Страница:
Саша уже был рядом, и я увидел, как при каждом его шаге оседал лед.
- Ложись, а то ухнешь! - вновь встревоженно крикнул ему.
Саша лег и стал подползать ко мне, снимая с шеи серый шарф. Но сколько ни забрасывал его в мою сторону - безрезультатно: не дотянуться мне до шарфа, а если и дотянусь, то стащу Сашу к себе. Лед под натиском моих рук все больше обламывался... Я начал крошить его по кругу все расширявшейся полыньи, надеясь найти крепкое место. Но двигаться в ледяной купели было тяжело: наполнившиеся водой резиновые сапоги тянули ко дну; они были, к счастью, большого размера, надетые на шерстяные носки, и мне удалось легко сбросить их. Сковывали движения и отяжелевший летный меховой костюм полушубок и просторные штаны на подтяжках и на пуговицах, застегивавшиеся до самой груди. Почувствовал, что ситуация серьезная. Ледобура не бросал: надеялся использовать его как опору. В одном месте будто наткнулся на прочность льда. Положил на него поперек груди ледобур и начал выжиматься на руках, взбалтывая ногами... Но ледяная стена вдруг отвалилась, ледобур пошел на дно, а я ухватился за новый образовавшийся край... Оглядываюсь на голос генерала Косицына:
- Помогите! Стаднюк тонет! - Он смятенно смотрел в сторону берега, где виднелись несколько человек, наблюдавших разыгравшуюся трагедию. Мне было видно, что лед под Сашей вот-вот рухнет.
- Уходи! - сердито предупредил я его. - Вон следы машин! Там лед должен быть покрепче!
Саша отбежал к старой дороге на льду. А я продолжал крошить рыхлую толщу. Чувствовал, что силы покидают меня, а от холода уже сотрясалось все тело. Не заметил даже крови на льду: лед ноздристый, поверхность его в пузырях, которые лопались под усилием моих рук и резали пальцы... Вот будто опять нашел неподдающееся ломке место. Протянул вперед руки, изо всех сил стал болтать в воде ногами... О боже!.. Уже лежал грудью на льду... Спасен! Сейчас еще чуток отползу, перевернусь на спину и буду откатываться дальше. Но только перевернулся, как почувствовал, что лед под моей спиной оседает... Конец, казалось, неминуем. Сил больше не было. Я вновь в воде... Перестал чувствовать свое тело... Попытался сбросить полушубок, но не вытащить было рук из разбухших рукавов... Может, окунуться под воду и попробовать там раздеться?.. Посоветовался с Сашей.
- Не смей! - строго крикнул он. - Нырнешь и не выплывешь! Держись!.. Да и вода под костюмом у тебя нагрелась!..
Я оглянулся на полынью. Увидел, что выломал руками метров двадцать квадратных льда. Заметил перед собой кровь и впервые посмотрел на пальцы: из каждого пальца выглядывала косточка. Но боли не чувствовал. И пришло ясное и страшное понимание, в которое невозможно было поверить: придется идти на дно... Неужели такая глупая и постыдная смерть?.. Силы иссякли....
- Саша, больше не могу!.. Прощай, Саша!..
- Не смей, Ваня! Умоляю!.. Подержись еще немножко! - Затем вновь закричал в сторону берега: - Люди!.. Сволочи!.. Да помогите же чем-нибудь! Лодку притолкайте!
Он что-то еще кричал, но у меня уже не оставалось никаких надежд. Осмотрелся вокруг. На ближнем пустынном берегу начиналось поле. На его краю росло крупное дерево - ветвистое, черное, без листьев. Ближе на льду разгуливали на зависть мне вороны. Неужели это последнее, что я вижу на белом свете?..
- Саша, ползи к берегу! - вновь крикнул Косицыну. - Я пошел.
- Держись, тебе говорят!
- Не могу больше!
Вот тогда я познал, что такое смертная тоска. Она так стиснула сердце, - я не удержался от стона... Смертная тоска - это очень тяжело. И страшно... Отчетливо понимал, что сейчас надо будет преодолеть самый мучительный, жуткий рубеж: между жизнью и смертью... Лучше бы потерять сознание... Но оно прозрачно-ясное... И никакой паники. Только мучительно-томящая тоска и, может быть, стыд да чувство своей вины перед близкими, друзьями... Вспоминаю о доме, о внуках, о своей собаке... Вот она-то не поймет, куда исчез хозяин.
Какую же беду принес я всем родным!.. Какая чудовищная нелепость! Во имя чего?.. Идиот!
Вижу себя в гробу, выставленном в Доме литераторов. Слышу горестно-досадливое перешептывание друзей, стоящих у моего изголовья:
"Вот дурак, нужна была ему эта рыбалка..." - "Не говори..." - "Всю войну прошел, уцелел, а тут так по-глупому..."
Я действительно вспомнил о войне, вспомнил атаки, когда каждый миг ждал вражеской пули или осколка. Сколько их было за четыре года, пережитых смертельно опасных и даже безнадежных ситуаций!.. Будто увидел ночную июньскую дорогу под деревней Боровая в Белоруссии. Переодетый диверсант уже резко вскинул пистолет, чтоб выстрелить мне в лицо. Я на долю секунды опередил его ударом саперной лопатки по руке... В боях всегда был порыв, приглушавший страх, оставалась хоть малая надежда, что железная смерть промахнется и не вылущит из тебя жизнь... А тут - никакой надежды... То, что случилось со мной, оказалось страшнее всего пережитого на войне... Невозможно было поверить в дикую реальность происходившего.
- Саша!.. Прощай!..
- Держись! Помощь идет!
Я посмотрел в сторону берега. Какая там помощь! На льду - ни одной живой души. Кто рискнет своей жизнью?.. Но что это? Из-за выступа полуострова, врезавшегося в водоем, показались две темные фигуры. Различил, что пешнями они ударяют по льду, проверяют перед собой его прочность.
"Еще два дурака нашлись! - с безнадежностью подумал я. - Тоже рыбачить приехали".
Рыбаки, осторожно ступая, сделали несколько шагов, и я увидел, что один из них тянул за собой надутую резиновую лодку... Галлюцинация?! Чудо?! Не может быть такого совпадения!
- Эй, люди! - кричал им Косицын. - Спасайте! Ползите сюда с лодкой!..
Крохотная надежда шевельнулась во мне. Но перед глазами пошли темные круги, засверкали искры. Изо всех сил держался я за лед, иногда различая, что один из рыбаков ползет в нашем направлении и волочит за собой лодку.
Бег времени я уже не ощущал, как не ощущал и самого себя. Казалось, мой затуманенный мозг жил самостоятельно, готовый угаснуть в любой миг... Рыбак с резиновой лодкой уже был совсем рядом. Генерал Косицын шагнул ему навстречу и тут же проломил под собой лед, нырнул в воду, успев раскинуть руки и не уйти на дно.
- Кого же мне первого спасать?! - услышал я сиплый голос подползшего незнакомца.
- Давай спасай сначала меня, - заорал Саша. - Ты один не втащишь его в лодку!
Это было разумно. Когда рыбак перевалил еще не потерявшего сил Косицына в лодку, из одежды Саши хлынула вода, придав лодке устойчивость... Вскоре резиновая "пирога" нависла своим задранным носом надо мной. Меня поймали за воротник полушубка и стали тянуть вверх. Пустая лодка встала бы торчком... Наконец моя правая рука цепко и судорожно обняла округлый нос лодки. Это была мертвая хватка.
- Ни одну бабу в жизни так не обнимал, - с нотками истеричного смеха прохрипел я, чуть оживший, с трудом вползая на резиновое днище...
Теперь надо было добраться до берега в неподвижной на льду "пироге". Горестно-живописное зрелище: Саша Косицын, раздевшись до нательной матросской рубашки, в генеральской папахе, полз впереди лодки, перекинув через плечо привязанную к ее носу веревку. Наш спаситель (это был Евгений Веденеев - молодой рабочий из Подмосковья) сидел в лодке и, зажав в одной руке подкладку моей полковничьей папахи, а во второй свою шапку, отталкивался ото льда. Я тоже толкал - ногами, обутыми в шерстяные носки, лежа грудью на корме.
Откуда взялись силы?! Шерстяные носки не скользили по поверхности зыбкого ледяного покрова, и я чуть ли не был главной двигающей силой.
Когда мы преодолели полпути, к нам примчались с недалекой рыбацкой базы Ремянница аэросани: кто-то дал туда знать о случившемся, тем более что ранним утром мы, на свое несчастье, по знакомству покупали на базе путевки. Запомнилась только очередная опасность: до берега оставалось несколько десятков метров, как аэросани остановились. Мы с Косицыным босыми ногами ощутили нестерпимо ломящий холод и услышали, что откуда-то хлещет вода. Оказалось, аэросани проломили лед, повредили свою обшивку и начали тонуть. Но рядом уже были люди. Нас вовремя выхватили из кабины, усадив в легкую деревянную лодку. Рядом на берегу стояли два газика из воинской части...
В газике, когда он уже мчался к даче министра Афанасьева, я почувствовал, что погибаю, - было холоднее, чем в воде; все мое тело сотрясалось от переохлаждения.
- Спасибо, ребята, за помощь, - с трудом вымолвил я, обращаясь к сопровождавшему меня прапорщику. - Больше не могу... Конец...
- Не дадим умереть, полковник! - беспечно откликнулся прапорщик. - Еще не одну книгу напишете!..
Я впал в беспамятство. Второй раз в жизни потерял сознание. Первый раз - в июне 1941-го, когда санинструктор плоскогубцами, без наркоза, вытаскивал из моей челюсти осколок снаряда...
Пришел в себя часа через три, когда раздетый догола и хмельной от принудительно влитой в меня водки лежал на кушетке в предбаннике, а прапорщик и егерь, намотав на руки махровые полотенца и щедро поливая их водкой, яростно растирали мое тело. Хорошо, что , генерал Косицын оказался при деньгах, которых хватило на срочную покупку ящика спиртного.
- Ноги чувствуете? - встревоженно спросил прапорщик, увидев, что я открыл глаза.
Я пошевелил пальцами: ноги вроде слушались. Но выговорить ничего не смог.
- А то были совсем черные, - пояснил прапорщик и вновь силком влил в меня полстакана водки. - Оттерли!
Я опять уплыл в небытие, увидел ворон, нахально прогуливающихся по льду, черное дерево на берегу...
Очнулся от того, что меня куда-то несли. В нос ударил запах распаренной березы. Понял: в парилку тащат.
- Нельзя! - засопротивлялся я. - Сердце не выдержит!
- А генерал уже два часа парится, - сообщил . егерь.
- Генерал - бугай! И он только на полминуты окунулся в воду.
Вокруг засмеялись; меня вновь уложили на кушетку. В это время приехала вызванная из Рузы скорая помощь. Наконец перебинтовали кровоточившие пальцы на моих руках...
Когда наши рыбацкие костюмы были подсушены, а я, оживший, обут в чужие тапочки, генерал Косицын сел за руль своей машины, и в три часа ночи мы вернулись в Переделкино. Грозившее, как минимум, воспаление легких обошло меня стороной. Не было даже насморка...
Итак, 13 апреля. Тринадцатое число считается в народе несчастливым. Как же мне к нему относиться? А если б поехали на рыбалку 12-го? Может, не провалились бы под лед? А если б и ухнули, то наверняка не появилась бы на водоеме надувная резиновая лодка. Я потом подробно расспрашивал Евгения Веденеева - что его заставило именно 13-го, когда рыбалка уже запрещена, ехать на Озерну. Он ответил, что выдался нерабочий день, а рыбацкое нетерпение оказалось неудержимым. Словом, он сам толком не понимал, какая сила заставила его устремиться на водоем.
Мы не раз еще встречались с нашим спасителем Женей у меня на даче в Переделкино, у него дома на свадьбе его дочери, на последующих летних рыбалках. Я позаботился, чтобы Веденеева наградили медалью "За спасение утопающих" и до конца дней своих буду хранить благодарность ему.
Но тайна тринадцатого числа остается тайной. И непостижимо уму появление лодки в самую последнюю минуту, когда я уже, казалось, должен был уйти на дно... И куда исчез моток веревки из моего ящика? Тут есть над чем размышлять.
Мне потом пророчили, что моя страсть к рыбалке исчезнет, а на лед я в жизни своей больше не ступлю ногой. Нет, ступил! В том же году, 13 ноября. Я, генерал Косицын и наш общий друг Николай Андреевич Горбачев приехали в четвертую зону Озерны, вышли на уже окрепший лед. Я отыскал свое "лобное место", расстелили там коврик, зажгли и поставили свечку, налили в рыбацкие кружки водки и воздали водоему благодарность за то, что он пусть и жестоко наказал нас, но не поглотил...
34
Пусть извинит меня читатель за написанную выше главу, не имеющую, в общем-то, отношения к моей литературной судьбе. Но ведь жизнь писателя это не только сидение за письменным столом и творческое осмысление пережитого и почерпнутого из разных источников. Происшедшее со мной на Озерне не осталось в секрете. Ко мне на дачу зачастили друзья и приверженцы моих книг. И хотя трудно было повторяться - рассказывать им о случившемся, отягчая сердце, но приятно было узнать, что кроме близких друзей есть и другие люди (от космонавтов до министров), которые озаботились моим состоянием и возможностью продолжить работу над своими книгами о войне.
Понимаю, что дальнейшее мое повествование, в котором ничего особенного не случается и которое не несет событийной драматургии, может не заинтересовать читателя. Но продолжить свой рассказ считаю обязанностью, ощущая, что он близится к завершению.
Итак, участившиеся ко мне визиты хороших и бывалых людей не только заставляли болезненно воспламенять память о перенесенном потрясении, но и укрепляли понимание, что нельзя терять творческого запала. Более того, почти каждый гость привносил свою Мысль, родившуюся от прочитаннных моих книг и как бы своим опытом наращивал ступеньки, с которых мне удавалось заглянуть хоть чуток дальше в отгремевшие пространства войны.
Но и отнимала время будничность - не столь простая. В том же 1977 году меня избрали вторым секретарем Московской писательской организации и депутатом Моссовета. Работа была не из легких, учитывая существовавшие в писательской среде групповщину и амбициозность. Мне удавалось избегать конфликтных ситуаций. В меру своих сил, не допуская различий между драчливой писательской братией, хлопотал об изданиях книг, получении квартир, денежных пособий, поездках в творческие командировки и т. д. Особое внимание уделял проблемам военно-художественной литературы, руководил комиссией, делал доклады, вступал в полемику с критиками и литературоведами, если они безосновательно обрушивались на военных писателей. Отбивался от нападок и на мои книги.
Труднее было давать отпор западным радиоголосам. Они объявили меня, ни много ни мало, главой советского сталинизма, стали утверждать, будто я по официальному поручению высшего руководства пишу биографию Сталина. Все это являлось чушью. Завершив работу над романом "Война" (в трех книгах), тут же принялся за написание романа "Москва, 41-й", нисколько не отступаясь от своих концепций и продолжая повествование о летних боях 1941 года на Западном фронте.
Жизнь не обходит нас неожиданностями. Иные из них потрясают. В середине декабря 1982 года я вдруг получил из Смоленска правительственную телеграмму. В ней сообщалось, что городской Совет народных депутатов присвоил мне звание "Почетный гражданин Смоленска"... Не поверил! Решил, что друзья мои, убедившись, что роман "Война", при его многотиражных изданиях, не залеживается на книжных полках, решили уязвить меня насмешкой. Я и сам удивлялся популярности своего романа и даже тревожился: почему-то думалось, что успех в одиночку не ходит. Надо ждать какой-то беды. И вдруг наоборот: почетный гражданин Смоленска! Телеграмма со всеми приметами подлинности. Не утерпел и позвонил первому секретарю Смоленского обкома партии Ивану Ефимовичу Клименко. Он подтвердил - действительно, такое решение состоялось и я по счету за всю многовековую историю города являюсь тринадцатым его почетным гражданином...
Опять тринадцатое число!..
Трудно передать мое тогдашнее состояние. Особенно остро переволновался, когда меня пригласили в Смоленск для вручения диплома и ленты почетного гражданина. Состоялся большой литературный вечер с речами и поздравлениями. Но больше всего впечатлила встреча с городом. Прошелся по его восстановленным после войны улицам. В 1940-1941 годах шагал я по ним в курсантском строю в баню впереди роты с барабаном на груди, выбивая в такт шагам четкую дробь. Побывал в чудом сохранившемся здании бывшего военного училища, в своей бывшей казарме, потоптался на месте, где когда-то стояла моя курсантская койка, походил по бывшей спортивной полосе, где учился штыковому бою и где впервые осмелился крутнуть на турнике "солнце"... Будто во сне все. Невозможно было поверить, что бывший ротный барабанщик стал почетным гражданином этого города! Чудеса!.. Сам смеялся над собой, хотя душили слезы. Вот были бы живы отец и мать да услышали бы такую новость!
Не погрешу, если сознаюсь, что из всех моих боевых и трудовых наград (девяти орденов и многих медалей) эта награда - самая дорогая для меня. Ее постарались не заметить наши литературные газеты, зато заметили друзья, поздравили, порадовались со мной и в то же время начали донимать упреками, что я в свое время не приобщился к ходатайствам наших маршалов о присвоении Смоленску звания города-героя, особенно после того как такими званиями были облечены Новороссийск и Керчь.
Я считал себя очень маленьким человеком, чтоб решиться на такую нескромность, да меня никто и не приглашал подписывать такое ходатайство. Мне было только известно от маршала Чуйкова, что они, группа виднейших военачальников во главе с маршалом Жуковым, уже дважды писали по этому поводу письма в Политбюро. В результате в начале семидесятых годов Смоленск был награжден всего лишь орденом Отечественной войны первой степени, а потом еще орденом Ленина.
Как же надо было понимать такую недооценку Смоленска? Ведь именно он и оборонительные бои на Смоленских высотах в 1941 году спасли Москву. Оказывается, были на то причины, которые выдвигал на заседаниях Политбюро Михаил Суслов. О них мы узнали позже: первая - в Смоленске в 1942 году генерал Власов сформировал Российское правительство (Гитлер разогнал его); вторая - немцам удалось захватить в Смоленске архивы КГБ и партийную документацию. И еще ходила версия, что Смоленск был сдан врагу без боя.
Все это правда, кроме последнего. Действительно Сталин, узнав, что 16 июля 1941 года Смоленск пал, был взбешен и приказал найти виновных, дабы отдать их под суд военного трибунала. Была создана специальная комиссия во главе с начальником артиллерии Западного фронта генералом Камерой. Расследуя обстоятельства захвата врагом города, комиссия установила, что его обороняли всего около семи тысяч человек наших кадровых войск, три истребительных батальона и один батальон милиции. На город же внезапно навалилась мотомеханизированная дивизия генерала Больтерштерна, превосходившая в силах защитников города во много раз.
Я однажды рассказал эти подробности Николаю Грибачеву, бывшему смолянину, и предложил ему как члену ревизионной комиссии ЦК, главному редактору журнала "Советский Союз" написать письмо в Политбюро ЦК и еще раз рассказать в нем о Смоленске. У меня были документальные сведения о том, что с первых же дней войны сто тысяч смолян ушли в ряды Красной Армии. Из них около трехсот человек потом были удостоены звания Героя Советского Союза. Подсчитано, сколько километров траншей и противотанковых рвов было вырыто руками смолян, какое количество создано партизанских отрядов, включившихся без промедления в вооруженную борьбу, и т. д.
Грибачев обрушился на меня с упреками, спрашивая, почему я сам не решаюсь написать об этом в ЦК. Все мои доводы о том, что мое письмо после коллективных обращений в Политбюро группы маршалов не возымеет действия, он гневно отвергал и доказывал, что время уже внесло ясность в понимание роли Смоленска в обороне московского направления. Тем более что городами-героями стали Керчь и Новороссийск, не более отличившиеся в ходе войны, чем Смоленск!
- Но мне, почетному гражданину Смоленска, неудобно хлопотать о своем городе, - считал я.
- Наоборот! Мне неудобно, ибо я там не воевал, - возразил Грибачев. А у тебя все карты в руках!
- Да не дойдет мое письмо до Политбюро!
- А ты отнеси лично Аветисяну! Он же твой однополчанин.
Грибачев знал, что Степан Петрович Аветисян - первый заместитель заведующего Общим отделом ЦК - служил раньше в Главпуре, и я с ним хорошо знаком.
Этот совет вдохновил меня, и я с великим тщанием потрудился над документом. Его копию отослал первому секретарю Смоленского обкома партии И. Е. Клименко, а оригинал вручил С. П. Аветисяну... Догадываюсь, что Степан Петрович поднял из архивов ходатайства Г. К. Жукова и других маршалов о присвоении Смоленску звания города-героя, и наконец-то вопрос был решен положительно: уже 21 июня 1985 года Николай Иванович Рыжков вручил Смоленску Золотую Звезду.
Смоленск стал моей судьбой. Часто вижу его во сне горящим и в руинах. А вместе с ним - Ярцево, Ельню, Соловьевскую переправу, Вязьму. Понимаю, что роман "Меч над Москвой" не завершает эпопею "Война". Болит душа при размышлениях о Вяземской катастрофе, где погибло в жестоких боях с врагом почти пять наших армий. А оборона Тулы?.. Без них не будет полной картины битвы за Москву. Собрал горы материалов, будоражат сердце воспоминания. Но в какое-то время пришла мысль, что может не хватить времени написать обо всем задуманном. И эта мысль не or малодушия - все мы смертны. Вот уже восьмой год, как умерла моя жена Антонина, с которой мы прожили сорок два года, ушли из жизни Петр Иванович Морозов и генерал Александр Косицын, недавно похоронили Николая Грибачева. Это - жестокая реальность, которую нельзя сбрасывать со счетов, размышляя над своими творческими планами. Ведь каждая книга - это годы труда. А сколько пережитого останется "за бортом". И решил вначале написать эту фрагментарную воспоминательную повесть-исповедь. Она - без покаяния, ибо все мое поколение жило той жизнью, какую уготовила ему судьба. Жило по большому счету честно, не щадя себя, не смиряясь в меру своих сил и своего понимания происходящего с неправдой и несправедливостями.
Поставив точку над этой бесхитростной книгой, окунаюсь в очередные трудности. О минувшей войне надо писать еще много, постигая и все то новое, что открывает нам время, но нисколько не изменяя истине, не приспосабливаясь к тем "мыслителям", которые унижают нашу историю и оскорбляют память погибших в борьбе в фашизмом.
Примечания
{1}Садыба - клин земли, примыкающий к огородам села (укр.).
{2}В приказе написано; "...в резерв Генерального штаба". - Примеч. авт.
{3}Когда я читал рукопись Я. М. Ушеренко, в этом месте он воскликнул: "То было село Жерновка!" - Примеч. авт.
{4}Быстро уходите отсюда! Немцы рядом! Огромное количество!..
{5}Кто здесь прячется?!
{6}Хорошо, хорошо!
{7}Я вас не понимаю, потому что еще не научился разговаривать городским языком. Но скоро научусь.
{8}Обратный адрес: N. Osynska, 555, Pine St...Brooklun, 914, USA.
{9}Речь шла о Н. В. Подгорном и Р. Я. Малиновском.
{10}Книга была опубликована в декабрьском, 12-м, номере журнала "Октябрь" за 1970 год.
{11}Цанава - начальник ГПУ БССР.
{12}Коробков - командующий 4-й армией.
{13}Татьяна Михайловна - покойная супруга Л. М. Леонова.
- Ложись, а то ухнешь! - вновь встревоженно крикнул ему.
Саша лег и стал подползать ко мне, снимая с шеи серый шарф. Но сколько ни забрасывал его в мою сторону - безрезультатно: не дотянуться мне до шарфа, а если и дотянусь, то стащу Сашу к себе. Лед под натиском моих рук все больше обламывался... Я начал крошить его по кругу все расширявшейся полыньи, надеясь найти крепкое место. Но двигаться в ледяной купели было тяжело: наполнившиеся водой резиновые сапоги тянули ко дну; они были, к счастью, большого размера, надетые на шерстяные носки, и мне удалось легко сбросить их. Сковывали движения и отяжелевший летный меховой костюм полушубок и просторные штаны на подтяжках и на пуговицах, застегивавшиеся до самой груди. Почувствовал, что ситуация серьезная. Ледобура не бросал: надеялся использовать его как опору. В одном месте будто наткнулся на прочность льда. Положил на него поперек груди ледобур и начал выжиматься на руках, взбалтывая ногами... Но ледяная стена вдруг отвалилась, ледобур пошел на дно, а я ухватился за новый образовавшийся край... Оглядываюсь на голос генерала Косицына:
- Помогите! Стаднюк тонет! - Он смятенно смотрел в сторону берега, где виднелись несколько человек, наблюдавших разыгравшуюся трагедию. Мне было видно, что лед под Сашей вот-вот рухнет.
- Уходи! - сердито предупредил я его. - Вон следы машин! Там лед должен быть покрепче!
Саша отбежал к старой дороге на льду. А я продолжал крошить рыхлую толщу. Чувствовал, что силы покидают меня, а от холода уже сотрясалось все тело. Не заметил даже крови на льду: лед ноздристый, поверхность его в пузырях, которые лопались под усилием моих рук и резали пальцы... Вот будто опять нашел неподдающееся ломке место. Протянул вперед руки, изо всех сил стал болтать в воде ногами... О боже!.. Уже лежал грудью на льду... Спасен! Сейчас еще чуток отползу, перевернусь на спину и буду откатываться дальше. Но только перевернулся, как почувствовал, что лед под моей спиной оседает... Конец, казалось, неминуем. Сил больше не было. Я вновь в воде... Перестал чувствовать свое тело... Попытался сбросить полушубок, но не вытащить было рук из разбухших рукавов... Может, окунуться под воду и попробовать там раздеться?.. Посоветовался с Сашей.
- Не смей! - строго крикнул он. - Нырнешь и не выплывешь! Держись!.. Да и вода под костюмом у тебя нагрелась!..
Я оглянулся на полынью. Увидел, что выломал руками метров двадцать квадратных льда. Заметил перед собой кровь и впервые посмотрел на пальцы: из каждого пальца выглядывала косточка. Но боли не чувствовал. И пришло ясное и страшное понимание, в которое невозможно было поверить: придется идти на дно... Неужели такая глупая и постыдная смерть?.. Силы иссякли....
- Саша, больше не могу!.. Прощай, Саша!..
- Не смей, Ваня! Умоляю!.. Подержись еще немножко! - Затем вновь закричал в сторону берега: - Люди!.. Сволочи!.. Да помогите же чем-нибудь! Лодку притолкайте!
Он что-то еще кричал, но у меня уже не оставалось никаких надежд. Осмотрелся вокруг. На ближнем пустынном берегу начиналось поле. На его краю росло крупное дерево - ветвистое, черное, без листьев. Ближе на льду разгуливали на зависть мне вороны. Неужели это последнее, что я вижу на белом свете?..
- Саша, ползи к берегу! - вновь крикнул Косицыну. - Я пошел.
- Держись, тебе говорят!
- Не могу больше!
Вот тогда я познал, что такое смертная тоска. Она так стиснула сердце, - я не удержался от стона... Смертная тоска - это очень тяжело. И страшно... Отчетливо понимал, что сейчас надо будет преодолеть самый мучительный, жуткий рубеж: между жизнью и смертью... Лучше бы потерять сознание... Но оно прозрачно-ясное... И никакой паники. Только мучительно-томящая тоска и, может быть, стыд да чувство своей вины перед близкими, друзьями... Вспоминаю о доме, о внуках, о своей собаке... Вот она-то не поймет, куда исчез хозяин.
Какую же беду принес я всем родным!.. Какая чудовищная нелепость! Во имя чего?.. Идиот!
Вижу себя в гробу, выставленном в Доме литераторов. Слышу горестно-досадливое перешептывание друзей, стоящих у моего изголовья:
"Вот дурак, нужна была ему эта рыбалка..." - "Не говори..." - "Всю войну прошел, уцелел, а тут так по-глупому..."
Я действительно вспомнил о войне, вспомнил атаки, когда каждый миг ждал вражеской пули или осколка. Сколько их было за четыре года, пережитых смертельно опасных и даже безнадежных ситуаций!.. Будто увидел ночную июньскую дорогу под деревней Боровая в Белоруссии. Переодетый диверсант уже резко вскинул пистолет, чтоб выстрелить мне в лицо. Я на долю секунды опередил его ударом саперной лопатки по руке... В боях всегда был порыв, приглушавший страх, оставалась хоть малая надежда, что железная смерть промахнется и не вылущит из тебя жизнь... А тут - никакой надежды... То, что случилось со мной, оказалось страшнее всего пережитого на войне... Невозможно было поверить в дикую реальность происходившего.
- Саша!.. Прощай!..
- Держись! Помощь идет!
Я посмотрел в сторону берега. Какая там помощь! На льду - ни одной живой души. Кто рискнет своей жизнью?.. Но что это? Из-за выступа полуострова, врезавшегося в водоем, показались две темные фигуры. Различил, что пешнями они ударяют по льду, проверяют перед собой его прочность.
"Еще два дурака нашлись! - с безнадежностью подумал я. - Тоже рыбачить приехали".
Рыбаки, осторожно ступая, сделали несколько шагов, и я увидел, что один из них тянул за собой надутую резиновую лодку... Галлюцинация?! Чудо?! Не может быть такого совпадения!
- Эй, люди! - кричал им Косицын. - Спасайте! Ползите сюда с лодкой!..
Крохотная надежда шевельнулась во мне. Но перед глазами пошли темные круги, засверкали искры. Изо всех сил держался я за лед, иногда различая, что один из рыбаков ползет в нашем направлении и волочит за собой лодку.
Бег времени я уже не ощущал, как не ощущал и самого себя. Казалось, мой затуманенный мозг жил самостоятельно, готовый угаснуть в любой миг... Рыбак с резиновой лодкой уже был совсем рядом. Генерал Косицын шагнул ему навстречу и тут же проломил под собой лед, нырнул в воду, успев раскинуть руки и не уйти на дно.
- Кого же мне первого спасать?! - услышал я сиплый голос подползшего незнакомца.
- Давай спасай сначала меня, - заорал Саша. - Ты один не втащишь его в лодку!
Это было разумно. Когда рыбак перевалил еще не потерявшего сил Косицына в лодку, из одежды Саши хлынула вода, придав лодке устойчивость... Вскоре резиновая "пирога" нависла своим задранным носом надо мной. Меня поймали за воротник полушубка и стали тянуть вверх. Пустая лодка встала бы торчком... Наконец моя правая рука цепко и судорожно обняла округлый нос лодки. Это была мертвая хватка.
- Ни одну бабу в жизни так не обнимал, - с нотками истеричного смеха прохрипел я, чуть оживший, с трудом вползая на резиновое днище...
Теперь надо было добраться до берега в неподвижной на льду "пироге". Горестно-живописное зрелище: Саша Косицын, раздевшись до нательной матросской рубашки, в генеральской папахе, полз впереди лодки, перекинув через плечо привязанную к ее носу веревку. Наш спаситель (это был Евгений Веденеев - молодой рабочий из Подмосковья) сидел в лодке и, зажав в одной руке подкладку моей полковничьей папахи, а во второй свою шапку, отталкивался ото льда. Я тоже толкал - ногами, обутыми в шерстяные носки, лежа грудью на корме.
Откуда взялись силы?! Шерстяные носки не скользили по поверхности зыбкого ледяного покрова, и я чуть ли не был главной двигающей силой.
Когда мы преодолели полпути, к нам примчались с недалекой рыбацкой базы Ремянница аэросани: кто-то дал туда знать о случившемся, тем более что ранним утром мы, на свое несчастье, по знакомству покупали на базе путевки. Запомнилась только очередная опасность: до берега оставалось несколько десятков метров, как аэросани остановились. Мы с Косицыным босыми ногами ощутили нестерпимо ломящий холод и услышали, что откуда-то хлещет вода. Оказалось, аэросани проломили лед, повредили свою обшивку и начали тонуть. Но рядом уже были люди. Нас вовремя выхватили из кабины, усадив в легкую деревянную лодку. Рядом на берегу стояли два газика из воинской части...
В газике, когда он уже мчался к даче министра Афанасьева, я почувствовал, что погибаю, - было холоднее, чем в воде; все мое тело сотрясалось от переохлаждения.
- Спасибо, ребята, за помощь, - с трудом вымолвил я, обращаясь к сопровождавшему меня прапорщику. - Больше не могу... Конец...
- Не дадим умереть, полковник! - беспечно откликнулся прапорщик. - Еще не одну книгу напишете!..
Я впал в беспамятство. Второй раз в жизни потерял сознание. Первый раз - в июне 1941-го, когда санинструктор плоскогубцами, без наркоза, вытаскивал из моей челюсти осколок снаряда...
Пришел в себя часа через три, когда раздетый догола и хмельной от принудительно влитой в меня водки лежал на кушетке в предбаннике, а прапорщик и егерь, намотав на руки махровые полотенца и щедро поливая их водкой, яростно растирали мое тело. Хорошо, что , генерал Косицын оказался при деньгах, которых хватило на срочную покупку ящика спиртного.
- Ноги чувствуете? - встревоженно спросил прапорщик, увидев, что я открыл глаза.
Я пошевелил пальцами: ноги вроде слушались. Но выговорить ничего не смог.
- А то были совсем черные, - пояснил прапорщик и вновь силком влил в меня полстакана водки. - Оттерли!
Я опять уплыл в небытие, увидел ворон, нахально прогуливающихся по льду, черное дерево на берегу...
Очнулся от того, что меня куда-то несли. В нос ударил запах распаренной березы. Понял: в парилку тащат.
- Нельзя! - засопротивлялся я. - Сердце не выдержит!
- А генерал уже два часа парится, - сообщил . егерь.
- Генерал - бугай! И он только на полминуты окунулся в воду.
Вокруг засмеялись; меня вновь уложили на кушетку. В это время приехала вызванная из Рузы скорая помощь. Наконец перебинтовали кровоточившие пальцы на моих руках...
Когда наши рыбацкие костюмы были подсушены, а я, оживший, обут в чужие тапочки, генерал Косицын сел за руль своей машины, и в три часа ночи мы вернулись в Переделкино. Грозившее, как минимум, воспаление легких обошло меня стороной. Не было даже насморка...
Итак, 13 апреля. Тринадцатое число считается в народе несчастливым. Как же мне к нему относиться? А если б поехали на рыбалку 12-го? Может, не провалились бы под лед? А если б и ухнули, то наверняка не появилась бы на водоеме надувная резиновая лодка. Я потом подробно расспрашивал Евгения Веденеева - что его заставило именно 13-го, когда рыбалка уже запрещена, ехать на Озерну. Он ответил, что выдался нерабочий день, а рыбацкое нетерпение оказалось неудержимым. Словом, он сам толком не понимал, какая сила заставила его устремиться на водоем.
Мы не раз еще встречались с нашим спасителем Женей у меня на даче в Переделкино, у него дома на свадьбе его дочери, на последующих летних рыбалках. Я позаботился, чтобы Веденеева наградили медалью "За спасение утопающих" и до конца дней своих буду хранить благодарность ему.
Но тайна тринадцатого числа остается тайной. И непостижимо уму появление лодки в самую последнюю минуту, когда я уже, казалось, должен был уйти на дно... И куда исчез моток веревки из моего ящика? Тут есть над чем размышлять.
Мне потом пророчили, что моя страсть к рыбалке исчезнет, а на лед я в жизни своей больше не ступлю ногой. Нет, ступил! В том же году, 13 ноября. Я, генерал Косицын и наш общий друг Николай Андреевич Горбачев приехали в четвертую зону Озерны, вышли на уже окрепший лед. Я отыскал свое "лобное место", расстелили там коврик, зажгли и поставили свечку, налили в рыбацкие кружки водки и воздали водоему благодарность за то, что он пусть и жестоко наказал нас, но не поглотил...
34
Пусть извинит меня читатель за написанную выше главу, не имеющую, в общем-то, отношения к моей литературной судьбе. Но ведь жизнь писателя это не только сидение за письменным столом и творческое осмысление пережитого и почерпнутого из разных источников. Происшедшее со мной на Озерне не осталось в секрете. Ко мне на дачу зачастили друзья и приверженцы моих книг. И хотя трудно было повторяться - рассказывать им о случившемся, отягчая сердце, но приятно было узнать, что кроме близких друзей есть и другие люди (от космонавтов до министров), которые озаботились моим состоянием и возможностью продолжить работу над своими книгами о войне.
Понимаю, что дальнейшее мое повествование, в котором ничего особенного не случается и которое не несет событийной драматургии, может не заинтересовать читателя. Но продолжить свой рассказ считаю обязанностью, ощущая, что он близится к завершению.
Итак, участившиеся ко мне визиты хороших и бывалых людей не только заставляли болезненно воспламенять память о перенесенном потрясении, но и укрепляли понимание, что нельзя терять творческого запала. Более того, почти каждый гость привносил свою Мысль, родившуюся от прочитаннных моих книг и как бы своим опытом наращивал ступеньки, с которых мне удавалось заглянуть хоть чуток дальше в отгремевшие пространства войны.
Но и отнимала время будничность - не столь простая. В том же 1977 году меня избрали вторым секретарем Московской писательской организации и депутатом Моссовета. Работа была не из легких, учитывая существовавшие в писательской среде групповщину и амбициозность. Мне удавалось избегать конфликтных ситуаций. В меру своих сил, не допуская различий между драчливой писательской братией, хлопотал об изданиях книг, получении квартир, денежных пособий, поездках в творческие командировки и т. д. Особое внимание уделял проблемам военно-художественной литературы, руководил комиссией, делал доклады, вступал в полемику с критиками и литературоведами, если они безосновательно обрушивались на военных писателей. Отбивался от нападок и на мои книги.
Труднее было давать отпор западным радиоголосам. Они объявили меня, ни много ни мало, главой советского сталинизма, стали утверждать, будто я по официальному поручению высшего руководства пишу биографию Сталина. Все это являлось чушью. Завершив работу над романом "Война" (в трех книгах), тут же принялся за написание романа "Москва, 41-й", нисколько не отступаясь от своих концепций и продолжая повествование о летних боях 1941 года на Западном фронте.
Жизнь не обходит нас неожиданностями. Иные из них потрясают. В середине декабря 1982 года я вдруг получил из Смоленска правительственную телеграмму. В ней сообщалось, что городской Совет народных депутатов присвоил мне звание "Почетный гражданин Смоленска"... Не поверил! Решил, что друзья мои, убедившись, что роман "Война", при его многотиражных изданиях, не залеживается на книжных полках, решили уязвить меня насмешкой. Я и сам удивлялся популярности своего романа и даже тревожился: почему-то думалось, что успех в одиночку не ходит. Надо ждать какой-то беды. И вдруг наоборот: почетный гражданин Смоленска! Телеграмма со всеми приметами подлинности. Не утерпел и позвонил первому секретарю Смоленского обкома партии Ивану Ефимовичу Клименко. Он подтвердил - действительно, такое решение состоялось и я по счету за всю многовековую историю города являюсь тринадцатым его почетным гражданином...
Опять тринадцатое число!..
Трудно передать мое тогдашнее состояние. Особенно остро переволновался, когда меня пригласили в Смоленск для вручения диплома и ленты почетного гражданина. Состоялся большой литературный вечер с речами и поздравлениями. Но больше всего впечатлила встреча с городом. Прошелся по его восстановленным после войны улицам. В 1940-1941 годах шагал я по ним в курсантском строю в баню впереди роты с барабаном на груди, выбивая в такт шагам четкую дробь. Побывал в чудом сохранившемся здании бывшего военного училища, в своей бывшей казарме, потоптался на месте, где когда-то стояла моя курсантская койка, походил по бывшей спортивной полосе, где учился штыковому бою и где впервые осмелился крутнуть на турнике "солнце"... Будто во сне все. Невозможно было поверить, что бывший ротный барабанщик стал почетным гражданином этого города! Чудеса!.. Сам смеялся над собой, хотя душили слезы. Вот были бы живы отец и мать да услышали бы такую новость!
Не погрешу, если сознаюсь, что из всех моих боевых и трудовых наград (девяти орденов и многих медалей) эта награда - самая дорогая для меня. Ее постарались не заметить наши литературные газеты, зато заметили друзья, поздравили, порадовались со мной и в то же время начали донимать упреками, что я в свое время не приобщился к ходатайствам наших маршалов о присвоении Смоленску звания города-героя, особенно после того как такими званиями были облечены Новороссийск и Керчь.
Я считал себя очень маленьким человеком, чтоб решиться на такую нескромность, да меня никто и не приглашал подписывать такое ходатайство. Мне было только известно от маршала Чуйкова, что они, группа виднейших военачальников во главе с маршалом Жуковым, уже дважды писали по этому поводу письма в Политбюро. В результате в начале семидесятых годов Смоленск был награжден всего лишь орденом Отечественной войны первой степени, а потом еще орденом Ленина.
Как же надо было понимать такую недооценку Смоленска? Ведь именно он и оборонительные бои на Смоленских высотах в 1941 году спасли Москву. Оказывается, были на то причины, которые выдвигал на заседаниях Политбюро Михаил Суслов. О них мы узнали позже: первая - в Смоленске в 1942 году генерал Власов сформировал Российское правительство (Гитлер разогнал его); вторая - немцам удалось захватить в Смоленске архивы КГБ и партийную документацию. И еще ходила версия, что Смоленск был сдан врагу без боя.
Все это правда, кроме последнего. Действительно Сталин, узнав, что 16 июля 1941 года Смоленск пал, был взбешен и приказал найти виновных, дабы отдать их под суд военного трибунала. Была создана специальная комиссия во главе с начальником артиллерии Западного фронта генералом Камерой. Расследуя обстоятельства захвата врагом города, комиссия установила, что его обороняли всего около семи тысяч человек наших кадровых войск, три истребительных батальона и один батальон милиции. На город же внезапно навалилась мотомеханизированная дивизия генерала Больтерштерна, превосходившая в силах защитников города во много раз.
Я однажды рассказал эти подробности Николаю Грибачеву, бывшему смолянину, и предложил ему как члену ревизионной комиссии ЦК, главному редактору журнала "Советский Союз" написать письмо в Политбюро ЦК и еще раз рассказать в нем о Смоленске. У меня были документальные сведения о том, что с первых же дней войны сто тысяч смолян ушли в ряды Красной Армии. Из них около трехсот человек потом были удостоены звания Героя Советского Союза. Подсчитано, сколько километров траншей и противотанковых рвов было вырыто руками смолян, какое количество создано партизанских отрядов, включившихся без промедления в вооруженную борьбу, и т. д.
Грибачев обрушился на меня с упреками, спрашивая, почему я сам не решаюсь написать об этом в ЦК. Все мои доводы о том, что мое письмо после коллективных обращений в Политбюро группы маршалов не возымеет действия, он гневно отвергал и доказывал, что время уже внесло ясность в понимание роли Смоленска в обороне московского направления. Тем более что городами-героями стали Керчь и Новороссийск, не более отличившиеся в ходе войны, чем Смоленск!
- Но мне, почетному гражданину Смоленска, неудобно хлопотать о своем городе, - считал я.
- Наоборот! Мне неудобно, ибо я там не воевал, - возразил Грибачев. А у тебя все карты в руках!
- Да не дойдет мое письмо до Политбюро!
- А ты отнеси лично Аветисяну! Он же твой однополчанин.
Грибачев знал, что Степан Петрович Аветисян - первый заместитель заведующего Общим отделом ЦК - служил раньше в Главпуре, и я с ним хорошо знаком.
Этот совет вдохновил меня, и я с великим тщанием потрудился над документом. Его копию отослал первому секретарю Смоленского обкома партии И. Е. Клименко, а оригинал вручил С. П. Аветисяну... Догадываюсь, что Степан Петрович поднял из архивов ходатайства Г. К. Жукова и других маршалов о присвоении Смоленску звания города-героя, и наконец-то вопрос был решен положительно: уже 21 июня 1985 года Николай Иванович Рыжков вручил Смоленску Золотую Звезду.
Смоленск стал моей судьбой. Часто вижу его во сне горящим и в руинах. А вместе с ним - Ярцево, Ельню, Соловьевскую переправу, Вязьму. Понимаю, что роман "Меч над Москвой" не завершает эпопею "Война". Болит душа при размышлениях о Вяземской катастрофе, где погибло в жестоких боях с врагом почти пять наших армий. А оборона Тулы?.. Без них не будет полной картины битвы за Москву. Собрал горы материалов, будоражат сердце воспоминания. Но в какое-то время пришла мысль, что может не хватить времени написать обо всем задуманном. И эта мысль не or малодушия - все мы смертны. Вот уже восьмой год, как умерла моя жена Антонина, с которой мы прожили сорок два года, ушли из жизни Петр Иванович Морозов и генерал Александр Косицын, недавно похоронили Николая Грибачева. Это - жестокая реальность, которую нельзя сбрасывать со счетов, размышляя над своими творческими планами. Ведь каждая книга - это годы труда. А сколько пережитого останется "за бортом". И решил вначале написать эту фрагментарную воспоминательную повесть-исповедь. Она - без покаяния, ибо все мое поколение жило той жизнью, какую уготовила ему судьба. Жило по большому счету честно, не щадя себя, не смиряясь в меру своих сил и своего понимания происходящего с неправдой и несправедливостями.
Поставив точку над этой бесхитростной книгой, окунаюсь в очередные трудности. О минувшей войне надо писать еще много, постигая и все то новое, что открывает нам время, но нисколько не изменяя истине, не приспосабливаясь к тем "мыслителям", которые унижают нашу историю и оскорбляют память погибших в борьбе в фашизмом.
Примечания
{1}Садыба - клин земли, примыкающий к огородам села (укр.).
{2}В приказе написано; "...в резерв Генерального штаба". - Примеч. авт.
{3}Когда я читал рукопись Я. М. Ушеренко, в этом месте он воскликнул: "То было село Жерновка!" - Примеч. авт.
{4}Быстро уходите отсюда! Немцы рядом! Огромное количество!..
{5}Кто здесь прячется?!
{6}Хорошо, хорошо!
{7}Я вас не понимаю, потому что еще не научился разговаривать городским языком. Но скоро научусь.
{8}Обратный адрес: N. Osynska, 555, Pine St...Brooklun, 914, USA.
{9}Речь шла о Н. В. Подгорном и Р. Я. Малиновском.
{10}Книга была опубликована в декабрьском, 12-м, номере журнала "Октябрь" за 1970 год.
{11}Цанава - начальник ГПУ БССР.
{12}Коробков - командующий 4-й армией.
{13}Татьяна Михайловна - покойная супруга Л. М. Леонова.