Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   - Ну, что, довольны?! Выманили Ивана из-за письменного стола? - с веселой укоризной сказал я. - А ведь за такие шуточки и в суд можно подать. Насидитесь в каталажке!
   - Какие шуточки?! - будто всерьез взъярился Алексеев. - Покажи Евгению Ефимовичу тассовский бланк!
   - Я его в туалете оставил.
   - Ну и зря! - Миша налил в рюмки коньяк. - Ведь советоваться надо! Тебе в ЦК припечатают такую премию, что и от романа своего откажешься!
   - Ладно, - успокоительно сказал Поповкин, подняв рюмку. - За Нобелевскую пить не будем, чтоб не сглазить. А бланк тассовский... Я такой уже видел у Сергеева-Ценского, когда старика выдвигали за "Севастопольскую страду". Но не дали премию... Готовься, Ваня, к тому, что и тебе, полковнику, тоже покажут кукиш. Да еще и виноватым будешь.
   "Нет, не розыгрыш", - подумал я с холодком в сердце.
   Поповкин, друживший с Сергеевым-Ценским, стал рассказывать занимательные подробности о том, как морочили старика, якобы присудив ему Нобелевскую премию, а потом отменив решение комитета. Обо всем этом я слышал впервые, веря и не веря. Но Поповкин вел разговор очень естественно и искренне, да при этом будто старался подготовить меня к тому, что премия мне не светит. И будто сочувствовал.
   "Видимо, все-таки не розыгрыш". - Во мне стала рождаться пусть призрачная, но вера.
   И вдруг я вспомнил о нашем общем друге - известном литературоведе Барабаше Юрии Яковлевиче, которого в свое время пригласили из Харькова в Москву на пост заместителя главного редактора "Литературной газеты". А затем перевели в ЦК партии на пост заведующего сектором литературы. Он-то уж должен знать правду! Я, улучив момент, вышел в вестибюль ресторана и позвонил по телефону-автомату Юрию Яковлевичу, Начал объяснять ему суть волнующей меня проблемы, но он перебил:
   - Ваня, у нас уже все известно. Теперь ломаем голову, что тебе посоветовать. Но пока прими поздравления!. Жди моих звонков.
   Все точно!.. Я вернулся в застолье, чувствуя себя всамделишным лауреатом премии Нобеля.
   Это была пятница. В субботу и воскресенье я размышлял над своим нынешним положением, как бы "вживался" в новую роль. За письменный стол садиться не хотелось. Перед сном глотал по две таблетки снотворного и все равно почти не спал. От премии решил не отказываться и отдать ее на нужды своего кордышивского колхоза Написал письмо на Винничину своему другу, учителю Маюку Дмитрию Федоровичу (кстати, первому переводчику некоторых моих рассказов из "Максима Перепелицы"), Попросил его выяснить у кордышивского председателя номер банковского счета колхоза...
   В понедельник надо было идти в ЦК партии согласовывать свое решение. Но в воскресенье вечером позвонил мне Юрий Барабаш.
   - Как чувствует себя Нобелевский лауреат? - весело спросил он.
   - Нормально. Привыкаю.
   - Придется отвыкать, Ваня.
   - Почему отвыкать?!
   - Тебя разыграли.
   - Брось, Юра, дурачить меня. Я уже родственникам похвалился. О банкете подумываю. Запросил банковский счет своего колхоза...
   Барабаш задохнулся в хохоте:
   - Ты что, серьезно или шутишь?!
   - Какие шутки?! Ты же сам подтвердил, что в ЦК знают!
   - А что мне было делать? Алексеев опередил тебя телефонным звонком... Я уже был в курсе...
   - Откуда тогда взялась телеграмма ТАСС?
   - Миша допечатал ее через копирку на полупустом бланке...
   * * *
   Так и лопнула моя Нобелевская премия! Было досадно и смешно. Но оставаться в долгу перед Алексеевым я, разумеется, не мог и все размышлял над тем, как ему отплатить. Такой случай подвернулся, когда Николай Матвеевич Грибачев предложил нам поехать с ним на Брянщину, в Суземку, удить рыбу на Неруссе - по приглашению тамошнего районного начальства. Я тут же согласился, а Алексеева держали какие-то дела в Москве. Но он попросил: "Если рыбалка будет удачной - дайте мне телеграмму". На том и порешили.
   Рыбалка - радующее душу, будоражущее чувство времяпрепровождение. Особенно занятна подготовка к ней, когда мастеришь снасти (вяжешь крючки, взвешиваешь дробинки, подбираешь поплавки)... А мысли в это время уже там, на водоеме, - в лодке или на берегу реки; фантазия рисует поклевки рыбы, удачливые подсечки, ловкое выуживание, приготовление ухи, веселый треп за трапезой под открытым небом...
   В Суземку мы ехали поездом. В Брянске к нам присоединился поэт Илья Швец - земляк Грибачева и давний соратник по рыбалкам. Настроение было приподнятым: ведь ехали в незнакомые места, сулящие открытия и удачу. Я даже надеялся (и это мне удалось) написать очередную главу романа, которая горела во мне и звала к письменному столу.
   Поселились мы в поселке Усух, состоявшем из одной улицы темных от древности бревенчатых домов, многие из которых пустовали, начали осваивать речные затоны Неруссы. Рыба ловилась плохо. Шел нерест леща, и его легко можно было багрить на мелководье спиннинговой блесной. Но это был браконьерский способ ловли и под строгим, недремлющим оком Грибачева нами отвергался.
   Я послал Алексееву телеграмму: "Приезжай немедленно, клев рыбы бешеный, но нечем ее засаливать. Страдают и местные рыбаки. Привези побольше соли".
   На второй день последовал ответ: "Приезжаем с Сережей Смирновым. Встречайте..." И указывали номера поезда и вагона.
   Сергей Васильевич Смирнов был не только блестящим поэтом, но и отменным рыбаком, искусным пародистом, анекдотчиком. Компания у нас складывалась такая, в которой не заскучаешь. В указанное время мы с Грибачевым приехали на райкомовском газике встречать рыбацкое пополнение. Поезд на станции Суземка стоит всего лишь две минуты, и мы увидели Алексеева и Смирнова уже стоящими наготове в тамбуре вагона у двух объемных чемоданов.
   - Соль привезли?! - спросил я, когда поезд остановился.
   - Привезли! - весело ответил Алексеев.
   - Будь она проклята! - добавил Смирнов. - Надорвались! Еле втянули в вагон!
   Алексеев сдвинул с площадки мне на руки чемодан, и я почти уронил его на платформу. Неподъемный!.. Второй чемодан стаскивали вдвоем с Грибачевым; при этом он едко шепнул мне:
   - Еще неизвестно, кто над кем будет потешаться.
   И он был прав: я уже про себя хохотал, с трудом волоча к машине один из чемоданов: "Сам заварил, сам и хлебай..."
   Приехали в Усух. Сергей Смирнов тут же дал ему определение: "Социализм минус электрификация". Задержались у амбара, оборудованного под магазин. В нем, кроме водки, черного хлеба и высохшей сельди, ничего не было. Зато на деревянном полу - гора соли грубого помола, высившаяся до самого потолка.
   К моей досаде, Алексеев, зайдя в магазин, никакого внимания на соль не обратил, хотя подножье ее "террикона" начиналось прямо у прилавка. Миша стал покупать хлеб и водку. Тогда я, улучив момент, толкнул его на гору соли. Отступить было некуда, и он, потеряв равновесие, рухнул спиной на "террикон", раскинув руки. И только тогда понял, что он лежит на... соли!
   Все мы хохотали до слез. Продавщица смотрела на нас с испугом: чокнутые!..
   Но я еще не считал, что "расплата" с Алексеевым исчерпана, о чем предостерегающе сказал ему. Ведь пустые хлопоты Миши с покупкой и доставкой к черту на кулички двух набитых пачками соли чемоданов - ничто по сравнению с тем посмешищем, на какое он выставил меня с Нобелевской премией. Михаил Николаевич взмолился:
   - А может, давайте кончать?! Меня тоже в свое время не менее коварно разыгрывали! Помнишь, с Большим театром?
   Я вспомнил! Заинтересовались этим и остальные члены нашей бригады рыбаков-спортсменов. Мы сидели в крестьянском доме за обедом, ели кроме привезенной с собой московской снеди картошку с черемшой которая росла вокруг Усуха на всех луговинах. Вначале пришлось рассказать предысторию того трагикомического события.
   Когда мы редакторствовали с Алексеевым в Военном издательстве, он уже был автором нашумевшего романа "Солдаты", выдвинутого на Сталинскую премию. И вот премия ему была присуждена; на следующий день ожидалась публикация в газетах списка новых лауреатов. Выдвигался в том же году на премию и роман Евгения Поповкина "Семья Рубанюк", но был отклонен на заседании Комитета. Об этом откуда-то стало известно Сергееву-Ценскому, жившему в Алуште, и он дал срочную телеграмму Сталину с просьбой от имени всех крымских писателей включить в список лауреатов Поповкина. Сталин пошел на компромисс позвонил ночью Фадееву и спросил у него, кто самый молодой из тех, кому присуждена премия. Фадеев назвал Алексеева, и Сталин сказал ему: "Алексеев еще напишет новые романы. Давайте заменим его Поповкиным", что и было сделано, хотя Фадеев уже успел поздравить Михаила Николаевича с лауреатским званием.
   На второй день в газетах было обнародовано постановление Совета Министров СССР о присуждении Сталинских премий. В нем фамилии Алексеева не оказалось, зато был удостоен высокого звания наш друг, мой фронтовой редактор Евгений Ефимович Поповкин.
   Все мы, воениздатовцы, искренне сочувствовали Алексееву. Но розыгрыши уже и тогда бытовали в нашей среде. Один старший редактор, выйдя в соседнюю комнату, позвонил Алексееву по телефону, назвался художественным руководителем Большого театра СССР. Он восторженно отозвался о романе "Солдаты", незаслуженно обойденном в присуждении Сталинской премии, и сказал, что в театре еще до этого было принято решение создать по мотивам "Солдат" оперу (или балет?). И попросил Алексеева принести в Большой театр пять - десять экземпляров своего романа.
   По крестьянской простоте и откровенности Алексеев тут же, в нашем редакторском кабинете, похвалился о лестном для него предложении. Никому тогда не пришла в голову мысль, что это была неумная шутка, и мы чуть ли не стали просить у нашего коллеги контрамарки на будущую премьеру "Солдат" в Большом театре.
   Там, в Усухе, на берегах древней Неруссы, мы в веселом застолье обговорили эту бывалыцину, предали анафеме коварного старшего редактора, признали "моральный урон" Алексеева. А ситуацию с "присуждением" мне Нобелевской премии оценили как вполне позволительно-дружескую, учитывая, что меня вовремя предупредили не идти в ЦК и не шить фрака для поездки в Швецию... Вот так-то... И все равно Михаил Николаевич еще долгое время был настороже, ожидая с моей стороны непредвиденных подвохов.
   19
   Старая истина гласит, что после мудрости самый прекрасный подарок, сделанный судьбой людям, - это дружба. И тот, кто позволяет зарастать травой забвения пути дружбы, совершает непростительную ошибку...
   Эту очевидность всегда настоятельно утверждал ныне покойный Закруткин Виталий Александрович. И утверждал в большей части не словами, а своими поступками. Впрочем, были у нас и разговоры по поводу того, что дружба может сложиться из обоюдного приятия вкусов, характеров, чувств, правил и оценок жизненных явлений. Но об этом мы размышляли как об отвлеченном понятии, не касающемся нас лично. Сейчас же мне кажется, что в тех наших суждениях было и некоторое взаимопрощаемое притворство, мы как бы сверяли свои взгляды на жизнь и, случалось, даже на отдельных наших друзей с качествами их характеров, поступков и степени одаренности. И вот это, последнее, когда в наших оценках брало верх самое положительное, что видели и ценили мы в своих друзьях, являлось главным, цементирующим и нашу дружбу.
   Помню, вскоре после того, как уволился я из армии, Виталий Закруткин пригласил меня и Михаила Алексеева к себе в станицу Кочетовская отмечать его пятитидесятилетие. Алексеева удержала служба, а я, "свободный" офицер запаса, поехал.
   Не буду описывать, как праздновался юбилей известного писателя; они, юбилеи, во многом похожи друг на друга. Но в нескольких словах расскажу о главных впечатлениях, живущих до сих пор в моей памяти, хотя они и не наполнены значительной событийностью.
   После торжественного ужина с тостами и песнями в честь пятидесятилетнего казака-писателя мне было отведено место для ночлега в его кабинете-библиотеке. Проснулся я рано и, включив свет, стал интересоваться библиотечными книгами Виталия Александровича. Сразу же наткнулся на несколько изданных еще до революции томов Артура Шопенгауэра. Сознаюсь, что его писания мне были малоизвестны. Шопенгауэр в те времена отсутствовал в наших учебных вузовских программах, хотя и цитировался в отдельных трудах. Прочитав наугад некоторые страницы томов, я изумлялся не столько их содержанию, сколько форме полемики, например, с тем же Кантом, отрицавшей исследования его материалистических положений. Был поражен суждениями Шопенгауэра о воле как первичной сущности мира и условиях ее проявления, о человеческой жизни как цепи слепых случаев, о движущих мотивах человеческих поступков и их идеалов, о познании мира через страданья и т. д.
   Словом, я впервые задумался над тем, что всматриваться в жизнь с ее первичными закономерностями, и судьбы человечества, не всегда слагающиеся в соответствии с его потребностями, давать чисто социальное оценки явлениям в обществе и многое другое можно совершенно по-иному, чем у нас было принято; оказывается, очень важно позволять своей мысли искать истину не только в логически доказуемом, но и в неразрешимостях, подчас нелепых противоречиях и парадоксах...
   Закруткин застал меня в своем кабинете совершенно отрешенным от всего окружающего и очумевшим от знакомства с непривычной философией. А когда разглядел у меня в руках Шопенгауэра, расхохотался до слез: "Нашел, мол, что изучать на похмелье".
   Потом он взял другой том и то ли наугад, то ли, хорошо зная расположение авторского текста, прочитал в нем нечто о дружбе, которая, по утверждению Шопенгауэра, "основывается на преследовании обоюдного блага, на общности интересов. Но пусть только интересы сделаются противоположными, утверждал Шопенгауэр, - и прелестная дружба расторгается; ступайте искать ее в облаках".
   Нет, я не приемлю наличие главного смысла истинной дружбы в толковании немецкого философа, ибо больше верю в абсолютно бескорыстную дружбу, даже без признаков общности интересов, но обязательно с общностью взглядов на прекрасное и дурное, на проявления человеческой жизни в поступках и привязанностях, на отношения к искренности и притворству. Но меня озадачил глубокий, пусть и метафорический, смысл слов Шопенгауэра: "...Ступайте искать ее в облаках". Эти неожиданные слова дают простор размышлениям о дружбе, раскрепощают привычные границы суждений о ней... Дружба - не только выражаемые в словоизлияниях человеческие чувства, но, что самое главное, в конкретности поступков.
   В тот же день Виталий Закруткин подтвердил сии, может, туманные суждения именно непредвиденными своими поступками.
   Напомню, что это была вторая половина марта. На Дону - распутица. Вечером Закруткин, надев резиновые сапоги, провожал меня к теплоходу на Кочетовскую пристань. Теплоход уже приближался к причалу, и я стал благодарить Виталия Александровича за гостеприимство. Нечаянно у меня вырвалась фраза:
   - Жалко расставаться, не наговорились.
   - И мне жалко! - ответил Закруткин. А потом вдруг повернулся к своему недалекому дому, где стояла на крыльце и смотрела нам вслед Наталия Васильевна - жена Закруткина - и повелительно крикнул ей:
   - Наташа! Неси, дорогуша, мне хромовые сапоги. Я тоже поплыву в Ростов, провожу Ваню.
   Наталия Васильевна знала, что перечить ее мужу было бесполезно, и тут же принесла на пристань сапоги.
   Утром мы проснулись в Ростове. На речном вокзале нас встречал полковник Закруткин Евгений Александрович - брат Виталия. Он держал в руке свежий номер "Литературной газеты", в которой, как оказалось, была напечатана огромная статья, посвященная пятидесятилетию Виталия Закруткина. Ее автор - Михаил Алексеев!..
   А когда приблизилось время отправляться мне в аэропорт, чтоб лететь в Москву, Виталий Александрович вдруг сказал:
   - Ваня, я на полпути не оставляю друзей. Провожу тебя до Москвы!..
   Как же были изумлены моя жена Тоня и Михаил Алексеев, встречавшие меня во Внуковском аэропорту, увидев рядом со мной озорно улыбавшегося Закруткина в лихо заломленной папахе и серо-голубой шинели.
   Вот таким был в общении с друзьями Виталий Александрович.
   20
   Однажды позвонил мне главный редактор "Огонька" Софронов Анатолий Владимирович, с которым меня познакомил несколько лет назад его заместитель по журналу Михаил Алексеев.
   - Ваня, ты знаешь, что Миша меня покидает? - спросил он.
   - Знаю, - ответил я. - Алексеева избрали на съезде секретарем Союза писателей РСФСР, и Леонид Соболев зовет его к себе рабочим секретарем.
   Соболев, возглавивший тогда (в 1965 году) Союз писателей Российской Федерации, уговорил Алексеева стать "вторым лицом" в Правлении. Михаил Николаевич согласился занять новую должность, а на свое место в "Огоньке" посоветовал Софронову пригласить меня.
   - Скажи откровенно, - стал допрашивать меня Анатолий Владимирович, - у тебя были партийные взыскания?
   - Не было.
   - А почему тебя уволили из армии?
   - По моей просьбе... После седьмого рапорта начальнику Главпура, спокойно ответил я, уже зная от Алексеева причину задаваемых мне вопросов. - В кадрах армии не приживаются писатели. Слабо щелкают каблуками перед начальством.
   - Можешь приехать сейчас в "Огонек"? Для серьезного разговора.
   Минут через сорок я уже сидел в служебном кабинете Софронова.
   - У тебя в ЦК есть знакомства? - задал он мне многозначительный вопрос.
   Я не успел ничего ответить, как в кабинет вошли Михаил Алексеев и Борис Иванов - давний и весьма надежный "огоньковец" (тоже заместитель главного редактора).
   - Ваня, здесь все свои, Отвечай на мои вопросы откровенно.
   - Насчет знакомств в ЦК? - переспросил я. - Знаю секретаря ЦК Ильичева Леонида Федоровича, помощника Хрущева по сельскому хозяйству Шевченко и помощника по литературе Лебедева.
   - Стоп! - Софронов прихлопнул ладонью по столу. - В какой мере знает тебя Ильичев?
   - Ехал с ним в его машине на рыбалку в запретную зону на Учу. У меня не было туда пропуска, и Грибачев, когда машины с рыбаками собрались против Моссовета, у памятника Долгорукому, усадил меня в чей-то ЗиМ. Я тогда понятия не имел, в какой оказался компании.
   - Давай подробнее, - попросил Софронов, окинув веселым взглядом сидевших в его кабинете писателей.
   - Приехали на Учу, спустились на лед, стали сверлить дырки... А на зимней рыбалке все похожи друг на друга - в валенках, меховых костюмах, шапках-ушанках. Расспрашивать, кто есть кто, не принято. А когда уселись на рыбацких ящиках в кружок обедать, начали травить анекдоты. Я стал рассказывать о проделках Кузьмы-лунатика - героя моего романа "Люди не ангелы", а Ильичев вдруг перебивает: "Я читал это в книге Стаднюка". Тогда Грибачев и раскрыл меня, как автора этой книги. Ну, заинтересовались, Леонид Федорович тут же подарил мне катушку западногерманской лески, наговорил много добрых слов...
   - Как ты думаешь, Грибачев не мог бы позвонить Ильичеву, чтоб он поддержал назначение тебя моим заместителем? - спросил Софронов.
   - Нет, это не в правилах Грибачева, - ответил я. - Да и сам не люблю протекций.
   - Понимаешь, ты не в номенклатуре ЦК, - стал оправдываться Софронов. И я боюсь, что пришлют нам "номенклатурщика", а он ни ухом, ни рылом в журналистике...
   Предсказания Софронова сбывались. Посланная им в ЦК бумага-"объективка" с предложением назначить меня в "Огонек" не "сработала": предлагались на пост заместителя главного редактора другие кандидатуры.
   Но вскоре произошло одно важное событие: секретарь ЦК по идеологии Петр Нилович Демичев собрал в своем кабинете группу писателей для разговора о некоторых проблемах литературы. Помню, были там Соболев, Михалков, Софронов, Алексеев, Поповкин... Когда разгорелась дискуссия, попросил слово и я, чувствуя себя в "выигрышном" положении: дело в том, что я только что завершил работу над второй книгой романа "Люди не ангелы" и проблемы села буквально кричали во мне. Без всякого дипломатничания я заявил, что создание двух обкомов партии и двух облисполкомов (промышленных и сельскохозяйственных) серьезно ухудшило положение в стране, хотя бы потому, что промышленность, работающая на сельское хозяйство, неотъемлема в управлении ею от проблем земли. И поставил перед всеми вопрос:
   - К сфере какого обкома отнести сахарные, плодоконсервные, спиртоводочные заводы, мясокомбинаты? Ведь они работают на том, что рождает земля. А как можно отучить от земли суперфосфатные заводы или авторемонтные, выполняющие заказы колхозов и совхозов?.. Ведь есть еще и совнархозы, и отраслевые министерства. А теперь в дополнение к ним - два обкома?!.. Это сколько же дармоедства в государстве?!
   Это, конечно, была дерзость с моей стороны: произносить такую крамолу в ЦК небезопасно. И писатели глядели на меня со страхом. А я, как говорят, закусил удила:
   - Сколько можно терпеть грабительскую практику, когда колхозам и даже целым районам после выполнения ими государственных планов по сдаче хлеба, свеклы, мяса, молока, яиц, навязывают дополнительные - "встречные" и "поперечные" - планы, чтоб область в целом выглядела из цековских кабинетов "благополучной"... Крестьянам вручили акты на вечное пользование землей, а хозяйничать на ней не дают, командуют, что, сколько и где сеять, а чего не сеять, какую скотину разводить, а такую не разводить. В итоге колхозники в конце года получают дырку от бублика. А тут еще нашлись умники и обкорнали их приусадебные участки, заставили крестьян продать в колхозы своих коров... Теперь у них ни коров, ни обещанного молока нет... И убегают селянские дети в города...
   Когда же я заговорил о нашей безмерной щедрости в помощи другим государствам, будучи сами нищими, Петр Нилович деликатно остановил меня:
   - Мы уклоняемся от главной темы...
   Другие выступающие, словно сговорившись, стали развивать те мысли, которые высказал я.
   Многое забылось. Помню только, что Демичеву, человеку умному и интеллигентному (у меня с ним будет еще не одна встреча), пришлось нелегко суммировать все то, что наговорила писательская братия в его кабинете. Прощался он со всеми нами пожатием руки. А когда я подошел к нему, рядом вдруг оказался Софронов и сказал:
   - Петр Нилович, я рекомендую Стаднюка своим заместителем в "Огонек". Поддержите, пожалуйста.
   - Поддерживаю, - без колебания ответил Демичев. Так я стал заместителем главного редактора журнала "Огонек", проработав на этом посту семь лет.
   * * *
   Работа в "Огоньке" забирала много сил и времени. Но была она мне по душе не только потому, что каждую неделю выходил журнал, в котором виделись и мои труды. Главное - я почувствовал себя на орбите конкретных литературных дел, отвечая за публикуемые повести и рассказы, стихи и литературоведческие статьи. Номера "Огонька" мы вели поочередно с Борисом Владимировичем Ивановым, работая в дружбе и согласии; я многое перенимал из его богатого опыта. Было также приятно, что непрерывно расширялся круг моих друзей и знакомых. Многим я стал нужным, и пусть иногда ощущал "горчинку" в этой кому-то нужности, но и было чувство удовлетворенности.
   Однако личные мои творческие замыслы не угасали. Очень хотелось, чтоб роман "Люди не ангелы", посвященный Украине, был издан в Киеве. Но, как сообщала мне "разведка", там роману был поставлен железный заслон сразу же после его выхода в свет. Секретарь по идеологии ЦК партии Украины А. Д. Скаба трижды, когда вставал вопрос об издании "Людей", произносил одну и ту же сакраментальную фразу: "Что позволено Москве, то не обязательно Украине". И все-таки в 1965 году первая книга романа увидела свет на украинском языке, но только после того, как была опубликована в "Роман-газете".
   А меня подогревал для дальнейшей работы обрушившийся шквал писем откликов на роман. Особенно интересны были послания от украинцев, живущих в других странах - Канаде, США, ФРГ, Словакии. Весьма интересным показалось более позднее письмо из Бруклина от Н. Осыньской. Предлагаю его вниманию читателей в моем переводе с украинского.
   23 октября 1967 года. Бруклин, США
   Дорогой земляк!
   Прочитала я Вашу повесть "Люди не ангелы", и захотелось мне больше узнать о Вас, что Вы за человек, что за писатель, почему до сих пор не писали ничего о Вашем творчестве в украинской критике как украинского писателя. В биографической справке, которая сопровождает повесть, написано так невыразительно, что трудно было сложить полное о Вас представление. Обратила я внимание на то, что Вы пишете интенсивно: за 10 лет написали 6 повестей. Но меня сбила с толку последняя фраза: "Член Союза советских писателей", - почему не сказано "Украины"?
   Тот факт, что повесть "Люди не ангелы" - перевод с русского языка, еще всего мне не сказал. Ведь вообще известно, что в России цензурные ограничения намного меньше, чем на Украине, и я подумала было, что это Вы сначала издались на русском, чтобы затем издаться и на родном украинском языке. Так когда-то сделала писательница Тулуб с романом "Людоловы": когда на Украине это произведение побоялись разрешить, она издала его в России, а затем оно вышло и на Украине на украинском. Эта догадка тем более была возможна потому, что Ваша повесть очень смело написана и для нее нужно было разрешение, если, может, не самого Хрущева, то, во всяком случае, наивысших политических руководителей Советского Союза. Так правдиво о советской действительности до сих пор могли писать только наши эмигрантские писатели, - советские боялись. Не зря ее перевели и издали в Англии на английском языке: в вольном мире какого-нибудь хлама не будут издавать. А Вы же написали не только правдиво, но и талантливо!