Страница:
Потом меня вдруг угораздило взяться за поэзию. Весело было вспоминать свои довоенные школярские стихи на украинском языке. Например, такие:
О, твоi очi, чорнi дiвочi,
В памятi зiстались в мене назавжды.
Вiд туги в сердцi не сплю я довгi ночi,
Хоть топитыся бiжи.
Но топитысь, ой не хочется,
А то люди нахохочутся.
А вiшатись - боюсь болю.
Краще виберу я волю...
И будто хотелось реабилитироваться перед самим собой за эти почти ернические, никчемные строки.
Писать стихи, не имея поэтического дара, - болезнь, сходная с графоманией в прозе. Подспудно я понимал это, но хотелось испытать свои возможности. Когда стихов набрался целый цикл, я под вымышленной фамилией послал их по почте к себе в редакцию на имя капитана Владимира Монастырева, начальника отдела культуры. И все ждал, что он предложит их для опубликования в газете (после чего я и намеревался раскрыть свое авторство). Но время шло, а Монастырев будто и не получал моих стихов. Исчерпав терпение, я однажды сказал ему:
- Владимир Алексеевич, тут надоедает мне по телефону один поэт. Интересуется судьбой подборки своих стихов, - и назвал вымышленную фамилию "поэта".
- Он не указал на конверте обратного адреса, и я списал его галиматью в архив, - равнодушно ответил Монастырев. - Ерунда собачья, а не стихи. Там поэзией и не пахнет.
Я был глубоко уязвлен, не соглашаясь с такой оценкой, но сделал вид, что вполне удовлетворен ответом. Больше никогда стихов не писал.
5
В один из летних дней 1951 года в Политуправление Северо-Кавказского военного округа пришла из Москвы телеграмма, в которой сообщалось, что подполковник Стаднюк приказом начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота назначен редактором газеты Центральной группы войск "За честь Родины", располагавшейся в Вене. В телеграмме указывалось, что к новому месту службы я должен прибыть без семьи.
Это был гром среди ясного неба. Не мог я понять, действительно ли оценили в Москве должный уровень нашей газеты "Боевое знамя", заметили мои литературные пробы или недремлющее око моего, как потом выяснится, весьма могущественного бывшего коллеги высмотрело для меня должность, на которой легко было сломать голову. Возможно, была у моих недоброжелателей надежда, что я, тридцатилетний офицер, переехав без семьи в Вену, споткнусь на бытовой неустроенности, дам повод предъявить мне какие-либо претензии, которые влекли за собой суровые меры: тогда офицеры, замеченные, например, в общениях с австрийскими женщинами, в течение суток отправлялись в Союз, исключенные из партии и уволенные из армии. Если же на человека возводилась напраслина, опровергнуть ее тоже было не всегда легко.
Но для меня главным оказалось то обстоятельство, что я действительно не считал возможным оставить в чужом городе жену с двумя детьми. Да и, честно говоря, заграница меня очень угнетала, в чем я убедился во время пребывания с нашими войсками в Румынии, Венгрии, Словакии, Югославии, Австрии.
Пошел советоваться к начальнику Политуправления округа полковнику Суржикову.
- Ничем не могу помочь, - с сожалением сказал он. - Приказ начальника Главпура... Хочешь, поезжай в Москву и объясняйся.
Мое появление в Москве, в отделе печати Главного политуправления, восприняли как небывалую дерзость и неразумность.
- Как?! Ты не хочешь возглавить ежедневную газету формата "Правды"? Начальник отдела печати полковник П. А. Шигарев был поражен.
- А семья? Двое детей! Как я их оставлю в Краснодаре, где ни одного родственника?.. Да и от заграницы тошнит меня! Пусть едут те, кто еще не бывал там.
Шигарев задумался, потом стал размышлять вслух:
- Твои мотивы для отмены приказа начальника Главпура никуда не годятся. В армии закон: служить надо там, где прикажут.
- Я готов ехать в любое место, но только с семьей.
- А вернуться в Москву не хочешь? - вдруг спросил Шигарев и загадочно заулыбался. - У тебя же высшее военно-историческое и философское образование!
- Верно, - подтвердил я. - Недавно сдал кандидатские испытания. Собираюсь засесть за диссертацию.
- Мы три года не можем подобрать для Воениздата редактора по военно-теоретической литературе... Сдюжишь, если тебя назначим?
- Сдюжу! - самоуверенно ответил я, хотя не очень представлял себе, что меня ждет в Воениздате.
* * *
Еще в начале службы в армии одним из удививших меня открытий было то, что на уставах, наставлениях, справочниках, на всех книгах о жизни и боевых действиях армии и флота стояло внизу ра обложке загадочное и веское слово "ВОЕНИ3ДАТ". Что же за люди работают в том удивительном Воениздате и сколько съели они солдатской каши, размышлял я, если обладают таким непостижимым для простого смертного комплексом знаний?.. Сейчас, наверное, не под силу и электронным машинам вычислить количество человеко-часов, проведенных многомиллионным военным людом над наукой побеждать, отображенной в изданиях Военного издательства! Помню, с какой нетерпеливой жадностью изучали мы на фронте новый Боевой устав пехоты и как дорожили каждой книжечкой в скромном переплете. Короче говоря, для всех нас, несших службу, особенно в армейских глубинках, Воениздат был святая святых.
Можно понять мое радостное волнение, когда я был вновь направлен "для прохождения дальнейшей службы" в Москву, и не куда-нибудь, а именно в Военное издательство, в Орликов переулок!.. Да еще должность моя, как мне представлялось, звучала очень солидно: редактор военно-теоретической литературы.
Итак - Воениздат!.. Не скрою, что поначалу был разочарован полутемными коридорами и тесными комнатами, где столы стояли впритык. Но зато за этими столами, как я потом убедился, сидели действительно чародеи и волшебники каждый в своей области.
Одной из первых книг, которую поручили мне выводить в большой свет, был учебник по военной психологии. Тогда мне почудилось, будто оказался я на краю пропасти: о психологии как науке я имел смутное представление. Пришлось честно сознаться в этом начальству.
- Изучите все, что есть по психологии в библиотеке имени Ленина, а потом доложите, готовы ли вы приступить к работе, - получил я приказ от главного редактора нашей редакции полковника А. И. Крутикова - человека весьма требовательного.
Три месяца по двенадцать часов в сутки штурмовал я "гражданские" учебники прежних изданий, диссертации, имевшие отношение к психологии, труды Ленина и Энгельса, павловские "Среды"... И постепенно под моим пером из стенографических записей интересных лекций доктора наук профессора Т. Егорова рождался учебник... Он затем много раз переиздавался, но я горжусь, что на первом его издании, хоть и на самой последней странице, набрана нонпарелью моя гвардейская фамилия как редактора.
Запомнилась и редакторская работа с военным комендантом Москвы генерал-лейтенантом К. Р. Синиловым над его брошюрой "О поведении военнослужащих вне строя". Когда я впервые появился в его кабинете на Ново-Басманной улице с планом будущей брошюры и представился как редактор Воениздата, он, услышав мою фамилию, переспросил:
- Стаднюк?.. А у вас нет однофамильца в военной авиации? - Моя рука тонула в его огромной ручище.
- Есть: Иван Иванович Стаднюк - начальник штаба бомбардировочного полка. Мой двоюродный брат.
- Верно! Иван Иванович! - Синилов, высокий, крупный, широколицый, громко засмеялся. - Я с ним в санатории познакомился за шахматной доской. Синилов вновь засмеялся и мотнул крупной головой, вспоминая что-то свое. Более заядлого шахматиста еще не встречал! Никак не давал себя обыграть.
- Я готов, товарищ генерал-лейтенант, проиграть за него сколько пожелаете партий, - предложил я, придав лицу серьезное выражение.
- В поддавки?! Нет, я вам в таком случае не партнер.
- Тогда обещаю обыграть вас.
- Да?! Это уже деловой разговор... Вы серьезно?..
- Приложу все силы! Я - гвардеец!
Через несколько минут мы сидели друг против друга за шахматной доской. Я был уверен, что в достаточной мере поднатаскался за последние годы игре в шахматы и надеялся на успех, хотя выигрывать первую партию по дипломатическим соображениям не собирался. Но мои "соображения" не понадобились: генерал без особого труда и к своему великому удовольствию выиграл у меня две партии...
Потом я еще несколько раз бывал в комендатуре: Синилов вносил поправки в верстку своей брошюры, потом подписывал ее в печать, выбирал цвет обложки (остановился на зеленом - символе пограничных войск).
Вскоре руководство издательства обратило внимание, что я изредка публикую в газетах и журналах рассказы, и мне было предложено занять пост редактора художественной литературы. Начался новый серьезный этап работы и учебы, период более углубленного осмысления таинств художественного творчества.
Редактирование рукописей художественных произведений требует более активного общения с их авторами. Это влечет за собой новые знакомства, встречи и почти, как правило, духовное сближение. В Военном издательстве под моей редакцией вышло в свет около четырех десятков книг. Без ложной скромности могу утверждать, что большинство их авторов стали близкими мне людьми или даже друзьями.
Правда, авторы авторам рознь. Одним надо было помогать выстраивать сюжет, композицию книги, другим - упрощать фразы, чистить язык, уточнять образную систему. А к некоторым рукописям страшно было прикасаться, чтоб не навредить им. Так случилось, например, с повестью Константина Паустовского "Рождение моря", в которой я позволил себе уточнить всего лишь несколько фраз, да и то с его согласия. Так было и со второй книгой романа "Переяславская рада" Натана Рыбака... В мои обязанности также входило читать рукописи на украинском и белорусском языках. Первая книга на белорусском, которую я читал и на которую писал заключение, был великолепный роман Ивана Мележа "Минское направление". Он накрепко сдружил нас...
Иные создатели книг нуждались только в элементарном человеческом разговоре. Прочел ты его рукопись и обратил внимание на не использованные до конца "художнические" возможности: скажем, заявлен человеческий характер в интересной ситуации, но сама ситуация не развернута до нужного предела, характер героя в связи с этим блекнет. Но стоило вывести мысль автора за предел найденного им же рубежа, как он с четкой понятливостью придавал главе или разделу завершенность. С такими авторами особенно приятно было работать, ибо ощущались обоюдные, истинно творческие искания, приводившие к успеху. Одним из таких интересных, одаренных авторов оказался знаменитый партизанский командир, Герой Советского Союза, генерал-майор Сабуров Александр Николаевич. Прочитав рукопись его книги "За линией фронта", я был восхищен не только перипетиями партизанской борьбы, но и ярким изображением, непохожестью друг на друга, самобытностью человеческих характеров, строгостью, а местами ироничностью манеры воспоминательного повествования. Требовалась совсем небольшая доработка рукописи, чтобы родилась увлекательная книга.
* * *
Генерал Сабуров работал тогда в Запорожье, возглавляя областное управление МВД Украины. Я послал ему телеграмму с просьбой приехать в Москву. И вот мы сидим в редакторском кабинете Воениздата, я деликатно высказываю Александру Николаевичу замечания по его рукописи, согласовываю уже сделанные мной поправки и, естественно, восторгаюсь наиболее интересными описаниями партизанской жизни. Задавал также вопросы о том, как сложилась судьба того или иного партизана после войны, если он остался жив.
- Некоторые и сейчас партизанят в борьбе за порядок и справедливость, - рассказывал Сабуров. - Часто навлекают на себя беду, и временами приходится вмешиваться, используя свое служебное положение и депутатство в Верховном Совете СССР.
Дальше, к своему величайшему изумлению, я услышал уже известную мне историю, поражаясь тому, что мир столь тесен и наполнен такими чрезвычайными неожиданностями. С трудом сдерживался, чтоб преждевременно не вторгнуться в рассказ генерала и не перебить его. А он между тем говорил:
- Вот ездил я по депутатским делам в Большой Токмак - есть у нас такой районный центр. Прибыл туда на машине, не предупредив местное начальство. Правда, речь пойдет не о партизане, а о фронтовом снайпере... Так вот, захожу в здание райкома партии и узнаю, что в кабинете первого секретаря идет заседание бюро. В приемной вижу теточку при орденах "Материнской славы" и со звездой "Мать-героиня". Сидит она на краешке дивана и плачет. "Что случилось?" - спрашиваю. - "Там, в кабинете, мужа моего, Прокопа Карапуза из партии выкидывают", - отвечает. - "За что?" - "Он - начальник охраны "Заготзерно" в Молочанске и не позволил заведующему вывезти со двора подводу с мешками пшеницы. Потребовал накладную, подписанную бухгалтером", - объясняет женщина. - "Правильно сделал! - говорю ей. - Накладная должна быть подписана главным бухгалтером и заведующим. Для отчетности". - "Прокоп тоже так сказал... Сказал, пусть даже сам Сталин подпишет накладную, но без подписи бухгалтера не выпущу... Вот за Сталина и исключают. Меня не пустили в кабинет, а Прокоп такой бестолковый, что ничего им не докажет... Ему трудно говорить: он только в одном бою получил сразу двадцать три ранения..."
Вхожу в кабинет, где заседает бюро райкома. Вижу, стоит у окна этот Прокоп Карапуз (оригинальная фамилия!) с орденом Славы на груди, при медалях. Казацкие усы... Высокий, красивый... А первый секретарь, не заметив моего появления, уже ставит вопрос на голосование: "Кто за то, чтоб Карапуза Прокопа Ивановича за антисталинские высказывания исключить из партии и передать дело органам..." - "Минуточку! - обращаюсь я к членам бюро. - Прошу не голосовать! Прошу мне, как депутату, доверить разобраться: кто здесь прав, кто виноват!.."
- А теперь доскажу, что было потом! - взволнованно перебил я генерала Сабурова, трепеща от нетерпения.
Все, сидевшие в кабинете - Михаил Алексеев, Иван Козлов, да и сам Сабуров, - посмотрели на меня с недоумением.
- Потом вы, Александр Николаевич, на своей машине отвезли Карапуза и его жену домой - в Молочанск; это в десяти километрах от Большого Токмака. Побывали в их крохотном домике-развалюхе, ужасались условиям жизни многодетной семьи... Не отказались поесть каши из распаренной пшеницы... Карапуз вам сознался, что "ворует" пшеницу на складе "Заготзерно", то есть приносит домой то, что попадает ему в голенища сапог, когда он забирается на бурт...
- Все верно! - подтвердил Сабуров изменившимся голосом; смотрел он на меня потрясенно. - Откуда вам известны подробности?!
- Известно и то, что заведующего молочанским пунктом "Заготзерно", который пытался незаконно вывезти мешки с пшеницей, сняли с работы и наказали по партийной линии, а за Карапузом теперь установили слежку, не таскает ли он сам мешки с зерном домой...
- С ума можно сойти! - нервно засмеялся Сабуров. - Не томи!
- Тут нет никакой загадки, - начал я разъяснять ситуацию. - Просто невероятное совпадение: та самая мать-героиня - моя родная сестра Фанаска. Прокоп - ее муж. Фанаска и описала мне всю эту историю в письме, только не назвала вашей фамилии. Просто - депутат... Перед самой войной вербовщики их сманили из моего родного села Кордышивки в Казахстан - в Джамбульскую область. Обещали райскую жизнь. С фронта я писал сестре туда письма: село Орловка Ридерского района. А когда Украину освободили от немцев, Карапузы уехали из Казахстана, но уже в Запорожскую область...
- Изобрази подобное в романе - читатель не поверит, - заметил Алексеев.
- Верно, не поверит...
А в моей судьбе подобных случаев - целый ворох...
Но продолжу о наших встречах с генералом Сабуровым. Вскоре после выхода его книги "За линией фронта" Александр Николаевич был переведен в Москву на должность одного из заместителей министра МВД СССР.
Однажды приезжают ко мне из Молочанска гости: Карапузы - Афанасия Фотиевна и Прокоп Иванович. Сразу же родилась идея встретиться всем вместе с Сабуровыми. Смущало, правда, то обстоятельство, что жили мы в тесноте - в одной комнате коммунальной квартиры на Хорошевском шоссе. И все же я решился... Звоню на службу Александру Николаевичу, сообщаю о приезде Карапузов.
- Очень хотелось бы повидаться, послушать их! - В голосе генерала прозвучала искренняя заинтересованность. - Звони моей партизанке, согласовывай время. А Карапузов не предупреждай...
Супруга Александра Николаевича, Инна Марковна, тоже участница партизанского движения (со временем она станет членом Союза писателей СССР как драматург и переводчик с болгарского). Набираю домашний номер сабуровского телефона, объясняю Инне Марковне ситуацию. Она тут же дает согласие на встречу, но ставит условие: с ними приедет еще одна гостья прекрасная, знаменитая женщина. Назвать ее имя отказалась - пусть будет сюрприз.
И вот в нашей "квартире" появляются необыкновенные люди: (при полной форме!) Герой Советского Союза генерал-майор Сабуров Александр Николаевич, его жена, красивая голубоглазая блондинка Инна Марковна и... (невозможно было поверить!) Герой Советского Союза, прославленная летчица Гризодубова Валентина Степановна - улыбчиво-обаятельная; ее глаза искрились доброжелательством и веселой загадочностью.
Трудно описать эту встречу. Вначале Фанаска и Прокоп почему-то очень испугались. Потом было веселое застолье, безбрежность разговоров простых людей с открытыми душами и взаимными симпатиями. И самое удивительное, что поводом такой встречи послужил приезд двух крестьян - колхозника и колхозницы.
Надо сказать, что генерал Сабуров сам выходец из крестьянского рода (село Ярушки, где он родился, ныне влилось в пределы города Ижевска). Он с удивительным пониманием, необыкновенной глубиной размышлял о проблемах времени, бедах и нуждах села, о сложностях государственного масштаба. Еще тогда я с лихостью подумал, что именно его, Александра Сабурова, надо бы избрать главой правительства - так четко, ясно и просто излагал он свои мысли, убедительно высказывался о том, как их реализовать, куда устремлять поиски новых форм хозяйствования, как объединять народы, ощутившие свою неодолимость в борьбе с немецким фашизмом.
Александр Сабуров действительно был истинно народным генералом самородком, умевшим масштабно и по-деловому смотреть далеко вперед. Многое почерпнул я из встреч и бесед с ним. Один его рассказ не дает мне покоя уже многие годы. В нем шла речь о событиях 1941-го на Юго-Западном фронте, когда наши войска оказались там во вражеском окружении. А точнее, речь шла о генерале Власове, который в начале войны командовал 44-м мотомехкорпусом. При отступлении от Львова Власов потерял свой корпус и, выйдя из первого окружения, был назначен командующим 37-й армией, занявшей Киевский укрепрайон. Когда немецкие войска обошли 37-ю армию, Власов со штабными офицерами стал пробиваться на восток. В каком-то отдаленном от Днепра перелеске с его штабной группой встретилась небольшая горстка работников НКВД, которую возглавлял Сабуров. Решили выходить из окружения сообща. Однако ночью Александру Николаевичу стало известно (не помню, при каких обстоятельствах), что генерал Власов отбирал в своем штабе офицеров, согласных сдаться немцам в плен, а несогласных приказал расстрелять... Сабуров и его подчиненные, не дожидаясь утра, сбежали от Власова, а потом, создав партизанский отряд, остались воевать в тылу врага.
Власов был известен руководству страны, в том числе Сталину и Тимошенко, как одаренный военачальник, получивший перед войной звание "генерал-майор" и награжденный орденом Красного Знамени. Вскоре после выхода из окружения он был назначен командующим 20-й армией, защищавшей Москву...
Генерал Сабуров с уверенностью утверждал, что Власов перед выходом из вражеского тыла уже побывал в немецком плену и был "отпущен" немцами, взяв перед ними обязательства содействовать успехам гитлеровских войск.
Такой информацией я был ошеломлен. Не верилось, чтоб на рубежах борьбы за Москву командовал армией враг. Ведь это могло привести к катастрофе!..
Но фантазия моя вдруг взвихрилась уже после смерти генерала Сабурова. Я продолжал работать над романом "Война", и у меня родилась мысль сблизить своего литературного героя, немецкого диверсанта, действующего в нашем тылу, Глинского ("майора Птицына") с генералом-предателем Власовым для их совместных действий. Но необходимо было удостовериться в подлинности версии Сабурова, заручиться документальными подтверждениями. Обратил я внимание и на то, что в мемуарах генерал-полковника Сандалова Л. М., который был начальником штаба 20-й армии, говорилось, будто Власов, приняв под Москвой армию, не командовал ею из-за болезни. В Институте же военной истории мне сказали, что это была за "болезнь": Власов по-черному запил, и его обязанности исполнял Сандалов.
Встретиться с генерал-полковником я не сумел: на мой телефонный звонок он ответил, что тяжело болен; да и не мог взять в толк, кто я и что мне от него надо. А я уже мысленно вторгался во внутренний мир Власова, слагал воедино все известное мне о нем (в том числе в его довоенную службу), и мне казалось, что запой командарма во время Московской битвы был следствием его душевного разлада, неготовности к страшному преступлению перед своим народом. Возможно, и не так просто было ему осуществлять преступные акции, ибо любой письменный приказ военачальника скреплялся тогда подписями начальника штаба и первого члена Военного совета.
Стал я стучаться в самые высокие инстанции: Военную коллегию Верховного суда СССР, Главную военную прокуратуру - результатов никаких. Написал письмо Председателю Комитета государственной безопасности СССР Андропову Юрию Владимировичу. Просил разрешить мне ознакомиться в их архиве с документами о судебном процессе над генералом Власовым или хотя бы ответить на мой вопрос: сдавался ли Власов летом 1941 года немцам в плен или нет? Через какое-то время меня пригласил к себе заместитель начальника секретариата Андропова генерал-майор Губернаторов Н. В. и по поручению Председателя сообщил, что Комитет не располагает интересующими меня сведениями.
И все-таки я сомневался. Размышлял, примерно, так: "Советская контрразведка будет выглядеть не лучшим образом, если я обнародую, что в конце 1941 - начале 1942 года под Москвой командовал нашей 20-й армией немецкий агент". Возможно, и я бы на их месте не "оснащал" настырного писателя скандальной, совершенно секретной информацией. Но по здравому моему размышлению, никакого урона престижу нашей разведки от моих публикаций не было бы. Наоборот: они бы подчеркнули остроту и сложность борьбы двух разведок. А всякая борьба слагается не только из побед, но и из поражений, драматических, подчас чудовищных, ситуаций. В своих домыслах и сомнениях я исходил еще и из того, что в сообщении ТАСС от 2 августа 1946 года о приговоре к смертной казни через повешение Власова А. А. и одиннадцати его сообщников говорилось: "по обвинению в измене Родине и в том, что они, БУДУЧИ АГЕНТАМИ НЕМЕЦКОЙ РАЗВЕДКИ (выделено мной. - И. С.), проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против Советского Союза..." Значит, Власов все-таки был агентом! Ведь такое обвинительное заключение родилось не на пустом месте.
И я не сдавался. Услышав по западным радиоголосам о том, что во Франкфурте-на-Майне издана на русском языке издательством "Посев" книга В. Штрикфельдта "Против Сталина и Гитлера: О генерале Власове и Русском освободительном движении", подумал, что в ней наверняка могут содержаться подробности, которыми заинтересовал меня генерал Сабуров. Правдами и неправдами добыл эту книгу. Но мои надежды не оправдались. Книга написана от лица автора, многое прочитанное в ней о Власове мне было известно ранее; новые факты и сведения пусть и заслуживали внимания, но требовали проверки, переосмысления и выходили за рамки моих исканий.
Казалось, источники дальнейших поисков иссякли. Оставалась последняя надежда: военные архивы ГДР. В одну из поездок в Берлин с писательской делегацией нас принял первый секретарь Берлинского горкома и член Политбюро СЕПГ Конрад Науман. Потом мы гостили у него на даче, и я, выбрав удобный момент, заговорил с ним о Власове, рассказал о своих "расследованиях". Конрад Науман пообещал помочь... Потом мы несколько раз встречались с ним в Москве, но никаких новых сведений он, к сожалению, не смог сообщить.
Я уже было смирился: преодолеть невозможное нельзя. Шло время, наполняясь событиями и не обделяя нас заботами. У меня завершалась очередная книга и запускался в производство телевизионный многосерийный художественный фильм "Война". Я искал "ходы" небанального решения финала судьбы немецкого диверсанта Глинского. И неожиданно увидел в "Комсомольской правде", родной мне газете периода войны, отрывок из записок военного корреспондента 2-й ударной армии майора запаса К. Токарева "Приговор" (3 марта 1988 года). Цитирую наиболее заинтересовавший меня абзац:
"...И доныне не ясно, каким образом он (генерал Власов. - И. С.), по его же словам, больной, был вынесен из окружения солдатами на шинели. Это 500 километров, до Курска! Когда же наши особисты разведали, что Власова выводил из окружения его многоопытный адъютант Ренк, оказавшийся бывшим лейтенантом германского Генштаба, и доложили об этом Н. С. Хрущеву (тогда члену Военного совета Юго-Западного фронта. - И. С.), а тот - Сталину, последний не поверил. Сталин, запомнивший его "верность и преданность", назначил Власова командующим 20-й армией".
О, твоi очi, чорнi дiвочi,
В памятi зiстались в мене назавжды.
Вiд туги в сердцi не сплю я довгi ночi,
Хоть топитыся бiжи.
Но топитысь, ой не хочется,
А то люди нахохочутся.
А вiшатись - боюсь болю.
Краще виберу я волю...
И будто хотелось реабилитироваться перед самим собой за эти почти ернические, никчемные строки.
Писать стихи, не имея поэтического дара, - болезнь, сходная с графоманией в прозе. Подспудно я понимал это, но хотелось испытать свои возможности. Когда стихов набрался целый цикл, я под вымышленной фамилией послал их по почте к себе в редакцию на имя капитана Владимира Монастырева, начальника отдела культуры. И все ждал, что он предложит их для опубликования в газете (после чего я и намеревался раскрыть свое авторство). Но время шло, а Монастырев будто и не получал моих стихов. Исчерпав терпение, я однажды сказал ему:
- Владимир Алексеевич, тут надоедает мне по телефону один поэт. Интересуется судьбой подборки своих стихов, - и назвал вымышленную фамилию "поэта".
- Он не указал на конверте обратного адреса, и я списал его галиматью в архив, - равнодушно ответил Монастырев. - Ерунда собачья, а не стихи. Там поэзией и не пахнет.
Я был глубоко уязвлен, не соглашаясь с такой оценкой, но сделал вид, что вполне удовлетворен ответом. Больше никогда стихов не писал.
5
В один из летних дней 1951 года в Политуправление Северо-Кавказского военного округа пришла из Москвы телеграмма, в которой сообщалось, что подполковник Стаднюк приказом начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота назначен редактором газеты Центральной группы войск "За честь Родины", располагавшейся в Вене. В телеграмме указывалось, что к новому месту службы я должен прибыть без семьи.
Это был гром среди ясного неба. Не мог я понять, действительно ли оценили в Москве должный уровень нашей газеты "Боевое знамя", заметили мои литературные пробы или недремлющее око моего, как потом выяснится, весьма могущественного бывшего коллеги высмотрело для меня должность, на которой легко было сломать голову. Возможно, была у моих недоброжелателей надежда, что я, тридцатилетний офицер, переехав без семьи в Вену, споткнусь на бытовой неустроенности, дам повод предъявить мне какие-либо претензии, которые влекли за собой суровые меры: тогда офицеры, замеченные, например, в общениях с австрийскими женщинами, в течение суток отправлялись в Союз, исключенные из партии и уволенные из армии. Если же на человека возводилась напраслина, опровергнуть ее тоже было не всегда легко.
Но для меня главным оказалось то обстоятельство, что я действительно не считал возможным оставить в чужом городе жену с двумя детьми. Да и, честно говоря, заграница меня очень угнетала, в чем я убедился во время пребывания с нашими войсками в Румынии, Венгрии, Словакии, Югославии, Австрии.
Пошел советоваться к начальнику Политуправления округа полковнику Суржикову.
- Ничем не могу помочь, - с сожалением сказал он. - Приказ начальника Главпура... Хочешь, поезжай в Москву и объясняйся.
Мое появление в Москве, в отделе печати Главного политуправления, восприняли как небывалую дерзость и неразумность.
- Как?! Ты не хочешь возглавить ежедневную газету формата "Правды"? Начальник отдела печати полковник П. А. Шигарев был поражен.
- А семья? Двое детей! Как я их оставлю в Краснодаре, где ни одного родственника?.. Да и от заграницы тошнит меня! Пусть едут те, кто еще не бывал там.
Шигарев задумался, потом стал размышлять вслух:
- Твои мотивы для отмены приказа начальника Главпура никуда не годятся. В армии закон: служить надо там, где прикажут.
- Я готов ехать в любое место, но только с семьей.
- А вернуться в Москву не хочешь? - вдруг спросил Шигарев и загадочно заулыбался. - У тебя же высшее военно-историческое и философское образование!
- Верно, - подтвердил я. - Недавно сдал кандидатские испытания. Собираюсь засесть за диссертацию.
- Мы три года не можем подобрать для Воениздата редактора по военно-теоретической литературе... Сдюжишь, если тебя назначим?
- Сдюжу! - самоуверенно ответил я, хотя не очень представлял себе, что меня ждет в Воениздате.
* * *
Еще в начале службы в армии одним из удививших меня открытий было то, что на уставах, наставлениях, справочниках, на всех книгах о жизни и боевых действиях армии и флота стояло внизу ра обложке загадочное и веское слово "ВОЕНИ3ДАТ". Что же за люди работают в том удивительном Воениздате и сколько съели они солдатской каши, размышлял я, если обладают таким непостижимым для простого смертного комплексом знаний?.. Сейчас, наверное, не под силу и электронным машинам вычислить количество человеко-часов, проведенных многомиллионным военным людом над наукой побеждать, отображенной в изданиях Военного издательства! Помню, с какой нетерпеливой жадностью изучали мы на фронте новый Боевой устав пехоты и как дорожили каждой книжечкой в скромном переплете. Короче говоря, для всех нас, несших службу, особенно в армейских глубинках, Воениздат был святая святых.
Можно понять мое радостное волнение, когда я был вновь направлен "для прохождения дальнейшей службы" в Москву, и не куда-нибудь, а именно в Военное издательство, в Орликов переулок!.. Да еще должность моя, как мне представлялось, звучала очень солидно: редактор военно-теоретической литературы.
Итак - Воениздат!.. Не скрою, что поначалу был разочарован полутемными коридорами и тесными комнатами, где столы стояли впритык. Но зато за этими столами, как я потом убедился, сидели действительно чародеи и волшебники каждый в своей области.
Одной из первых книг, которую поручили мне выводить в большой свет, был учебник по военной психологии. Тогда мне почудилось, будто оказался я на краю пропасти: о психологии как науке я имел смутное представление. Пришлось честно сознаться в этом начальству.
- Изучите все, что есть по психологии в библиотеке имени Ленина, а потом доложите, готовы ли вы приступить к работе, - получил я приказ от главного редактора нашей редакции полковника А. И. Крутикова - человека весьма требовательного.
Три месяца по двенадцать часов в сутки штурмовал я "гражданские" учебники прежних изданий, диссертации, имевшие отношение к психологии, труды Ленина и Энгельса, павловские "Среды"... И постепенно под моим пером из стенографических записей интересных лекций доктора наук профессора Т. Егорова рождался учебник... Он затем много раз переиздавался, но я горжусь, что на первом его издании, хоть и на самой последней странице, набрана нонпарелью моя гвардейская фамилия как редактора.
Запомнилась и редакторская работа с военным комендантом Москвы генерал-лейтенантом К. Р. Синиловым над его брошюрой "О поведении военнослужащих вне строя". Когда я впервые появился в его кабинете на Ново-Басманной улице с планом будущей брошюры и представился как редактор Воениздата, он, услышав мою фамилию, переспросил:
- Стаднюк?.. А у вас нет однофамильца в военной авиации? - Моя рука тонула в его огромной ручище.
- Есть: Иван Иванович Стаднюк - начальник штаба бомбардировочного полка. Мой двоюродный брат.
- Верно! Иван Иванович! - Синилов, высокий, крупный, широколицый, громко засмеялся. - Я с ним в санатории познакомился за шахматной доской. Синилов вновь засмеялся и мотнул крупной головой, вспоминая что-то свое. Более заядлого шахматиста еще не встречал! Никак не давал себя обыграть.
- Я готов, товарищ генерал-лейтенант, проиграть за него сколько пожелаете партий, - предложил я, придав лицу серьезное выражение.
- В поддавки?! Нет, я вам в таком случае не партнер.
- Тогда обещаю обыграть вас.
- Да?! Это уже деловой разговор... Вы серьезно?..
- Приложу все силы! Я - гвардеец!
Через несколько минут мы сидели друг против друга за шахматной доской. Я был уверен, что в достаточной мере поднатаскался за последние годы игре в шахматы и надеялся на успех, хотя выигрывать первую партию по дипломатическим соображениям не собирался. Но мои "соображения" не понадобились: генерал без особого труда и к своему великому удовольствию выиграл у меня две партии...
Потом я еще несколько раз бывал в комендатуре: Синилов вносил поправки в верстку своей брошюры, потом подписывал ее в печать, выбирал цвет обложки (остановился на зеленом - символе пограничных войск).
Вскоре руководство издательства обратило внимание, что я изредка публикую в газетах и журналах рассказы, и мне было предложено занять пост редактора художественной литературы. Начался новый серьезный этап работы и учебы, период более углубленного осмысления таинств художественного творчества.
Редактирование рукописей художественных произведений требует более активного общения с их авторами. Это влечет за собой новые знакомства, встречи и почти, как правило, духовное сближение. В Военном издательстве под моей редакцией вышло в свет около четырех десятков книг. Без ложной скромности могу утверждать, что большинство их авторов стали близкими мне людьми или даже друзьями.
Правда, авторы авторам рознь. Одним надо было помогать выстраивать сюжет, композицию книги, другим - упрощать фразы, чистить язык, уточнять образную систему. А к некоторым рукописям страшно было прикасаться, чтоб не навредить им. Так случилось, например, с повестью Константина Паустовского "Рождение моря", в которой я позволил себе уточнить всего лишь несколько фраз, да и то с его согласия. Так было и со второй книгой романа "Переяславская рада" Натана Рыбака... В мои обязанности также входило читать рукописи на украинском и белорусском языках. Первая книга на белорусском, которую я читал и на которую писал заключение, был великолепный роман Ивана Мележа "Минское направление". Он накрепко сдружил нас...
Иные создатели книг нуждались только в элементарном человеческом разговоре. Прочел ты его рукопись и обратил внимание на не использованные до конца "художнические" возможности: скажем, заявлен человеческий характер в интересной ситуации, но сама ситуация не развернута до нужного предела, характер героя в связи с этим блекнет. Но стоило вывести мысль автора за предел найденного им же рубежа, как он с четкой понятливостью придавал главе или разделу завершенность. С такими авторами особенно приятно было работать, ибо ощущались обоюдные, истинно творческие искания, приводившие к успеху. Одним из таких интересных, одаренных авторов оказался знаменитый партизанский командир, Герой Советского Союза, генерал-майор Сабуров Александр Николаевич. Прочитав рукопись его книги "За линией фронта", я был восхищен не только перипетиями партизанской борьбы, но и ярким изображением, непохожестью друг на друга, самобытностью человеческих характеров, строгостью, а местами ироничностью манеры воспоминательного повествования. Требовалась совсем небольшая доработка рукописи, чтобы родилась увлекательная книга.
* * *
Генерал Сабуров работал тогда в Запорожье, возглавляя областное управление МВД Украины. Я послал ему телеграмму с просьбой приехать в Москву. И вот мы сидим в редакторском кабинете Воениздата, я деликатно высказываю Александру Николаевичу замечания по его рукописи, согласовываю уже сделанные мной поправки и, естественно, восторгаюсь наиболее интересными описаниями партизанской жизни. Задавал также вопросы о том, как сложилась судьба того или иного партизана после войны, если он остался жив.
- Некоторые и сейчас партизанят в борьбе за порядок и справедливость, - рассказывал Сабуров. - Часто навлекают на себя беду, и временами приходится вмешиваться, используя свое служебное положение и депутатство в Верховном Совете СССР.
Дальше, к своему величайшему изумлению, я услышал уже известную мне историю, поражаясь тому, что мир столь тесен и наполнен такими чрезвычайными неожиданностями. С трудом сдерживался, чтоб преждевременно не вторгнуться в рассказ генерала и не перебить его. А он между тем говорил:
- Вот ездил я по депутатским делам в Большой Токмак - есть у нас такой районный центр. Прибыл туда на машине, не предупредив местное начальство. Правда, речь пойдет не о партизане, а о фронтовом снайпере... Так вот, захожу в здание райкома партии и узнаю, что в кабинете первого секретаря идет заседание бюро. В приемной вижу теточку при орденах "Материнской славы" и со звездой "Мать-героиня". Сидит она на краешке дивана и плачет. "Что случилось?" - спрашиваю. - "Там, в кабинете, мужа моего, Прокопа Карапуза из партии выкидывают", - отвечает. - "За что?" - "Он - начальник охраны "Заготзерно" в Молочанске и не позволил заведующему вывезти со двора подводу с мешками пшеницы. Потребовал накладную, подписанную бухгалтером", - объясняет женщина. - "Правильно сделал! - говорю ей. - Накладная должна быть подписана главным бухгалтером и заведующим. Для отчетности". - "Прокоп тоже так сказал... Сказал, пусть даже сам Сталин подпишет накладную, но без подписи бухгалтера не выпущу... Вот за Сталина и исключают. Меня не пустили в кабинет, а Прокоп такой бестолковый, что ничего им не докажет... Ему трудно говорить: он только в одном бою получил сразу двадцать три ранения..."
Вхожу в кабинет, где заседает бюро райкома. Вижу, стоит у окна этот Прокоп Карапуз (оригинальная фамилия!) с орденом Славы на груди, при медалях. Казацкие усы... Высокий, красивый... А первый секретарь, не заметив моего появления, уже ставит вопрос на голосование: "Кто за то, чтоб Карапуза Прокопа Ивановича за антисталинские высказывания исключить из партии и передать дело органам..." - "Минуточку! - обращаюсь я к членам бюро. - Прошу не голосовать! Прошу мне, как депутату, доверить разобраться: кто здесь прав, кто виноват!.."
- А теперь доскажу, что было потом! - взволнованно перебил я генерала Сабурова, трепеща от нетерпения.
Все, сидевшие в кабинете - Михаил Алексеев, Иван Козлов, да и сам Сабуров, - посмотрели на меня с недоумением.
- Потом вы, Александр Николаевич, на своей машине отвезли Карапуза и его жену домой - в Молочанск; это в десяти километрах от Большого Токмака. Побывали в их крохотном домике-развалюхе, ужасались условиям жизни многодетной семьи... Не отказались поесть каши из распаренной пшеницы... Карапуз вам сознался, что "ворует" пшеницу на складе "Заготзерно", то есть приносит домой то, что попадает ему в голенища сапог, когда он забирается на бурт...
- Все верно! - подтвердил Сабуров изменившимся голосом; смотрел он на меня потрясенно. - Откуда вам известны подробности?!
- Известно и то, что заведующего молочанским пунктом "Заготзерно", который пытался незаконно вывезти мешки с пшеницей, сняли с работы и наказали по партийной линии, а за Карапузом теперь установили слежку, не таскает ли он сам мешки с зерном домой...
- С ума можно сойти! - нервно засмеялся Сабуров. - Не томи!
- Тут нет никакой загадки, - начал я разъяснять ситуацию. - Просто невероятное совпадение: та самая мать-героиня - моя родная сестра Фанаска. Прокоп - ее муж. Фанаска и описала мне всю эту историю в письме, только не назвала вашей фамилии. Просто - депутат... Перед самой войной вербовщики их сманили из моего родного села Кордышивки в Казахстан - в Джамбульскую область. Обещали райскую жизнь. С фронта я писал сестре туда письма: село Орловка Ридерского района. А когда Украину освободили от немцев, Карапузы уехали из Казахстана, но уже в Запорожскую область...
- Изобрази подобное в романе - читатель не поверит, - заметил Алексеев.
- Верно, не поверит...
А в моей судьбе подобных случаев - целый ворох...
Но продолжу о наших встречах с генералом Сабуровым. Вскоре после выхода его книги "За линией фронта" Александр Николаевич был переведен в Москву на должность одного из заместителей министра МВД СССР.
Однажды приезжают ко мне из Молочанска гости: Карапузы - Афанасия Фотиевна и Прокоп Иванович. Сразу же родилась идея встретиться всем вместе с Сабуровыми. Смущало, правда, то обстоятельство, что жили мы в тесноте - в одной комнате коммунальной квартиры на Хорошевском шоссе. И все же я решился... Звоню на службу Александру Николаевичу, сообщаю о приезде Карапузов.
- Очень хотелось бы повидаться, послушать их! - В голосе генерала прозвучала искренняя заинтересованность. - Звони моей партизанке, согласовывай время. А Карапузов не предупреждай...
Супруга Александра Николаевича, Инна Марковна, тоже участница партизанского движения (со временем она станет членом Союза писателей СССР как драматург и переводчик с болгарского). Набираю домашний номер сабуровского телефона, объясняю Инне Марковне ситуацию. Она тут же дает согласие на встречу, но ставит условие: с ними приедет еще одна гостья прекрасная, знаменитая женщина. Назвать ее имя отказалась - пусть будет сюрприз.
И вот в нашей "квартире" появляются необыкновенные люди: (при полной форме!) Герой Советского Союза генерал-майор Сабуров Александр Николаевич, его жена, красивая голубоглазая блондинка Инна Марковна и... (невозможно было поверить!) Герой Советского Союза, прославленная летчица Гризодубова Валентина Степановна - улыбчиво-обаятельная; ее глаза искрились доброжелательством и веселой загадочностью.
Трудно описать эту встречу. Вначале Фанаска и Прокоп почему-то очень испугались. Потом было веселое застолье, безбрежность разговоров простых людей с открытыми душами и взаимными симпатиями. И самое удивительное, что поводом такой встречи послужил приезд двух крестьян - колхозника и колхозницы.
Надо сказать, что генерал Сабуров сам выходец из крестьянского рода (село Ярушки, где он родился, ныне влилось в пределы города Ижевска). Он с удивительным пониманием, необыкновенной глубиной размышлял о проблемах времени, бедах и нуждах села, о сложностях государственного масштаба. Еще тогда я с лихостью подумал, что именно его, Александра Сабурова, надо бы избрать главой правительства - так четко, ясно и просто излагал он свои мысли, убедительно высказывался о том, как их реализовать, куда устремлять поиски новых форм хозяйствования, как объединять народы, ощутившие свою неодолимость в борьбе с немецким фашизмом.
Александр Сабуров действительно был истинно народным генералом самородком, умевшим масштабно и по-деловому смотреть далеко вперед. Многое почерпнул я из встреч и бесед с ним. Один его рассказ не дает мне покоя уже многие годы. В нем шла речь о событиях 1941-го на Юго-Западном фронте, когда наши войска оказались там во вражеском окружении. А точнее, речь шла о генерале Власове, который в начале войны командовал 44-м мотомехкорпусом. При отступлении от Львова Власов потерял свой корпус и, выйдя из первого окружения, был назначен командующим 37-й армией, занявшей Киевский укрепрайон. Когда немецкие войска обошли 37-ю армию, Власов со штабными офицерами стал пробиваться на восток. В каком-то отдаленном от Днепра перелеске с его штабной группой встретилась небольшая горстка работников НКВД, которую возглавлял Сабуров. Решили выходить из окружения сообща. Однако ночью Александру Николаевичу стало известно (не помню, при каких обстоятельствах), что генерал Власов отбирал в своем штабе офицеров, согласных сдаться немцам в плен, а несогласных приказал расстрелять... Сабуров и его подчиненные, не дожидаясь утра, сбежали от Власова, а потом, создав партизанский отряд, остались воевать в тылу врага.
Власов был известен руководству страны, в том числе Сталину и Тимошенко, как одаренный военачальник, получивший перед войной звание "генерал-майор" и награжденный орденом Красного Знамени. Вскоре после выхода из окружения он был назначен командующим 20-й армией, защищавшей Москву...
Генерал Сабуров с уверенностью утверждал, что Власов перед выходом из вражеского тыла уже побывал в немецком плену и был "отпущен" немцами, взяв перед ними обязательства содействовать успехам гитлеровских войск.
Такой информацией я был ошеломлен. Не верилось, чтоб на рубежах борьбы за Москву командовал армией враг. Ведь это могло привести к катастрофе!..
Но фантазия моя вдруг взвихрилась уже после смерти генерала Сабурова. Я продолжал работать над романом "Война", и у меня родилась мысль сблизить своего литературного героя, немецкого диверсанта, действующего в нашем тылу, Глинского ("майора Птицына") с генералом-предателем Власовым для их совместных действий. Но необходимо было удостовериться в подлинности версии Сабурова, заручиться документальными подтверждениями. Обратил я внимание и на то, что в мемуарах генерал-полковника Сандалова Л. М., который был начальником штаба 20-й армии, говорилось, будто Власов, приняв под Москвой армию, не командовал ею из-за болезни. В Институте же военной истории мне сказали, что это была за "болезнь": Власов по-черному запил, и его обязанности исполнял Сандалов.
Встретиться с генерал-полковником я не сумел: на мой телефонный звонок он ответил, что тяжело болен; да и не мог взять в толк, кто я и что мне от него надо. А я уже мысленно вторгался во внутренний мир Власова, слагал воедино все известное мне о нем (в том числе в его довоенную службу), и мне казалось, что запой командарма во время Московской битвы был следствием его душевного разлада, неготовности к страшному преступлению перед своим народом. Возможно, и не так просто было ему осуществлять преступные акции, ибо любой письменный приказ военачальника скреплялся тогда подписями начальника штаба и первого члена Военного совета.
Стал я стучаться в самые высокие инстанции: Военную коллегию Верховного суда СССР, Главную военную прокуратуру - результатов никаких. Написал письмо Председателю Комитета государственной безопасности СССР Андропову Юрию Владимировичу. Просил разрешить мне ознакомиться в их архиве с документами о судебном процессе над генералом Власовым или хотя бы ответить на мой вопрос: сдавался ли Власов летом 1941 года немцам в плен или нет? Через какое-то время меня пригласил к себе заместитель начальника секретариата Андропова генерал-майор Губернаторов Н. В. и по поручению Председателя сообщил, что Комитет не располагает интересующими меня сведениями.
И все-таки я сомневался. Размышлял, примерно, так: "Советская контрразведка будет выглядеть не лучшим образом, если я обнародую, что в конце 1941 - начале 1942 года под Москвой командовал нашей 20-й армией немецкий агент". Возможно, и я бы на их месте не "оснащал" настырного писателя скандальной, совершенно секретной информацией. Но по здравому моему размышлению, никакого урона престижу нашей разведки от моих публикаций не было бы. Наоборот: они бы подчеркнули остроту и сложность борьбы двух разведок. А всякая борьба слагается не только из побед, но и из поражений, драматических, подчас чудовищных, ситуаций. В своих домыслах и сомнениях я исходил еще и из того, что в сообщении ТАСС от 2 августа 1946 года о приговоре к смертной казни через повешение Власова А. А. и одиннадцати его сообщников говорилось: "по обвинению в измене Родине и в том, что они, БУДУЧИ АГЕНТАМИ НЕМЕЦКОЙ РАЗВЕДКИ (выделено мной. - И. С.), проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против Советского Союза..." Значит, Власов все-таки был агентом! Ведь такое обвинительное заключение родилось не на пустом месте.
И я не сдавался. Услышав по западным радиоголосам о том, что во Франкфурте-на-Майне издана на русском языке издательством "Посев" книга В. Штрикфельдта "Против Сталина и Гитлера: О генерале Власове и Русском освободительном движении", подумал, что в ней наверняка могут содержаться подробности, которыми заинтересовал меня генерал Сабуров. Правдами и неправдами добыл эту книгу. Но мои надежды не оправдались. Книга написана от лица автора, многое прочитанное в ней о Власове мне было известно ранее; новые факты и сведения пусть и заслуживали внимания, но требовали проверки, переосмысления и выходили за рамки моих исканий.
Казалось, источники дальнейших поисков иссякли. Оставалась последняя надежда: военные архивы ГДР. В одну из поездок в Берлин с писательской делегацией нас принял первый секретарь Берлинского горкома и член Политбюро СЕПГ Конрад Науман. Потом мы гостили у него на даче, и я, выбрав удобный момент, заговорил с ним о Власове, рассказал о своих "расследованиях". Конрад Науман пообещал помочь... Потом мы несколько раз встречались с ним в Москве, но никаких новых сведений он, к сожалению, не смог сообщить.
Я уже было смирился: преодолеть невозможное нельзя. Шло время, наполняясь событиями и не обделяя нас заботами. У меня завершалась очередная книга и запускался в производство телевизионный многосерийный художественный фильм "Война". Я искал "ходы" небанального решения финала судьбы немецкого диверсанта Глинского. И неожиданно увидел в "Комсомольской правде", родной мне газете периода войны, отрывок из записок военного корреспондента 2-й ударной армии майора запаса К. Токарева "Приговор" (3 марта 1988 года). Цитирую наиболее заинтересовавший меня абзац:
"...И доныне не ясно, каким образом он (генерал Власов. - И. С.), по его же словам, больной, был вынесен из окружения солдатами на шинели. Это 500 километров, до Курска! Когда же наши особисты разведали, что Власова выводил из окружения его многоопытный адъютант Ренк, оказавшийся бывшим лейтенантом германского Генштаба, и доложили об этом Н. С. Хрущеву (тогда члену Военного совета Юго-Западного фронта. - И. С.), а тот - Сталину, последний не поверил. Сталин, запомнивший его "верность и преданность", назначил Власова командующим 20-й армией".