Страница:
Обстановку первых месяцев войны я изучал по самой обстановке, ибо служил тогда в армии, а войну встретил в первый ее час на западной границе. А по каким источникам изучал события тех времен Рой Медведев? Где его доказательства допущенных мной "искажений обстановки"?
Я счел необходимым объяснить в открытом письме ученому элементарное: мои литературные герои перед войной и в начале войны размышляют в романе так, как размышлял тогда я - без понимания истины, но с верой в Советскую власть. Мы не сомневались в наличии у нас врагов, в справедливости вершившихся судебных процессов. Если б мои персонажи в романе "Война" в 1941 году судили о тех событиях с позиций сегодняшнего дня, никто из современных читателей не поверил бы в их жизненность, не ощутил бы всю трагедийность той эпохи, а меня посчитали бы лгуном и приспособленцем, как считают иных нынешних "историков", злонамеренно перечеркивающих все прошлое нашего народа.
"Ваши обвинения, - писал я историку, - что в романе "кощунственно оправдываются жестокие сталинские репрессии", по меньшей мере, несерьезны; Вы опять же ничем их не подтверждаете. Перечитайте хотя бы воспоминание главного героя романа генерала Чумакова о Якире как командующем Харьковским военным округом; они полны доброжелательства к Якиру (стр, 21-22, "Война", Воениздат, 1980 год), вдумайтесь во взаимоотношения Чумакова и писавшего на него доносы в НКВД Рукатова, Разве ничего Вам не говорит, например, такое место романа (стр. 21): "Федор Ксенофонтович стал размышлять о том, что ...усилия Рукатова не привели к роковой черте, хотя, если б пристальнее всмотреться в послужной список генерала Чумакова, был бы повод заподозрить и его в связях с теми, кого сейчас называют врагами народа. Многие из арестованных когда-то были его сослуживцами или друзьями по учебе в академии".
Или ничего Вам не говорят о позиции автора его строки: "...Чумаков и Григорьев (при их встрече в Испании. - И. С.) уже знали об арестах на Родине и о том, что осуждены и расстреляны (как враги народа) многие военачальники... Трудно поверить в это.
Никто еще тогда из простых смертных точно не знал, где правда, а где неправда, Впереди ждала томящая душу неизвестность..." (стр. 23).
Как Вам, Рой Александрович, удалось рассмотреть здесь оправдание репрессий? Или надо было бы без предвзятостсй прочитать, например, еще и 3-ю главу романа (стр. 14-20), вникнуть в разговор маршала Шапошникова и генерала Чумакова, происшедший в самый канун войны, Вы бы увидели все те военно-политические и стратегические концепции, которые иные "первооткрыватели" в "муках" рождают только теперь. А ведь я сформулировал их более двадцати лет тому назад и сейчас не отказываюсь ни от одного своего слова. Попытайтесь доказательно опровергнуть опубликованное мной уже в 1970 году. Или попробуйте оспорить 6-ю главу (стр. 31-38), например, беседу маршала Шапошникова с тем же профессором Романовым. Два бывших царских офицера конечно же смотрели тогда на мир с вершин того времени, тем более что маршал Шапошников верил в "военный заговор" Тухачевского и в ряду других "судей" подписал "заговорщикам" смертный приговор. Но даже и они в романе сомневаются. Вдумайтесь в провидческие слова умирающего профессора Романова:
"...История уже не раз свидетельствовала о непостоянстве обращенных в прошлое суждений и оценок... История знает и такие примеры, когда во времена всеобщего высокого верования иные люди меняли свои воззрения, однако же в века сомнений каждый держался своей веры... Страшно, когда те, которые меняют или склонны менять свои верования, вдруг берут верх над постоянно верующими" (стр. 37). Разве мы не убеждались в справедливости этих суждений?.. А ничего не говорит ли Вам такое утверждение моего романа:
"...Ведь никакая сталь никаких сейфов не устоит перед стремлением человека к правде. Правда имеет обыкновение подниматься даже из пепла. Рано или поздно она скажет, кто виноват, а кто невиновен, а также направит указующий перст на тех, кто по злой ли воле, в чаду ли безумия или тяжких заблуждений повинен в трагедии невинных".
Эти строки тоже написаны более 20 лет назад автором, которого Вы, Рой Александрович, с необъяснимым упорством обвиняете сейчас как "сторонника сталинских репрессий".
Впрочем, я прекрасно понимаю, что Вас и Ваших единомышленников, уже не единожды яростно нападавших на роман "Война", больше всего раздражает то, что в нем Верховный Главнокомандующий Сталин руководит фронтами не по глобусу, а так, как это запечатлено в мемуарах наших выдающихся полководцев периода Великой Отечественной. Но замахиваться на Жукова, Рокоссовского, Василевского, Конева и других Вы пока не решаетесь. Опасно! Но совсем не опасно (пусть и без конкретных аргументаций) атаковать писателя-фронтовика, не покидающего своего окопа".
Итак, минувшая война, история нашего государства для иных "светлых голов" - не сердечная боль, не трагедия народа, а только пространная арена усердных разысканий чьих-то ошибок, просчетов, преступлений. Поиск врагов, разоблачение их пособников, подозрительность и даже ненависть к тем, кто прошлое и настоящее Родины со всеми ее черными бедами и взлетами считает своей судьбой и судьбой поколения, спасшего мир от фашизма, - все это стало "политическим хобби" тех "прогрессистов", которые ни своей умственной, ни физической энергией не внесли в жизнь народа ничего светлого. Вся нынешняя сумятица умов и утомленная разрыхленность духовности - и на их совести. Они изворотливы, сильны связями, целеустремленностью, умением и желанием сеять зло и неверие. Они, кажется, готовы даже обрывать лучи солнца, светящего над нами.
29
Особую ярость "правдолюбцев" я испытал после публикации первых двух книг романа "Война". Наиболее трудно было бороться с официальными "Заключениями" Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. На каждый их "отзыв" приходилось писать опровержения, вступать в борьбу, которая, пусть и с потерями для содержания моих книг, все-таки завершалась победами. Но за ними уже виделся порог непреодолимости. Все четче, ясней становилось, что дальнейшие пути для творческих исканий и исследований событий начального периода войны мне перекрыты. И тогда, от отчаяния, я решился на дерзкий шаг, почти не надеясь на успех...
16 июля 1975 года послал тщательно мотивированное письмо заведующему Общим отделом ЦК КПСС Черненко Константину Устиновичу с просьбой позволить мне "...познакомиться с архивными документами 1941 - 1942 годов, относящимися к деятельности Ставки и Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина по руководству фронтами..."
Ответа не было долго, и я решил, что мне отказали. Но в начале января 1976 года последовал телефонный звонок со Старой площади. Мужской голос извещал, что Секретариат ЦК удовлетворил мое ходатайство и я могу начать изучать предоставленные мне документы.
- Куда приезжать? - оторопело спросил я. - И когда?
- Приезжайте в Кремль, когда вам удобно. В Бюро пропусков, что у Спасских ворот, заготовлен временный пропуск.
- Но Кремль большой... Где искать?
- В пропуске все написано...
И вот 6 января 1976 года я появился в указанном в пропуске помещении, уставленном железными шкафами коричневой окраски. За редкими столами пожилые женщины. Мне тоже был приготовлен стол. На нем - высокая стопа папок.
Встретили меня с некоторым удивлением.
- Вы у нас первый гость, - приветливо сказала седовласая дама с бледноватым благородным лицом (Силина Татьяна Константиновна), указывая на стол у окна. - Вот приготовили вам место. В наших апартаментах еще никто не работал.
Татьяна Константиновна оказалась начальницей этого обиталища, наполненного тайнами.
- А Институт военной истории Министерства обороны? - удивился я. Разве не вы снабжаете его материалами?
- Нет. В институте сотни людей. Там не уследить за утечкой информации, если такая произойдет... А тут вы один. Начальство будет знать, с кого спрашивать... - Татьяна Константиновна придвинула ко мне толстую, с пронумерованными страницами, прошитую и опечатанную сургучом тетрадь. - Вам знаком порядок работы с секретными документами?
- Да, знаком. Я же полковник в прошлом...
- Очень хорошо...
Усевшись за стол, я с трепетом стал перебирать папки. В них были сгруппированы документы - оригиналы с красными полосами наверху, а иные даже с резолюциями на углах - Сталина, Молотова, Жукова, Тимошенко; но в большинстве были свежеперепечатанные копии. Мне стала ясна столь продолжительная задержка ответа на мое письмо Черненко: кто-то тщательно отбирал и группировал документы - для этого потребовалось время да и понимание того, что для писателя будет полезным, а чего - знать ему не полагается...
У меня холодело в груди и кружилась голова, вроде я взобрался на огромную высоту, оттого, сколько узнавал нового и важного. Война в целом, деятельность Ставки и Государственного Комитета Обороны открывались в документах неожиданными гранями, немыслимым размахом. Впрочем, кое-какие сведения, содержавшиеся в папках, больше подходили для научных военно-исторических исследований, чем для художественного произведения, ибо за документами не всегда проглядывали люди с их характерами, темпераментом, взаимоотношениями. Но все же передо мной открылся богатый "золотоносный" пласт... Я потрясенно извлекал из него все, что могло затем переплавиться в цельные слитки, обобщающие действительность войны. Делая записи в тетради, старался не закавычивать документов, директив, постановлений, телеграмм. Ставил даты и своими словами пересказывал суть событий, постановлений ГКО, взаимосвязь ситуаций и т. д. Но телефонные переговоры верховного руководства с фронтами записывал дословно, предваряя им такие "литературные" отступления, чтоб терялись границы документальности. Словом, заносил в тетрадь все таким образом, чтоб потом, вопреки инструкциям, добиться в Общем отделе ЦК разрешения взять ее домой (такое разрешение мне потом было дано).
В те годы я курил трубку и, работая над архивами, время от времени уходил подымить табаком в коридор или в ванную комнату. Однажды вслед за мной вышла одна из работниц архива.
- Иван Фотиевич, - с загадочной улыбчивостью обратилась она. - У нас такое впечатление, что вы не догадываетесь, где именно работаете.
- А О чем догадываться?.. Вот, сорок первая комната.
- Да ведь это бывшая квартира Сталина!.. Ее переоборудовали...
Я действительно был ошеломлен таким неожиданным открытием. Ведь столько дней сижу здесь! А для писателя, в книгах которого обитает Сталин или другой исторический персонаж, важно все, связанное с их личностью и образом жизни, - даже бывшая квартира. И когда вернулся к своему столу, посмотрел вокруг будто другими глазами. Взглянул в окно, против которого за еловым сквером виднелось белое здание Арсенала с черными пушчонками, стоявшими у его подножия со времен войны с Наполеоном. Как все это виделось Сталину - днем и ночью, в разные времена года, в разную погоду?.. Начал расспрашивать женщин, где здесь была столовая, спальня, библиотека, детские комнаты... Посмотрел на сводчатый потолок...
Донесся бой кремлевских курантов, и я стал прислушиваться, какие еще шумы города доносились сюда... Мне уже представлялась квартира Сталина примерно такой, какой она была при его жизни, и, что удивительно, сюда с непостижимостью перекидывались мысленные мосточки от документов, которые лежали в папках на моем столе... Ведь этажом выше находился бывший рабочий кабинет Сталина...
Изучение кремлевских архивов вознесло мое понимание войны в целом, механики управления фронтами и их снабжения, процесса созревания планов боевых операций в Генштабе на многие ступени. Но это важное обстоятельство и усложнило потом работу над очередной книгой. Временами я чувствовал себя неумехой-прорабом, который, мучаясь над возведением дома, не знает, как лучше употребить имеющиеся у него под руками строительные материалы. Книга писалась мучительно трудно, хотя радовали открывшаяся передо мной новизна, возможность к обобщениям, знание последовательности, причинности и взаимосвязи событий.
...Автор - владыка за своим письменным столом. Именно поэтому позволю себе опередить события, о которых сейчас пишу, и сообщить читателю, что, когда завершенная книга проходила уже привычные тогда цензурные рогатки в казенных инстанциях, наиболее критическое отношение встретила она опять же в Институте марксизма-ленинизма со стороны доктора исторических наук Деборина Г. А. Прочитав его заключение и увидя несостоятельность выводов ученого в главном, я позвонил директору института Егорову Анатолию Григорьевичу и попросил пригласить к себе в кабинет меня, Деборина, других ученых, занимавшихся проблемами Великой Отечественной войны, и в его, директора института, присутствии, позволить мне оспорить содержание подготовленного для отправки в ЦК документа. Егоров, человек демократичный, отзывчивый, согласился с моим предложением и назначил время нашей встречи.
Надолго запомнился мне тот день. Собрались мы в кабинете заместителя директора института Педусова. Григорий Абрамович Деборин пригласил с собой двух незнакомых мне ученых. Я - один против четверых. Впрочем, Педусов держал себя как нейтральная сторона, хотя сопровождавшая заключение бумага была подписана им.
Начался разговор. Я предложил дискутировать по каждому пункту заключения, но Педусов внес встречное предложение: пусть Стаднюк вначале выскажется, с какими замечаниями института он согласен. У меня было семь закладок в рукописи: на семи ее страницах я уже сделал некоторые уточнения фраз и формулировок, сокращения отдельных слов, небольшие дополнения... Хватило десятка минут, чтоб я познакомил ученых с внесенными мной в рукопись исправлениями по рекомендациям Г. А. Деборина.
Затем искренне поблагодарил доктора наук за первый пространный абзац вступительную часть его заключения, где признавались некоторые достоинства моей рукописи, отмечался большой труд, вложенный в написание книги, ее значение в военно-исторической литературе (пишу по памяти). А затем я начал оспаривать заключение в целом, излагая свои точки зрения о начале минувшей войны, ссылаясь на документы и другие свидетельства.
Меня слушали с интересом, задавали вопросы, уточняли истоки некоторых моих концепций, удивлялись тому, что я доказательно опровергал уже печатно закрепившиеся сведения о том, как началась война, что происходило в ее первые часы и дни в Политбюро ЦК, кого и когда принимал тогда в своем кабинете Сталин, чем занимался в этот период Молотов и его дипломатический аппарат.
Победа постепенно клонилась в мою сторону, ибо моим оппонентам опровергать меня было нечем... В конце нашей дискуссии Григорий Абрамович Деборин искренне расхохотался и, как бы идя на уступки, протянул мне страницы машинописного текста - свое заключение.
- Вычеркивайте все, с чем вы не согласны, - добродушно сказал он.
- Вы серьезно?! - не поверил я.
- Вполне серьезно! Мы рады, что вы приняли хоть некоторые наши замечания, а в остальном, если не убедили вас, то озадачили... Во всяком случае, речь идет о художественном произведении, пусть и с исторической основой... Вам за него отвечать!
И тут я проявил неслыханное нахальство: трепещущей рукой перечеркнул все страницы документа, кроме первого абзаца на заглавной "бланковой" странице и подписи на последней...
* * *
Когда роман был набран для публикации в журнале "Молодая гвардия", мы с его главным редактором Анатолием Степановичем Ивановым, взяв с собой гранки, явились в ЦК КПСС к заместителю заведующего Отделом культуры Беляеву Альберту Андреевичу. В этом отделе надо было получить окончательное благословение для печатания романа.
- Чудеса! - встретил нас Беляев веселым возгласом. - Впервые за мое здесь пребывание получил из Института марксизма-ленинизма бумагу, в которой нет критических замечаний на рецензируемую рукопись! Удивительно: ни одного возражения!
Тем не менее Беляев, взяв свой экземпляр уже прочитанных им гранок и посматривая в них, стал решительно вычеркивать из нашего набора целые блоки текста, касавшегося главным образом личной жизни Сталина... Перечить в ЦК не полагалось...
36
Но рассказанное мною произойдет потом. Работа над книгой еще продолжалась. Вставали вопросы, на которые надо было находить ответы. На моем письменном столе начали рождаться главы, в которых рычаги управления Западным фронтом брал в свои руки маршал Тимошенко. Я размышлял о нем уже как о старом своем знакомом, держал перед собой давние записи впечатления, сохранившиеся от первой встречи с Семеном Константиновичем в Минске, когда снимался художественный фильм "Человек не сдается". В сознании постепенно стирались границы между воображением, догадками и подлинностью. Опираясь на записи, не во всем, возможно, совершенные, на архивные документы, вникая в воспоминания военачальников, хорошо знавших Семена Константиновича, постигая биографию маршала, написанную его рукой, я постепенно стал ощущать его как близкого мне человека, с понятным характером, более или менее ясными заботами и тревогами, связанными с теми высочайшими постами, которые занимал он в год начала войны.
Но литература, как известно, дело серьезное и жестокое. Она не идет навстречу читателю, не воспринимается им глубоко, если он, читатель, только узнает что-то из нее, а не "видит" объемности и картинности описываемого. Фон, краска, звук, запах, деталь должны сопутствовать подробностям обстоятельств, помогая рождению видения происходящего и как бы соучастия в нем. Я это особенно ощутил, когда задумался над тем, что пишу наиболее драматичную страницу жизни Тимошенко. 30 июня 1941 года он, будучи наркомом обороны СССР, председателем Ставки Главного Командования, назначается еще и командующим Западным фронтом. Это назначение, как я уже писал, происходило в невероятной ситуации: враг захватил Минск, глубоко проник танковыми клиньями на нашу территорию, окружив главные силы армий Западного фронта. Сталин гневно ставил все это в вину именно Тимошенко...
Сидя за письменным столом, я знал по документам решения Ставки и Государственного Комитета Обороны, направленные на ликвидацию смертельной угрозы Москве со стороны Минска. Их предстояло осуществлять командованию Западного фронта, теперь уже по главе с маршалом Тимошенко. Был я знаком и с первыми решениями Семена Константиновича по его приезде в Гнездово, где находился штаб. Но нельзя забывать, что часто эмоционально-мыслительная, пусть даже импульсивная, напряженность полководца наиболее высока тогда, когда он только готовится приступить к делу, а тем более столь ответственному, требующему множества оценок, предосторожностей, многокомплексных знаний, интуиции, воинского мужества и т. д.
Мне представилось, что эта внутренняя подготовка маршала, взяв начало в Генеральном штабе, наиболее остро продолжалась в пути от Москвы до Смоленска, особенно на фоне воспоминаний вчерашнего (29 июня) нервного спора со Сталиным. И чтоб наполнить повествование и внешней образностью, надо было хотя бы знать, каким транспортом и в сопровождении кого этот путь преодолевался. Но откуда было почерпнуть информацию? Никакие документы подобного не фиксировали. Пояски же свидетелей ни к чему не приводили. Но "кто ищет, тот всегда найдет" - эта крылатая песенная фраза не суть пустословие. Однажды, листая далеко не свежий военный журнал, я вдруг обратил внимание на статью тогдашнего министра обороны СССР Маршала Советского Союза Гречко Андрея Антоновича, посвященную двадцатипятилетию нашей Победы. В глаза бросились строки, где маршал писал о том, что 30 июня 1941 года он, полковник Гречко, будучи работником Генерального штаба, сопровождал наркома обороны Тимошенко на командный пункт Западного фронта к новому месту службы и тогда же, в пути, попросил маршала направить его в кавалерийские войска действующей армии.
В тот период, когда попал мне в руки журнал, я состоял в группе консультантов двенадцатитомного издания "История второй мировой войны". Маршал же Гречко был председателем главной редакционной комиссии этого многотомника. И разумеется, я не замедлил воспользоваться столь близким и надежным источником информации: послал записку Андрею Антоновичу. На свой несложный вопрос вскоре получил разъяснение: "Маршал Тимошенко и сопровождавшие его военные 30 июня 1941 года ехали в Смоленск поездом..."
Итак, глава у меня родилась. Опираясь на уже накопившиеся в моей памяти и моих ощущениях черты человеческой натуры Тимошенко, я попытался в силу своих возможностей вторгнуться во внутренний мир полководца и как бы заново, его взглядом, мыслью и чувствами охватить все то, что произошло с нашими войсками на Западном фронте после начала вражеского вторжения. Действие в главе развертывалось на фоне салон-вагона - мне приходилось бывать в таких вагонах уже после войны.
Не без тревоги и сомнений послал рукопись главы маршалу Гречко. Вскоре мне ее вернули с его пометками на полях и в тексте - с общим одобрением. Однако, к моему изумлению, весь "салон-вагонный антураж" был им вычеркнут, а с боку страницы рукой маршала написано: "В Смоленск летели на самолете Ли-2 в сопровождении четырех истребителей".
Ну что ж, подумал я, изменила память Андрею Антоновичу. Главу пришлось переделывать, вписывая ее содержание в новое обрамление с иными фоновыми деталями. В конечном счете я был счастлив, ибо в романе "Война" появилась еще одна, почти документальная, глава, достоверность которой засвидетельствовал своей подписью один из исторических персонажей романа...
Но человеческая память действительно не всегда является надежным инструментом. Наслоения событий, многих лет нередко делают в ней "смещения". Одно обстоятельство порой заслоняется другим или совмещается друг с другом, рождая в памяти нечто новое или обобщающее.
Вскоре после выхода в свет книги я получил письмо от бывшего адъютанта маршала Тимошенко - Ники-фора Лаврентьевича Ермака, ныне живущего в Москве. Одобрительно отзываясь о романе, он утверждал, что в главе, где Семен Константинович Тимошенко следует в штаб Западного фронта, допущена ошибка: "Мы не летели самолетом, а ехали машинами". И такие приводились в письме картины дорожного чаепития в дере-, венском доме и ночевки на сеновале, такой разговор маршала со стариком-крестьянином о войне, что у меня сердце зашлось от упущенной возможности написать главу ярче, сочнее и глубже. Но переписывать ее не стал, ибо роман в целом зажил своей жизнью, а новые творческие планы звали вперед.
31
В процессе работы я обычно не задумываюсь над тем, существуют ли какие-нибудь художнические законы слияния в прозаическом произведении судеб исторических личностей и собирательных персонажей. Больше забочусь о правде происходящего, особенно если в происходящем участвуют реальные люди. Тут я опираюсь на знание факта, на подлинность обстоятельств, на свидетельства документов и на проверенные воспоминания людей, причастных к тем событиям, которые являются полем моих исканий.
А как объяснить появление в романе "Война" немецкого диверсанта, русского по происхождению, графа Глинского Владимира Святославовича ("майора Птицына") с очень правдоподобной биографией? И почему он именно граф? На последний вопрос ответить легко: сталкиваясь в первые дни войны с немецкими диверсантами, мы поражались их дерзости, жестокости, бесстрашию; они отлично владели русским языком, знали армейские обычаи и порядки. И мы делали вывод: это наши "бывшие", которые в свое время бежали из России (среди них я не встречал людей моложе сорока - пятидесяти лет). А сейчас, если немцы разгромят СССР, они, видимо, надеются вернуть свои утерянные богатства. Конечно, мыслили мы примитивно, как и примитивно было наше понимание истории Российской империи. Исходили в своих точках зрения из элементарной истины: не будь Советской власти, не светили бы нам, особенно крестьянским детям, перспективы получить образование и выбиться в люди.
"Тема" диверсантов с новой силой запульсировала" во мне, когда летом 1960 года я со своим сыном Юрием поехал на запад от Минска, по местам боев. Непередаваемое волнение испытал на дороге между деревнями Валки и Боровая (Дзержинского района): там у нас, была наиболее яростная схватка с диверсантами, одетыми в форму командиров Красной Армии. Меня интересовало, где похоронены погибшие в ту ночь мои однополчане, особенно мой коллега по дивизионной газете Григорий Лоб, умерший после смертельного ранения на моих руках. В памяти всплыли подробности той страшной ночи и того рассвета.
Когда из Валок подошли к машине крестьяне и показали на краю деревни братскую могилу, куда они снесли и похоронили всех подобранных на обочине дороги (мы сами этого сделать не успели, спасаясь от подоспевших сюда танков), я ужаснулся от услышанного: оказалось, что селяне погребли в одной яме не только наших бойцов и командиров, но и немецких диверсантов, не разгадав в них врагов...
Не стал я открывать людям правду... Повел Юру к тому месту, где был ранен, показал сохранившуюся "вмятину" - след своего орудийного окопа, близ которого погиб младший политрук Лоб, нашел место одиночной ячейки, где укрывался от гусениц немецких танков.
Я счел необходимым объяснить в открытом письме ученому элементарное: мои литературные герои перед войной и в начале войны размышляют в романе так, как размышлял тогда я - без понимания истины, но с верой в Советскую власть. Мы не сомневались в наличии у нас врагов, в справедливости вершившихся судебных процессов. Если б мои персонажи в романе "Война" в 1941 году судили о тех событиях с позиций сегодняшнего дня, никто из современных читателей не поверил бы в их жизненность, не ощутил бы всю трагедийность той эпохи, а меня посчитали бы лгуном и приспособленцем, как считают иных нынешних "историков", злонамеренно перечеркивающих все прошлое нашего народа.
"Ваши обвинения, - писал я историку, - что в романе "кощунственно оправдываются жестокие сталинские репрессии", по меньшей мере, несерьезны; Вы опять же ничем их не подтверждаете. Перечитайте хотя бы воспоминание главного героя романа генерала Чумакова о Якире как командующем Харьковским военным округом; они полны доброжелательства к Якиру (стр, 21-22, "Война", Воениздат, 1980 год), вдумайтесь во взаимоотношения Чумакова и писавшего на него доносы в НКВД Рукатова, Разве ничего Вам не говорит, например, такое место романа (стр. 21): "Федор Ксенофонтович стал размышлять о том, что ...усилия Рукатова не привели к роковой черте, хотя, если б пристальнее всмотреться в послужной список генерала Чумакова, был бы повод заподозрить и его в связях с теми, кого сейчас называют врагами народа. Многие из арестованных когда-то были его сослуживцами или друзьями по учебе в академии".
Или ничего Вам не говорят о позиции автора его строки: "...Чумаков и Григорьев (при их встрече в Испании. - И. С.) уже знали об арестах на Родине и о том, что осуждены и расстреляны (как враги народа) многие военачальники... Трудно поверить в это.
Никто еще тогда из простых смертных точно не знал, где правда, а где неправда, Впереди ждала томящая душу неизвестность..." (стр. 23).
Как Вам, Рой Александрович, удалось рассмотреть здесь оправдание репрессий? Или надо было бы без предвзятостсй прочитать, например, еще и 3-ю главу романа (стр. 14-20), вникнуть в разговор маршала Шапошникова и генерала Чумакова, происшедший в самый канун войны, Вы бы увидели все те военно-политические и стратегические концепции, которые иные "первооткрыватели" в "муках" рождают только теперь. А ведь я сформулировал их более двадцати лет тому назад и сейчас не отказываюсь ни от одного своего слова. Попытайтесь доказательно опровергнуть опубликованное мной уже в 1970 году. Или попробуйте оспорить 6-ю главу (стр. 31-38), например, беседу маршала Шапошникова с тем же профессором Романовым. Два бывших царских офицера конечно же смотрели тогда на мир с вершин того времени, тем более что маршал Шапошников верил в "военный заговор" Тухачевского и в ряду других "судей" подписал "заговорщикам" смертный приговор. Но даже и они в романе сомневаются. Вдумайтесь в провидческие слова умирающего профессора Романова:
"...История уже не раз свидетельствовала о непостоянстве обращенных в прошлое суждений и оценок... История знает и такие примеры, когда во времена всеобщего высокого верования иные люди меняли свои воззрения, однако же в века сомнений каждый держался своей веры... Страшно, когда те, которые меняют или склонны менять свои верования, вдруг берут верх над постоянно верующими" (стр. 37). Разве мы не убеждались в справедливости этих суждений?.. А ничего не говорит ли Вам такое утверждение моего романа:
"...Ведь никакая сталь никаких сейфов не устоит перед стремлением человека к правде. Правда имеет обыкновение подниматься даже из пепла. Рано или поздно она скажет, кто виноват, а кто невиновен, а также направит указующий перст на тех, кто по злой ли воле, в чаду ли безумия или тяжких заблуждений повинен в трагедии невинных".
Эти строки тоже написаны более 20 лет назад автором, которого Вы, Рой Александрович, с необъяснимым упорством обвиняете сейчас как "сторонника сталинских репрессий".
Впрочем, я прекрасно понимаю, что Вас и Ваших единомышленников, уже не единожды яростно нападавших на роман "Война", больше всего раздражает то, что в нем Верховный Главнокомандующий Сталин руководит фронтами не по глобусу, а так, как это запечатлено в мемуарах наших выдающихся полководцев периода Великой Отечественной. Но замахиваться на Жукова, Рокоссовского, Василевского, Конева и других Вы пока не решаетесь. Опасно! Но совсем не опасно (пусть и без конкретных аргументаций) атаковать писателя-фронтовика, не покидающего своего окопа".
Итак, минувшая война, история нашего государства для иных "светлых голов" - не сердечная боль, не трагедия народа, а только пространная арена усердных разысканий чьих-то ошибок, просчетов, преступлений. Поиск врагов, разоблачение их пособников, подозрительность и даже ненависть к тем, кто прошлое и настоящее Родины со всеми ее черными бедами и взлетами считает своей судьбой и судьбой поколения, спасшего мир от фашизма, - все это стало "политическим хобби" тех "прогрессистов", которые ни своей умственной, ни физической энергией не внесли в жизнь народа ничего светлого. Вся нынешняя сумятица умов и утомленная разрыхленность духовности - и на их совести. Они изворотливы, сильны связями, целеустремленностью, умением и желанием сеять зло и неверие. Они, кажется, готовы даже обрывать лучи солнца, светящего над нами.
29
Особую ярость "правдолюбцев" я испытал после публикации первых двух книг романа "Война". Наиболее трудно было бороться с официальными "Заключениями" Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. На каждый их "отзыв" приходилось писать опровержения, вступать в борьбу, которая, пусть и с потерями для содержания моих книг, все-таки завершалась победами. Но за ними уже виделся порог непреодолимости. Все четче, ясней становилось, что дальнейшие пути для творческих исканий и исследований событий начального периода войны мне перекрыты. И тогда, от отчаяния, я решился на дерзкий шаг, почти не надеясь на успех...
16 июля 1975 года послал тщательно мотивированное письмо заведующему Общим отделом ЦК КПСС Черненко Константину Устиновичу с просьбой позволить мне "...познакомиться с архивными документами 1941 - 1942 годов, относящимися к деятельности Ставки и Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина по руководству фронтами..."
Ответа не было долго, и я решил, что мне отказали. Но в начале января 1976 года последовал телефонный звонок со Старой площади. Мужской голос извещал, что Секретариат ЦК удовлетворил мое ходатайство и я могу начать изучать предоставленные мне документы.
- Куда приезжать? - оторопело спросил я. - И когда?
- Приезжайте в Кремль, когда вам удобно. В Бюро пропусков, что у Спасских ворот, заготовлен временный пропуск.
- Но Кремль большой... Где искать?
- В пропуске все написано...
И вот 6 января 1976 года я появился в указанном в пропуске помещении, уставленном железными шкафами коричневой окраски. За редкими столами пожилые женщины. Мне тоже был приготовлен стол. На нем - высокая стопа папок.
Встретили меня с некоторым удивлением.
- Вы у нас первый гость, - приветливо сказала седовласая дама с бледноватым благородным лицом (Силина Татьяна Константиновна), указывая на стол у окна. - Вот приготовили вам место. В наших апартаментах еще никто не работал.
Татьяна Константиновна оказалась начальницей этого обиталища, наполненного тайнами.
- А Институт военной истории Министерства обороны? - удивился я. Разве не вы снабжаете его материалами?
- Нет. В институте сотни людей. Там не уследить за утечкой информации, если такая произойдет... А тут вы один. Начальство будет знать, с кого спрашивать... - Татьяна Константиновна придвинула ко мне толстую, с пронумерованными страницами, прошитую и опечатанную сургучом тетрадь. - Вам знаком порядок работы с секретными документами?
- Да, знаком. Я же полковник в прошлом...
- Очень хорошо...
Усевшись за стол, я с трепетом стал перебирать папки. В них были сгруппированы документы - оригиналы с красными полосами наверху, а иные даже с резолюциями на углах - Сталина, Молотова, Жукова, Тимошенко; но в большинстве были свежеперепечатанные копии. Мне стала ясна столь продолжительная задержка ответа на мое письмо Черненко: кто-то тщательно отбирал и группировал документы - для этого потребовалось время да и понимание того, что для писателя будет полезным, а чего - знать ему не полагается...
У меня холодело в груди и кружилась голова, вроде я взобрался на огромную высоту, оттого, сколько узнавал нового и важного. Война в целом, деятельность Ставки и Государственного Комитета Обороны открывались в документах неожиданными гранями, немыслимым размахом. Впрочем, кое-какие сведения, содержавшиеся в папках, больше подходили для научных военно-исторических исследований, чем для художественного произведения, ибо за документами не всегда проглядывали люди с их характерами, темпераментом, взаимоотношениями. Но все же передо мной открылся богатый "золотоносный" пласт... Я потрясенно извлекал из него все, что могло затем переплавиться в цельные слитки, обобщающие действительность войны. Делая записи в тетради, старался не закавычивать документов, директив, постановлений, телеграмм. Ставил даты и своими словами пересказывал суть событий, постановлений ГКО, взаимосвязь ситуаций и т. д. Но телефонные переговоры верховного руководства с фронтами записывал дословно, предваряя им такие "литературные" отступления, чтоб терялись границы документальности. Словом, заносил в тетрадь все таким образом, чтоб потом, вопреки инструкциям, добиться в Общем отделе ЦК разрешения взять ее домой (такое разрешение мне потом было дано).
В те годы я курил трубку и, работая над архивами, время от времени уходил подымить табаком в коридор или в ванную комнату. Однажды вслед за мной вышла одна из работниц архива.
- Иван Фотиевич, - с загадочной улыбчивостью обратилась она. - У нас такое впечатление, что вы не догадываетесь, где именно работаете.
- А О чем догадываться?.. Вот, сорок первая комната.
- Да ведь это бывшая квартира Сталина!.. Ее переоборудовали...
Я действительно был ошеломлен таким неожиданным открытием. Ведь столько дней сижу здесь! А для писателя, в книгах которого обитает Сталин или другой исторический персонаж, важно все, связанное с их личностью и образом жизни, - даже бывшая квартира. И когда вернулся к своему столу, посмотрел вокруг будто другими глазами. Взглянул в окно, против которого за еловым сквером виднелось белое здание Арсенала с черными пушчонками, стоявшими у его подножия со времен войны с Наполеоном. Как все это виделось Сталину - днем и ночью, в разные времена года, в разную погоду?.. Начал расспрашивать женщин, где здесь была столовая, спальня, библиотека, детские комнаты... Посмотрел на сводчатый потолок...
Донесся бой кремлевских курантов, и я стал прислушиваться, какие еще шумы города доносились сюда... Мне уже представлялась квартира Сталина примерно такой, какой она была при его жизни, и, что удивительно, сюда с непостижимостью перекидывались мысленные мосточки от документов, которые лежали в папках на моем столе... Ведь этажом выше находился бывший рабочий кабинет Сталина...
Изучение кремлевских архивов вознесло мое понимание войны в целом, механики управления фронтами и их снабжения, процесса созревания планов боевых операций в Генштабе на многие ступени. Но это важное обстоятельство и усложнило потом работу над очередной книгой. Временами я чувствовал себя неумехой-прорабом, который, мучаясь над возведением дома, не знает, как лучше употребить имеющиеся у него под руками строительные материалы. Книга писалась мучительно трудно, хотя радовали открывшаяся передо мной новизна, возможность к обобщениям, знание последовательности, причинности и взаимосвязи событий.
...Автор - владыка за своим письменным столом. Именно поэтому позволю себе опередить события, о которых сейчас пишу, и сообщить читателю, что, когда завершенная книга проходила уже привычные тогда цензурные рогатки в казенных инстанциях, наиболее критическое отношение встретила она опять же в Институте марксизма-ленинизма со стороны доктора исторических наук Деборина Г. А. Прочитав его заключение и увидя несостоятельность выводов ученого в главном, я позвонил директору института Егорову Анатолию Григорьевичу и попросил пригласить к себе в кабинет меня, Деборина, других ученых, занимавшихся проблемами Великой Отечественной войны, и в его, директора института, присутствии, позволить мне оспорить содержание подготовленного для отправки в ЦК документа. Егоров, человек демократичный, отзывчивый, согласился с моим предложением и назначил время нашей встречи.
Надолго запомнился мне тот день. Собрались мы в кабинете заместителя директора института Педусова. Григорий Абрамович Деборин пригласил с собой двух незнакомых мне ученых. Я - один против четверых. Впрочем, Педусов держал себя как нейтральная сторона, хотя сопровождавшая заключение бумага была подписана им.
Начался разговор. Я предложил дискутировать по каждому пункту заключения, но Педусов внес встречное предложение: пусть Стаднюк вначале выскажется, с какими замечаниями института он согласен. У меня было семь закладок в рукописи: на семи ее страницах я уже сделал некоторые уточнения фраз и формулировок, сокращения отдельных слов, небольшие дополнения... Хватило десятка минут, чтоб я познакомил ученых с внесенными мной в рукопись исправлениями по рекомендациям Г. А. Деборина.
Затем искренне поблагодарил доктора наук за первый пространный абзац вступительную часть его заключения, где признавались некоторые достоинства моей рукописи, отмечался большой труд, вложенный в написание книги, ее значение в военно-исторической литературе (пишу по памяти). А затем я начал оспаривать заключение в целом, излагая свои точки зрения о начале минувшей войны, ссылаясь на документы и другие свидетельства.
Меня слушали с интересом, задавали вопросы, уточняли истоки некоторых моих концепций, удивлялись тому, что я доказательно опровергал уже печатно закрепившиеся сведения о том, как началась война, что происходило в ее первые часы и дни в Политбюро ЦК, кого и когда принимал тогда в своем кабинете Сталин, чем занимался в этот период Молотов и его дипломатический аппарат.
Победа постепенно клонилась в мою сторону, ибо моим оппонентам опровергать меня было нечем... В конце нашей дискуссии Григорий Абрамович Деборин искренне расхохотался и, как бы идя на уступки, протянул мне страницы машинописного текста - свое заключение.
- Вычеркивайте все, с чем вы не согласны, - добродушно сказал он.
- Вы серьезно?! - не поверил я.
- Вполне серьезно! Мы рады, что вы приняли хоть некоторые наши замечания, а в остальном, если не убедили вас, то озадачили... Во всяком случае, речь идет о художественном произведении, пусть и с исторической основой... Вам за него отвечать!
И тут я проявил неслыханное нахальство: трепещущей рукой перечеркнул все страницы документа, кроме первого абзаца на заглавной "бланковой" странице и подписи на последней...
* * *
Когда роман был набран для публикации в журнале "Молодая гвардия", мы с его главным редактором Анатолием Степановичем Ивановым, взяв с собой гранки, явились в ЦК КПСС к заместителю заведующего Отделом культуры Беляеву Альберту Андреевичу. В этом отделе надо было получить окончательное благословение для печатания романа.
- Чудеса! - встретил нас Беляев веселым возгласом. - Впервые за мое здесь пребывание получил из Института марксизма-ленинизма бумагу, в которой нет критических замечаний на рецензируемую рукопись! Удивительно: ни одного возражения!
Тем не менее Беляев, взяв свой экземпляр уже прочитанных им гранок и посматривая в них, стал решительно вычеркивать из нашего набора целые блоки текста, касавшегося главным образом личной жизни Сталина... Перечить в ЦК не полагалось...
36
Но рассказанное мною произойдет потом. Работа над книгой еще продолжалась. Вставали вопросы, на которые надо было находить ответы. На моем письменном столе начали рождаться главы, в которых рычаги управления Западным фронтом брал в свои руки маршал Тимошенко. Я размышлял о нем уже как о старом своем знакомом, держал перед собой давние записи впечатления, сохранившиеся от первой встречи с Семеном Константиновичем в Минске, когда снимался художественный фильм "Человек не сдается". В сознании постепенно стирались границы между воображением, догадками и подлинностью. Опираясь на записи, не во всем, возможно, совершенные, на архивные документы, вникая в воспоминания военачальников, хорошо знавших Семена Константиновича, постигая биографию маршала, написанную его рукой, я постепенно стал ощущать его как близкого мне человека, с понятным характером, более или менее ясными заботами и тревогами, связанными с теми высочайшими постами, которые занимал он в год начала войны.
Но литература, как известно, дело серьезное и жестокое. Она не идет навстречу читателю, не воспринимается им глубоко, если он, читатель, только узнает что-то из нее, а не "видит" объемности и картинности описываемого. Фон, краска, звук, запах, деталь должны сопутствовать подробностям обстоятельств, помогая рождению видения происходящего и как бы соучастия в нем. Я это особенно ощутил, когда задумался над тем, что пишу наиболее драматичную страницу жизни Тимошенко. 30 июня 1941 года он, будучи наркомом обороны СССР, председателем Ставки Главного Командования, назначается еще и командующим Западным фронтом. Это назначение, как я уже писал, происходило в невероятной ситуации: враг захватил Минск, глубоко проник танковыми клиньями на нашу территорию, окружив главные силы армий Западного фронта. Сталин гневно ставил все это в вину именно Тимошенко...
Сидя за письменным столом, я знал по документам решения Ставки и Государственного Комитета Обороны, направленные на ликвидацию смертельной угрозы Москве со стороны Минска. Их предстояло осуществлять командованию Западного фронта, теперь уже по главе с маршалом Тимошенко. Был я знаком и с первыми решениями Семена Константиновича по его приезде в Гнездово, где находился штаб. Но нельзя забывать, что часто эмоционально-мыслительная, пусть даже импульсивная, напряженность полководца наиболее высока тогда, когда он только готовится приступить к делу, а тем более столь ответственному, требующему множества оценок, предосторожностей, многокомплексных знаний, интуиции, воинского мужества и т. д.
Мне представилось, что эта внутренняя подготовка маршала, взяв начало в Генеральном штабе, наиболее остро продолжалась в пути от Москвы до Смоленска, особенно на фоне воспоминаний вчерашнего (29 июня) нервного спора со Сталиным. И чтоб наполнить повествование и внешней образностью, надо было хотя бы знать, каким транспортом и в сопровождении кого этот путь преодолевался. Но откуда было почерпнуть информацию? Никакие документы подобного не фиксировали. Пояски же свидетелей ни к чему не приводили. Но "кто ищет, тот всегда найдет" - эта крылатая песенная фраза не суть пустословие. Однажды, листая далеко не свежий военный журнал, я вдруг обратил внимание на статью тогдашнего министра обороны СССР Маршала Советского Союза Гречко Андрея Антоновича, посвященную двадцатипятилетию нашей Победы. В глаза бросились строки, где маршал писал о том, что 30 июня 1941 года он, полковник Гречко, будучи работником Генерального штаба, сопровождал наркома обороны Тимошенко на командный пункт Западного фронта к новому месту службы и тогда же, в пути, попросил маршала направить его в кавалерийские войска действующей армии.
В тот период, когда попал мне в руки журнал, я состоял в группе консультантов двенадцатитомного издания "История второй мировой войны". Маршал же Гречко был председателем главной редакционной комиссии этого многотомника. И разумеется, я не замедлил воспользоваться столь близким и надежным источником информации: послал записку Андрею Антоновичу. На свой несложный вопрос вскоре получил разъяснение: "Маршал Тимошенко и сопровождавшие его военные 30 июня 1941 года ехали в Смоленск поездом..."
Итак, глава у меня родилась. Опираясь на уже накопившиеся в моей памяти и моих ощущениях черты человеческой натуры Тимошенко, я попытался в силу своих возможностей вторгнуться во внутренний мир полководца и как бы заново, его взглядом, мыслью и чувствами охватить все то, что произошло с нашими войсками на Западном фронте после начала вражеского вторжения. Действие в главе развертывалось на фоне салон-вагона - мне приходилось бывать в таких вагонах уже после войны.
Не без тревоги и сомнений послал рукопись главы маршалу Гречко. Вскоре мне ее вернули с его пометками на полях и в тексте - с общим одобрением. Однако, к моему изумлению, весь "салон-вагонный антураж" был им вычеркнут, а с боку страницы рукой маршала написано: "В Смоленск летели на самолете Ли-2 в сопровождении четырех истребителей".
Ну что ж, подумал я, изменила память Андрею Антоновичу. Главу пришлось переделывать, вписывая ее содержание в новое обрамление с иными фоновыми деталями. В конечном счете я был счастлив, ибо в романе "Война" появилась еще одна, почти документальная, глава, достоверность которой засвидетельствовал своей подписью один из исторических персонажей романа...
Но человеческая память действительно не всегда является надежным инструментом. Наслоения событий, многих лет нередко делают в ней "смещения". Одно обстоятельство порой заслоняется другим или совмещается друг с другом, рождая в памяти нечто новое или обобщающее.
Вскоре после выхода в свет книги я получил письмо от бывшего адъютанта маршала Тимошенко - Ники-фора Лаврентьевича Ермака, ныне живущего в Москве. Одобрительно отзываясь о романе, он утверждал, что в главе, где Семен Константинович Тимошенко следует в штаб Западного фронта, допущена ошибка: "Мы не летели самолетом, а ехали машинами". И такие приводились в письме картины дорожного чаепития в дере-, венском доме и ночевки на сеновале, такой разговор маршала со стариком-крестьянином о войне, что у меня сердце зашлось от упущенной возможности написать главу ярче, сочнее и глубже. Но переписывать ее не стал, ибо роман в целом зажил своей жизнью, а новые творческие планы звали вперед.
31
В процессе работы я обычно не задумываюсь над тем, существуют ли какие-нибудь художнические законы слияния в прозаическом произведении судеб исторических личностей и собирательных персонажей. Больше забочусь о правде происходящего, особенно если в происходящем участвуют реальные люди. Тут я опираюсь на знание факта, на подлинность обстоятельств, на свидетельства документов и на проверенные воспоминания людей, причастных к тем событиям, которые являются полем моих исканий.
А как объяснить появление в романе "Война" немецкого диверсанта, русского по происхождению, графа Глинского Владимира Святославовича ("майора Птицына") с очень правдоподобной биографией? И почему он именно граф? На последний вопрос ответить легко: сталкиваясь в первые дни войны с немецкими диверсантами, мы поражались их дерзости, жестокости, бесстрашию; они отлично владели русским языком, знали армейские обычаи и порядки. И мы делали вывод: это наши "бывшие", которые в свое время бежали из России (среди них я не встречал людей моложе сорока - пятидесяти лет). А сейчас, если немцы разгромят СССР, они, видимо, надеются вернуть свои утерянные богатства. Конечно, мыслили мы примитивно, как и примитивно было наше понимание истории Российской империи. Исходили в своих точках зрения из элементарной истины: не будь Советской власти, не светили бы нам, особенно крестьянским детям, перспективы получить образование и выбиться в люди.
"Тема" диверсантов с новой силой запульсировала" во мне, когда летом 1960 года я со своим сыном Юрием поехал на запад от Минска, по местам боев. Непередаваемое волнение испытал на дороге между деревнями Валки и Боровая (Дзержинского района): там у нас, была наиболее яростная схватка с диверсантами, одетыми в форму командиров Красной Армии. Меня интересовало, где похоронены погибшие в ту ночь мои однополчане, особенно мой коллега по дивизионной газете Григорий Лоб, умерший после смертельного ранения на моих руках. В памяти всплыли подробности той страшной ночи и того рассвета.
Когда из Валок подошли к машине крестьяне и показали на краю деревни братскую могилу, куда они снесли и похоронили всех подобранных на обочине дороги (мы сами этого сделать не успели, спасаясь от подоспевших сюда танков), я ужаснулся от услышанного: оказалось, что селяне погребли в одной яме не только наших бойцов и командиров, но и немецких диверсантов, не разгадав в них врагов...
Не стал я открывать людям правду... Повел Юру к тому месту, где был ранен, показал сохранившуюся "вмятину" - след своего орудийного окопа, близ которого погиб младший политрук Лоб, нашел место одиночной ячейки, где укрывался от гусениц немецких танков.