Страница:
Потом стал говорить нарком...
Во время происходящего разговора мы, все присутствовавшие, впились глазами в лицо командующего, который изредка бросал "слушаюсь", "понятно" и одновременно делал какие-то заметки в блокноте.
Командующий произносит:
- Считаю необходимым поднять войска, выдвинуть соединения на границу согласно плану... "Есть!" - "Слушаюсь!".
Наконец Павлов медленно кладет трубку и медленно обводит всех глазами. Негромко, глядя на Климовских, сказал:
- Владимир Ефимович! Передайте командирам - быть в штабе. Войска не поднимать. Разрешаю поднять только дежурные подразделения... Повторяю, только дежурные подразделения, но не больше. Разъясните это. Втолкуйте всем начальникам штабов, разведчикам, операторам, чтобы все доклады перепроверяли, а то еще спровоцируем их. Пусть все время докладывают и держат нас в курсе всех событий. Огонь, огонь, чтобы не открывали без разрешения.
- Дмитрий Григорьевич, так что же выходит - война?.. - спрашиваю я. Так, что ли?
- Война, война!.. Раскудахтались... - нервно ответил командующий. - Не один год говорим об этом, а войны нет! А если война, так что? Испугался?!
Такой тон и ответ озадачили. Не верит в возможность войны, что ли? Было ясно - командующий расстроен. И, зная характер Павлова, говорить с ним на эту тему бесполезно... он "не в духе"... Обычная словоохотливость у Дмитрия Григорьевича пропала. На чей-то звонок по телефону ответил: "Да... действуйте по обстановке... да".
22 июня в первом часу ночи начальник 8-го отдела доложил: "Из Москвы начала поступать шифровка, ведем раскодирование... ее параграфов". Было приказано докладывать шифротелеграмму частями, по мере расшифровывания.
Директиву из Москвы закончили передавать около часа ночи 22 июня. Уяснение содержания директивы, двойная её обработка, передача в армии и отдельные корпуса закончилась примерно за один - полтора часа до нападения Германии.
Директиву наркома передали в армии и командирам отдельных корпусов с припиской: "Под личную ответственность командиров, войска привести в боевую готовность... усилить наблюдение за границей".
Директиву наркома обороны получить успели не все армии. Однако благодаря беспрерывно действовавшей связи по ВЧ (по другим каналам связь прерывалась) округ успел предупредить и передать суть требований наркома всем командующим армиями, командирам авиационных дивизий и командиру 10 МК. Однако армии и корпуса не успели предупредить всех командиров стрелковых дивизий.
...Около трех часов ночи генерал Григорьев в большом волнении докладывал: "Прекратилась проволочная связь со всеми армиями. Высланы подразделения для устранения повреждений и охраны линий связи. Связь была восстановлена через 30-40 минут. Были вырезаны провода, а на линии Барановичи - Волковыск были спилены столбы, порвана линия связи. Организовано патрулирование на основных линиях связи. В третьем часу ночи в двух районах Белостока и Гродно "портилось" электроосвещение.
Позже стало известно, что в ночь начала войны было переброшено через границу разными способами значительное количество диверсионных групп, часть которых была переодета в форму военнослужащих Красной Армии.
...В 4 часа 22 июня генерал А. А. Коробков докладывал: "...Начался сильный артиллерийский огонь почти по всему участку армии... Шквальный огонь по Бресту и крепости... Войска открыли ответный огонь..."
Связь прекратилась.
Так началась война.
Было немедленно доложено народному комиссару... Через некоторое время был получен ответ: "...Действовать по-боевому...".
27
Известно, что можно заставить молчать общественное мнение, но изменить его силой никто не сумеет. Если же учесть еще, что многие своего мнения не имеют, а многие по расчету или по случайным веяниям держатся собственных точек зрения, то можно представить себе, в сколь сложном положении оказывается автор книги, которая обратила на себя внимание читающих людей и стала предметом дискуссий - с верой, неверием или сомнениями. А тут еще стали подогревать интерес к "Войне" вещающие на СССР западные радиостанции, обвиняя ее автора в сталинизме и в оправдании репрессий в армии в тридцатые годы.
Главными предметами спора были: 1) правильно или неправильно раскрывается в книге и оценивается трагедия командования Западного фронта во главе с Д. Г. Павловым; 2) была ли трусливая самоизоляция Сталина в первые дни войны или это злонамеренный оговор; 3) каково отношение автора книги к репрессиям.
Прежде чем ответить на эти вопросы, выскажусь о следующем: писатель может писать только о том, что велят ему его сердце, совесть и что требует его разум. Не грешить перед историей, правдой жизни, возносясь в своем творчестве до границ доступного ему и подвластного.
Каждый из пишущих знает, что очередная его книга является новым этапом в его жизни. Этот этап имеет внешнюю и внутреннюю сторону - примерно как боевая медаль. Лицевая сторона ее, то есть содержание и художественный уровень произведения, видна всем, пусть и не для всех сверкает с одинаковой яркостью. А тыльная сторона как бы выражает прожитую писателем жизнь, испытанные им взлеты и падения, открытия мысли и заблуждения, отразившиеся в конечном счете на лицевой стороне медали, то есть в книге, что и подтверждает истину: творчество писателя как наиболее трудный вид духовной деятельности человека, неотделимо от его судьбы, жизненных дорог, по которым прошагал он от детского порога, когда мысль его начала обретать силу, а восприимчивость души наполняться впечатлениями.
Все это - в общих чертах. А конкретно: можно ли было мне прикасаться к судьбе генерала армии Павлова и его соратников, конкретно не зная, что произошло в июне 1941 года на всем Западном фронте и как в Москве была оценена деятельность его штаба? Конечно, нет. Помогли мне свидетельства людей - участников изображаемых в книге событий, архивные документы и научные разработки, а также некоторые откровения отдельных мемуаристов и писательская интуиция. Важными для меня оказались посещения Военной коллегии Верховного суда СССР и изучение там "Дела" по реабилитации Д. Г. Павлова. И как свидетельствуют недавно опубликованные показания Павлова в ходе заседания Военного трибунала, я ни в чем не ошибся и при этом избежал тяжких самооговоров подсудимого о его якобы имевших место связях с "врагами народа".
Но то, что ясно сейчас, тогда вызывало кое у кого недоверие и критические нападки на автора. Не буду трогать имен некоторых академиков и ученых-историков, наносивших по мне удары. Скажу только, что и в отдельных эшелонах высшей власти возникла к автору "Войны" настороженность. Даже довелось однажды объясняться с главным военным прокурором генерал-полковником юстиции А. Г. Горным. Правда, с Артемом Григорьевичем, человеком в высшей степени доброжелательным и образованным, я был знаком и до этого, дарил ему роман "Люди не ангелы", как человеку, расследовавшему в конце тридцатых годов злоупотребления НКВД Винницкой области в репрессиях, особенно крестьян, о чем я писал в романе.
Шел я в военную прокуратуру насторожившись. Горный встретил меня дружелюбно, предложил чай. Я увидел на его столе "Войну" и папку с документами. Понял: ко мне есть вопросы.
И верно, после общих фраз о жизни, о творчестве, Артем Григорьевич взял в руки мой роман и, открыв его на какой-то странице, со спокойной заинтересованностью спросил:
- Иван Фотиевич, вот тут вы пишите об обстоятельствах ареста Павлова. Читаю: "Постановление об аресте утверждено народным комиссаром обороны СССР Маршалом Советского Союза Тимошенко. На левом уголке санкция на арест заместителя Прокурора СССР Сафонова..." Откуда вы это взяли?
- Я в чем-то ошибся?
- К сожалению, ошиблись. - Горный взял из папки белую бумажку с зубчатыми следами обрыва на верхнем краю и протянул ее мне. Это был ордер на арест Павлова, но почему-то подписанный Жуковым. Такой же ордер, однако с подписью "Маршал Тимошенко" я видел в Военной коллегии Верховного суда. В чем же дело? И тут мелькнула догадка:
- Жуков подписал ордер уже после того, как Мехлис уехал на Западный фронт. А там Тимошенко подписал новый ордер... Во всяком случае, Павлову при аресте был предъявлен ордер, подписанный наркомом обороны.
- Вы уверены в этом?
- Не только уверен. Читал тот ордер своими глазами.
- Чудеса! - изумленно сказал Горный. - А откуда вам известны подробности связанные с арестом? И о стычке Павлова и Мехлиса?.. Признание Павловым своей вины?.. Ведь фантазия писателя неуместна, когда речь идет о таких личностях и столь серьезных вещах.
Я мог дать главному военному прокурору исчерпывающие объяснения, но поступил по-иному: достал из портфеля одно читательское письмо и попросил Артема Григорьевича ознакомиться с ним. (Публикую его с сокращениями.)
"...Накануне войны я был назначен начальником особого отдела вновь формируемого мотомехкорпуса в г. Корбине, недалеко от Бреста. Начало войны, в связи с назначением, застало меня в Москве, и я вечером 22 июня скорым поездом выехал в Минск и утром 23 июня, в связи с тем что поезда дальше не шли, на попутной машине стал пробираться в Белосток, в штаб 10-й армии, которой оперативно подчинялся мотомехкорпус, поскольку, как об этом вы достоверно описываете в романе "Война", обстановка с первого дня войны стремительно развивалась, так что к Корбину пробраться уже нельзя было. Связи со штабом 10-й армии уже не было, и где он находился, никто не знал, и мне из района Волковыска, как и многим другим, пришлось возвращаться в район Минска и дальше различным способом.
...В романе "Война" есть и другие, не литературные персонажи, в числе которых б. командующий войсками Белорусского особого военного округа генерал армии Павлов Д. Г., на котором вы сосредоточиваете большое внимание. Это понятно и вполне оправдано всем ходом вашего повествования.
...Я не собираюсь вступать в анализ и оценку личности Павлова - это сделали вы весьма объективно и правдиво в своем романе. Однако мне хотелось бы в настоящем письме внести некоторую поправку и дополнительные данные, относящиеся к обстоятельствам задержания и ареста Павлова, поскольку мне пришлось быть свидетелем и участником этого события. А именно:
Примерно 5 или 6 июля (сейчас точно не помню) поздно вече-. ром, находясь тогда в резерве временно при особом отделе Западного фронта в дачном районе Гнездово под Смоленском, я был вызван к начальнику Управления особых отделов НКО Михееву, который прибыл из Москвы в штаб Западного фронта. Михеев, проверив, есть ли у меня оружие и какое, предложил мне следовать с ним для выполнения особого задания в район Довска. Примерно в 23 часа двумя легковыми машинами Михеев, секретарь Мехлиса - по званию бригадный комиссар (фамилию сейчас не помню), порученец Михеева (фамилии не знаю, звание лейтенант или ст. лейтенант) и я выехали на Довск через Смоленск, Рославль, Кричев. В кратком разговоре со мной перед выездом Михеев объяснил, что выезжаем для задержания и ареста бывшего командующего Белорусским особым военным округом Павлова, который к утру, предположительно, должен быть в районе Довска. Из этого разговора я понял также, что возникло большое опасение, как бы Павлов по каким-то обстоятельствам не оказался у немцев.
К утру, примерно часов около 8-ми, мы были в Довске. Остановились на перекрестке дорог 4-х направлений, где рядом находился районный пункт почтовой и телефонной связи. Михеев, его порученец и секретарь Мехлиса пошли в здание отделения связи звонить, а мне было приказано наблюдать за движением транспорта, особенно со стороны Орши - Могилева и в случае появления автомашины с бывшим командующим Павловым задержать ее, а Павлову объявить, что его вызывают на командный пункт, находящийся в здании почтового отделения связи.
Я стал внимательно наблюдать за движением на дороге. Несмотря на то что Довск тогда уже находился сравнительно недалеко от районов, захваченных немцами, движения на автомагистрали почти никакого не было. Спустя минут 30 на дороге, которая хорошо просматривалась вдаль, со стороны Орша - Могилев показалась одиночная, быстро двигавшаяся легковая машина. Я вышел на середину дороги и стал подавать знаки остановиться. Машина резко затормозила, остановилась, и в ней я увидел сидящего рядом с шофером генерала армии Павлова, которого я знал и внешне, так как работал до этого некоторое время в Минске. На заднем сиденье в машине находился порученец Павлова в звании майора в кавалерийской форме (фамилии его не помню), высокий, стройный, лет 35.
Хотя я был в военной форме органов госбезопасности того времени и носил военные знаки различия "капитан", Павлов довольно грубым тоном спросил меня: "Зачем остановили машину?" Я ответил: "Товарищ генерал, вас приглашают на КП". Он выругался и сказал: "Никакого КП здесь нет". Я вторично настойчиво повторил то, что сказал ему в первый раз. В этот момент из почтового отделения связи, располагавшегося у дороги, быстро вышли Михеев и секретарь Мехлиса (оба были в форме и звании "бригадный комиссар") и подошли к машине. Они предложили Павлову зайти в здание отделения связи, где объявили ему об его аресте, а мне было приказано задержать порученца Павлова и отобрать у него оружие, что я и сделал.
Примерно в 16.00 мы были в Смоленске в здании и кабинете нач. управления НКГБ. Через некоторое время в кабинет вошел Мехлис и сразу же с присущей ему резкостью и несдержанностью обрушился на Павлова с гневом и ругательством, допуская такие выражения, как "подлец", "негодяй", "предатель", "изменник", "немцам фронт на Москву открыл" и др. Допускались при этом и нецензурные выражения. Павлов, сидя в кресле, пытался возражать Мехлису, но у него ничего не получилось под градом слов крайне раздраженного Мехлиса. Через минут 10-15 Мехлис и все остальные вышли из кабинета, а мне было приказано произвести личный обыск Павлову, оформить, как это положено, протоколом личного обыска, что я и проделал.
После ухода Мехлиса и других Павлов, оставшись со мной, стал выражать свое возмущение тем, что Мехлис назвал его "предателем" и "изменником", признавая, однако, при этом свою вину за неподготовленность войск округа к отражению нападения немецко-фашистских войск, несмотря на предупреждение наркома обороны накануне, за потерю почти всей авиации на приграничных аэродромах в момент начала войны, за необеспечение и потерю связи штаба округа с армиями и соединениями войск в первый день войны, что привело к потере управления войсками и незнанию обстановки на границе.
В разговоре со мной он часто повторял: "Я виноват и должен нести ответственность за свою вину, но я не изменник и не предатель..."
С глубоким уважением - Гойко Иван Григорьевич, полковник в отставке. 270001, г. Одесса, ул. Бабеля, 36, кв. 25".
Дочитав письмо полковника Гойко и поразмышляв, Артем Григорьевич с печалью в голосе сказал:
- Все-таки судили генералов слишком жестоко.
- Мало того, что расстреляли людей, пусть в чем-то виновных, но оказавшихся в безвыходной ситуации. Они ведь могли потом проявить себя в войне на других постах! - Это была моя изначальная уверенность. - Да и с семьями их расправились... Репрессировали... Семьи-то при чем?
- Это для меня новость! - воскликнул Горный.
Прощаясь с главным военным прокурором, я попросил его помочь мне найти документы о судебном разбирательстве еще одного "преступления" - "Дело" бывшего коменданта Смоленского гарнизона полковника Малышева, который якобы самовольно и без надобности взорвал мосты в Смоленске 16 июля 1941 года...
Помог Артем Григорьевич! По его подсказке нашлась в архивах КГБ интересовавшая меня папка, а в ней я обнаружил документ - приказ командования 16-й армии, в котором требовалось от Малышева при угрозе захвата немцами днепровских мостов уничтожить их, что полковник и сделал. Но иные мемуаристы не знали об этом и в своих книгах возводили на Малышева напраслину.
* * *
Теперь о втором предмете спора: имела ли место "самоизоляция Сталина" в первые дни войны. По свидетельству Молотова - это злой вымысел. Я поверил утверждению Вячеслава Михайловича безоговорочно, ибо уже имел точные сведения о том, чем занимался Сталин с первого часа начала войны и до 30 июня, когда был создан Государственный Комитет Обороны.
Но как и когда Москва узнала о начале войны? Молотов взял с меня слово, что я пока буду держать в тайне подробности, которые тогда, в конце шестидесятых годов, могли наделать шуму за рубежом. Суть этих подробностей в следующем (они уже обнародованы мной печатно: "Вопросы истории", № 6, 1988 год, и не принесли никакого вреда).
Вот что услышал я от Вячеслава Михайловича: 22 июня 1941 года между двумя и тремя часами ночи на даче министра иностранных дел Молотова раздался телефонный звонок германского посла графа фон Шуленбурга. Он просил срочно принять его для вручения важнейшего государственного документа. Молотову нетрудно было догадаться, что речь идет о меморандуме Гитлера об объявлении войны. Он ответил послу, что будет ждать его в Наркомате иностранных дел, и тут же позвонил на дачу Сталину, разбудил его и сообщил о разговоре с Шуленбургом. Сталин ответил: "Езжай в Москву, но прими немецкого посла только после того, как военные нам доложат, что вторжение началось... Я тоже еду и собираю Политбюро. Будем ждать тебя..."
Молотов так и поступил.
- А как же тогда относиться к мемуарам маршала Жукова? - спросил я у Вячеслава Михайловича. - Уважаемый маршал пишет, что он, получив известие о начале немцами военных действий, с трудом заставил по телефону охранников Сталина разбудить его...
- Я тоже об этом размышлял, - перебил меня Молотов. - Полагаю, что дежурный генерал охраны Сталина, получив звонок Жукова, не доложил ему, что Сталин уехал. Не полагалось... И в это же время Сталин позвонил Жукову, тоже не сказав ему, что он в Кремле... Вам же советую писать в книге, что я узнал о намерении Шуленбурга вручить нам меморандум об объявлении войны от позвонившего мне дежурного по Наркомату иностранных дел. А то буржуазные писаки могут сейчас завопить, что никакого внезапного нападения Германии на нас не было, а была объявлена война, как полагалось по международным нормам.
Далее всем известно, что 22 июня Политбюро ЦК совместно вырабатывало обращение Советского правительства к народу, с которым выступил Молотов, был также принят Указ о введении военного положения в западных областях, отправлены на Юго-Западный и Западный фронты маршалы Жуков, Шапошников, Кулик, 23 июня создана Ставка Главного Командования, направлены в действующую армию члены Политбюро Ворошилов, Жданов и Хрущев, отдан приказ об ударе трех танковых и одного кавалерийского корпусов Западного фронта в направлении Гродно. 24-го - совещание в кабинете Сталина с рядом руководителей промышленности, 25-го - сформирована группа резервных армий во главе с Буденным, 27 июня - решение ЦК ВКП(б) о мобилизации коммунистов и комсомольцев на фронт в качестве политбойцов, 29 июня - принята известная директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) и т. д.
Все эти мероприятия не могли совершаться без ведома и участия Сталина, учитывая его тогдашнее положение в партии и государстве. Но ведь кое-чьими усилиями, особенно Н. С. Хрущева, родилась и до сих пор живет ложная версия, будто Сталин, услышав о начале войны, струсил, заперся на своей Кунцевской даче и несколько дней беспробудно пьянствовал, устранившись от всякой деятельности. Сия версия поселилась со всей живописностью и в ряде художественных произведений.
Верно то, что вечером 29 июня Сталин потерял самообладание, узнав, что немцы второй день хозяйничают в Минске, а западнее столицы Белоруссии враг захлопнул капкан вокруг основной массы войск Западного фронта, что значило: путь гитлеровским армиям на Москву открыт.
Не дождавшись очередного доклада наркома обороны Тимошенко и начальника Генштаба Жукова об оперативной обстановке, Сталин с рядом членов Политбюро внезапно появился в Наркомате обороны.
Это был самый опасный момент во взаимоотношениях верховной государственной власти и высшего командования Вооруженных Сил СССР, была грань, за которой мог последовать взрыв с самыми тяжелыми последствиями. Подробно расспросив Молотова о том, как все происходило, я, работая над второй книгой "Войны", написал главу, стараясь не смягчать в ней остроты случившегося, но и не давать неприятных деталей: уж в очень грубых, взаимно оскорбительных и нервных тонах велся разговор, с матерщиной и угрозами....
Ссора закончилась тем, что Жуков и Тимошенко предложили Сталину и членам Политбюро покинуть кабинет и не мешать им изучать обстановку и принимать решения.
По пути во внутренний двор Наркомата обороны, где дожидались машины, Берия что-то возбужденно нашептывал Сталину. Молотову показалось, что он запугивал Сталина грозившим ночью военным переворотом. Эта догадка особенно усилилась, когда увидел, что машина Берии умчалась в сторону Лубянки, а Сталин, ни с кем не попрощавшись, уехал к себе на Кунцевскую дачу.
Ночь на 30 июня прошла спокойно, хотя, как не очень уверенно утверждал Молотов, Берия поднимал свои войска по боевой тревоге. Документального подтверждения последнему я не нашел.
Сталин вернулся в Кремль ранним утром 30 июня с принятым решением: всю власть в стране сосредоточить в руках Государственного Комитета Обороны во главе с ним самим, Сталиным. В то же время разъединялась "троица" в Наркомате обороны: Тимошенко в этот же день был отправлен на Западный фронт в качестве его командующего, генерал-лейтенант Ватутин - заместитель начальника Генштаба - назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Жуков оставался на своем посту начальника Генштаба под неусыпным оком Берии.
По моему глубокому убеждению, создание ГКО и служебные перемещения в военном руководстве - это следствие ссоры, отполыхавшей 29 июня вечером в кабинете маршала Тимошенко.
Когда Вячеслав Михайлович прочитал написанную мной главу о вышеизложенном, он сказал:
- Не позволят вам напечатать ее в таком виде... Может, если Жуков поддержит или сам Брежнев...
15 апреля 1973 года я написал Георгию Константиновичу письмо и вместе с рукописью главы отправил к нему на дачу. Вскоре позвонил мне его адъютант (полковник, фамилию, к сожалению, не помню) и сообщил: "Маршал тяжело болен. Врачи разрешают ему только пять минут в день просматривать газеты..."
Глава была опубликована в журнале и в книге, как и следовало ожидать, в урезанном контролирующими органами, "дистиллированном" виде.
28
Присутствие в некоторых главах "Войны" Сталина и прикосновение в романе к трагедии былых репрессий среди командного состава армии вызывали и вызывают кое-чьи нападки на автора. В конце 1973 года, закончив вторую книгу "Войны", я отнес ее в редакцию журнала "Октябрь", где публиковалась и первая книга. В это время главный редактор журнала Всеволод Кочетов уже тяжело болел, но рукопись мою прочитал и одобрил, сделав в ней некоторые стилистические исправления. Редколлегия журнала единогласно поддержала главного редактора, что было зафиксировано в протоколе. Автору был выплачен авансовый гонорар, а рукопись послана в набор.
Но 4 ноября 1973 года Всеволод Кочетов, не выдержав тяжких мучений от раковой опухоли, застрелился. Новый главный редактор Анатолий Ананьев и обновленная редколлегия заново рассмотрели книгу (уже в верстке) и отклонили ее, потребовав коренной переработки. С предъявленными мне требованиями я не согласился и передал верстку в редакцию журнала "Молодая гвардия". Книга была напечатана там без промедления.
И начались новые нападки на "Войну". Наиболее яростным по тем временам оказалось выступление "Комсомольской правды" от 17 сентября 1974 года со статьей доцента Горьковского университета Вадима Баранова "Ответственность перед темой". Отметив в ней отдельные удачи книги, в целом Баранов не оставил от романа камня на камне, обрушив на автора поток политических обвинений.
"Комсомольскую правду" яростно поддержал корреспондент газеты "Нью-Йорк Таймс" Хенрик Смит в радиопередаче "Голос Америки" от 25 сентября. В других сентябрьских передачах 1974 года публикации Вадима Баранова оказали внимание радиостанции "Би-Би-Си", "Свобода", "Голос Америки" - на украинском языке... В итоге произошло непредвиденное: острокритическая статья в "Комсомольской правде" своей необъективностью принесла роману пользы больше, чем это могли сделать десятки хвалебных статей. Мои друзья даже шутливо спрашивали, не подкупил ли я в этих целях Вадима Баранова, а заодно и "Комсомолку".
На их публикацию откликнулись гневными письмами сотни читателей. Появились статьи в газетах и журналах. В "Красной звезде" профессор генерал армии С. П. Иванов (тогда начальник Военной академии Генерального штаба) опубликовал пространную рецензию на роман "Война", в которой доказал полную несостоятельность оценок доцента Баранова.
Вместе с тем из республик и из-за рубежа начали поступать предложения переиздать "Войну" на своих языках (роман "Война" уже выдержал более тридцати изданий).
В ряду последних атак на мое творчество особо выделяется статья историка Роя Медведева, помещенная в его книге "Они окружали Сталина", изданной Политиздатом. Не буду останавливаться на той части статьи, где Рой Медведев сеет откровенную ложь, приписывая роману "Война" то, чего в нем нет (например, доказывает, что я утверждаю, будто сын Сталина Яков Джугашвили попал к немцам в плен в октябре 1941 года под Вязьмой, хотя в романе точно указывается дата - 16 июля - и изображаются обстоятельства его пленения). Главное в другом: историк утверждает (и тоже облыжно), что "в этом романе не только крайне искаженно представляется обстановка предвоенных месяцев войны, но и недвусмысленно и кощунственно оправдываются жестокие сталинские репрессии против лучших военных кадров страны. О Тухачевском, Якире или Уборевиче Стаднюк пишет так, как будто все они не были уже давно реабилитированы".
Во время происходящего разговора мы, все присутствовавшие, впились глазами в лицо командующего, который изредка бросал "слушаюсь", "понятно" и одновременно делал какие-то заметки в блокноте.
Командующий произносит:
- Считаю необходимым поднять войска, выдвинуть соединения на границу согласно плану... "Есть!" - "Слушаюсь!".
Наконец Павлов медленно кладет трубку и медленно обводит всех глазами. Негромко, глядя на Климовских, сказал:
- Владимир Ефимович! Передайте командирам - быть в штабе. Войска не поднимать. Разрешаю поднять только дежурные подразделения... Повторяю, только дежурные подразделения, но не больше. Разъясните это. Втолкуйте всем начальникам штабов, разведчикам, операторам, чтобы все доклады перепроверяли, а то еще спровоцируем их. Пусть все время докладывают и держат нас в курсе всех событий. Огонь, огонь, чтобы не открывали без разрешения.
- Дмитрий Григорьевич, так что же выходит - война?.. - спрашиваю я. Так, что ли?
- Война, война!.. Раскудахтались... - нервно ответил командующий. - Не один год говорим об этом, а войны нет! А если война, так что? Испугался?!
Такой тон и ответ озадачили. Не верит в возможность войны, что ли? Было ясно - командующий расстроен. И, зная характер Павлова, говорить с ним на эту тему бесполезно... он "не в духе"... Обычная словоохотливость у Дмитрия Григорьевича пропала. На чей-то звонок по телефону ответил: "Да... действуйте по обстановке... да".
22 июня в первом часу ночи начальник 8-го отдела доложил: "Из Москвы начала поступать шифровка, ведем раскодирование... ее параграфов". Было приказано докладывать шифротелеграмму частями, по мере расшифровывания.
Директиву из Москвы закончили передавать около часа ночи 22 июня. Уяснение содержания директивы, двойная её обработка, передача в армии и отдельные корпуса закончилась примерно за один - полтора часа до нападения Германии.
Директиву наркома передали в армии и командирам отдельных корпусов с припиской: "Под личную ответственность командиров, войска привести в боевую готовность... усилить наблюдение за границей".
Директиву наркома обороны получить успели не все армии. Однако благодаря беспрерывно действовавшей связи по ВЧ (по другим каналам связь прерывалась) округ успел предупредить и передать суть требований наркома всем командующим армиями, командирам авиационных дивизий и командиру 10 МК. Однако армии и корпуса не успели предупредить всех командиров стрелковых дивизий.
...Около трех часов ночи генерал Григорьев в большом волнении докладывал: "Прекратилась проволочная связь со всеми армиями. Высланы подразделения для устранения повреждений и охраны линий связи. Связь была восстановлена через 30-40 минут. Были вырезаны провода, а на линии Барановичи - Волковыск были спилены столбы, порвана линия связи. Организовано патрулирование на основных линиях связи. В третьем часу ночи в двух районах Белостока и Гродно "портилось" электроосвещение.
Позже стало известно, что в ночь начала войны было переброшено через границу разными способами значительное количество диверсионных групп, часть которых была переодета в форму военнослужащих Красной Армии.
...В 4 часа 22 июня генерал А. А. Коробков докладывал: "...Начался сильный артиллерийский огонь почти по всему участку армии... Шквальный огонь по Бресту и крепости... Войска открыли ответный огонь..."
Связь прекратилась.
Так началась война.
Было немедленно доложено народному комиссару... Через некоторое время был получен ответ: "...Действовать по-боевому...".
27
Известно, что можно заставить молчать общественное мнение, но изменить его силой никто не сумеет. Если же учесть еще, что многие своего мнения не имеют, а многие по расчету или по случайным веяниям держатся собственных точек зрения, то можно представить себе, в сколь сложном положении оказывается автор книги, которая обратила на себя внимание читающих людей и стала предметом дискуссий - с верой, неверием или сомнениями. А тут еще стали подогревать интерес к "Войне" вещающие на СССР западные радиостанции, обвиняя ее автора в сталинизме и в оправдании репрессий в армии в тридцатые годы.
Главными предметами спора были: 1) правильно или неправильно раскрывается в книге и оценивается трагедия командования Западного фронта во главе с Д. Г. Павловым; 2) была ли трусливая самоизоляция Сталина в первые дни войны или это злонамеренный оговор; 3) каково отношение автора книги к репрессиям.
Прежде чем ответить на эти вопросы, выскажусь о следующем: писатель может писать только о том, что велят ему его сердце, совесть и что требует его разум. Не грешить перед историей, правдой жизни, возносясь в своем творчестве до границ доступного ему и подвластного.
Каждый из пишущих знает, что очередная его книга является новым этапом в его жизни. Этот этап имеет внешнюю и внутреннюю сторону - примерно как боевая медаль. Лицевая сторона ее, то есть содержание и художественный уровень произведения, видна всем, пусть и не для всех сверкает с одинаковой яркостью. А тыльная сторона как бы выражает прожитую писателем жизнь, испытанные им взлеты и падения, открытия мысли и заблуждения, отразившиеся в конечном счете на лицевой стороне медали, то есть в книге, что и подтверждает истину: творчество писателя как наиболее трудный вид духовной деятельности человека, неотделимо от его судьбы, жизненных дорог, по которым прошагал он от детского порога, когда мысль его начала обретать силу, а восприимчивость души наполняться впечатлениями.
Все это - в общих чертах. А конкретно: можно ли было мне прикасаться к судьбе генерала армии Павлова и его соратников, конкретно не зная, что произошло в июне 1941 года на всем Западном фронте и как в Москве была оценена деятельность его штаба? Конечно, нет. Помогли мне свидетельства людей - участников изображаемых в книге событий, архивные документы и научные разработки, а также некоторые откровения отдельных мемуаристов и писательская интуиция. Важными для меня оказались посещения Военной коллегии Верховного суда СССР и изучение там "Дела" по реабилитации Д. Г. Павлова. И как свидетельствуют недавно опубликованные показания Павлова в ходе заседания Военного трибунала, я ни в чем не ошибся и при этом избежал тяжких самооговоров подсудимого о его якобы имевших место связях с "врагами народа".
Но то, что ясно сейчас, тогда вызывало кое у кого недоверие и критические нападки на автора. Не буду трогать имен некоторых академиков и ученых-историков, наносивших по мне удары. Скажу только, что и в отдельных эшелонах высшей власти возникла к автору "Войны" настороженность. Даже довелось однажды объясняться с главным военным прокурором генерал-полковником юстиции А. Г. Горным. Правда, с Артемом Григорьевичем, человеком в высшей степени доброжелательным и образованным, я был знаком и до этого, дарил ему роман "Люди не ангелы", как человеку, расследовавшему в конце тридцатых годов злоупотребления НКВД Винницкой области в репрессиях, особенно крестьян, о чем я писал в романе.
Шел я в военную прокуратуру насторожившись. Горный встретил меня дружелюбно, предложил чай. Я увидел на его столе "Войну" и папку с документами. Понял: ко мне есть вопросы.
И верно, после общих фраз о жизни, о творчестве, Артем Григорьевич взял в руки мой роман и, открыв его на какой-то странице, со спокойной заинтересованностью спросил:
- Иван Фотиевич, вот тут вы пишите об обстоятельствах ареста Павлова. Читаю: "Постановление об аресте утверждено народным комиссаром обороны СССР Маршалом Советского Союза Тимошенко. На левом уголке санкция на арест заместителя Прокурора СССР Сафонова..." Откуда вы это взяли?
- Я в чем-то ошибся?
- К сожалению, ошиблись. - Горный взял из папки белую бумажку с зубчатыми следами обрыва на верхнем краю и протянул ее мне. Это был ордер на арест Павлова, но почему-то подписанный Жуковым. Такой же ордер, однако с подписью "Маршал Тимошенко" я видел в Военной коллегии Верховного суда. В чем же дело? И тут мелькнула догадка:
- Жуков подписал ордер уже после того, как Мехлис уехал на Западный фронт. А там Тимошенко подписал новый ордер... Во всяком случае, Павлову при аресте был предъявлен ордер, подписанный наркомом обороны.
- Вы уверены в этом?
- Не только уверен. Читал тот ордер своими глазами.
- Чудеса! - изумленно сказал Горный. - А откуда вам известны подробности связанные с арестом? И о стычке Павлова и Мехлиса?.. Признание Павловым своей вины?.. Ведь фантазия писателя неуместна, когда речь идет о таких личностях и столь серьезных вещах.
Я мог дать главному военному прокурору исчерпывающие объяснения, но поступил по-иному: достал из портфеля одно читательское письмо и попросил Артема Григорьевича ознакомиться с ним. (Публикую его с сокращениями.)
"...Накануне войны я был назначен начальником особого отдела вновь формируемого мотомехкорпуса в г. Корбине, недалеко от Бреста. Начало войны, в связи с назначением, застало меня в Москве, и я вечером 22 июня скорым поездом выехал в Минск и утром 23 июня, в связи с тем что поезда дальше не шли, на попутной машине стал пробираться в Белосток, в штаб 10-й армии, которой оперативно подчинялся мотомехкорпус, поскольку, как об этом вы достоверно описываете в романе "Война", обстановка с первого дня войны стремительно развивалась, так что к Корбину пробраться уже нельзя было. Связи со штабом 10-й армии уже не было, и где он находился, никто не знал, и мне из района Волковыска, как и многим другим, пришлось возвращаться в район Минска и дальше различным способом.
...В романе "Война" есть и другие, не литературные персонажи, в числе которых б. командующий войсками Белорусского особого военного округа генерал армии Павлов Д. Г., на котором вы сосредоточиваете большое внимание. Это понятно и вполне оправдано всем ходом вашего повествования.
...Я не собираюсь вступать в анализ и оценку личности Павлова - это сделали вы весьма объективно и правдиво в своем романе. Однако мне хотелось бы в настоящем письме внести некоторую поправку и дополнительные данные, относящиеся к обстоятельствам задержания и ареста Павлова, поскольку мне пришлось быть свидетелем и участником этого события. А именно:
Примерно 5 или 6 июля (сейчас точно не помню) поздно вече-. ром, находясь тогда в резерве временно при особом отделе Западного фронта в дачном районе Гнездово под Смоленском, я был вызван к начальнику Управления особых отделов НКО Михееву, который прибыл из Москвы в штаб Западного фронта. Михеев, проверив, есть ли у меня оружие и какое, предложил мне следовать с ним для выполнения особого задания в район Довска. Примерно в 23 часа двумя легковыми машинами Михеев, секретарь Мехлиса - по званию бригадный комиссар (фамилию сейчас не помню), порученец Михеева (фамилии не знаю, звание лейтенант или ст. лейтенант) и я выехали на Довск через Смоленск, Рославль, Кричев. В кратком разговоре со мной перед выездом Михеев объяснил, что выезжаем для задержания и ареста бывшего командующего Белорусским особым военным округом Павлова, который к утру, предположительно, должен быть в районе Довска. Из этого разговора я понял также, что возникло большое опасение, как бы Павлов по каким-то обстоятельствам не оказался у немцев.
К утру, примерно часов около 8-ми, мы были в Довске. Остановились на перекрестке дорог 4-х направлений, где рядом находился районный пункт почтовой и телефонной связи. Михеев, его порученец и секретарь Мехлиса пошли в здание отделения связи звонить, а мне было приказано наблюдать за движением транспорта, особенно со стороны Орши - Могилева и в случае появления автомашины с бывшим командующим Павловым задержать ее, а Павлову объявить, что его вызывают на командный пункт, находящийся в здании почтового отделения связи.
Я стал внимательно наблюдать за движением на дороге. Несмотря на то что Довск тогда уже находился сравнительно недалеко от районов, захваченных немцами, движения на автомагистрали почти никакого не было. Спустя минут 30 на дороге, которая хорошо просматривалась вдаль, со стороны Орша - Могилев показалась одиночная, быстро двигавшаяся легковая машина. Я вышел на середину дороги и стал подавать знаки остановиться. Машина резко затормозила, остановилась, и в ней я увидел сидящего рядом с шофером генерала армии Павлова, которого я знал и внешне, так как работал до этого некоторое время в Минске. На заднем сиденье в машине находился порученец Павлова в звании майора в кавалерийской форме (фамилии его не помню), высокий, стройный, лет 35.
Хотя я был в военной форме органов госбезопасности того времени и носил военные знаки различия "капитан", Павлов довольно грубым тоном спросил меня: "Зачем остановили машину?" Я ответил: "Товарищ генерал, вас приглашают на КП". Он выругался и сказал: "Никакого КП здесь нет". Я вторично настойчиво повторил то, что сказал ему в первый раз. В этот момент из почтового отделения связи, располагавшегося у дороги, быстро вышли Михеев и секретарь Мехлиса (оба были в форме и звании "бригадный комиссар") и подошли к машине. Они предложили Павлову зайти в здание отделения связи, где объявили ему об его аресте, а мне было приказано задержать порученца Павлова и отобрать у него оружие, что я и сделал.
Примерно в 16.00 мы были в Смоленске в здании и кабинете нач. управления НКГБ. Через некоторое время в кабинет вошел Мехлис и сразу же с присущей ему резкостью и несдержанностью обрушился на Павлова с гневом и ругательством, допуская такие выражения, как "подлец", "негодяй", "предатель", "изменник", "немцам фронт на Москву открыл" и др. Допускались при этом и нецензурные выражения. Павлов, сидя в кресле, пытался возражать Мехлису, но у него ничего не получилось под градом слов крайне раздраженного Мехлиса. Через минут 10-15 Мехлис и все остальные вышли из кабинета, а мне было приказано произвести личный обыск Павлову, оформить, как это положено, протоколом личного обыска, что я и проделал.
После ухода Мехлиса и других Павлов, оставшись со мной, стал выражать свое возмущение тем, что Мехлис назвал его "предателем" и "изменником", признавая, однако, при этом свою вину за неподготовленность войск округа к отражению нападения немецко-фашистских войск, несмотря на предупреждение наркома обороны накануне, за потерю почти всей авиации на приграничных аэродромах в момент начала войны, за необеспечение и потерю связи штаба округа с армиями и соединениями войск в первый день войны, что привело к потере управления войсками и незнанию обстановки на границе.
В разговоре со мной он часто повторял: "Я виноват и должен нести ответственность за свою вину, но я не изменник и не предатель..."
С глубоким уважением - Гойко Иван Григорьевич, полковник в отставке. 270001, г. Одесса, ул. Бабеля, 36, кв. 25".
Дочитав письмо полковника Гойко и поразмышляв, Артем Григорьевич с печалью в голосе сказал:
- Все-таки судили генералов слишком жестоко.
- Мало того, что расстреляли людей, пусть в чем-то виновных, но оказавшихся в безвыходной ситуации. Они ведь могли потом проявить себя в войне на других постах! - Это была моя изначальная уверенность. - Да и с семьями их расправились... Репрессировали... Семьи-то при чем?
- Это для меня новость! - воскликнул Горный.
Прощаясь с главным военным прокурором, я попросил его помочь мне найти документы о судебном разбирательстве еще одного "преступления" - "Дело" бывшего коменданта Смоленского гарнизона полковника Малышева, который якобы самовольно и без надобности взорвал мосты в Смоленске 16 июля 1941 года...
Помог Артем Григорьевич! По его подсказке нашлась в архивах КГБ интересовавшая меня папка, а в ней я обнаружил документ - приказ командования 16-й армии, в котором требовалось от Малышева при угрозе захвата немцами днепровских мостов уничтожить их, что полковник и сделал. Но иные мемуаристы не знали об этом и в своих книгах возводили на Малышева напраслину.
* * *
Теперь о втором предмете спора: имела ли место "самоизоляция Сталина" в первые дни войны. По свидетельству Молотова - это злой вымысел. Я поверил утверждению Вячеслава Михайловича безоговорочно, ибо уже имел точные сведения о том, чем занимался Сталин с первого часа начала войны и до 30 июня, когда был создан Государственный Комитет Обороны.
Но как и когда Москва узнала о начале войны? Молотов взял с меня слово, что я пока буду держать в тайне подробности, которые тогда, в конце шестидесятых годов, могли наделать шуму за рубежом. Суть этих подробностей в следующем (они уже обнародованы мной печатно: "Вопросы истории", № 6, 1988 год, и не принесли никакого вреда).
Вот что услышал я от Вячеслава Михайловича: 22 июня 1941 года между двумя и тремя часами ночи на даче министра иностранных дел Молотова раздался телефонный звонок германского посла графа фон Шуленбурга. Он просил срочно принять его для вручения важнейшего государственного документа. Молотову нетрудно было догадаться, что речь идет о меморандуме Гитлера об объявлении войны. Он ответил послу, что будет ждать его в Наркомате иностранных дел, и тут же позвонил на дачу Сталину, разбудил его и сообщил о разговоре с Шуленбургом. Сталин ответил: "Езжай в Москву, но прими немецкого посла только после того, как военные нам доложат, что вторжение началось... Я тоже еду и собираю Политбюро. Будем ждать тебя..."
Молотов так и поступил.
- А как же тогда относиться к мемуарам маршала Жукова? - спросил я у Вячеслава Михайловича. - Уважаемый маршал пишет, что он, получив известие о начале немцами военных действий, с трудом заставил по телефону охранников Сталина разбудить его...
- Я тоже об этом размышлял, - перебил меня Молотов. - Полагаю, что дежурный генерал охраны Сталина, получив звонок Жукова, не доложил ему, что Сталин уехал. Не полагалось... И в это же время Сталин позвонил Жукову, тоже не сказав ему, что он в Кремле... Вам же советую писать в книге, что я узнал о намерении Шуленбурга вручить нам меморандум об объявлении войны от позвонившего мне дежурного по Наркомату иностранных дел. А то буржуазные писаки могут сейчас завопить, что никакого внезапного нападения Германии на нас не было, а была объявлена война, как полагалось по международным нормам.
Далее всем известно, что 22 июня Политбюро ЦК совместно вырабатывало обращение Советского правительства к народу, с которым выступил Молотов, был также принят Указ о введении военного положения в западных областях, отправлены на Юго-Западный и Западный фронты маршалы Жуков, Шапошников, Кулик, 23 июня создана Ставка Главного Командования, направлены в действующую армию члены Политбюро Ворошилов, Жданов и Хрущев, отдан приказ об ударе трех танковых и одного кавалерийского корпусов Западного фронта в направлении Гродно. 24-го - совещание в кабинете Сталина с рядом руководителей промышленности, 25-го - сформирована группа резервных армий во главе с Буденным, 27 июня - решение ЦК ВКП(б) о мобилизации коммунистов и комсомольцев на фронт в качестве политбойцов, 29 июня - принята известная директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) и т. д.
Все эти мероприятия не могли совершаться без ведома и участия Сталина, учитывая его тогдашнее положение в партии и государстве. Но ведь кое-чьими усилиями, особенно Н. С. Хрущева, родилась и до сих пор живет ложная версия, будто Сталин, услышав о начале войны, струсил, заперся на своей Кунцевской даче и несколько дней беспробудно пьянствовал, устранившись от всякой деятельности. Сия версия поселилась со всей живописностью и в ряде художественных произведений.
Верно то, что вечером 29 июня Сталин потерял самообладание, узнав, что немцы второй день хозяйничают в Минске, а западнее столицы Белоруссии враг захлопнул капкан вокруг основной массы войск Западного фронта, что значило: путь гитлеровским армиям на Москву открыт.
Не дождавшись очередного доклада наркома обороны Тимошенко и начальника Генштаба Жукова об оперативной обстановке, Сталин с рядом членов Политбюро внезапно появился в Наркомате обороны.
Это был самый опасный момент во взаимоотношениях верховной государственной власти и высшего командования Вооруженных Сил СССР, была грань, за которой мог последовать взрыв с самыми тяжелыми последствиями. Подробно расспросив Молотова о том, как все происходило, я, работая над второй книгой "Войны", написал главу, стараясь не смягчать в ней остроты случившегося, но и не давать неприятных деталей: уж в очень грубых, взаимно оскорбительных и нервных тонах велся разговор, с матерщиной и угрозами....
Ссора закончилась тем, что Жуков и Тимошенко предложили Сталину и членам Политбюро покинуть кабинет и не мешать им изучать обстановку и принимать решения.
По пути во внутренний двор Наркомата обороны, где дожидались машины, Берия что-то возбужденно нашептывал Сталину. Молотову показалось, что он запугивал Сталина грозившим ночью военным переворотом. Эта догадка особенно усилилась, когда увидел, что машина Берии умчалась в сторону Лубянки, а Сталин, ни с кем не попрощавшись, уехал к себе на Кунцевскую дачу.
Ночь на 30 июня прошла спокойно, хотя, как не очень уверенно утверждал Молотов, Берия поднимал свои войска по боевой тревоге. Документального подтверждения последнему я не нашел.
Сталин вернулся в Кремль ранним утром 30 июня с принятым решением: всю власть в стране сосредоточить в руках Государственного Комитета Обороны во главе с ним самим, Сталиным. В то же время разъединялась "троица" в Наркомате обороны: Тимошенко в этот же день был отправлен на Западный фронт в качестве его командующего, генерал-лейтенант Ватутин - заместитель начальника Генштаба - назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Жуков оставался на своем посту начальника Генштаба под неусыпным оком Берии.
По моему глубокому убеждению, создание ГКО и служебные перемещения в военном руководстве - это следствие ссоры, отполыхавшей 29 июня вечером в кабинете маршала Тимошенко.
Когда Вячеслав Михайлович прочитал написанную мной главу о вышеизложенном, он сказал:
- Не позволят вам напечатать ее в таком виде... Может, если Жуков поддержит или сам Брежнев...
15 апреля 1973 года я написал Георгию Константиновичу письмо и вместе с рукописью главы отправил к нему на дачу. Вскоре позвонил мне его адъютант (полковник, фамилию, к сожалению, не помню) и сообщил: "Маршал тяжело болен. Врачи разрешают ему только пять минут в день просматривать газеты..."
Глава была опубликована в журнале и в книге, как и следовало ожидать, в урезанном контролирующими органами, "дистиллированном" виде.
28
Присутствие в некоторых главах "Войны" Сталина и прикосновение в романе к трагедии былых репрессий среди командного состава армии вызывали и вызывают кое-чьи нападки на автора. В конце 1973 года, закончив вторую книгу "Войны", я отнес ее в редакцию журнала "Октябрь", где публиковалась и первая книга. В это время главный редактор журнала Всеволод Кочетов уже тяжело болел, но рукопись мою прочитал и одобрил, сделав в ней некоторые стилистические исправления. Редколлегия журнала единогласно поддержала главного редактора, что было зафиксировано в протоколе. Автору был выплачен авансовый гонорар, а рукопись послана в набор.
Но 4 ноября 1973 года Всеволод Кочетов, не выдержав тяжких мучений от раковой опухоли, застрелился. Новый главный редактор Анатолий Ананьев и обновленная редколлегия заново рассмотрели книгу (уже в верстке) и отклонили ее, потребовав коренной переработки. С предъявленными мне требованиями я не согласился и передал верстку в редакцию журнала "Молодая гвардия". Книга была напечатана там без промедления.
И начались новые нападки на "Войну". Наиболее яростным по тем временам оказалось выступление "Комсомольской правды" от 17 сентября 1974 года со статьей доцента Горьковского университета Вадима Баранова "Ответственность перед темой". Отметив в ней отдельные удачи книги, в целом Баранов не оставил от романа камня на камне, обрушив на автора поток политических обвинений.
"Комсомольскую правду" яростно поддержал корреспондент газеты "Нью-Йорк Таймс" Хенрик Смит в радиопередаче "Голос Америки" от 25 сентября. В других сентябрьских передачах 1974 года публикации Вадима Баранова оказали внимание радиостанции "Би-Би-Си", "Свобода", "Голос Америки" - на украинском языке... В итоге произошло непредвиденное: острокритическая статья в "Комсомольской правде" своей необъективностью принесла роману пользы больше, чем это могли сделать десятки хвалебных статей. Мои друзья даже шутливо спрашивали, не подкупил ли я в этих целях Вадима Баранова, а заодно и "Комсомолку".
На их публикацию откликнулись гневными письмами сотни читателей. Появились статьи в газетах и журналах. В "Красной звезде" профессор генерал армии С. П. Иванов (тогда начальник Военной академии Генерального штаба) опубликовал пространную рецензию на роман "Война", в которой доказал полную несостоятельность оценок доцента Баранова.
Вместе с тем из республик и из-за рубежа начали поступать предложения переиздать "Войну" на своих языках (роман "Война" уже выдержал более тридцати изданий).
В ряду последних атак на мое творчество особо выделяется статья историка Роя Медведева, помещенная в его книге "Они окружали Сталина", изданной Политиздатом. Не буду останавливаться на той части статьи, где Рой Медведев сеет откровенную ложь, приписывая роману "Война" то, чего в нем нет (например, доказывает, что я утверждаю, будто сын Сталина Яков Джугашвили попал к немцам в плен в октябре 1941 года под Вязьмой, хотя в романе точно указывается дата - 16 июля - и изображаются обстоятельства его пленения). Главное в другом: историк утверждает (и тоже облыжно), что "в этом романе не только крайне искаженно представляется обстановка предвоенных месяцев войны, но и недвусмысленно и кощунственно оправдываются жестокие сталинские репрессии против лучших военных кадров страны. О Тухачевском, Якире или Уборевиче Стаднюк пишет так, как будто все они не были уже давно реабилитированы".