Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   Разговор продолжили в моем номере, где Анатолий Михайлович стал читать наиболее комедийные эпизоды из своей режиссерской разработки. Компания наша увеличивалась: пришел Константин Сорокин, которому предстояло сыграть в нашем фильме роль старшины Саблика, зашла Алла Ларионова (умопомрачительно красивая, снимавшаяся в главной роли "Анны на шее"), еще появились актеры и, усевшись вокруг стола, начали готовиться к какой-то сложной игре в карты.
   Вертинский распрощался с нами и ушел. Я в карты не играл и, скучая, слонялся по комнатам. Граник предложил мне посидеть над его режиссерским сценарием, переплетенным в картонную обложку.
   Открыв сценарий, я обратил внимание, что на его титульном листе красным карандашом жирно зачеркнута строка: "Художественный руководитель Григорий Козинцев".
   - Как это понимать?! - встревоженно спросил я у Граника.
   - Не обращай внимания, - спокойно ответил он. - Это ему славы не прибавит, а нам его фамилия убавит. Да и некогда Григорию Михайловичу заниматься нашим фильмом.
   Полистав сценарий, я вдруг обнаружил в нем записку на листе бумаги в клеточку. С изумлением прочитал ее:
   "Дорогой Толя! Ты взялся не за свое дело. Этот материал тебе чужд. Пока не поздно, откажись от постановки фильма. Григорий Козинцев".
   Много мне потребовалось сил, чтоб не броситься к Гранику с новыми вопросами... Эта записка где-то хранится в моем архиве...
   Оказывается, и великие режиссеры могли ошибаться: когда во время недели французских фильмов знаменитому Жерару Филипу показали на "Ленфильме" отрывки из "Максима Перепелицы", он сказал, как сообщила газета "Труд", что хотел бы видеть наш фильм во Франции.
   В начале 1955 года киностудия "Ленфильм" сдавала в Москве, в Главном управлении по кинематографии СССР, кинокомедию "Максим Перепелица". И в этот же день московская киностудия имени Горького представила союзному кинематографическому начальству свою цветную музыкальную кинокомедию "Солдат Иван Бровкин", поставленную по сценарию Георгия Мдивани режиссером Иваном Лукинским,.
   Все этажи здания на Гнездниковском гудели от возбуждения: в кино родились два фильма-близнеца: черно-белый Максим и цветной Иван. Почти с одним и тем же сюжетом, одинаковыми коллизиями, расстановкой героев. Всем было известно, что правда на моей стороне, что "Максим Перепелица" поставлен по моей одноименной книге, вышедшей в свет четыре года назад, что по радио уже несколько лет звучат радиоспектакли о нем. Но то были времена, когда никто не мог постоять за правду. Георгий Мдивани слыл драматургом высокого ранга, был членом правления Союза писателей. Пользуясь своим положением, он добился, чтобы его фильм "Солдат Иван Бровкин" был выпущен на экран гораздо раньше "Максима Перепелицы"...
   Разбирая недавно свои архивы, я внезапно наткнулся на стенограмму забытого мной заседания Комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР от 20 октября 1955 года. Комиссия обсуждала просмотренную московскими писателями кинокомедию "Максим Перепелица" перед выходом ее на экран. Заседание вел покойный ныне военный писатель С. Н. Голубов. В обсуждении фильма приняли участие двадцать человек, среди них - Михаил Алексеев, Григорий Поженян, Николай Шундик, Марк Максимов, Алексей Марков, Константин Поздняев, Герман Нагаев, Матвей Крючкин... Это был день триумфа всей нашей съемочной группы и актерского ансамбля, хотя выступавшие высказывали и отдельные критические замечания.
   Теперь мне вспомнилось, что именно высокие оценки фильма моими коллегами обезоружили меня, и я не последовал их советам начать конфликт с Георгием Мдивани и не стал доказывать первородство сюжета своего фильма... Когда "Максим Перепелица" появился на экранах Москвы, случай свел меня с Александром Петровичем Довженко. Я сидел в предбаннике ЦДЛовской парикмахерской, дожидаясь очереди к знаменитому цирюльнику Моисею. Довженко, запеленутый в простыню, сидел в кресле мастера. Кто-то обратился ко мне, назвав меня по фамилии.
   - Вы Стаднюк? - тут же отреагировал Александр Петрович. - Я смотрел вашего "Перепелицу". Не переживайте... То, что позволил себе Мдивани, мерзко. Но его фильм - цыганщина дурного вкуса, а "Максим Перепелица" народная комедия. Ей и суждена долгая жизнь.
   Но буквально на второй-третий день в "Комсомольской правде" появилась статейка Галины Колесниковой, в которой критикесса все ставила с ног на голову: доказывала, что не Мдивани у меня, а я у него позаимствовал сюжет кинокомедии.
   Вот тут уж отмалчиваться мне было нельзя, и я написал письмо в "Правду".
   Мдивани, как помнится, постигли неприятности по партийной линии и в секции кинодраматургов. Через какое-то время он позвонил мне домой и попросил прощения, но делал в нашем телефонном разговоре акцент на то, что, мол, есть бродячие сюжеты и запретов на них нет, а виноват он передо мной лишь в том, что, уже будучи автором тридцати кинокартин, "перебежал" дорогу моему первому фильму. Позже прислал мне с теплой дарственной надписью трехтомник своих пьес.
   Я был рад и такому исходу конфликта, тем более что газета "Красная звезда" опубликовала огромную хвалебную статью о "Максиме Перепелице". Но позабыл о недремлющем оке начальства. Генерал-лейтенант Миронов, прочитав в "Красной звезде" статью, позвонил тогдашнему ее главному редактору генерал-майору Василию Петровичу Московскому и "пожурил" его за то, что неумело воспитывает он молодых писателей: нельзя так захваливать подполковника Стаднюка. Зазнается! Да и фильм ведь не без недостатков. Вот об этих недостатках и надо, мол, рассказывать на страницах газеты, но уже устами самих зрителей (обо всем этом потом поведал мне сам генерал Московский).
   И в войска был послан мой давний друг подполковник Геннадий Семенихин собирать критические отклики на фильм "Максим Перепелица". Приказ есть приказ, дружба службе не помеха (Геннадий был литсотрудником отдела литературы "Красной звезды").
   Отклики, если не ошибаюсь, заняли целую газетную полосу. Я даже обрадовался: такое внимание Ивану. Самым главным обвинением в адрес сценариста - пропаганда панибратства в армии. Это панибратство выразилось в фильме якобы в том, что командир роты старший лейтенант Куприянов пригласил Максима, когда тот вернулся с гауптвахты, посидеть рядом с собой на скамейке и при этом дал ему закурить сигарету из своего портсигара.
   Вот такие-то дела... Но и на этом моя "перепеличья" одиссея не закончилась. Вскоре фильм показывали по телевидению. Мне и Анатолию Гранику предложили выступить по нескольку минут перед демонстрацией кинокомедии.
   Выступили... А на второй день мне позвонил на службу дежурный по приемной заместителя начальника Главпура (или помощник его - не помню) и от имени адмирала спросил, кто разрешил подполковнику Стаднюку выступить по телевидению в военной форме.
   - А я что, глупостей наговорил, армию опозорил? И выступал как писатель, а не как работник Главпура, - ответил я.
   - Так что передать адмиралу?
   - Пошли ты его подальше!.. - В сердцах я употребил нецензурное слово.
   Через несколько минут позвонил вновь тот же полковник:
   - Адмирал всучил тебе десять суток гауптвахты за хулиганство.
   - Какое хулиганство?
   - Ты же велел послать его...
   - И ты передал дословно?
   - Как просил...
   Я кинул на рычаг телефонную трубку, взял Устав дисциплинарной службы и вычислил, что адмирал имеет право арестовать меня только на пять суток. Тут же позвонил полковнику и, уже совсем не владея собой, заорал:
   - Передай своему... адмиралу, что он превышает данные ему права! Может посадить меня только на пять суток! - и положил трубку.
   Вновь звонок от полковника:
   - Остается в силе десять суток! К своим пяти он попросил еще пять у министра обороны. Так что готовься встречать машину патрулей комендатуры.
   Самоуверенности моей как ни бывало. Что делать? Понимал, что правда на моей стороне. Но зачем было хамить начальству, да еще такому высокому? Позвонить и попросить прощения?.. Извиниться?.. Вряд ли это поможет... Обращаться в ЦК партии? Идти на скандал? Но если я и докажу неправоту адмирала, меня все равно не пощадят... А здравый смысл все-таки подсказывал, что надо "обнародовать" атмосферу, в которой находятся писатели-военнослужащие; ведь я не один в армии литератор.
   Сила и возможности работников ЦК мне уже были известны. Однажды, уже после просмотра на Старой площади "Максима Перепелицы", меня пригласили в отдел культуры для участия в совещании по проблемам кино. Предложили выступить. С молодым задором я высказал мысль о необходимости введения "государственных заказов" на фильмы. Мол, сценарная коллегия должна отбирать лучшие из поступивших литературных киносценариев, приглашать режиссеров и поручать им постановку. Если режиссер отказывается - посылать его подальше и искать другого. Таким образом, с моей точки зрения, можно было избавиться от режиссерского диктата и создавать фильмы, самые нужные народу. А то даже получалось так, что на последнем курсе Всесоюзного института кинематографии будущий молодой режиссер по своему усмотрению ищет себе сценарий или пишет его в содружестве с кем-то и, придя на студию, ставит свои условия. Отсюда - полная анархия в создании кинокартин.
   После меня поднялся Иван Пырьев и не оставил от моего выступления камня на камне: "Я буду браться за постановку фильма по тому сценарию, какой мне нравится. Ничьих заказов, кроме веления своей души, своей совести выполнять не буду! А то, что предлагает Стаднюк, - это гибельный путь киноискусства..." Разумеется, наш выдающийся режиссер был прав, хотя и в моих суждениях было зернышко истины: возможно, касающееся начинающих режиссеров.
   После совещания меня пригласил к себе в кабинет заведующий сектором кино Отдела культуры ЦК Сазонов. Стал расспрашивать, кто я, откуда родом, как мне служится, как живу. Я тут же пожаловался, что живу е семьей, состоящей из четырех человек (двое детей), в одной комнате коммунальной квартиры, пишу по ночам на кухне или в ванной.
   - Да, плохо армия заботится о своих писателях, - сказал он и взялся за трубку кремлевского телефона. - Сейчас поговорим с вашим министром обороны.
   Я оцепенел от страха. Только и успел ошалело сказать:
   - Маршал Малиновский подумает, что я нажаловался! Не звоните!...
   А заведующий сектором уже говорил маршалу о моем бедственном жилищном положении. Через несколько дней я переселялся с семьей в отдельную двухкомнатную квартиру в новом доме на 6-й улице Октябрьского поля (ныне маршала Бирюзова).
   Прошло еще какое-то время, и последовал новый вызов в ЦК. Состоявшийся там разговор ошеломил меня: мне предложили уволиться из армии и занять пост начальника Главного управления кинематографии Министерства культуры СССР. В кино, мол, надо наводить порядок, а вы, в общем, понимаете суть проблем; надо заняться там обновлением кадров и вам, как "человеку со стороны", это будет делать сподручнее.
   Я сразу же понял, какая мне уготована неблаговидная роль, и категорически отказался, сославшись на то, что я кадровый военный и при этом еще учусь в заочном институте...
   И вот теперь, когда на пустом месте произошел непростой конфликт, я вознамерился писать письмо в ЦК, в тот самый отдел, где меня уже знают. Но ведь можно не успеть! За мной в любую минуту мог приехать комендантский патруль.
   Тут я вспомнил о своем знакомстве с военным комендантом Москвы генерал-лейтенантом К. Р. Синиловым, которому помог в издании его брошюры "О поведении военнослужащих вне строя".
   Однако дозвониться до Синилова не удалось, и мне вдруг пришла мысль набрать номер телефона заведующего сектором кино Отдела культуры ЦК Сазонова.
   - Не может такого быть! - ответил Сазонов, выслушав мой сбивчивый рассказ о случившемся. - За выступление по телевидению - нагоняй?! Наказание гауптвахтой?! А ну, обождите у телефона, я позвоню по "кремлевке" вашему адмиралу.
   Их разговор был мне хорошо слышен, и я еще раз убедился, что люди в ЦК имеют немалую власть. Адмирал извинительно доказывал, что подполковник Стаднюк за непочтительность к начальству конечно же заслуживает отсидки на гауптвахте, но согласился отменить свое распоряжение - все-таки речь шла о члене Союза писателей.
   10
   Казалось, конфликт был исчерпан, я мог спокойно продолжать работу в журнале, но спокойствие мое было призрачным, ибо понимал, что я уже "меченый". Нужен только случай, чтоб свести со мной счеты. Да они, счеты, как мне казалось, уже потихоньку и сводились: давно и не единожды представленный к званию "полковник", я продолжал ходить в подполковниках документы, как сказал мне приятель из управления кадров, к ним не поступали. Возможно, меня угнетала презренная мнительность. И логика подсказывала: для адмирала я слишком мелкая "сошка", чтоб он занимал мной свои мысли.
   Но к истине ведут сомнения. И я поделился ими со своим другом Григорием Поженяном, поэтом, бывшим военным моряком. Пожалуй, человека с более интересным - взрывным, бурным и целенаправленным - характером я в своей жизни не встречал. Да и поэт он, в моем даже нынешнем понимании, один из крупнейших в советской литературе.
   Познакомил меня с Поженяном приехавший тогда из Симферополя Дмитрий Холендро. Мы сидели в гостиничном номере, и Гриша читал нам стихи о море. Я был в восторге и от стихов, и от манеры их чтения автором. Биография поэта тоже впечатляла: заслуженный, орденоносный морской офицер исключался из Литературного института за "политическую неблагонадежность". Когда тогдашний ректор Литинститута Федор Гладков, объявляя ему приказ об исключении, воскликнул: "Чтоб вашей ноги здесь не было!", - Поженян ответил: "Уже нет здесь моих ног!" - И тут же, в кабинете, встал на руки и так, вверх ногами, вышел из здания института на Гоголевский бульвар и, в сопровождении кого-то из друзей, "дошагал" до пивной на Пушкинской площади... Потом работал в Калининградском порту котельщиком, а со временем был восстановлен в институте...
   Я еще продолжал работать в Воениздате и пригласил Поженяна сотрудничать у нас - рецензировать поэтические рукописи - хоть какой-то будет заработок, в котором он очень нуждался.
   С каждой новой встречей наша дружба крепла. Некоторые мои друзья тоже подружились с Поженяном, особенно Михаил Алексеев, угадав в нем не только славного, пусть и хулиганистого, человека, но и обладателя истинного таланта.
   Многие его стихи и поэмы мы запоминали наизусть, а потом были свидетелями рождения первых стихотворных книг Поженяна - "Ветер с моря", "Штурмовые ночи", "Жизнь живых", "Степкино море"... Еще и еще выходили его сборники, вплоть до избранных изданий. Большую славу принес Григорию Михайловичу художественный фильм "Жажда", поставленный по его автобиографическому сценарию. В народе зазвучали поженяновские песни; наиболее любимыми из них стали песни "Мы с тобой два берега" и "Путь к причалу".
   В каждом из нас еще долго жили воспоминания о войне. Сиживая в дружеском кругу, мы часто делились ими. Но то, о чем рассказывал нам Гриша, порой казалось невероятным, хотя боевые ордена (в том числе Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны) и многие медали на груди свидетельствовали о былых его ратных делах на Черноморском флоте. Мы знали, что Уголек (он же Поженян) участвовал в рискованных морских десантах, в фантастической операции по захвату у немцев Беляевской насосной станции, чтоб дать Одессе воду, оказывался в одиночестве во вражеском тылу и уже был зачислен в "пропавшие без вести"... Не во все из рассказываемого Гришей мы верили, но сомневаться вслух у нас не полагалось; более того, мы даже весело подзуживали друг друга, провоцируя на новые, казалось, фантазии.
   Но однажды Поженян поведал такое, во что мы с Алексеевым откровенно ему не поверили. Речь шла об участии экипажа катера, которым Григорий командовал, в знаменитом Эльтигенском десанте. Во время жестокого обстрела немцами приближавшихся к берегу отрядов катеров заместитель Григория Поженяна по политчасти спрятался под тумбой штурманской рубки. Ничего в этом зазорного не было, но замполит... уснул под тумбой! Катер высадил на берег морскую пехоту, экипаж поддержал ее огнем... Шел бой, а замполита не было... Обнаружили его на обратном курсе. И разъяренный лейтенант Поженян приказал матросам выкинуть старшего политрука в бурун (пенистый след катера). "Как очухается, выловите его обратно!.." Приказ есть приказ: выбросили офицера в море, потом вновь втянули на борт.
   Разве можно было в такое поверить? Мы не поверили. Григорий это заметил и, как бы в укор нам, прочитал стихи:
   Что-то все у меня не ладится.
   То весною зима приластится,
   То зимой, в декабре, за стеклами
   Птиц обманут ветрами теплыми.
   Что-то все у меня навыворот.
   То за горькую правду выпорют,
   То за самую малость малую
   Вдруг погладят рукой беспалою.
   Да и сам-то я, словно маленький,
   То с достоинством губы выпячу,
   То, зарывшись в подоле маменьки,
   Чтобы люди не знали, выплачусь.
   Где ж вы, деды морозы добрые?
   Вы такие ж, как я, бездомные.
   Где ж ты, палочка выручальная?
   Ты такая ж, как я, случайная.
   Не встречались вы на роду моем.
   Вас такие ж, как я, придумали.
   Новогоднею ночью бесснежною,
   Чтоб вы стали людской надеждою.
   Не стали мы "пороть" Гришу за "горькую правду", более того, притворились, что поверили в истинность его рассказа; на войне, мол, всякое бывало.
   Так вот, поделился я с Поженяном своими тревогами, родившимися после конфликта с адмиралом.
   - Пустяки все это! - ответил мой дружок. - Давай я тебя познакомлю с моим адмиралом - Октябрьским Филиппом Сергеевичем. Я служил под его командованием, теперь мы иногда встречаемся, пьем по чарке и плачем, вспоминая погибших друзей...
   Через какое-то время мы сидели в гостях у адмирала Октябрьского (Иванова), командовавшего в войну Черноморским флотом. Гриша привез ему только что вышедший новый поэтический сборник, а меня отрекомендовал как своего ближайшего друга и автора замеченной зрителем кинокартины "Максим Перепелица".
   Мне, "сухопутному" солдату, слушать разговоры о войне на море было очень интересно. Адмирал Октябрьский часто обращался в воспоминаниях к тем боевым операциям, в которых отличался катер Поженяна, и рассказывал о них куда масштабнее, чем это мы слышали от самого Григория Михайловича. Всплывали новые, остродраматичные эпизоды, и я стал убеждаться не только в том, что слышанное от Поженяна - сущая правда, но далеко не полная, обедненная. Вспоминая его "похождения" во время войны, адмирал Октябрьский иногда поругивал Гришу за былые излишние вольности. И вдруг, ткнув пальцем в грудь Григория, пожаловался мне:
   - Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит!.. Я его представил к званию Героя Советского Союза!.. Сделал это еще до своего отъезда на Амурскую флотилию. А он потом во время Этильгенского десанта выбросил за борт политработника!.. Естественно, последовала жалоба в Военный совет. Стали затевать трибунал. Но опомнились и ограничились тем, что ликвидировали представление к Герою...
   - Насчет Героя Гриша помалкивал, - ошеломленно сказал я.
   Затем Поженян рассказал Филиппу Сергеевичу мою ситуацию: трусит, мол, Стаднюк перед своим главпуровским адмиралом; надо бы заступиться...
   Октябрьский нахмурился, долго молчал.
   - Тайну умеете хранить? - наконец мрачно спросил он.
   Мы отмолчались.
   - Ваш адмирал, - Октябрьский устремил на меня печальный взгляд, - еще на прошлой неделе смещен со своего поста и с понижением послан на Дальний Восток.
   - Что с ним случилось?! - спросил Поженян, а я даже затаил дыхание от неожиданности. Не знал, как отреагировать на услышанное, почувствовал, что где-то во мне шевельнулась подленькая радость.
   - Не с ним, а с линкором "Новороссийск", - сказал Октябрьский. Взорвался линкор, погибли матросы, офицеры. До сих пор идут спасательные работы... В ту же ночь заседало Политбюро ЦК... А адмирал отвечал за политработу на флотах...
   И тут я почувствовал себя непередаваемо мерзко. Мои неприятности микроскопически-личная мизерь в сравнении с катастрофой на Черном море! Было стыдно... И уже жалко снятого с поста адмирала. Он-то при чем? Политработой диверсию не упредишь, если это действительно диверсия.
   И недоумевал, почему случившееся держалось в такой строжайшей тайне даже от нас, служивших в Главпуре?
   Только через 33 года страна узнает некоторые подробности этой трагедии из публикаций газет "Правда" и "Красная звезда".
   11
   Время не стояло на месте. Молодые армейские писатели Михаил Алексеев, Николай Горбачев, Михаил Колесников, Иван Свистунов, Николай Камбулов, Ирина Левченко, Иван Жигалов, собираясь в моем кабинете, размышляли о том, что хорошо бы при Главпуре и Министерстве обороны создать военно-художественную студию прозаиков, поэтов, драматургов наподобие военной студии художников имени Грекова... Обращались с ходатайством к самому высокому начальству. Но ему было не до наших забот в условиях "холодной войны" и при постепенном обновлении офицерского и генеральского корпуса армии и флота.
   Некоторые надежды на помощь в решении этой проблемы возлагали мы на Михаила Шолохова. Но, к сожалению, я упустил имевшуюся возможность посоветоваться с ним о томившей нас заботе. Сия возможность представлялась в канун пятидесятилетия Михаила Александровича, когда побывал я у него в Вешенской.
   Это было уже незадолго до юбилея великого писателя - в последних числах марта 1955 года. Главпур издал директиву широко отметить в армии и на флотах пятидесятилетие Шолохова, а военным печатным органам опубликовать о нем статьи. Мне же пришла в голову шальная мысль позвонить Михаилу Александровичу и попросить у него для нашего журнала отрывок из романа "Они сражались за Родину", над которым писатель работал. По наивности полагал, что Шолохов меня запомнил, - мы дважды сиживали за одним столом в небольшом кругу московских писателей.
   Задумано - сделано. Дозвонился до Вешенской. У аппарата Шолохов. Я постарался веско, со ссылкой на директиву Главпура, объяснить ему причину моего звонка, попросил прислать отрывок из романа.
   - Полковник, - откликнулся он, повысив меня в звании, - так мы ни до чего не договоримся. Прилетай завтра в Ростов, ищи меня в гостинице... Что-нибудь придумаем.
   Прилететь "завтра" я не смог, ибо получил ордер на квартиру. А тогда бытовала у нас поговорка: "Новую квартиру беги занимать впереди ключа, а то ее могут занять раньше тебя..." В Ростов я прилетел через день, отыскал названную мне Шолоховым гостиницу, но его там уже не застал - он срочно улетел с каким-то московским .издателем в Вешенскую.
   В панике я кинулся в газету Донского военного округа к своим давним знакомым. Из редакции попытались дозвониться к Шолохову домой. Но телефонная связь с Вешенской отсутствовала. И я, вопреки горячим советам друзей, решил на свой страх и риск ехать в знаменитую на весь мир станицу.
   Сойдя в Миллерово с поезда, пошел на автобусную станцию. Там меня ждал новый "сюрприз": мартовская дорога на Вешенскую размыта, и автобусы туда не ходят. Я будто почувствовал, как у меня в нагрудном кармане кителя зашевелилось командировочное удостоверение, подписанное самим начальником Главпура - генерал-полковником А. С. Желтовым... А ведь это была не простая бумажка, это - приказ, который надо выполнить. Но до Вешенской от Миллерово сто сорок километров! Пешком не пойдешь.
   Стал расспрашивать у людей, как в Вешенскую доставляют газеты и письма. И узнал - летает туда почтовый самолет По-2. На почте же услышал от начальника, что посадить меня на самолет он не имеет права, - инструкция!
   Оставалась последняя надежда - "верховная власть" района... И вот я сижу в кабинете первого секретаря райкома партии, объясняю ситуацию. Для пущей важности достаю из полевой сумки свою крымиздатовскую книжку повестей и рассказов "Сердце солдата", вышедшую в Симферополе в прошлом году, делаю на ней авторскую надпись и дарю партийному боссу. Показываю ему такую же книжку, подписанную для Шолохова. Уговорил!..
   - Ладно, инструкцию мы нарушим, - сказал секретарь райкома. - Прикажу начальнику почты. Но для порядка надо вначале позвонить Михаилу Александровичу, убедиться, что он вас действительно ждет.
   Меня это не встревожило: ведь была у нас договоренность... Ох, деревенская наивность!.. Однако, как и в Ростове, телефонной связи между Миллерово и Вешенской не было - весенние воды делали свое дело.
   И вот мы в полете. Я сижу рядом со штурманом; он и пилот - молодые, красивые ребята. Оба удивлены, что им посадили пассажира. Но моя военная форма наводила их, как я догадывался, на мысль о какой-то особо важной моей миссии. А я любовался землей - хуторами, холмистой степью, пашнями, лугами, впадинами, залитыми талой водой, в которой отражалось глубокое небо и вспыхивало ослепляющее солнце... Показалась пойма Дона. Могучая река будто вытекала из дымки далекого небосвода и впадала на краю земли в просветленный край неба. Вешенская обозначилась белым двухэтажным домом Шолохова с зеленой крышей. Летчики сделали над ним два круга; я внимательно всматривался в крыльцо, теша себя надеждой, что вдруг секретарь райкома дозвонился до Михаила Александровича и он выйдет из дома да помашет самолету рукой. Но тщетна была моя честолюбивая надежда.
   Сели на "аэродром" - огромную поляну с плотным песчаным грунтом, заросшим прошлогодней травой. На ее краю стояла хата с плетенными из хвороста стенами, местами обмазанными глиной. Внутри нее на столбе висел телефон. Я тут же позвонил Шолохову и, поздоровавшись, обрадованно доложил: