Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   В последующие годы были еще две поездки по местам боев - на Смоленские возвышенности, на кроваво-памятное место Соловьевской переправы и рубежи наших атак в районе совхоза Зайцево на Вопи.
   Ходить по тем местам, где ты много лет назад ползал под огнем врага, где видел смерть и кровь, испытывал страх и надежду, - это значило беспощадно тиранить память, всколыхнуть боль души и в который раз спрашивать себя: как уцелел? Потом за письменным столом надо вновь цепенеть от ужаса, мысленно видя огненно-ураганный, кровавый лик войны... Вот охватываю мыслью Смоленское сражение... Как рассказать о нем в книге? Как изобразить гигантское пространство, на котором в надсадном грохоте пылала земля с лесами, селами, городишками, колосилась смерть, унося тысячи жизней, вопила боль, душила злоба, ненависть, отчаяние?.. И безнадежность?.. И надежда?.. Как все это передать читателю, раскрыть перед ним смятенную и обуглившуюся душу воина 1941 года?.. Многоликая, сумбурная, очаговая и неохватная картина битвы... Кто и где имел о ней полное представление?.. Никто и нигде... Пока из штаба в штаб, с фронта в Москву шли донесения, пока разведчики и оперативщики рисовали на картах сводную обстановку на Смоленских и Духовщинских высотах, она, обстановка, уже была другой... Требовались новые решения... Их принимали главным образом там, на местах боев, - каждый солдат и командир переднего края.
   Когда пекла в груди боль от воспоминаний о том яростном лете, часто вспыхивала горькая и досадная мысль о немецких диверсантах, их коварстве, о нашей подозрительности к незнакомым людям, пробивавшимся из окружения. Переодетые агенты врага были для нас как раскаленный осколок в теле, который трудно было извлечь...
   * * *
   - Так почему же вы нарекли диверсанта Глинского графом? - однажды спросил у меня Леонид Максимович Леонов. - Графья в России не были самыми плохими людьми.
   - Дьявол его знает! Так получилось, - легкомысленно ответил я. Теперь думаю, как мне дальше поступить с этим графом.
   Леонов посмотрел на меня с изумлением:
   - Еще только думаете?!
   - Посмотрю, как он будет себя вести дальше.
   Леонов даже побагровел от нахлынувшего негодования:
   - И этого вы еще не знаете?! Ну, а общий план романа у вас есть?
   - А я иду за событиями войны! Вот и весь план.
   - Как же тогда вы распоряжаетесь судьбами своих героев?
   - Они сами собой распоряжаются. - Видя нарастающее раздражение Леонида Максимовича, я встревожился и сбивчиво продолжил свои объяснения: Назревает определенная ситуация, и герой поступает согласно своему характеру, но по моей воле.
   - Сиюминутной воле?! Ну, знаете, Иван Фотиевич, этак у вашего дитяти, я имею в виду роман в целом, голова может оказаться дегенерата, тело рахитика, а ноги карлика! - Леонид Максимович на минуту отлучился из кабинета и принес прозрачный целлулоидный круг с отверстиями по ободу, линейку и большой лист бумаги, на котором в начертанном круге было множество перекрещивающихся линий и каких-то надписей.
   И стал объяснять, как он работает над планом романа. Продумывая сюжет, находит логические точки соприкосновения героев книги в конфликтах, в действии, определяет взаимосвязи событий, композицию и т. д. Все это запечатлевалось им в круге линиями и надписями.
   - Пока я не выношу в себе роман в подробностях, не продумаю все, что в нем происходит, его главный смысл, философию, пока не перескажу все Татьяне Михайловне{13}, за письменный стол не сажусь!
   Думаю, что неуклюже оправдывался я перед нашим живым классиком. Доказывал ему свое: если в деталях знаю, что и как должно случиться в моей задуманной повести или в рассказе, мне писать не очень интересно. А когда на бумаге, под моим пером, начинают появляться картины, характер героя, они уже сами ведут меня... Поступки диктуются рождающейся человеческой натурой...
   Леонов не возражал, но смотрел на меня с сожалением.
   Но я действительно говорил ему тогда свою правду. Вот и сейчас, работая над этой книгой, я буквально принуждаю себя сидеть за письменным столом. Мне кажется, что в моих усилиях отсутствует элемент творчества, ибо труд мой слагается главным образом из напряжения памяти, пересказа былых, известных мне со" бытии, расшифровки давних блокнотных заметок...
   Когда я уходил из дома Леонида Максимовича, он вдруг обратился ко мне с неожиданной просьбой:
   - Вы бываете у Молотова. Спросили бы у него, почему во время войны он запретил спектакль по моей пьесе "Золотая карета"?..
   Об этом я услышал впервые и поразился: мог ли Вячеслав Михайлович позволить себе такое?..
   * * *
   Обычно, собираясь к Молотову, я готовил вопросы, которые должен был задать ему, исходя из того, какие события войны описывал в то время. Старался избегать в своих вопросах проблем, связанных со злобой дня, дабы не вынуждать Вячеслава Михайловича нелестно высказываться, что он нередко себе позволял о тогдашнем руководстве страны и партии: оба мы знали, что его дача, как и квартира на улице Грановского, прослушивается. Впрочем, Молотов этому, как мне казалось, не придавал особого значения и не стеснялся разного рода критических суждений о событиях в стране и нелестных оценок деятелей Кремля и Старой площади. Я же, как "продукт своего времени" с армейской закваской, побаивался таких разговоров и уклонялся от них.
   На этот раз я застал Молотова стоящим посреди клумбы у крыльца дачи. Он рассматривал цветы.
   - Любуетесь? - спросил я, поздоровавшись.
   - Коротаю время, вас дожидаясь.
   - Извините, чуток опоздал. Охранница не пропустила такси на территорию дачного поселка.
   - Я сейчас позвоню! - Вячеслав Михайлович шагнул к крыльцу.
   - Спасибо. Не надо. Я уже отпустил машину.
   - Тогда идемте в дом или для начала прогуляемся по лесу?
   - Давайте прогуляемся, - предложил я. - Только, с вашего разрешения, отнесу на кухню портфель.
   - Вы неисправимы, - горько усмехнулся Молотов, догадываясь, что у меня в портфеле, как обычно, вино, фрукты, еще кое-что из съестного. Всем нам, кто навещал Вячеслава Михайловича, было известно, что он получал тогда самую мизерную пенсию (126 р.), жил бедно, и мы не считали возможным приходить к нему с пустыми руками.
   Вскоре мы неторопливо шагали по асфальтовой дорожке вдоль забора, отделявшего дачный поселок от железнодорожной платформы Ильинское. В руке у Молотова - изящная темная трость; он любил напоминать, что ее подарил ему бывший британский посол сэр Арчибальд Керр.
   - Ну, что нового в литературе? - с привычной для него иронией спросил Молотов. - Новый Чехов не объявился?
   Я тут же вознамерился сказать, что на днях гостил у Леонида Леонова и тот интересовался причинами запрета в войну его "Золотой кареты". Но вдруг из кустов, подступавших к дорожке, с треском вырвалась овчарка, зажав в клыках палку и таща за собой мальчишку, который держал собаку на поводке. От неожиданности мы остановились, потеряв нить нашего разговора. А когда зашагали дальше, Молотов спросил:
   - Остался у вас в книжке эпизод о Сталине и Берии на Холодной речке?.. Ну, помните, я рассказывал: Коба и Берия, вот так, как мы с вами, гуляли по дорожке, а из кустов вдруг грянули два выстрела?
   - Помню! Берия вначале прикрыл собой Сталина, а потом кинулся в кусты и застрелил там двух охранников.
   - Верно.
   - Изъяли из романа этот эпизод - цензура вырубила.
   - А вы знаете, что Сталину тогда откуда-то стало известно, что этим бойцам было приказано пальнуть вверх холостыми патронами - якобы для проверки бдительности и боеготовности охраны?
   Мне было об этом известно, однако я спросил о другом:
   - Как же Сталин мог простить Берии такую чудовищную провокацию?.. Да еще убить безвинных...
   - Берия страшный был человек... Опасный...
   - Вы говорили об этом случае со Сталиным?
   - Со Сталиным трудно было говорить о Берии. Все мы побаивались Лаврентия... Хитер, коварен, жесток, изворотлив. Догадываюсь, что и Сталин опасался его и чувствовал себя как бы в плену у НКВД...
   * * *
   Поняв непростую значимость слов Молотова, я с сомнением сказал:
   - При культе Сталина ему ничто не могло угрожать.
   - Верно, культ был броней для него - от заговоров, государственных переворотов, покушений на жизнь. Ему поклонялись как божеству... Но Сталин понимал, что реальная сила, особенно в Москве, находилась в руках Берии. Да и на местах везде были ставленники Берии. Убрать его было не так просто. И кем заменить, кому мог Сталин доверить столь серьезное дело? Ведь к Сталину не попадали даже письма и телеграммы без проверки их людьми Берии... Вот и было проще держать Берию в руках, дружить с ним, крепить авторитет своей личности как самозащиту.
   - Но ведь вы говорили, что Берия, по всей вероятности, все-таки приложил руку к смерти Сталина.
   - Да, это не исключено. Сталин в последние годы жизни уже начал было подбираться к Берии. Тот почувствовал опасность. Они друг друга стали бояться...И во мне Сталин начал сомневаться, намекал на то, что я будто работаю на английскую разведку. Проживи он дольше, со мной бы, видимо, поступили тоже не лучшим образом.
   - Да, жестокое бушевало время, - обронил я фразу, не ощутив в рассказе Молотова новизны для себя, ибо уже не впервые слышал от него об отношениях между Сталиным и Берией.
   - Нет, случалось, что и миловали кое-кого, хотя по тем временам надо было расстреливать. - И Молотов вновь рассказал о том, что я уже слышал от него в кругу наших общих знакомых.
   Речь пошла о 1944 военном годе, когда у Молотова, наркома иностранных дел, заместителем был прославленный в западном мире дипломат М. М. Литвинов. К нему однажды напросился на прием корреспондент одной американской газеты, известный нашей разведке как матерый шпион. Беря у Литвинова обычное интервью, корреспондент между тем спросил у него, есть ли в нашей стране силы, способные свергнуть Советское правительство. И Литвинов якобы ответил, что внутри Советского Союза таких сил нет. Армия и ее техника - в руках правительства. Офицеры - партийные... Надо искать силы за пределами СССР; пусть, мол, подумают об этом руководители Америки и Англии...
   На второй день чекисты положили запись беседы американца с Литвиновым на стол Сталина и стол Молотова.
   - Мы посоветовались и решили не трогать Литвинова, хотя кипели от ярости, - рассказывал Молотов. - Помнили, что во всем мире он слыл умнейшим дипломатом. Когда Литвинов был нашим послом в Америке, с ним там считались как ни с кем... Поэтому остался жив.
   Когда мы после прогулки сидели в столовой за накрытым столом, я рассказал Вячеславу Михайловичу о недавней встрече с Леоновым и о его вопросе по поводу запрета спектакля "Золотая карета".
   - Впервые слышу. - Молотов пожал плечами. - Не запрещал. Да это и не было в моей компетенции. - А потом, поразмышляв, добавил: - А вы бы, Иван Фотиевич, организовали нам личную встречу. Люблю беседовать с писателями. Пригласите Алексеева, Иванова, нашего друга Чуева....
   Стиснутый между Киевской и Белорусской железными дорогами зеленый массив с прячущимися в нем дачными постройками считается самым близким от Москвы заповедным райским уголком и именуется Переделкино. Его еще называют "воротами ветров", из-за того что они, ветры, прочесывая переделкинский лес, рощи, сады, знаменитое кладбище у златоглавого храма, дуют только в сторону Москвы и поэтому всегда чисты, свежи, напоены запахами хвои и трав.
   Здесь, среди высоких сосен и елей, тонкостволых берез и тучных кустов орешника, с давних времен основался поселок из нескольких десятков писательских дач - собственных и литфондовских, сдающихся в долгосрочную аренду. Арендные дачи - предмет раздоров между двухтысячным войском московских литераторов.
   Я арендую дачу, может, самую скромную в поселке, претерпевшую немало ремонтов и перестроек, которые обошлись Литфонду и мне лично в немалую сумму денег - на них уже можно было давно возвести богатый дворец. Но я дорожил "первородством" дачи: здесь вначале жил старый русский прозаик Бахметьев, потом мой фронтовой побратим Евгений Поповкин, а после его смерти дачу отдали в аренду мне.
   * * *
   Впрочем, "отдали" - не то слово и не то понятие. В 1969 году, после кончины Поповкина, его вдова Людмила Евгеньевна, имевшая право (согласно Уставу Литфонда) еще два года пользоваться дачей, сообщила в секретариат Союза писателей о том, что она готова отказаться от своей привилегии немедленно, если дачу отдадут в аренду кому-то из друзей покойного Е. Е. Поповкина - Ивану Стаднюку или Геннадию Семенихину. Об этом сообщил мне по телефону секретарь по организационным вопросам Союза писателей СССР К. В. Воронков - человек весьма деловой и строгий; он предложил мне написать соответствующее заявление в адрес секретариата. Когда я принес в "дом Ростовых" на улице Воровского бумагу, Воронков, принимая ее от меня, объяснил, что у него таких заявлений много десятков и вряд ли моя просьба будет удовлетворена. Я вспылил, напомнив Воронкову, что принес заявление не по своей инициативе, а по его "просьбе", и покинул кабинет.
   Вскоре, в один из декабрьских дней 1969 года, меня пригласили на небольшой прием в болгарское посольство (не помню, по какому поводу). Я немножко опоздал и, когда появился в зале, где проходило торжественное пиршество, направился к хорошо знакомому мне послу Жулеву, чтоб поприветствовать его. Рядом с Жулевым стоял, уже будучи чуть во хмелю, К. В. Воронков. Увидев меня, он весело сказал послу:
   - Можете поздравить Стаднюка! Сегодня наш секретариат постановил отдать ему в аренду дачу в Переделкино.
   Я, зная, что в тот день никакого секретариата не было, разыграл сцену взволнованной благодарности, преклонив даже перед Воронковым колена. И тут же объявил, что приглашаю Жулева с супругой в гости, в Переделкино, как только переселюсь туда и приведу дом в порядок.
   На второй день, забрав у вдовы Поповкина ключи от дачи, я занял ее и начал обустраиваться. Потом позвонил по телефону Воронкову, еще раз поблагодарил его за благожелательство и сообщил, что уже завез на дачу мебель.
   Трудно передать тогдашнюю реакцию Константина Васильевича на мои слова. Вначале он помолчал, потом застонал, будто его пронзила острая боль в интимном месте. Наконец с трудом вымолвил:
   - Что же ты, Иван, наделал?! Я ведь пошутил!
   - Догадываюсь, что пошутил! - едковато ответил я. - Но такие шутки не для посольских застолий! Я ведь пригласил посла в гости всерьез!.. И вас приглашаю....
   Только через полгода усилиями Воронкова секретариат принял решение о предоставлении мне в аренду дачи. Полагаю, Литфонд не прогадал: в Переделкино за тридцать лет я написал три книги романа "Война", романы "Москва, 41-й", "Меч над Москвой", несколько киносценариев художественных фильмов и четыре пьесы. Литфонд получил сумму денежных отчислений, принесенных мной государству доходов, такую, что можно было б построить еще один дачный городок. Только жаль и даже стыдно перед всем миром, что из многомиллионных доходов, получаемых нашим государством от труда писателей, им же, писателям, перепадают жалкие крохи, хотя находятся завистливые борзописцы, готовые выворачивать чужие карманы и возводить иных романистов в ранг миллионеров.
   Впрочем, даже грабительская политика Советского государства по отношению к своей творческой интеллигенции все-таки позволяла ей в послевоенные и застойные времена материально жить не в бедности, а то и в достатке...
   Так вот, в один из таких майских дней мы ждали в "нашей", не совсем благопристойно арендованной, даче небывалых гостей. Накануне я был на рыбалке, удил "по сезону" только на два крючка, но вернулся с хорошим уловом: Антонина и Галя (жена и дочь) нажарили целый противень карасей в сметане, стол на террасе был щедро уставлен блюдами, вазами, вазочками со всевозможными закусками...
   Первым приехал Молотов: на дороге против дачи засигналила машина. Я кинулся открывать ворота, но меня опередил вошедший во двор Шота Иванович Квантилиани - полный, невысокого роста грузин, с которым мы и раньше нередко встречались в Жуковке у Молотова. Сидевший за рулем "Волги" Евгений Джугашвили (сын погибшего в плену у немцев Якова - старшего сына Сталина) медленно зарулил на центральную асфальтовую дорожку дачного участка. Из машины вышел Вячеслав Михайлович Молотов - не по годам стройный, розовощекий, в темном костюме... Объятия, поцелуи. Гость с любопытством оглядывался по сторонам (это был его первый приезд ко мне в Переделкино); как всегда, в его глазах таилась вопрошающая ирония.
   У крыльца дома я стал знакомить Молотова с Антониной, Галей, сыном Юрием (тогда еще старшим лейтенантом). Вошли в дом, поднялись по крутой лестнице на второй этаж в мой кабинет. Молотов с интересом осматривал библиотеку, афиши моих фильмов и спектаклей, развернутые на подставке топографические карты, на которых некогда работали цветными карандашами маршал Тимошенко и генерал-лейтенант Лукин, сводки погоды за лето 1941 года, начертанные моей рукой схемы боевых операций начального периода войны. Удивлялся, посмеивался... Затем стал придирчиво расспрашивать о предполагаемых содержании и военно-политических концепциях третьей книги романа "Война".
   Вскоре пришел со своей дачи и присоединился к нам Михаил Алексеев, приехали Анатолий Иванов, Владимир Фирсов, Феликс Чуев. Я с нетерпением ждал появления Леонида Максимовича Леонова: он жил на соседней улице. А Молотов переключил свой интерес на Алексеева и Иванова, как главных редакторов журналов, стал расспрашивать их, есть ли в редакционных портфелях ("Москвы" и "Молодой гвардии") новые интересные рукописи.
   Наконец появился с палочкой в руке и плащом через плечо Леонов. Мы все спустились на террасу ему навстречу. Взглянув на накрытый стол, Леонид Максимович схватился за голову:
   - Батюшка мой! Я ж пообедал!
   - Кто же идет в гости к хохлу, пообедавши? - Я искренне удивился и огорчился, посетовав, что не предупредил Леонова, когда говорил с ним по телефону.
   Прежде чем сесть за стол, решили сфотографироваться. И тут Молотов неожиданно спросил у меня:
   - А где же ваш зять Виктор Петелин? - Мы как-то вместе с Молотовым и Виктором Васильевичем навещали на даче в Новом Иерусалиме Сергея Ивановича Малашкина.
   - Отмокает Петелин в море в Коктебеле, - ответил я. - С моим старшим внуком Ванюшкой.
   - Значит, не полный сбор, - засмеялся Молотов. - Будут жалеть, что не оказались в таком товариществе.
   Вдруг на крыльцо выскочила Галя:
   - Папа, Виктор звонит из Коктебеля! Будешь говорить?
   - Передай ему привет от всех нас. Пусть идет за вином и выпьет там за наше здоровье!..
   Затем, после фотографирования, началось незабываемое застолье. Молотова и Леонова я посадил рядом - через угол стола. Остальные рассаживались кто где хотел - мест хватало. Трудным оказалось наполнить первые рюмки. Вячеслав Михайлович у себя на даче, бывало, мог выпить в нашей компании рюмку-две коньяку, а тут попросил налить ему бокал домашнего квасу из березового сока. Леонид Максимович согласился пригубить рислинга. Я, как хозяин, чувствуя ответственность за происходящее, осторожно попивал смесь шампанского и рислинга. Остальные угощались - что кому желалось: на столе высились бутылки коньяка, водки, вина: то были благословенные времена, когда всем позволялось оставаться самими собой.
   Ох, трудно хозяину дать ход посиделкам, когда душа смущена необычайностью происходящего. Если б мне кто-нибудь предрек хотя бы в войну, что в моем доме когда-то будут сидеть рядом Молотов и Леонов, в кругу известных прозаиков, поэтов, да еще внука Сталина, я бы такого прорицателя посчитал сумасшедшим. Но деваться было некуда. Прозвучали первые тосты. Молотов, будто на заседании, деловито спросил у Леонова, над чем он работает. Леонид Максимович ответил уклончиво и стал нахваливать мою "Войну", особенно сцену в кабинете Молотова, когда германский имперский министр Риббентроп из кремлевского кабинета Вячеслава Михайловича в присутствии Сталина разговаривал по телефону с Гитлером. Слава Богу, похвала прозвучала больше в адрес Молотова, оснастившего писателя подробностями, которых ему не придумать, тем более что, по словам Леонида Максимовича, в этой сцене очень достоверно выписан Сталин.
   * * *
   Я с тревогой ждал главного: разговора о "Золотой карете". Его начал Молотов:
   - Леонид Максимович, откуда вы взяли, что я во время войны якобы запретил ваш спектакль "Золотая карета?" Это ни в какой мере не соответствует действительности.
   Мне не запомнился ответ Леонова, но очередной вопрос, адресованный ему Молотовым, меня ошеломил:
   - А как случилось, что вы написали антипатриотичный рассказ "Евгения Ивановна"? - Так и спросил!
   - Почему антипатриотичный? - Лицо Леонида Максимовича покрылось розовыми пятнами. - Я с вами согласиться не могу!
   - В прежние времена мы вас бы строго наказали за него. - Лицо Молотова тоже побагровело.
   Я почувствовал столь острую тревогу, что заболело сердце: было похоже, что эти два великих человека сейчас схлестнутся в споре, который может закончиться плохо. Особенно пугала жесткость в словах Молотова и исчезнувшее в его глазах обычное выражение ироничности.
   - Это уже интересно. - Леонид Максимович вынужденно засмеялся, и всем нам было видно, как он сдерживал себя, чтоб не ожесточиться. - Я, между прочим, все свое творчество рассматриваю в единстве. В том числе и "Евгению Ивановну", судьба которой продолжается в последующем рассказе...
   Молотов не очень деликатно прервал Леонова:
   - Неужели вы верите в то, что любовь между двумя людьми может оправдать измену родине одного из них, в данном случае Евгении Ивановны?
   Я не смею продолжать рассказ об их дальнейшей дискуссии, боясь быть неточным. Запомнились мне вразумляющие интонации в размышлениях Леонида Максимовича о человеческих натурах, порывах их характеров, о разности отношений отдельных личностей к родному народу, к России и тому общественному строю, который отторгает человека не от народа, не от России, а от чужеродности "нового" бытия, удушливости атмосферы времени.
   Надо было разряжать напряженность разговора. И мы, кто был в застолье, наперебой начали требовать вновь наполнить рюмки. Зазвучали тосты, а Михаил Алексеев тут же взял на себя роль "громоотвода" - увел всеобщее внимание в новое русло. Начал вспоминать тридцатые годы, страшный голод в Поволжье, стал рассказывать о своей родной Саратовщине и обо всем поволжском крае, объединившем тогда несколько областей, о царивших там беспорядках, головотяпстве местных руководителей.
   Молотов почувствовал, что в словах Михаила Алексеева сквозит прямой упрек тогдашнему Советскому правительству и лично ему, Молотову. И не только не отмолчался, но и перешел в контратаку:
   - Молодой человек, - обратился он к Алексееву, и уже от этих слов Михаил Николаевич почему-то побледнел, вызвав во мне необъяснимый приступ беззвучного смеха. - Я прочитал все ваши книги. Да, талатливо. Но в них, а значит, и в вас, есть глубокие внутренние противоречия...
   Я понял, что это был упрек и моему роману "Люди не ангелы", а также книгам Федора Абрамова и Сергея Крутилина, - на эту тему у нас с Молотовым уже были разговоры раньше, которые он всегда завершал выводом: "Многие писатели, пишущие о деревне, не понимают учения Ленина о крестьянском вопросе".
   Прервав дискуссию, Молотов встал и предложил тост в память о Сталине. Затем Владимир Фирсов и Феликс Чуев поочередно начали читать стихи, которые всех нас будто примирили...
   Мои встречи с Молотовым чаще продолжались на его даче в Жуковке.
   Несколько раз он еще приезжал к нам в Переделкино.
   Но то уже были встречи деловые, без особых дискуссий, пусть и не менее, а порой и более интересные. Для меня, продолжавшего писать о начальном периоде войны, они сослужили неоценимо полезную службу, оказались незабываемыми, о чем я искренне, с глубоким волнением сказал в своей траурной речи на его похоронах 12 ноября 1986 года. Умер он 8 ноября на девяносто шестом году жизни.
   32
   Природа - это увлекательнейшая книга, которую никогда не надоедает читать. К самым страстным любителям этой книги, посвященным в сокровенные тайны ее увлекательности, относятся рыбаки и охотники. Для меня лучшее времяпрепровождение - рыбалка, ее уединение с полным ощущением свободы. Но я не стану писать о тех чувствах тихого восторга, который испытываешь, готовя рыбацкие снасти, не буду утомлять читателя описанием различных способов ужения рыбы. Обо всем этом уже написано немало и хорошо, хотя только одно Евангелие, как известно, является книгой без недостатков.
   Так вот, повторяюсь, уединение при ужении рыбы действительно укрепляет душу, приучая ее к размышлению. Правда, мысли, когда ожидаешь поклевки, часто растворяются, как снежинки на щеке, и порой ты будто исчезаешь для самого себя из земного бытия. Да-да, забываешь, что ты есть, что существуешь, что проходит время, приближая тебя к "пробуждению", когда надо начинать сниматься с якоря, если в бесклевье сидишь в лодке, или по свисту кого-то из сорыбаков - сигнал - узнаешь, что пора покидать насиженное на льду место (если рыбачишь зимой) и волочить за собой ящик на салазках в назначенный пункт сбора нашего уже давно сколотившегося волей случайных и неслучайных знакомств товарищества "хороших людей". Если человек - рыбак, то обязательно человек хороший, - бытовало среди нас льстившее нам поверье.
   Мы - это целый "оркестр", состоящий из "личностей", ничем не похожих друг на друга, и эта непохожесть, возможно, была для нас главной цементирующей силой, питавшей интересы друг к другу и потребность во встречах. Правда, наш "оркестр" время от времени таял и вновь обновлялся одни умирали (знаменитый в прошлом театральный режиссер Майоров Сергей Арсентьевич, "засекреченный" академик, Герой Соцтруда Семенихин Владимир Сергеевич...), других сковывали болезни, а один из наших побратимов-патриархов - начальник Академии МВД СССР генерал-лейтенант Крылов Сергей Михайлович, вступив в острейший конфликт с высшим руководством своего министерства, застрелился...