Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   28 декабря наша 27-я армия перешла в наступление на обоих участках фронта, и к 9 января 1944 года войска, действовавшие из района Киева и на Букринском плацдарме, соединились. Сии подробности я почерпнул из архивных документов, а вот в какое точно время наша редакция перебазировалась с левобережья Днепра на его правый берег, вспомнить трудно, а в документах это не фиксировалось. Знаю, что одно из первых сел, приютивших нас, были Житнегоры. Дорога к нему оказалась непростой. Песчаные участки с разбитыми колеями, местами она протискивалась между глубокими песчаными карьерами. И вот в одном месте, между карьерами, забарахлил мотор грузовика-фургона, в кузове которого были кассы со шрифтами армейской типографии. Автоколонну, как уже было принято, вел я, сидя в кабине ЗиСа, в кузове которого закреплена печатная машина. Водитель сержант Федор Губанов первым заметил, что колонна отстала, и дал машине задний ход. Подошел я к затормозившему движение грузовику и увидел, что шофер Поберецкий копается в моторе. Потом выяснилось, что в моторе сгорела бобина и машина не могла сдвинуться с места. В это время с хвоста колонны подошел незнакомый подполковник высокий, упитанный и, судя по строгому взгляду, самоуверенный. Возраст свыше тридцати лет. Убедившись, что поломка мотора нашего грузовика не сулит скорого продвижения машин вперед, он безапелляционно приказал: столкнуть машину в карьер. Я возмутился:
   - Вы отдаете себе отчет, что это типография армейской газеты?
   - Плевал я на вашу газету! Мне надо в войска! Я начальник штаба дивизии! - и назвал номер соединения, который мне был неизвестен.
   Не хватило у меня рассудительности предложить подполковнику самому сталкивать грузовик в карьер. А может, повлияло то, что я заметил, подполковник был в добром подпитии. И стал наивно уразумлять его, что газета наша - это орган большевистской печати и никто не вправе так скоропалительно распоряжаться целостностью его типографии. И не опомнился, как подполковник влепил мне оплеуху. Это - на виду у всех собравшихся около злополучной машины наших шоферов, наборщиц, корректоров. Трудно передать полыхнувшую во мне обиду, стыд и ярость. Потеряв самоконтроль, я нанес ответный удар обидчику снизу в челюсть, от которого он рухнул наземь. Тут подоспели адъютант подполковника и шофер его эмки. У адъютанта был автомат в руках. Прогрохотала очередь в воздух. Началась свалка. Пока я отнимал у подполковника пистолет, которым он пытался воспользоваться, наши шофера и наборщики обезоружили его "свиту". В это время автоколонна двинулась вперед - сломанный грузовик со шрифтовыми кассами был взят на буксир. Теснина между карьерами освободилась. Подполковник с вздувшейся отметиной на подбородке и отрезвевший, молча забрал у меня свой пистолет, выматерился, сверкнул яростным взглядом, сел в подъехавшую эмку и умчался вперед.
   Надо было ждать беды. Полагалось написать начальству рапорт, что я и сделал. Но в рапорте не мог указать ни фамилии подполковника - не знал, ни номера дивизии - не запомнил. Потянулись тревожные дни. Я почти потерял сон - трусил, фантазия рисовала заседание военного трибунала...
   Через несколько дней мне было приказано явиться в первый эшелон штаба, к начальнику политотдела армии. Штаб располагался в селе Баранье Поле (когда-то именовалось - Бранное Поле).
   Разыскал хату полковника Хвалея. Зашел и доложил, что явился по вызову. Лицо начальства ничего доброго не предвещало. Хвалей взглянул на меня холодными серыми глазами, скулы его сердито шевельнулись.
   - Газета вышла? - строго спросил он.
   - Так точно, вышла. А могла и не выйти...
   - Расскажи, как все случилось.
   Пересиливая волнение, я стал рассказывать, да с такими подробностями, что тот драчливый подполковник выглядел совсем ненормальным.
   - Вы же могли перестрелять друг друга! - сердито перебил меня Хвалей. - Вот было бы чрезвычайное происшествие.
   - Вполне, товарищ полковник. Но я к своему оружию не притрагивался. И перешел в наступление: - Как бы вы поступили, если бы вам в присутствии ваших подчиненных врезали по морде?!
   - А если б даже без подчиненных? - Хвалей засмеялся, и лицо его подобрело. - На твоем месте я поступил бы точно так же... Но за взаимный мордобой офицеров полагается вас обоих понизить в воинском звании.
   - Меня и так уже понизили: на Северо-Западном фронте я был батальонным комиссаром. Если помните, при введении погон мне вместо майора дали капитана. Сейчас опять будете разжаловать? Это при трех моих ранениях и двух орденах?
   Хвалей задумался. Смотрел на меня с укором и досадой. Наконец сказал:
   - Вот твой рапорт, - и протянул мне знакомую бумагу. - Я его не видел... Но если этот подполковник окажется из нашей армии и поступит от него рапорт, в чем я сомневаюсь, напишешь объяснительную записку. В ней сделай акцент на том, что подполковник был пьян, и назови всех свидетелей происшествия.
   - Слушаюсь!..
   Вернулся я в редакцию с тяжелым сердцем: предстояло еще какое-то время жить в тревоге. Лучше бы уж сразу все решилось. В атаки было ходить проще, чем томиться перед неизвестностью, зная, что человеческая мстительность при отсутствии здравого смысла бывает беспредельной. А офицер, поднявший руку на другого офицера, пусть младшего по званию, да еще не в экстремальной обстановке, не мог быть порядочным человеком. Впрочем, рукоприкладство на фронте не являлось редкостью. Пример этому подавали даже иные именитые генералы высоких званий и находившиеся на высших командных должностях. Свои поступки они оправдывали остротой боевых ситуаций и необходимостью повысить расторопность и находчивость исполнителей приказов. Вот и допускали унижение человека и насилие над ним. Но пользы от этого не было. Только озлобление...
   В редакции я застал приехавшего из Москвы нового редактора подполковника Ушеренко Якова Михайловича. Выше среднего роста, полнотелый, розово-круглолицый. Темные глаза его смотрели пронзительно, чуть из-подо лба. Полные губы, родинка на щеке рядом с крупным носом, густая черная шевелюра. Угадывался в нем совсем невоенный человек. До приезда на фронт он был редактором газеты Московского военного округа "Красный воин", а до войны - редактором "Правды" по разделу литературы Все мы сразу же почувствовали в новом редакторе человека высокого интеллекта и большой эрудиции. Поначалу даже робели при разговоре с ним.
   Представляясь новому редактору, я попросил его перевести меня с должности ответственного секретаря на "боевую" работу - в армейский отдел или группу информации. Объяснил это тем, что имею военное образование, боевой опыт и желание чаще бывать на передовой. Действительно, мне очень хотелось писать самому, а не редактировать чужие материалы, составлять макеты и вычитывать гранки.
   - Позвольте, но ведь вы и рассказы пишете? - Оказалось, что Ушеренко при назначении его редактором "Мужества" листал в Москве, в отделе печати Главпура, подшивку нашей газеты.
   - Да так, балуюсь, - снисходительно к самому себе сказал я.
   - В литературе баловаться нельзя, - назидательно изрек Ушеренко. - Или серьезно надо писать, или не браться за писательство. Увлечетесь, а способностей может не оказаться, и сломаете себе судьбу.
   Я был озадачен, даже обескуражен, ибо был уверен, что, окажись у меня много свободного времени, я смогу писать хоть романы. Это было приятное заблуждение, ибо даже элементарных понятий о законах художественного творчества, теории литературы у меня не было Писал интуитивно, не различая, где я пересказываю события, а где изображаю их. Все эти постижения окажутся для меня впереди.
   Разговор продолжался. Яков Михайлович стал вспоминать о своей работе в "Правде", встречах и сотрудничестве с именитыми писателями. Называл такие фамилии, что у меня дыхание перехватывало, и я уже смотрел на редактора как на человека совсем необыкновенного.
   Мне везет в жизни на неординарные случаи и совпадения. Вот и во время нашего в Ушеренко разговора раздался стук в дверь. На пороге просторней горницы встал улыбающийся капитан Давид Каневский. Неумело отдал честь и доложил:
   - Товарищ подполковник, к нам в редакцию приехал гость...
   Вслед за Каневским вошел высокий мужчина с бледноватым лицом, кустистыми с проседью бровями, на вид лет под пятьдесят. В моем тогдашнем понимании - глубокий старик...
   - Писатель Иван Ле, - спокойно представился мужчина.
   Ушеренко поднялся ему навстречу, начались рукопожатия, не обошедшие и меня, ошалевшего от неожиданности.
   - Здравствуйте, Иван Леонтьевич! - Ушеренко довольно посмеивался. - Мы с вами знакомы... Раздевайтесь.
   Боже! Тот самый Иван Ле, творчество которого мы изучали в десятилетке как классика украинской литературы! У меня были свежи в памяти его повесть "Юхим Кудря", "Роман межгорья"... Происходящее казалось неправдоподобным. Я пришел в себя только после того, как Каневский достал из-под шинели бутылку с самогонкой и поставил ее на стол, а Ушеренко, взглянув на меня и кивнув головой на дверь, приказал: "Позаботьтесь о закуске".
   Разыскав старшину Дмитриева, я передал ему распоряжение редактора и объяснил, что скупиться нельзя...
   Вернуться в дом редактора не посмел, а приглашения не последовало.
   Вечером я сидел за какой-то работой и прислушивался к шумам с улицы. Почему-то надеялся, что Давид Каневский и Иван Ле придут ко мне. Даже купил у соседей бутылку самогонки, а хозяйку дома, где я был на постое, попросил сварить картошки и достать из погреба соленых огурцов, какими она меня уже угощала. Загремела дверь в сенях, затопали сапоги, в комнату зашли желанные гости. Давид с ходу обратился с просьбой:
   - Майор Стаднюк, есть мнение, чтобы ты уступил свою хату Ивану Леонтьевичу. Она поприличнее других.
   - Согласен, если писатели окажут честь и выпьют в этой хате по чарке горилки.
   Возражений не было. Мы перешли на украинский язык. Я имел счастье впервые в жизни сидеть в застолье с известным писателем, не подозревая, что впереди нас ждут еще многие встречи.
   21
   Ушеренко не отпускал меня с секретарской должности. Может, потому, что у меня была провинциальная привычка всему удивляться с чрезмерностью. Это его развлекало, и, когда мы оставались вдвоем, он с умыслом рассказывал что-либо необыкновенное из довоенной московской жизни, из приключений "правдистов", что меня, к его удовольствию, потрясало до икоты.
   Но однажды и я его подразвлек. Случилось это там же, на Правобережной Украине, когда редакция, следуя за армией, переехала в очередное село. Войдя в отведенную для секретариата хату, я, как обычно, стал рассматривать образа, в которых мало что понимал, затем многочисленные фотографии на стенах, взятые под стекло в одной общей раме. Мое внимание привлекла самая нижняя коллективная фотография военных, над которыми было развернуто знамя. Присмотревшись к фотографии, я ахнул: узнал свою курсантскую роту из Смоленского военно-политического училища! Фотографировались мы на наружных ступеньках здания училища в день присвоения нам звания "младший политрук". Догадался, что на фотографии наверняка есть кто-то из этого дома. Кто же это?.. Вошла со двора хозяйка и поставила на скамейку ведро с водой. Не выдавая своего нетерпения, спросил у нее:
   - Тут кто-нибудь из ваших есть? - и указал на фотографию.
   Вытирая фартуком руки, женщина подошла к простенку, где висела рама с фотоснимками.
   - Прятала их от немцев, как от огня, - она тяжело вздохнула и указала пальцем. - Вот сыночек мой.
   - Вася Петренко?! - воскликнул я.
   - Да... Вася... - женщина смотрела на меня широко раскрытыми глазами, губы у нее тряслись.
   - Чего вы заволновались? Вот чуть справа я стою!.. Узнаете?
   Женщина всмотрелась в фотографию, всплеснула руками и обессиленно опустилась на табуретку.
   - Господи! - прошептала она. - Вы друг нашего Васи?!
   - Два года вместе учились, в одной казарме спали, - мы не заметили, что у порога стоял неслышно вошедший Ушеренко. - Я только не помню, в какой округ получил он назначение.
   - В Одесский... Перед самой войной письмо от него получили, в отпуск ждали... Не слышали ничего о Васе? - Она опять заохала, запричитала.
   - Под Одессой там проще было, - уклончиво отвечал я. - У румын меньше техники, чем у немцев. Так что ждите писем. Вася, конечно, уже знает, что родные места освобождены.
   Забегая вперед, скажу, что этот случай я несколько по-иному изобразил в своем романе "Война", перенеся события на пылавшую в войне Смоленщину и передав "свою роль" моему литературному герою старшему лейтенанту Ивану Колодяжному.
   Ушеренко, вслушиваясь в наш разговор, решил, что я валяю дурака, и рассердился.
   - Так не шутят, товарищ майор! - упрекнул он меня. Но когда всмотрелся в фотографию, изумленно воскликнул: - Потрясающе!.. Если бы кто рассказал о подобном - не поверил бы.
   ...Вечером было застолье. Откуда что взялось? Жареная курица, сало, картошка, соленья и литровая бутылка самогона. Мы сидели с Яковом Михайловичем в красном углу и дивились изобилию: ведь передовые войска сильно поубавили крестьянские запасы. В хату набились соседи. Оказалось, что они, прослышав о необыкновенном постояльце, сообща собрали столь богатую по тому времени снедь.
   Угощая нас, мать Васи Петренко просила рассказывать все, что помню о ее сыне из училищной жизни. И я стал рассказывать, как ее Вася выводил меня на стрельбище за руку из дальнего оцепления, где от безделья и по дурости я посмотрел в бинокль на солнце, обжег себе глаза и на время ослеп, как мы с ним в санчасти настукивали на термометрах температуру, чтобы хоть день-два отдохнуть от утомительных занятий на лютом морозе, приписывал Васе участие во всяких занимательных событиях, которые случались в училище. Словом, пошли в ход и небылицы: хотелось угодить расчувствовавшейся женщине. А у самого закрадывалась тревога - так обычно вспоминают о покойниках...
   До сих пор не знаю в судьбе Васи Петренко. Из училища нас выпустили в конце мая 1941 года полторы тысячи человек (три батальона политработников). А после войны по картотеке партучета Политуправления Сухопутных войск я выяснил, что из них уцелело всего лишь около двух десятков. Кое-кто побывал в немецком плену.
   Итак, привычка рассматривать в каждом новом доме фотографии на стенах закрепилась у меня, как у пса условный рефлекс. Переехав в очередное село и обосновавшись в доме, отведенном под секретариат редакции, я пытливо изучал все, висевшее на стенах, хотя на новую неожиданность не надеялся. Однажды обратил внимание на два крупных, очень сильно и неумело отретушированных фотопортрета в рамках над кроватью. Нетрудно было догадаться, что на них запечатлены молодожены. У него - лицо с сильным, квадратным подбородком, широко открытыми нагловатыми глазами, у нее - растерянная, в чем-то жалкая улыбка, висячие сережки в ушах, гладко причесанные волосы. Узнал в ней состарившуюся хозяйку дома. И спросил у нее, показывая на портрет:
   - Муж воюет?
   - Да, на фронте... Как освободила нас Красная Армия, так сразу всех хлопцев и мужиков, кто оставался в оккупации, мобилизовали, - и заплакала.
   - Чего же плачете? - спросил я, ощутив неприязнь к ее мужу из-за того, что он до сих пор отсиживался дома.
   - Их сразу в окопы погнали - кто в чем был одет... Говорят начальство придумало им такое наказание за то, что в армии не служили и в партизаны не подались.
   Верно, мне приходилось видеть целые колонны направлявшихся на передовую мужиков и молодых парней, одетых кто во что - в свитки, кожухи, фуфайки... К этому времени уже крепко залегла зима.
   - Переоденут в полках, не беспокойтесь, - не очень уверенно ответил я плачущей хозяйке. - И ничего с вашим мужем не случится, - я еще раз всмотрелся в фотопортрет.
   Перехватив мой взгляд, хозяйка вытерла уголком платка, которым была повязана, слезы и настороженно спросила:
   - А вы что, умеете угадывать?
   - Трешки умею, - внутренне развеселившись, я взял для пущей важности ее руку и посмотрел на ладонь. - Ну, может, рану получит. Небольшую.
   Действительно, еще в первые месяцы войны, находясь на передовой, я со страхом обнаружил в себе способность угадывать, кто из окружавших меня людей может погибнуть в назревавшей атаке, в очередном бою. Угадывал по их глазам с пустоватым взглядом, по проступавшей землистости на лице, заторможенности мысли и даже по замедленным жестам. Когда сбывались мои предсказания, а сбывались они почти всегда, я всматривался в крохотное зеркальце на свое лицо... Никому не сознавался в способности предчувствовать да и не был уверен, что оно действительно во мне присутствовало более, чем у других (подозревал, что не я один обладаю такой способностью). Но говорить об этом в окопах было не принято. И понимал, что прослыть вещуном - значит породить к себе неприязнь и боязнь. Тем не менее перед каждым боем с замиранием сердца всматривался в свое отражение в зеркальце, которое всегда носил с собой.
   На фотографии же я видел пышущее здоровьем лицо мужика, поэтому и позволил себе успокоить хозяйку дома, не подозревая, что это приведет к неожиданным последствиям.
   Через несколько дней случилось вот что. Возвращался я на попутном грузовике в редакцию с передовой или из первого эшелона штаба армии. При въезде в село, где располагался второй эшелон, машина остановилась перед шлагбаумом у контрольно-пропускного пункта. Пока проверяли документы, я глядел на группку мужчин в гражданской одежде и с белеющими повязками; понял - легкораненые идут в госпиталь, который находился по соседству - в ближайшем селе. Вдруг в одном из них узнал хозяина хаты, в которой располагался наш секретариат. У него была забинтована правая рука, не просунутая в рукав. В моей памяти "сработала" фотография! И не трудно было догадаться, что по пути в госпиталь он зайдет домой.
   Машина тронулась с места, поехала по улице, вдоль которой километра на три раскинулось село. Я остановил грузовик против дома, соседствовавшего с редакцией отдела снабжения политотдела, решил о его начальником майором Шерстинским какие-то дела, а затем потопал к себе. Войдя в дом секретариата, увидел, что хозяйка растапливает лежанку.
   - Топите получше, - весело посоветовал я ей, - а то придется, наверное, хозяина отогревать.
   Женщина вопросительно уставилась на меня испуганными глазами. А в меня будто бес вселился: я взял ее руку, внимательно стал рассматривать ладонь.
   - Верно, скоро будет, - сказал я. - Почти уже на пороге хаты... Только не пугайтесь, он ранен... Не пойму, в левую или правую руку... Кажется, в правую. Вижу белую повязку...
   - Ой, не обманывайте меня! Хотя бы похоронка не пришла, и то слава Богу, - женщина почти причитала. - Знаете, сколько уже в селе похоронок?!
   - Хотите верьте, хотите нет, - сказал я и отлучился из хаты в наборный цех.
   А когда вернулся, увидел сидевшего на лежанке счастливо улыбающегося хозяина. Возле него стояла жена, заплаканная и потрясенная. Обернулась ко мне, и я увидел в ее глазах такое, что испугался: крайнее изумление, даже ужас...
   Стал оправдываться: мол, не ворожей я. Просто увидел хозяина на въезде в село и пошутил.
   - Не морочьте мне голову, - приходя в себя, сказала хозяйка. - Вы еще два дня назад сказали, что он появится дома.
   - Ну и что? Совпадение!
   - А не очень тяжелая рана - тоже совпадение?
   - Конечно! - И я опять начал шутить: - Звезды подсказали! Если ночью со знанием дела смотреть в небо - там все видно...
   Почти целую ночь пропадал я в наборном и верстальном цехах. Спать лег на рассвете - после того, как был подписан в печать очередной номер газеты и пока не захлопала железными внутренностями печатная машина. Но спать долго не пришлось. Ранним утром проснулся от непонятного галдежа за окном хаты. Донесся приглушенный голос хозяйки:
   - Тихо, жинки, товарищ майор еще спят!
   Я выглянул в окно, однако оно были замуровано морозными узорами. Почувствовав неладное, быстро оделся. И, зная обычаи украинского села, стал догадываться, что произошло.
   Скрипнула дверь, вошла хозяйка. Увидев, что я уже застегиваю на себе шинель, она оживленно затараторила:
   - Хотела проводить своего в госпиталь, а их целый двор набился!
   - Кого?
   - Да я же говорю - баб! Прослышали, что мой появился дома и что наворожил о такой оказии квартирант... А у всех же в селе кто-то на фронте! Муж, сын, брат, батька... Выйдите к ним, будь ласка! Хоть в шутку что-нибудь погадайте.
   Мне уже было не до шуток. А хозяйка настаивала:
   - Да не задаром же. Принесли - кто бутылку, кто яички, сальце, орехи...
   - Сенная дверь на скотный двор открыта? - спросил я со всей строгостью.
   - Открыта... - Хозяйка была в растерянности.
   - Я уйду из хаты через нее, а вы скажите бабам, что никакой я не ворожей! Случайно все получилось! Я и с вами шутил! - Тут же кинулся в сени, а из сеней к хлевам и через огород к типографским машинам.
   Хорошо, что в селе не знали меня в лицо. И хорошо еще, что старшина Дмитриев раньше времени не прослышал о "налете" женщин на дом секретариата, а то непременно собрал бы богатый "оброк".
   22
   Во время Корсунь-Шевченковской битвы, в которой участвовала наша 27-я армия, редакция "Мужества" располагалась в селе Лука. Страшные это были дни. Немецкая группировка, состоявшая из десяти дивизий, одной бригады, нескольких артиллерийских, танковых и инженерных частей, вначале была окружена не сплошным кольцом. Враг нащупывал разрывы и пробивался на юг, юго-запад, на север. Двенадцатого февраля у нас объявили тревогу: стало известно, что в направлении Луки движутся немецкие танки. Приказ был жестким: всеми наличными силами устроить танкам засаду. Нам еще придавалась трофейная рота. Об этом эпизоде впечатляюще рассказал Яков Ушеренко в АПНовской многотиражке 24 апреля 1975 года, в дни подготовки к тридцатилетию Победы. Но что мы, газетчики, полиграфисты, шофера и трофейщики, могли сделать, зарывшись в осевший снег с бутылками зажигательной жидкости, противопехотными гранатами, винтовками и автоматами? Этим слабосильным отрядиком командовал я с полным пониманием нашей беспомощности. Да и как было угадать, где пойдут танки?.. Слава Богу, они не появились вовсе. Потом мы узнали, что то был отвлекающий маневр немцев, а главный их удар наносился в направлении Лисянки с целью соединения со своими танковыми дивизиями, яростно атаковавшими наш внешний фронт. Но продвижение врага извне было приостановлено, а из "котла" он пробился в район Шендеровки, сократив расстояние к линии внешнего фронта до десяти - двенадцати километров. В эти дни наша 27-я армия была переподчинена командованию 2-го Украинского фронта. Она с 10 по 12 февраля отбивала в районе Шендеровки, Стеблево упорные, местами психические, атаки пехоты и танков неприятеля, который пытался прорваться через шендеровский коридор и соединиться со своими частями, атаковавшими из района Франковки и Бужанки.
   Середина февраля... Погода была изменчивой: то резкая оттепель с туманами, то ударял морозец, создавая крепкий снежный наст. По нему, по насту, покинув место нашей засады, мы скатывались с увала, высоко поднимающегося над Лукой... Именно прочность наста спасла в эти дни от гибели Семена Глуховского, который из-под Шендеровки возвращался в редакцию напрямик по бездорожью, не подозревая, что шагает по минным полям.
   А тем временем редакция "Мужества" оказалась в полной изоляции. Телефонная связь не работала. Мы не знали обстановки в войсках. О чем писать в передовых статьях, к чему призывать наших окопных читателей, какие давать "шапки"? Наши корреспонденты, находившиеся в районах боев, не давали о себе ничего знать.
   Подполковник Ушеренко приказал мне "седлать" шофера Поберецкого и на его полуторке съездить в Баранье Поле, где находился командный пункт армии. Надо было хотя бы разыскать Сергея Сергеевича Смирнова, Семена Глуховского и побывать в политотделе. Впрочем, искать корреспондентов в боевых порядках войск, да еще во время жестоких боев, - дело безнадежное. Пути их были неисповедимы.
   В Бараньем Поле зашел в политотдел. Инструктор информации майор Филин дал мне полистать политдонесения из дивизий за прошлый день. Читать их было страшновато: в донесениях виделись не бои, а мясорубка. И понял, что надо ехать в село Джурженцы - там оперативная группа командарма Трофименко, и кое-что, отражавшее ход боевой операции, можно узнать там.