помещает в строгие рамки сюжета, наполненного определенными конфликтными ситуациями и столкновениями характеров героев. И тут с особой целеустремленностью надлежит проявиться идейным позициям писателя, силе его духа, творческой энергии и художественному чувству меры.
   Творческое созидание, художественное напряжение - наиболее сложный и ценный вид духовной деятельности человека. Вторжение в эту деятельность другой личности - есть поругание самого смысла творчества, ибо этот другой никогда не сможет проникнуть в духовное состояние творца, в его пафос и мощь внутреннего видения, не постигнет и того подлинного счастья, которое испытывает в процессе творчества автор, следуя зову вдохновения и интуиции. И касается это, как я полагаю, авторов произведений всех видов искусств.
   Своими размышлениями не собираюсь категорично осуждать практику создания художественных фильмов; она себя закрепила и в какой-то мере оправдала, тем более что выходящая из-под пера писателей литературная основа действительно не всегда приемлема для режиссерских разработок. Но я активно ратую за то, что на студиях хотя бы бережнее относились ко всему тому, что рождают писатели "с первым дыханием", ибо при этом они видят живую жизнь, как видит ее, скажем, кинооператор, снимающий документальные кадры, потрясающие нас потом своей естественностью.
   Я был свидетелем на даче в Переделкино одного случая. Мой малолетний внук Ванюша сидел на диване и вместе со всеми нами смотрел телевизионный фильм "В мире природы" - о лебедях (сейчас Ваня уже отслужил в армии и учится в университете). Смотрел внимательно, напряженно, пытаясь понять что-то свое. На экране - колонии лебедей, их перелеты, столкновение птицы со скалой... Наконец, лебедь, оживший при помощи человека, одиноко летит над морем. Ванюша следит за ним горящими, подернутыми слезой глазами. Вдруг он порывисто поворачивается к сидящей рядом Гале, падает грудью ей на колени и, зарыдав, одним духом, видимо, неожиданно для самого себя, выкрикивает:
   - Мама, я хочу летать!..
   Мы все онемели. У меня брызнули слезы, и, чтоб не показать их, я тихо вышел из комнаты.
   Трудно передать то, что испытал я в те минуты. Не так часто нам удается быть свидетелями душевного взрыва, рожденного в человеке силой искусства, сплавленного не банальными проявлениями жизни. Как я понимал Ванюшу, был тронут порывом его чувств, как был благодарен создателям фильма, возбуждавшим у зрителя своим мастерством и пониманием природы живого такую чистоту духа, глубину сопереживания, отторжение самого себя от личного и слияние с миром, окружающим нас, частицей которого являемся... Вот бы такую силу воздействия художественному кинематографу!
   13
   Но я опять опередил события, которыми жил в те далекие дни конца 1957 года. Для меня тогда было важным уволиться из армии, и я продолжал бомбардировать начальство все новыми рапортами. Но ответов на них не получал. Мне, конечно, было ясно, что этому есть какая-то причина. Какая?.. Кто так бдительно "опекал" меня - малозаметного литературного работника в огромном воинском политаппарате, состоящем из множества людей высокого ранга? Людей умных, активно мыслящих, разумно направляющих многогранную партийно-политическую работу в армии и на флоте. Большинство из них прошли кровавую школу войны. Не хотелось верить, что кому-то из солидных людей было интересно так мелко размениваться.
   И вел я себя беспечно. Иногда появлялся в редакции в гражданской одежде, отлучался в служебное время в Союз писателей, редакции газет, где печатался, в издательства. Мой отдел при этом работал четко, не нарушая графика участия в планерках и летучках, сдачи рукописей в секретариат, вычитки корректуры. Правда, цивильную одежду я временами носил вынужденно, особенно в те дни, когда предстояло появляться в моем заочном Полиграфическом институте - так чувствовал себя там свободнее.
   И однажды попался: последовал в редакцию телефонный звонок: "Подполковнику Стаднюку немедленно явиться к заместителю начальника Главного политуправления генерал-полковнику С. С. Шатилову". Я опешил: такого еще не бывало.
   - Могу прибыть через час-полтора, - растерянно ответил я звонившему помощнику генерал-полковника.
   - Почему так долго? Вам ехать не более пятнадцати минут, - удивился тот, зная, что наша редакция недавно была перебазирована в Спасские казармы, которые рядом с институтом имени Склифосовского.
   - Мне надо смотаться домой и переодеться в военную форму. Я сейчас в гражданском.
   - Обождите минуточку у телефона, - озадаченно сказал помощник. И вскоре продолжил разговор: - Генерал-полковник разрешил прибыть в гражданском...
   Ехал я в Главпур, как на заклание: это был, наверное, первый случай, чтоб кадровый, состоящий на военной службе, офицер появился в "присутственном месте" одетым не по форме. Но мучил и главный вопрос: что случилось? зачем вызывают к такому высокому начальству?
   * * *
   В коридорах Главпура от меня шарахались как от прокаженного. Одни возмущались, воспринимая нарушение мной устава как небывалую дерзость, другие удивлялись, не находя этому объяснения, а некоторые провожали сочувственными взглядами, полагая, что я тронулся умом.
   - У вас что, все там в пиджаках ходят? - встретил меня насмешливым вопросом генерал-полковник Шатилов, выйдя из-за стола на середину кабинета.
   Я был озадачен приветливой встречей и по привычке щелкнул каблуками туфель:
   - Извините, товарищ генерал-полковник... Сегодня вечером сдаю в институте экзамен. Вдруг провалюсь... Неловко позорить офицерскую форму.
   - Разумно. - Шатилов пригласил садиться. - К вам, как писателю, просьба: поехать в Ташкент и помочь выпустить там в свет книгу о боевом пути одной прославленной авиационной дивизии... Не пугайтесь: книга уже написана, подготовлена к печати, - и протянул мне ее верстку.
   - А в чем же тогда заключается моя задача?
   - Внимательно прочитать ее, поправить языковые огрехи, подшлифовать стиль, если потребуется, дать квалифицированные советы... Словом, чтобы был по-настоящему высветлен боевой путь авиаторов.
   - Постараюсь все сделать, - с готовностью пообещал я.
   Дальше разговор пошел о другом.
   - Что сейчас пишете? - спросил генерал-полковник.
   - Главным образом рапорты об увольнении из армии.
   - А вот этого не одобряю!.. В вашем-то возрасте! Да и свои литераторы нам очень нужны.
   - Были бы нужны, относились бы повнимательней. На мои рапорты даже не отвечают.
   - Значит, тоже считают, что не надо увольнять вас.
   - Но я же не чурбан - живая душа. Если отказывают, так почему не вызвать меня, не объяснить? Почему я должен томиться в неизвестности?
   - Да, непорядок. - Шатилов снял телефонную трубку, набрал чей-то номер.
   По разговору я понял, что он требует объяснения о моих рапортах от начальника управления кадров генерал-майора З. Всматривался в лицо Шатилова и видел, как оно в ходе телефонного разговора все больше мрачнело.
   Положив трубку, он каким-то потухшим голосом сказал:
   - Ладно, поезжайте в Ташкент, а мы тут разберемся с вашими проблемами.
   - Заверяю вас, товарищ генерал-полковник, что и вне армии я буду работать на армию, на ее авторитет в народе...
   - Не сомневаюсь.
   Уходил от генерал-полковника с тяжелым сердцем. Догадывался, что его разговор с нашим главным кадровиком был не в мою пользу. Но почему?
   У лифта столкнулся с хорошо знакомым мне еще по Политуправлению Сухопутных войск полковником из управления кадров.
   - Ты что, с ума сошел?! - ахнул он, увидев меня одетым не по форме. На тебя и так собак вешают!
   - Тебе что-нибудь известно?
   - Поэтому и решил перехватить тебя здесь.
   - Откуда узнал, что я в Главпуре?
   - Сидел в кабинете нашего начальника, когда ему позвонил Шатилов. Слышал их разговор...
   - Я тоже слышал, но ничего не понял. Что говорил твой генерал Шатилову?
   Полковник настороженно покосился по сторонам:
   - Даешь слово, что не выдашь меня?
   - Разумеется.
   - Тебя хотят на чем-то подловить. Наш начальник управления, сославшись на генерала Миронова, сказал Шатилову, что если мы и уволим Стаднюка, то только без партбилета... Почему они на тебя так взъелись?
   - Понятия не имею... Не нравится, видать, им, что издаю книжки, работаю для кино, получаю гонорары...
   - Может, и так, но я догадываюсь, что есть другая причина.
   - Какая?
   - Помнишь свое выступление на партсобрании в Политуправлении Сухопутных войск? Ты громил тогда полковника Н., который ездил к тебе на родину выяснять твою национальность... И работу отдела печати критиковал.
   - Еще бы не помнить!
   - Этому полковнику ты здорово подпортил репутацию. А он - шурин нашего генерала... Они друг другу шурины - женаты на сестрах...
   - ?!
   * * *
   Как ни странно, услышанное от полковника-кадровика меня несколько успокоило. Когда знаешь, откуда веет грозный ветер, с какой стороны грядет опасность и понимаешь ее причины, она не так страшна. Более того, я как бы внутренне вооружился. Однако ехал в Ташкент не в лучшем расположении духа. Читал в вагоне поезда верстку о боевом пути авиационной дивизии и, к величайшему своему изумлению, все больше убеждался, что имею дело с откровенным плагиатом. Мне хорошо была знакома документальная повесть моего покойного друга Евгения Фотиевича Дырина "Дело, которому служишь", посвященная дважды Герою Советского Союза генерал-майору авиации Полбину И. С. и его боевым соратникам. Все главные эпизоды воздушных боев и антураж аэродромной жизни, содержавшиеся в верстке, были целиком переписаны из этой повести. Заменены лишь фамилии летчиков. Такого наглого литературного воровства я еще не встречал.
   В Ташкенте начальник политотдела авиационной дивизии встретил меня весьма любезно. Но пришлось огорчить полковника, объяснив, как жестоко его ввели в заблуждение.
   А что было делать мне? Позвонил из кабинета полковника в Главпур. Генерал-полковника Шатилова в Москве не оказалось - уехал в командировку. Перезвонил генерал-майору Миронову - ведь он все-таки мой главный начальник. Доложил о случившемся и спросил, как мне быть.
   - Я вас в Ташкент не посылал, - неприветливо ответил генерал. Поступайте, как хотите. - И повесил трубку...
   В Москве меня ждали привычные дела в редакции и институтские заботы. Мое студенческое положение облегчалось тем, что вместо курсовых работ я представлял в деканат профессору М. В. Урнову свои книги. Со временем отпраздновал с друзьями получение диплома об окончании редакторско-издательского факультета Полиграфического института, имея уже при этом удостоверение о сдаче кандидатских испытаний (бывают и такие парадоксы!).
   Наступил 1958 год. Генерал Миронов в Главпуре уже не работал. Сменился и начальник Главпура - вместо генерал-полковника А. С. Желтова пришел Маршал Советского Союза Ф. И. Голиков.
   Однажды позвонил мне тот же мой приятель - полковник из управления кадров - и спросил:
   - Ты с маршалом Голиковым знаком?
   - Не имею чести.
   - А он тебя знает?
   - Не велика я персона! Откуда ему знать?
   - Тогда слушай внимательно. Наш начальник, а твой "доброжелатель" ушел в отпуск. У нас тут составляют списки политработников для включения в проект приказа министра обороны на увольнение из армии по сокращению. Быстренько давай новый рапорт и хоть пустячную справку от врача, что чем-нибудь болеешь.
   - Геморрой годится?
   - Нет, давай что-нибудь покруче...
   Я тут же помчался в нашу военную поликлинику, что на Гоголевском бульваре. Снял в гардеробе шинель и, к удивлению гардеробщицы, сделал с пятьдесят приседаний, чтоб заставить сердце биться в бешеном ритме. Но пока дошла моя очередь заходить в кабинет врача, оно успокоилось.
   Пришлось откровенно сознаться врачу, что мне надо уйти из армии, чему он очень удивился: большинство, кому грозило увольнение, старались откреститься от своих болезней, и приходилось посылать офицеров на медицинскую комиссию в гослиталь.
   Врач все-таки расслышал какие-то шумы в моем сердце, обнаружил еще что-то и написал ничего не значащую справку...
   18 марта 1958 года маршал Голиков подписал приказ о моем увольнении в запас с представлением к званию "полковник" и с правом ношения военной формы одежды.
   14
   Трудно было привыкать к тому, что не надо каждый день ездить на службу. И незабываемо чувство, когда стал обладателем паспорта: не требовалось, если приедешь в чужой город, бежать отмечаться к военному коменданту. Началась новая, пусть и трудная, жизнь.
   Нет, нелегко военному человеку оказаться вне армии, когда она стала твоей судьбой, образом твоей жизни. Последовало ощущение пустоты, ненужности. За письменный стол садиться не хотелось. Мой друг Владимир Солоухин предложил мне приобщиться к его поездкам на рыбалку. Раньше я иронично относился к рыбалкам. А когда любопытства ради поехал с Владимиром Алексеевичем, в компании Александра Яшина, Николая Грибачева и Александра Косицына, на подледный лов, заразился этой страстью, как неизлечимой болезнью. Уже не мог дождаться очередного воскресенья, чтоб испробовать на льду водоема появившиеся у меня в огромном количестве рыболовные снасти.
   Не менее увлекательны летние и осенние рыбалки, особенно если у тебя появятся новые удочки, блесны, поплавки, пахучая наживка. Или мелькнет среди рыбаков слух об успешных уловах в каких-нибудь озерах, речках, речушках. Однажды мне позвонил Николай Грибачев и сообщил: был на Птичьем рынке и слышал от рыбаков, что на Волге, у Иваньковской плотины, активно "пошел лещ". Предложил ехать завтра же - на его машине. За рулем - он сам, Николай Матвеевич.
   И вот позади Яхрома, Дмитров... Восход солнца был хмурым, по небу ползли серые тучи, желтеющие по оборинам дороги от дыхания октября кустарники метались от ветра, показывая серебристую изнанку листвы и открывая мрачные глубины стоявшего за ними леса.
   Я размышлял о загадках человеческой судьбы, удивляясь ее превратностям. Например, как могло случиться, что Москва свела меня с Грибачевым. Ведь познакомились мы с ним еще в 1940 году, в Смоленске, когда, руководя курсантским литературным кружком, он наставлял нас азам творчества, печатал в областной газете мои первые рассказы-пробы. Вспоминалось, как однажды я дежурил в проходной будке, а Грибачев пришел в училище вместе со своим малолетним сыном Юрой. В инструкции же дежурного не значилось, можно ли без пропуска входить на территорию училища детям. Я стал куда-то звонить по телефону, выяснять, стараясь не слушать издевок Николая Матвеевича... Сейчас тот Юра - Юрий Николаевич Грибачев - редактор зарубежного отдела газеты "Литературная Россия", известный публицист-международник.
   Николай Матвеевич был отменный автомобилист, но разговаривать за рулем не любил. А мне хотелось поболтать, видя, что зарождавшийся серый день не предвещает удачной рыбалки. Поделился своей мыслью с Грибачевым, пошутив при этом:
   - А может, рыба из-под воды не видит, какая погода на поверхности?
   - Запомни раз и навсегда, - нравоучительно ответил Николай Матвеевич, не приняв шутки. - Мы ездим на водоемы не за рыбой, а за здоровьем!
   - Зачем же тогда так далеко тащиться? - подначил я Николая Матвеевича. - Хапали бы здоровье на Москве-реке!
   - Примитивный ты человек! - едковато ответил он. - Каждая рыбалка должна сулить открытия, приключения, неожиданные встречи...
   Слова Грибачева оказались пророческими: меня действительно ждала неожиданная встреча, чуть не стоившая мне жизни... И не зря я потом буду часто вспоминать слова всегда любезного мне Ивана Тургенева.
   "Человек дитя природы, - писал Иван Сергеевич, - но она всеобщая мать, и у ней нет предпочтений: все, что существует в ее лоне, возникло только на счет другого и должно в свое время уступить место другому - она создает, разрушая, и ей все равно: что она создает, что она разрушает - лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих..."
   Да, в тот памятный октябрь 1958 года я только по случайности "не уступил место другому"...
   А пока машина по воле Грибачева несла нас в своем уютном чреве по не очень широкой дороге, ведущей от Москвы строго на север. Дорога взбежала на насыпь и отвернулась от леса крутым изгибом, открыв перед нами неохватные глазом дали. Но далекое берет начало в близком. А близкое, видевшееся нам, - была железная дорога, ведшая, видимо, на древний Углич. Она перемахивала через горбатый железный мост, под которым серой лентой лежала в невидимом глазу течении очень красивая речка, объятая ровными, еще зелеными берегами.
   - Взгляни на карту, - приказным тоном сказал Грибачев. - Как величают эту красотулю?
   Я развернул на коленях туристскую карту Подмосковья. Она была очень приблизительной, и для моего, привыкшего к военным топографическим картам, глаза почти лживой.
   - Похоже, что это Сестра, впадающая в Дубну.
   - А брата нет там? А то пора завтракать, выпили б на троих. Сестра бы скатерку раскинула на траве.
   - Приедем в Иваньково, там на берегу водохранилища таких "братцев", охочих "на дурняка", найдется немало.
   Под колесами машины прошумел мост через Сестру. Вскоре мы оказались у Иваньковской плотины среди пестрого, оккупировавшего лучшие места на берегу рыбацкого братства. Осмотрелись, заглянули в пустые садки рыболовов и решили вернуться на приглянувшуюся нам по пути речушку.
   ...Вскоре наша "Волга" уже стояла на берегу в излучине Сестры. Слева от нас, может, в километре, чернел железными крестовинами мост, а напротив, за речкой, начинался смешанный лес. Мы забросили в воду снасти с червями и опарышем на крючках. Я больше надеялся на донные удочки с тяжелыми грузилами: закрепил на берегу два спиннинга и воткнул в землю короткие удилища двух "закидушек" с катушками. Пробовал ловить и на поплавочную удочку. Но поклевки, как и в большинстве случаев, были только у Грибачева ловилась мелочишка.
   Возле нас какое-то время вертелся мальчишка лет десяти - сын, как он сказал, сторожихи из будки, видневшейся на краю железнодорожного моста. Узнав, что мы приехали на рыбалку с ночевкой, он предложил пригнать завтра утром лодку. Но речка была не столь широкой - спиннингом можно было забрасывать блесну или наживку почти к противоположному берегу, и мы отказались от лодки.
   Наступил вечер, солнце так и не выглянуло из-за пелены туч. От речки и из леса за ней потянуло сырой прохладой, над луговиной забелели клочки тумана.
   Грибачев аккуратно смотал свои снасти и положил их под машину. А я решил не трогать ни спиннингов, ни закидушек; даже две поплавочные удочки оставил у воды, пригвоздив рогульками удилища к берегу. В тумане они были почти невидимы, да и вокруг было немое безлюдье.
   Расположившись в машине, выпили коньяку, поужинали. Потом перевели в горизонтальное положение спинки сидений и улеглись спать.
   Только забрезжило утро, я проснулся. Хотелось побыстрее посмотреть, не поймалась ли на мои снасти хоть какая-нибудь рыбина. Грибачев тоже зашевелился, услышав, как я надевал поверх гимнастерки кожаную тужурку, затем обувал хромовые сапоги (я был в военной форме).
   - А мне дай еще поспать, - хрипло проговорил Николай Матвеевич. Баранку до Москвы не тебе же крутить.
   Я вышел из машины, взглянул на берег и обомлел: все мои снасти исчезли. Кинулся к воде со слабой надеждой, что их могла утащить крупная рыба. Но сразу все?.. Вспомнился мальчишка, шнырявший вчера здесь и предлагавший пригнать сегодня лодку...
   Конечно, особенно было жаль спиннингов. Но в подобных случаях, я утешал себя самим же придуманным поверьем: "Потери предвещают обретения..."
   Делать было нечего, и я, приглушив досаду, решил взять одну удочку у Грибачева, хотя знал, что ценит их он выше всего, ибо сам лично отлаживает и оснащает. И когда, подойдя к машине, притронулся к его снастям, он тут же спросил:
   - Что ты там шебуршишь?
   - Все мои снасти кто-то унес... Одолжу у вас одну удочку - самую плохую.
   - У меня плохих не бывает... И я не люблю, чтоб мои удочки оказывались в чужих руках...
   Такого крутого отказа я не ожидал. Было смешно, обидно и немножко стыдно. Я посмотрел в строну будки у железнодорожного моста - там было безлюдно. Оглянулся на лес за речкой... И созрело решение: пойти за грибами! Заодно, может, увижу будочницу, когда пойду на ту сторону Сестры, а потом грибов поищу в лесу.
   Захватив пустую сумочку из ярко-розового полиэтилена, вырезав ольховую палку, зашагал я к мосту. Будочка у его начала оказалась пустой, и я, перейдя мост, свернул в лес. Там меня ждало разочарование: лес стоял на болотистом, кочковатом месте. Над кочками под деревьями торчала густая осока - грибами здесь и не пахло. И все-таки я пошел по лесу вдоль речки, заметив, что кое-где кустились малинники. Ягоды на них уже почернели, срывались вместе с сердцевинками, которые надо было выковыривать, прежде чем бросать малину в рот. И я начал "пастись" - вялая малина еще была душистой и кисло-сладкой.
   Выйдя на очередную поляну, заросшую островками малины, я оглянулся на речку и увидел сквозь редколесье на противоположном берегу нашу машину, а рядом с ней - Грибачева Николай Матвеевич старательно делал физзарядку. Хотел подать ему голос, но вдруг почувствовал, что у меня кто-то отнимает сумочку. Глянул вниз и увидел у сапога... медвежонка!.. Он стоял на задних лапах, смотрел мне в лицо, а передними тянул на себя ярко-розовый полиэтилен.
   Полыхнулась радость: вот это будет улов! Как отнесется к нему этот скупердяй Грибачев?!
   И я стал медленно выпускать сумочку, выбирая момент, чтоб схватить медвежонка на руки! Мне почему-то не пришла в голову мысль, что рядом могла оказаться медведица. А она, еще с несколькими медвежатами, была шагах в десяти; с ее узкой морды угрожающе смотрели на меня два глаза. Когда мы встретились взглядами, медведица злобно зарычала, а я, оставив в лапах медвежонка сумочку, дурным голосом заорал на нее: