Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   - Сережа! - окликнул я Воронина, который в это время стоял на корме лодки ко мне спиной и перезакидывал донную удочку. - Люди не ангелы!
   - Это точно. Старая истина, - безразлично отозвался он.
   - Да я не о банальностях... Роман хочу так назвать!
   Сережа, будто его ударили под коленки, плюхнулся на скамеечку, повернулся ко мне лицом. Почудилось, что он сейчас скажет нечто насмешливое. И я на всякий случай уточнил:
   - Или что-то в этом роде. Буду еще искать...
   А он молчал, глядел на меня с таким вниманием, будто я сморозил невероятную глупость.
   - Слушай, Ваня... - после мучительной паузы произнес Воронин. - Если ты назовешь роман по-иному, то я название "Люди не ангелы" дам первой же своей книге!
   Издевки в голосе Сергея Алексеевича я не уловил... Да и он, побывавший в тюрьмах и лагерях за свои политические убеждения, не очень был расположен к шуткам, когда речь шла о серьезном.
   Через несколько дней, спустившись со второго этажа, я зашел в кабинет Воронина и положил ему на стол рукопись, перепечатанную Антониной. До этого Сережа не читал ни строчки из нее - так мы условились заранее, ибо я не могу терпеть советов в процессе работы.
   Условились еще и о другом: если роман мой покажется Сергею Алексеевичу не на должном художественном уровне, я не буду претендовать на публикацию его в "Неве". Но, несмотря на прежний мужской уговор, я заметил в глазах Воронина смятение, когда он перелистнул рукопись. Мне была очень понятна его тревога: вдруг роман не получился... Сказать об этом другу не так легко. И я, чтоб успокоить Сережу, напомнил ему:
   - Договор дороже денег. Мне нужна только правда... Ну, может, еще советы, если понадобятся...
   На второй день перед восходом солнца мы с моим сынишкой Юрой, сев в лодку, отправились на рыбалку. Юре было десять лет, и он уже хорошо владел удочкой и веслами. Решили рыбачить на соседнем озере, протолкнув лодку под мостком по узкой протоке. Мыслями я был на даче, представляя, как Воронин читает там мою рукопись...
   Рыба, как чаще и бывало, не ловилась. Надеясь на поклевки, мы то и дело перезакидывали удочки во все стороны от лодки, устойчиво державшейся на двух нерасчетливо тяжелых якорях, которые с Сережей отлили накануне из цемента. Они имели вид квадратных плит. Эти плиты плотно всасывались в дно озера, и, чтоб поднять их, требовалось употребить немалые усилия, надеясь на крепость цепей, прикованных к носу и к корме лодки.
   Время, как всегда на рыбалке, проходило быстро. На склоне погожего дня мы решили вернуться на "свое" озеро. С величайшим трудом поддались мне "якоря". Перевалив их через борт в лодку, я подумал, что к следующей рыбалке надо отлить новые, меньшие по объему и весу.
   И когда протиснулись под мостком в наше неохватное глазом озеро, я заметил кое-где всплески рыбы. Было похоже, что щука или судак охотятся за мальком, В азарте столкнул в воду "якоря", схватил спиннинг и стоя начал полосовать по воде блесной... Вдруг случилось непредвиденное. При очередном забросе я не заметил в спешке, что леска, образовав кольцо, захлестнула верхушку удилища спиннинга, и он, спружинив от размаха, метнул тяжелую блесну с тройником назад. Тут же я ощутил жгучую боль в левой руке: тройник одним крючком вонзился до самой кости в большой палец.
   Первая мысль - не напугать Юру, хотя крови не было. Палец только посинел. Пытаясь выдернуть из него тройник, я с вымученной улыбкой стал говорить сыну, что на фронте такая ранка считалась сущим пустяком и на нее не обращали внимания. Крючок же не поддавался - сидел в онемевшем пальце намертво. Тогда я ножом отсек леску от блесны и сказал:
   - Юра, давай поднимем якоря и потихоньку погребем домой. Там мама чуток надрежет палец, и дело с концом.
   Но даже оторвать от дна тяжелый якорь одной рукой мне было не под силу. Старательная помощь Юры тоже не помогла. А вокруг - ни одного рыбака; до берега не докричишься, да он и безлюден. Как быть? Цепи, державшие якоря, прикованы к лодке намертво.
   - Лучше б за ухо или за ноздрю зацепил, - пытался я развеселить Юру. Блесна особенно в ухе смотрится!
   Юра, испуганный, шутку не воспринял. Я начал прикасаться к пальцу ножом. Но он был слишком тупым, чтоб сделать им надрез до кости. Лезвие бритвы бы!
   - Юра, покопайся на дне ящика, может, бритву найдешь. - Я всегда брал с собой в лодку ящик для зимней рыбалки, сняв с него полозья; в ящике удобно было держать рыбацкие причиндалы, пакет с едой, термос с чаем.
   Через минуту Юра протянул мне чуть ржавое лезвие...
   Вскоре мой палец был освобожден от крючка, забинтован, и мы, наконец снявшись с якорей, поплыли к берегу. Издали я увидел, что из дачи вышел Сережа и направился по тропинке к озеру, на небольшой дощатый пирс. И все мысли мои переключились на главное: успел ли он прочитать рукопись? А если прочитал, что я сейчас услышу? Ведь более двух лет работы...
   И вот наша лодка уже заплыла в бухточку, в которой чернели над водой толстые пни давно спиленных елей; они очень мешали лодке причаливать к пирсу. Наши с Сережей недавние попытки вывернуть пни не увенчались успехом.
   Выбрались из лодки на пирс, я посетовал на то, что вернулись мы без рыбы, и пытливо посмотрел Сереже в лицо. Заметил в его глазах слезы и внутренне содрогнулся. Зная, что он по натуре очень мягок, жалостлив и даже порой сентиментален, решил, что сейчас услышу тяжкую для меня правду, которую ему трудно сказать. Но Воронин дрогнувшим голосом произнес:
   - Ваня... ты не знаешь, что ты написал... О голоде, репрессиях крестьян, принудительной коллективизации еще никто не писал в нашей литературе...
   Услышал я и другие его слова, повторять которые неловко.
   Со мной в этот момент произошло что-то удивительное. Я неожиданно для самого себя спрыгнул с пирса в воду, добрел до ближайшего, торчащего над поверхностью бухты пня, обнял его верхушку и одним нажимом свалил набок, а потом выворотил из дна... Второй, третий... пятый пни тоже не устояли поддались! И это при раненой руке!
   Сережа и Юра смотрели на меня с испугом и изумлением. А я и сам не понимал, откуда взялось во мне столько сил, чтоб сделать то, чего мы не смогли сделать несколько дней назад вдвоем...
   За нашим общим семейным ужином продолжили разговор о романе. Мария Григорьевна, супруга Воронина, женщина строгих правил. Налив нам по рюмке водки, она убрала бутылку в буфет, не догадываясь о том, что мы с Сережей бегали ко мне на второй этаж не перечитывать какие-то "важные" места из романа, как притворялись, а совсем за другим, заметно хмелея.
   На следующий день утром я услышал решение Сергея Алексеевича, уже как редактора журнала "Нева":
   - Сегодня же передаю твою рукопись для чтения членами редколлегии... Будем открывать романом "Люди не ангелы" шестьдесят третий год! Напечатаем в январском, первом номере.
   Я взмолился:
   - Сережа! Если решил печатать, то делай это немедленно. Иначе будет поздно!
   - Сумасшедший! - накинулся на меня Воронин. - Сейчас мы посылаем в набор двенадцатый, декабрьский. Сгребаем в него все слабоватые вещи, от которых не могли отбиться.
   - Сгреби туда и "Люди не ангелы".
   - Ну, почему? Объясни! Первый номер - самый престижный! Ведь открытие года!
   Я ничего объяснить не мог, но верил своему чутью: "Медлить нельзя..."
   Воронин согласился не сразу - только после того, как рукопись прочитали и одобрили члены редколлегии "Невы" Александр Решетов, Александр Хватов, Елена Серебровская. Они, хотя и не без удивления, поддались на мои увещевания печатать книгу немедленно.
   Потом наступил мучительный период работы с редактором отдела литературы. Опытный в схватках с цензурой, он заставлял меня наиболее острые места романа "обкладывать ватой" - вписывать фразы, а то и целые абзацы, хоть как-то смягчавшие напряжение самых драматических сцен, рискованные по тому времени размышления персонажей, остроту их чувств и боль при ломке человеческих судеб. Однако никакое нарочитое возведение "позитивного фона" не могло замаскировать вершившуюся в романе трагедию: преступное раскулачивание крестьян-середняков, повальные аресты в селе безвинных мужиков, невиданный голод, уносивший из жизни целые села, разгул своеволия начальства в Гулагах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей...
   Наконец появилась верстка декабрьского номера журнала. Когда она попала, как полагалось, в горком партии, там категорически потребовали выбросить из нее "Людей не ангелов". Но Сергей Воронин уже был непреклонен: "Тогда снимайте и меня с поста главного редактора", - при этом заявил, что пошлет телеграмму Никите Сергеевичу Хрущеву, который недавно разрешил публикацию в "Новом мире" повести Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича".
   Горком сдался. Не решилась снимать роман и политическая цензура. Это был крохотный период, когда партийные "кураторы" художественной литературы, благодаря Солженицыну, пребывали в растерянности. И мои "Люди не ангелы" в 1962 году успели увидеть свет ("Нева", № 12). Именно успели, ибо после их публикации все-таки поступил строгий запрет на подобные вещи. Уже с последующего номера "Невы" (№ 1, 1963 год) была снята вторая книга Леонида Семина "Один на один" - о мытарствах в наших лагерях бывшего военнопленного. Трагические же события тридцатых годов вообще оказались на долгие времена непозволительными для печати.
   Так что чутье меня не обмануло, да и случайные обстоятельства поспособствовали. Иначе довелось бы прятать рукопись романа более чем на тридцать лет в ящик стола; такая участь постигла книги многих наших писателей.
   Но "Люди не ангелы", увидев свет, уже были неподвластны никаким запретительным распоряжениям, зато автор их оставался беззащитен со всех сторон. Впрочем, этой беззащитности вначале я не замечал. Более того, стали появляться в литературных газетах и журналах довольно хвалебные рецензии.
   И вдруг получаю письмо от брата Бориса из Кордышивки. В нем ставился кричащий вопрос: "Що тоби тэпэр будэ?" ("Что тебе теперь будет?"). Слышал Борис от людей, что роман "Люди не ангелы" читают по радио из-за океана. Я тут же включил приемник со специальной "приставкой", мешавшей глушению голосов из-за рубежа, и поймал "Голос Америки". В это время диктор заканчивал читать из моего романа главу о безвинно арестованном крестьянине Платоне Ярчуке.
   - "Вчера - последний, кажется, разговор со следователем, - читал диктор.
   - Ярчук, скажите честно, вы что, святой человек? - спросил следователь.
   - Если б был святой, на меня б молились...
   - Поймите мое положение: два года продержал я вас в тюрьме, а обвинения не подтверждаются. Должен же я чем-нибудь обосновать срок вашего заключения... Сознайтесь в чем-нибудь.
   - В чем?
   - В чем хотите. У каждого человека есть грехи.
   Платон Гордеевич подумал, с немым укором посмотрел в усталое, худое лицо следователя и сказал:
   - Мешок семенного зерна украл я в колхозе. - И рассказал, как все было...
   - Подпишитесь..."
   Вначале в моей груди полыхнулась радость: шутка ли - даже там заметили!.. Но, слушая очередные передачи, я обратил внимание на некоторые сокращения в главах - везде была выброшена та самая "вата", которой по совету редактора я обкладывал "опасные" места повествования (ничего не значившие "трескучие" словеса). Подумалось, что этого мне не простят.
   И верно: было кем-то отменено запланированное в секции прозы обсуждение романа, потом грянула зловещая беседа в партбюро Московской писательской организации: пришлось объяснять его секретарю критику В. А. Сутырину и молодому представителю "со стороны" о том, что "Голос Америки" не спрашивал у меня согласия на радиопередачи и что в романе своем я ничего не придумал - ни голода на Украине, ни репрессий и пыток, ни раскулачивания середняков...
   - Но как вы могли написатсь такую пакость?! - сурово спросил у меня молодой человек "со стороны" - весь наглаженный, чистенький, с искусно завязанным галстуком. Он жгуче смотрел на меня темными глазами.
   - Я пакости не писал!.. Только правду!
   - Правду?! Послушайте свою правду! - Молодой человек открыл журнал с закладкой. - Подумаешь, ясновидец нашелся! - И стал читать.
   "...Придет время, и жизнь заставит людей оглянуться на прошлое. И тогда одним станет стыдно и больно, а другим - страшно. Страшно станет тем, кто причастен к рожденному злу; некоторые будут притворяться, что ничего не помнят. Их придавит страх - за себя, за свое благополучие, за содеянное. Может, и сослепу содеянное... Случается же беда, когда друга принимают за врага. Случается. Но есть предел, за которым такие слепцы уже не могут иметь никакого оправдания...
   А жестокость?.. Она ведь не всегда слепая. Тем более жестокость к мнимому врагу.
   Придет время, когда те, кто родил жестокость, будут метаться во сне, мня себя на черных диванах или в глухих, обитых войлоком подвалах, или за колючей проволокой... Это начнет вершить над ними запоздалый суд их совесть - суд праведный и суровый, но без жестокости. Все будет".
   - Но почему мой герой в тридцать седьмом году, находясь в лагере, не мог размышлять так? - задал я вопрос молодому человеку.
   - Сейчас шестьдесят третий, а ваш герой зовет к смуте!
   - Он мечтает о справедливости!.. А сейчас новое время.
   - Умейте, как писатель, достойно держать себя в "новом времени"!
   Как ни странно, атмосфера настороженности вокруг меня подхлестывала к дальнейшей работе. Я неутомимо писал вторую книгу "Людей не ангелов". А тут еще появились просветы: однажды (1963 год) мне позвонили из Министерства внешней торговли СССР и попросили приехать в его управление "Международная книга". Прибыв на Смоленскую площадь и разыскав в "высотке" указанный в пропуске кабинет, я услышал неожиданное: Лондонское издательство "Артур Баркер" предлагает нашей "Международной книге" подписать с ним договор об опубликовании на английском языке романа "Люди не ангелы". Требовалось мое согласие. Гонорар в валюте - в фонд государства.
   Я был счастлив: книге на английском языке открыты ворота во многие страны мира... Вышла она в Лондоне в том же году. Роскошное издание, красочная суперобложка! Однако надпись на ней, начертанная будто кровью, встревожила меня: "Это первая книга в России, где рассказана правда о жестокостях Сталина по отношению к украинскому крестьянству..." А ведь имени Сталина я и не упоминал в романе. Просто вел горестную полемику с верховной властью, укоряя ее в беззакониях и творившихся трагедиях.
   Вскоре меня вновь пригласили в "Международную книгу" и познакомили с новым письмом из издательства "Артур Баркер". В нем сообщалось, что оно затевает судебный процесс против лондонского издательства "Моно-Пресс" (издатели П. А. Спалдинг и И. Антоненко), самочинно выпустившего в свет роман "Люди не ангелы" в своем переводе. Я должен был письменно подтвердить, что не давал им на это разрешения...
   Совсем хорошо! Если вокруг книги рождается скандальная ситуация даже такого рода, ей она только на пользу. Эту мысль подтвердил мне и известный писатель Федор Шахмагонов. Закончив в свое время Высшую дипломатическую школу МИД СССР, он поддерживал связи с бывшими соучениками. От них он слышал, что издание моего романа в Лондоне принесло там немало хлопот нашим дипломатам. Английская пресса подняла шум вокруг "Людей не ангелов", и будто книгу выдвигают на Нобелевскую премию.
   Об этом, последнем, мне надо было, конечно, помалкивать. Но как тут удержишься, чтоб не подзадорить друзей, не похвастаться?! И не удержался, дав повод товарищам потом "отыграться" на мне, о чем расскажу чуть позже.
   А тем временем роман "набирал разбег" - его выпустили "Роман-газета", издательство "Молодая гвардия", издали книгу в Словакии, Болгарии, Китае; увидела она свет в Киеве и Вильнюсе. А если к этому прибавить, что и "Максим Перепелица" уже звучал на многих языках, у меня был повод тайно гордиться и своими успехами на "международной литературной арене".
   Ох и падка молодость к известности, хоть к какой-то славе! Впрочем, уже тогда я с усмешкой и даже издевкой иногда размышлял над собой: какая, мол, разница для зарубежного читателя, для всех незнакомых мне людей, чьему перу принадлежит та или иная книга, как звучит фамилия ее автора? А все-таки тщеславие грело сердце. Когда в дом приходили гости, я с притворным равнодушием указывал на полку, где выстраивались мои зарубежные издания...
   Смешно сейчас, в преклонном возрасте, вспоминать о своей зеленой литературной молодости. Но что было - то было...
   * * *
   Однажды почта принесла мне письмо из Лондона. Издатели П. А. Спалдинг и И. Антоненко ("Моно-Пресс") извещали меня о своем желании поделиться со мной своими доходами за издание романа "Люди не ангелы". Спрашивали, куда и как адресовать перевод гонорара. Но ни слова - о своем конфликте с издательством "Артур Баркер". Был ли суд? Впрочем, это меня не касалось. Но в то время получить валюту от буржуазного издательства коммунисту?! Я уже мысленно видел, как меня прорабатывают на партийном собрании и клеят всевозможные ярлыки...
   Естественно, я помчался за советом в партбюро московской писательской организации, где состоял на партучете. Секретарь партбюро В. А. Сутырин, выслушав меня, позвонил кому-то по телефону (в райком или горком партии) и объяснил ситуацию: мол, за книгу, которую "Голос Америки" передавал по радио, англичане, издав ее вторично, предлагают автору гонорар. Как он должен поступить?..
   Немедленного совета не последовало. Сутырин сказал мне, что ТАМ спросят у вышестоящего начальства. Надо повременить...
   Через несколько дней мне передали, что по интересующему меня вопросу я должен позвонить председателю Правления АПН Борису Сергеевичу Буркову - он имеет соответствующие указания от высших инстанций. Я позвонил ему и вот что услышал:
   - Мы не одобряем, - говорил Бурков, - когда наша творческая интеллигенция обогащается за счет подачек из капиталистических стран. И вам тоже не советую клевать на валютную приманку.
   - Но оставить письмо без ответа неприлично. Они все-таки сделали для меня благородное дело. Писатель ведь пишет для того, чтоб его издавали и читали.
   - Вот и поблагодарите их за издание романа...
   Разговор был окончен. Я послал в Лондон письмо, поблагодарил издателей за внимание к моему творчеству и попросил прислать на память экземпляр книги.
   Вскоре пришла из Англии бандероль. В ней, к моей досаде, оказался всего лишь один экземпляр романа. А что мне стоило попросить три-четыре экземпляра?.. Постеснялся.
   18
   Это была счастливая пора, когда я с упоением писал вторую книгу романа "Люди не ангелы", мысленно переносясь на свою родную Винничину, к своим литературным героям и их прототипам. Испытывал то душевно-взрывное состояние, когда раскрепощаешься от самого себя и всего окружающего, погружаешься в былую жизнь, которая брезжит в памяти, наполненная болью, горестями и радостями, окрашенная "музыкой души" - звуками, запахами, многоцветьем, а люди встают во взволнованном воображении со своими характерами, своей судьбой и взаимоотношениями. И при этом надо выстраивать события и проявления человеческих натур в разумные "рамки" драматургии обостренной, движущейся по извилистой, подчас непредвиденной самим автором тропе поступков героев романа и слагающихся конфликтных коллизий.
   Возможно, это и есть сила творческого духа писателя (малая или большая), проявление его художнической энергии, азарта созидания, пусть пока с неведомым результатом: нередко написанная в запале глава выбрасывается потом в корзину...
   Лето 1964 года, или только его начало, я проводил с семьей в Москве. Писал. Однажды, в разгар "запойной" работы за письменным столом, позвонил мне по телефону Михаил Алексеев (тогда заместитель главного редактора журнала "Огонек").
   - Ваня, сегодня с тебя причитается! - весело сообщил он. - В "Белом ТАССе" есть хорошая информация о твоем фильме "Человек не сдается".
   "Белый ТАСС" - это огромная кипа полусекретных бумаг на "голубоватых" тассовских бланках с самой важной международной информацией, предназначенной на выбор для советской печати.
   - Ну, прочитай, - попросил я, насторожившись, зная склонность Алексеева к шуткам-розыгрышам.
   - Читаю без сокращений, - предупредил Михайло.-"ВД. РД. 314. Багдад, 25 июня (ТАСС). Свыше двух недель на экране багдадского кинотеатра "Ар-Рашид" продолжается показ советских художественных фильмов... Среди них самым большим успехом пользуется художественный фильм "Человек не сдается", посвященный героическим подвигам советского солдата в годы Великой Отечественной войны..."
   Должен заметить, что за долгие годы дружбы с Алексеевым мы так и не научились обманывать друг друга, впрочем, иногда притворялись, что верили в услышанную придумку.
   - В наличие информации верю, - спокойно сказал я, выслушав прочитанное. - А насчет самого большого успеха - сочиняешь!
   - Не веришь? Приезжай в "Огонек"! Подарю тебе эту бумаженцию на память... Заодно где-нибудь пообедаем. Я уже освободился от дел.
   Мне стало ясно, что обед был главной причиной телефонного звонка.
   - Миша, не могу, - взмолился я. - Заканчиваю главу! Уже перо докрасна разогрелось!
   - Вот и дай ему остыть.
   - Нет сил оторваться! Ты сохрани тассовскую бумагу, потом отдашь.
   Алексеев, обиженный, прервал разговор.
   Через какое-то время вновь зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал знакомый, но чуть изменившийся голос Алексеева:
   - Ваня, извини, что отрываю. Но тут такая новость, что с ума можно сойти! Твоя фамилия вновь в "Белом ТАССе"!
   - Что там еще? Не томи! - Я уже нисколько не сомневался: Миша придумал какой-то скверный розыгрыш.
   - Так слушай!.., "Как сообщает из Швеции лондонский корреспондент газеты "Санди таймс", советскому писателю Ивану Ф. Стаднюку присуждена Нобелевская премия за роман "Святых людей нет"!..
   - Хватит валять дурака! - я рассмеялся, поражаясь изобретательности Алексеева. Но сомнение все-таки холодком притронулось к сердцу: смутило неточно переведенное название романа, да еще "Ивану Ф. Стаднюку" - на английский манер... Странно.
   - Что ты будешь делать с такими деньжищами? - не сдавался Алексеев.
   - Тебе половину отдам.
   - Ты, я вижу, не веришь? Ну, приезжай, взгляни сам на документ, - и положил трубку.
   Мое рабочее настроение улетучилось. Я взял английское издание книги, прочитал: "People are not Angels". Все правильно: "Люди не ангелы". Но тут пришла мысль: может, шведы перевели название по-своему; смысл ведь очень близок?
   Я, боясь выглядеть смешным, все-таки позвонил Алексееву:
   - Миша, если это злой розыгрыш, я тебя разыграю потом еще злее, пригрозил ему. - Сейчас приеду.
   - Я уже вызвал машину, - раздраженно ответил Алексеев. - Мчусь за Поповкиным. Он не такой гордый, как ты, - будем обедать в Центральном Доме литераторов или в гостинице "Украина". Хочешь - ищи нас.
   - Но должен же я вначале взглянуть на тассовскую информацию!
   - Ладно. Я распоряжусь, чтоб тебе приготовили.
   Это же целую гору надо вновь перелистывать. Возьмешь конверт у нашей секретарши - Анны Алексеевны...
   Поймав такси, я примчался в "Огонек", взял в секретариате адресованный мне конверт. Вскрыл его без свидетелей - в автомобиле, дав шоферу команду везти меня в ЦДЛ.
   Все вроде было без подделки: официальный бланк ТАСС, жирными буквами телетайпа напечатана информация о присуждении премии. На обороте рукой Алексеева сделана карандашная надпись, звучавшая ернически: "Что молчите вы, народные витии?!"
   Я был в каком-то оцепенении. Радоваться не спешил. Во мне все-таки гнездилось неверие в случившееся. А если допустить, что сообщение ТАСС - не алексеевская подделка, то лондонский корреспондент мог и ошибиться. Может, действительно произошло невероятное? Тогда надо бежать в ЦК партии советоваться, а то и каяться. Вынудили ведь Бориса Пастернака в 1957 году отказаться от Нобелевской премии за роман "Доктор Живаго"... Тут было над чем задуматься, тем более при моем совсем небольшом литературном реноме.
   В ЦДЛ ни Алексеева, ни Поповкина не оказалось. Устремившись к дожидавшемуся меня такси, я неожиданно столкнулся в вестибюле с Сергеем Сергеевичем Смирновым. И вдруг отважился:
   - Сережа! Присядем на минутку. Взгляни вот на эту бумагу.
   Сергей Сергеевич прочитал тассовскую телеграмму и потерял дар речи. Потом сказал:
   - Вот так Иван!.. Ну, что ж, поздравляю!
   - Да ты всмотрись! Может, подделка!.. От Алексеева получил.
   - Вроде все по форме, - не очень уверенно ответил мой фронтовой побратим.
   - На всякий случай никому ни слова, - попросил я. - Если это не злая шутка, завтра будет сообщено в газетах.
   - Ладно, пока помолчим. - Сергей заразительно засмеялся. - Могила!
   Но пока я доехал до "Украины", Дом литераторов уже гудел от неслыханной новости... Не сдержал, видать, Смирнов своего слова, кстати, сам очень любивший экстравагантные шутки.
   Пройдя холлы гостиницы "Украина", я увидел сквозь раскрытую дверь ресторана Поповкина и Алексеева. Они сидели уже за накрытым столом в дальнем конце зала и напряженно смотрели на вход. Заметив меня, торопливо взялись за закуски...
   "Ясно: разыграли, гады!" - с убеждением подумал я, приближаясь к их столу...
   - С нобелевским приветом! - Я пожал друзьям руки и уселся на приготовленный для меня стул.
   Лицо Поповкина сияло от удовольствия, глаза блестели. В коварной улыбке подрагивали губы Алексеева, а пальцы рук нервно барабанили по краю стола - знакомая Мишина привычка.