Стаднюк Иван Фотиевич. Исповедь сталиниста

   - Ну, как настроение? - спросил у меня Хвалей.
   - Виноват, товарищ полковник... Наказывайте.
   - За что?
   Я рассказал о брошенной машине, чувствуя свою ответственность за нее. И тут увидел, что лицо Ушеренко побагровело. Понял: о "мерседесе" он еще не докладывал начальнику политотдела.
   Хвалей какое-то время молчал и хмурился. Потом, не отрывая глаз от бумаг на столе, сказал:
   - За машину спрос не только с тебя, но и с начальника издательства. Тебе зачтется, если выполнишь задание командующего армией. Очень важное.
   Я не верил своим ушам: мне задание от прославленного генерал-полковника И. В. Болдина, который еще на марше армии, в румынском Брашеве, сменил не менее прославленного генерал-полковника Трофименко!..
   - Выполню, товарищ полковник!
   - Не говори гоп! - Хвалей скупо засмеялся. - Надо срочно издать брошюру с приказами Верховного Главнокомандующего, где объявлена благодарность войскам нашей двадцать седьмой армии. В Виннице это сделать невозможно.
   Я молчал, поняв, что задача действительно не из легких.
   - Денег на типографские работы у нас нет, - напомнил Ушеренко.
   - Неужели откажутся бесплатно печатать приказы товарища Сталина? - я искренне удивился.
   Хвалей насмешливо посмотрел на меня и сказал:
   - Ну, вот что, Стаднюк, собирайся в Киев. Бери грузовик, получи в нашей хлебопекарне мешок муки, захвати в военторге крой хрома на пальто и крой на сапоги... Я распоряжусь... Запасись документами, - он требовательно посмотрел на Ушеренко. - А дальше твое дело. Без брошюры с приказами не возвращайся!..
   В Киев мы ехали на полуторке. За рулем - шофер Сайченко, в кузове наши "мужественники" - печатник, наборщик и майор Семен Глуховский, который направлялся в Москву в отпуск, надеясь в Киеве скорее достать билет на поезд. Остановились в квартире моего брата Якова на улице Горького, 45. Машину поставили во дворе под неусыпной охраной Сайченко.
   Уже в день приезда я обегал все уцелевшие киевские типографии. Никаких надежд на успех! Не было бумаги, краски, нужных шрифтов, не хватало рабочих рук. Никто из киевских издателей не откликнулся на мои просьбы и богатые посулы.
   Растерянный и подавленный, вернулся я вечером к брату на квартиру. Семена Глуховского не застал - он уже отбыл на вокзал.
   Яков Фотиевич сочувственно выслушал мои жалобы и сказал:
   - Не получилось сегодня, получится завтра. Этот майор Глуховский сказал о тебе, что ты парень оторви да брось - энергичный, напористый. Только не хватает у тебя какой-то холеры. Не помню слова... Что-то похожее на ерундистику... Вот этой ерундистики, говорил, пока тебе недостает.
   - Может, эрудиции? - уязвленно переспросил я.
   - Во-во! Эрудиции!.. А что оно такое, эрудиция? - брат разговаривал со мной только по-украински.
   - Ну, общая культура, начитанность, знания истории искусств... - я мысленно корил Глуховского за его словоизлияния перед братом, тем более что мне лично он никогда не говорил о моей недостаточной культуре, хотя я и сам немало размышлял над этим.
   - Ты в скольких школах учился, пока закончил десятилетку? - спросил у меня Яков.
   - В одиннадцати, - угрюмо ответил я. - Да и то благодаря тебе и Афии. Подох бы с голоду, если б не вы...
   - То-то и оно! - Яков недобро засмеялся. - Попробовал бы твой Глуховский пожить на Украине в тридцатые годы, узнал бы, что такое "ерундистика"! - и вдруг разразился густой бранью в адрес Сталина особенно за репрессии. Яков, член партии с 1922 года, исключался из ее рядов и чудом избежал ареста.
   Я был потрясен, ибо никак не связывал минувший голод, раскулачивание середняков, жестокие репрессии с именем Сталина, боготворил его личность, а на фронте ходил в атаки с кличем: "За Родину, за Сталина!", славил его в передовых статьях нашей газеты, страшился возмездия, когда при публикации в "Мужестве" его приказов или речей в бытность моего секретарства или при моем дежурстве по номеру вкрадывались опечатки. И еще мне страшно было за Якова: болтнет подобное вне дома, и пропадет...
   Мы с Яковом серьезно поругались и потом еще многие годы при встречах продолжали спор, не находя общих точек зрения. Яков несколько смирился только в 1962 году, когда я опубликовал роман "Люди не ангелы", показав в нем тридцатые годы с их страшным голодом, повальными арестами и принудительной коллективизацией.
   - А чего ж ты придурялся, что ничего не понимаешь? - с издевкой спросил он тогда у меня.
   Но не будем забегать вперед. На второй день пребывания в Киеве я разыскал на Печерске редакцию и типографию газеты Киевского военного округа "Ленинское знамя". Познакомился с начальником издательства и не без труда уговорил его принять у меня муку и хром как плату полиграфистам за сверхурочную работу. Ведь время было голодное, люди жили в нищете.
   Задание было выполнено... В послевоенные годы, бывая на писательских съездах в Киеве, я иногда видел того бывшего начальника, но замечал - он смущался, избегал встречи со мной, и я делал вид, что не узнавал его, не помнил о нашей "сделке", а ведь сотворил он мне добро, которое не забывается.
   Когда я привез в Винницу пачки брошюр с двадцатью приказами Верховного Главнокомандующего, в которых значилась 27-я армия, сдавать их было некому. Все разъехались то ли по новым местам службы, то ли в отпуска. Не было ни полковника Хвалея, ни подполковника Ушеренко. Надо было пробиваться к новому командующему 27-й армией генерал-полковнику Болдину Ивану Васильевичу, бывшему в 1941 году заместитетелем командующего Западным фронтом. В первые дни войны он попал в окружение, откуда пробился на восток во главе крупного отряда наших войск и был отмечен в известном приказе Сталина № 270 от 16 августа 1941 года. Потом командовал 50-й армией, защитившей Тулу от вторжения немцев...
   Не помню, как все случилось, куда и кому сдал я брошюры, но с одной пачкой оказался в кабинете генерал-полковника Болдина. Он с трудом понял, кто я и зачем к нему пожаловал, с интересом листал брошюру, а меня дьявол дернул за язык сказать, что встретил я войну в знакомой ему 10-й армии Западного фронта и, как и он, пробивался из окружения. Ивана Васильевича это очень заинтересовало, он начал расспрашивать меня о судьбе 209-й мотострелковой дивизии, рубежах ее обороны, затем стал вспоминать свою одиссею выхода из вражеского тыла.
   - Вам надо книгу писать об этом, - сказал я и тут же пожалел о сказанном.
   - Помоги! - предложил Болдин. - Ты же пишущий человек.
   - Надо немножко отдохнуть от войны, - мой ответ был уклончивым. - Да и без архивных документов не обойтись.
   - Я обеспечу тебе допуск в архивы!.. Езжай в отпуск, а потом заходи ко мне.
   - Слушаюсь...
   С моим будущим судьба распорядилась по-своему, однако через несколько лет, когда генерал-полковник Болдин уже был первым заместителем командующего Киевским военным округом, я свел его с журналистом Александром Палеем, и при литературной помощи Палея Иван Васильевич написал мемуарную книгу "Страницы жизни" - первую такого жанра, вышедшую в Воениздате в 1961 году.
   Но главное для меня - последующие встречи с генералом Болдиным, наши беседы о 41-м годе; они зародили во мне желание засесть за свою собственную книгу о тех тяжких и страшных временах, первых месяцах войны.
   2
   Известно, что случай часто служит человеку добрую службу...
   В конце августа или начале сентября 1945 года мы с моей женой Тоней и малолетней дочерью Галей приехали в Москву к Тониным родителям. Это был мой первый отпуск в жизни. После отпуска мне надлежало явиться в управление кадров Главного политуправления за назначением на новую должность. Хотелось попасть куда-нибудь в южные края - так посоветовали врачи, обнаружив у Гали предрасположение к легочным заболеваниям. Но впереди был еще целый месяц свободного времени, и мы с Тоней беззаботно проводили его в прогулках по столице.
   В тот день мы приехали на Арбатскую площадь с намерением попасть в кинотеатр "Художественный". Выйдя из метро, я услышал, что меня кто-то окликнул. Обернулся на голос и увидел знакомого симферопольского поэта-фронтовика капитана Бориса Сермана, который служил в газете одной из дивизий нашей 27-й армии. Борис - невысокий, худощавый, обрадованно пожимал мне руку и загадочно посмеивался.
   - А я везу тебе в Винницу письмо из Симферополя! - сказал он.
   - Я уже покинул Винницу насовсем. От кого письмо?
   - От Евгения Ефимовича Поповкина. Он в Симферополе редактирует газету Таврического военного округа "Боевая слава". - Борис достал из сумки и вручил мне запечатанный конверт. - Это же чудо: встретить именно тебя в многомиллионном городе!
   Конечно, удивляться было чему. Тут же у метро мы прочитали письмо. В нем Поповкин, бывший в 1942 - 1943 годах редактором нашего "Мужества", приглашал меня добиться назначения в его газету на должность начальника отдела боевой подготовки. Писал также, что держит для меня просторную комнату в коммунальной квартире; советовал предварительно прилететь в Симферополь, увидеть все своими глазами.
   Распрощавшись с Борисом, мы с Тоней тут же поехали в "Метрополь" - там находилось агентство Аэрофлота. Дежурный военный комендант, майор, принял заявку на места в самолете (билеты надо было выкупать завтра, а улетать послезавтра). Но на второй день меня ждало разочарование: когда я приехал в агентство за билетами, новый дежурный офицер сообщил, что мои места в самолете вынужден был отдать какому-то генерал-лейтенанту, спешившему с женой на черноморский курорт. И предложил мне лететь на сутки позже... Еще выждав день, я вновь приехал в "Метрополь". Там дежурил знакомый мне майор. Увидев меня, он, кажется, потерял дар речи:
   - Ты не улетел?!
   - Видишь же, что нет, - удивился я. - Отдали мои места какому-то генералу.
   - С ума можно сойти!.. А я тебя уже поминал как покойника.
   Наступил черед изумляться мне:
   - Как понимать? Что случилось?
   - Самолет того рейса гробанулся... Погибли все.
   Я долгие годы хранил экземпляр газеты "Красная звезда" с портретом в черной рамке того генерал-лейтенанта (кажется, ветеринарной службы). И все размышлял над фатальностью ситуаций, которые вплетались (да еще будут вплетаться) в мою судьбу, в ее превратности. Ведь чудом уцелел на фронте! И вдруг чудо сразу после войны.
   Выкупив билеты на завтрашний авиарейс, приехал на Можайское шоссе в квартиру родителей Тони. Не хватило у меня ума не рассказать об услышанном от дежурного коменданта. Реакция тещи (Нины Васильевны) была неожиданной: "Галю с вами не дам! Летите без нее!" Никакие наши уговоры не помогли, что оказалось к лучшему, ибо наш полет в Симферополь тоже чуть не завершился трагически. Самолет Ли-2 должен был дозаправиться бензином в Харькове. Но харьковский аэропорт отказался принять нас из-за тумана. Тогда летчики взяли курс на восток - к Воронежу - и совершили вынужденную посадку на лугу какой-то речки, чуть не угодив в танковый ров. Ночевали в хуторе, долго ждали подвоза бензина... Таковы приметы того послевоенного времени.
   Зато Симферополь встретил нас солнцем и пыльными вихрями, гулявшими по улицам и развалинам домов. Поповкин оказал щедрое гостеприимство, познакомил с редакцией, временно размещавшейся в школе на улице Шмидта. Рядом находилась снимаемая им квартира и недалеко - военведовский дом с огромнейшей, недавно отремонтированной комнатой на втором этаже, которую и предлагал нам занять Поповкин. За ремонт комнаты надо было уплатить в хозяйственно-административную часть штаба округа немалые деньги (поэтому никто не хотел в нее вселяться). Я же по легкомыслию согласился платить с постепенным вычетом денег из моей будущей зарплаты, не предполагая, что это приведет нас к полуголодному существованию.
   Итак, было принято нами с Тоней решение: переезжать в Симферополь. Но Поповкин предупредил меня, что если я в Москве, в Главпуре, попрошусь к нему - в Таврический военный округ, то меня обязательно пошлют в Архангельский, Приволжский либо еще какой-нибудь. Такого "железного" правила придерживался полковник (или подполковник - не помню) Дедюхин, ведавший кадрами газетных работников. Об этом, вспоминая войну, расскажет потом на одном из писательских собраний Алексей Сурков: "Просит писатель у Дедюхина послать его на Южный фронт - получает назначение на Северный или Западный..." Зная эту особенность Дедюхина, мудрый Евгений Ефимович предложил обхитрить его. План Поповкина был прост: когда я вернусь в Москву и пойду в Главное политуправление за назначением для прохождения дальнейшей службы, должен дать в Симферополь срочную телеграмму с указанием дня моего визита к кадровикам. А он, Поповкин, посылает им телеграмму-молнию с требованием прислать наконец газетчика на должность начальника отдела боевой подготовки. Мне же полагалось согласно нашему плану проситься куда угодно, только не в Симферополь...
   И вот я в Москве, в старом здании Наркомата обороны на Гоголевском бульваре. Кабинет Дедюхина мрачен, как и он сам. Кладу на стол грозного начальника свои документы и вижу телеграмму от Поповкина. Дедюхин, благосклонно взглянув на мои ордена и медали, спрашивает:
   - Где хотели бы служить?
   - На родной Украине, - бодро отвечаю я. - В Киевском или Одесском военных округах.
   - Там в газетах все должности заполнены.
   - Но я просил бы...
   - Что просил бы?! Вы в армии служите там, где Родине надо, или выбираете себе местечко, где вам хочется?!
   - Я просил бы куда-то на юг... Дочурка болеет, - и протянул Дедюхину справку от врача, в которой указывалось, что у Гали обнаружено затемнение в легком.
   В кабинете Дедюхина сидел за приставным столом, поблескивая очками, знакомый мне майор Дмитриев - добрая душа, тоже кадровик. Дедюхин протянул ему медицинскую справку, и тот, прочитав ее, сказал:
   - Да, надо учесть. Причина уважительная.
   - Поедете в Симферополь! - сурово сказал мне Дедюхин. - К Поповкину! Знаете такого?
   - Знаю. Служил под его началом на фронте. Боюсь, не сработаемся, говорил я, а у самого сердце холодело от страха: вдруг "смилостивится"?
   Но Дедюхин опять взорвался:
   - Так что, сами будете выбирать себе место службы и давать нам указания?!
   - Нет, товарищ полковник! - я тоже наливался злостью, и мне очень хотелось едко спросить у него, где он провел войну. Но сдержался и почти покорно произнес: - Буду служить там, где Родина прикажет!
   - Идите в коридор и обождите, - повелел мне Дедюхин. - Мы без вас примем решение.
   - Есть обождать! - Я четко повернулся кругом и вышел из кабинета.
   Это были тяжкие минуты в моей жизни. Не перестарался ли я? И мучил вопрос: почему здесь так пренебрежительно относятся к людям? Почему вынуждают притворяться и лгать? Кипел от негодования и боялся, что наш с Поповкиным план провалится.
   Наконец в коридор вышел майор Дмитриев. Посмеиваясь, он вручил мне бумагу - предписание, в котором значилось, что я назначен начальником отдела боевой подготовки газеты Таврического военного округа "Боевая слава"; должен явиться к месту службы в город Симферополь не позже 1 октября 1945 года.
   Сбылось!..
   3
   Итак, Симферополь явился порогом, за которым простирались мои послевоенные тернистые дороги в литературу; о ее изнуряющей сущности имел я тогда поверхностное представление. Но вначале сосредоточился на работе в окружной газете. Отдел боевой подготовки, который я возглавлял, был основным поставщиком материалов для "Боевой славы". Прежде всего надо было "напитаться" пониманием проблем и задач, которыми жили войска округа. Поэтому приходилось непрерывно бывать в военных гарнизонах - ездить в Белогорск, Феодосию, Керчь, Джанкой, Мелитополь, Запорожье... Писал передовые статьи и статьи по воинскому воспитанию, о боевом опыте, практике военного обучения мелких и средних подразделений. Евгений Поповкин, как редактор, был добр, обходителен, но и умел держать коллектив в напряженном рабочем состоянии.
   Редактор требовал с меня, а я напрягал своих подчиненных - весьма надежных и профессиональных военных журналистов - майора Гусева, старших лейтенантов Горянова и Шаркова. Все мы трудились с упоением: ведь такая война позади!..
   Она жила во мне не только в воспоминаниях и сновидениях. Догоняла и в яви. Пришел, например, я с Тоней в Симферопольский Дом офицеров на встречу Нового, 1946 года и столкнулся в вестибюле с однополчанином из 7-й гвардейской стрелковой дивизии - с тем самым работником прокуратуры, по косвенной вине которого весной 1942-го расстреляли не подлежавшего суду красноармейца. Он узнал меня, заметно смутился и сбивчиво рассказал, что был за это сам судим, искупал вину на передовой...
   * * *
   Мне пора было браться за написание книги, которую задумал еще на фронте. Надеялся удивить людей рассказом о том, что видел и пережил в первые недели войны, особенно в Западной Белоруссии. Был убежден, что это удастся. Наиболее глубоко волновали меня воспоминания о стычках с немецкими диверсантами, другие "смертельно острые" ситуации 41-го.
   Желание писать подогревал и Поповкина он часто приглашал к себе в гости и читал вслух новые главы из своего романа "Семья Рубанюк". Подталкивала и редакционная "литературная атмосфера"; ее создавал главным образом сотрудник, а потом начальник отдела культуры майор Холендро Дмитрий Михайлович, к тому времени уже автор книги "В Крыму" (из записок военного корреспондента). Служил в нашей редакции и поэт-сатирик Алексей Карлович Малин. Они пригласили меня участвовать в занятиях литературного объединения при областной газете "Крымская правда", которым руководил живший в Ялте известный писатель Петр Андреевич Павленко. Ему помогали просвещать нас опытный критик-литературовед Владимир Вихров и прозаик, автор романа "В Крымском подполье" Иван Козлов. В заседаниях объединения активно участвовали бывшие фронтовики - Василий Субботин, Борис Серман, Александр Лесин. Для меня это был серьезный литературный университет.
   В ту же осень 1945-го я засел за написание повести, которая потом, по подсказке Дмитрия Холенро, получит название "Человек не сдается".
   Помнится (кажется, весной 1946 года), наше Крымское литературное объединение собралось в Алуште, чтобы встретиться с жившим там классиком русской литературы Сергеем Николаевичем Сергеевым-Ценским. По фронтовой привычке тогда все мы, участники войны, ходили при орденах и медалях, И я заметил, что во время наших литературных бесед Сергей Николаевич часто косил глаза на мою сверкающую наградами грудь.
   А беседы велись вокруг первых литературных опытов молодых крымских писателей. Во время обеда в алуштинской столовой Сергеев-Ценский, сидевший за соседним с нами столом в компании Петра Павленко и Евгения Поповкина, поманил меня к себе и спросил:
   - Какие вы книги написали? - При этом Сергей Николаевич почему-то провел рукой по моим орденам и медалям.
   - Никаких, - ответил я.
   - Не слышу! - Сергей Николаевич действительно плохо слышал.
   - Никаких! - повторил я громко, смущенно оглянувшись на своих коллег. - Я еще напишу!
   По залу прокатился смешок, хотя, если не подводит память, среди присутствовавших не один я был, ничего, кроме газетных рассказов и очерков, пока не написавший.
   - Когда напишете, обязательно покажите мне! - очень громко сказал Сергеев-Ценский и обвел зал львиным взглядом из-под седых кустистых бровей.
   Веселое оживление в зале растаяло.
   Я действительно вскоре закончил повесть о первых днях войны, но показывать ее по своей неопытности и снедаемый нетерпением никому не стал, а послал в Москву, в журнал "Знамя", будучи уверенным в своем абсолютном успехе. Это была, повторяюсь, весна 1946 года. А где-то в середине лета пришел из Москвы пакет, в котором я обнаружил свою рукопись и сопровождавшую ее до предела разгромную рецензию, подписанную С. Клебановым. Она поразила меня не анализом литературных несовершенств повести, а категорическим осуждением всего ее содержания и политическими обвинениями. Если верить было рецензии, я "клеветал в своей повести на военно-стратегические замыслы товарища Сталина", суть которых, как утверждал рецензент, состояла в том, чтоб заманить фашистских агрессоров в глубь советской территории и разгромить их, что, мол, и произошло.
   Не стану описывать, как я воспринял все случившееся, тем более что копия рецензии каким-то образом попала в Политуправление округа, и мне пришлось доказывать начальству, что я написал, как умел, строго документальную книжку.
   Поповкин, узнав, что меня вызывал начальник Политуправления округа генерал-майор Александров и что у нас с ним было неприятное объяснение в присутствии генерала - начальника контрразведки округа (ныне он здравствует в Москве), всполошился. Приказал дать ему рукопись. Я принес вместе с рецензией. На квартире застал гостивших у него известных московских литераторов - критика Семена Трегуба и секретаря Союза писателей СССР Льва Субоцкого (то ли ехали они на море, то ли возвращались домой). Москвичи собирались побыть в Симферополе несколько дней и пообещали тоже "полистать" мою повесть.
   Дня через два, в той же квартире Поповкина, у нас состоялся недолгий разговор.
   - Неужели именно так страшно все было?! - спросил у меня Субоцкий, похлопывая рукой по рукописи.
   - Вы о чем? - насторожился я.
   - О переодетых немецких диверсантах, о их стрельбе в упор по нашим командирам?
   За меня ответил Поповкин:
   - Мне Стаднюк еще на фронте об этом рассказывал.
   - Ужас! - выдохнул Субоцкий, возвращая рукопись. - Пережди малость с публикацией. А Семену Клебанову я по возвращении в Москву сделаю внушение. Это же не рецензия, а донос!.. Если тебя начнут органы терзать, позвони мне в Союз писателей. Я свяжусь с военным прокурором. Контакты, слава Богу, еще сохранились.
   Я не понимал, о каких контактах Субоцкий вел речь, ибо не знал, что в недавнем прошлом он - военный юрист. Ушел домой удрученным.
   После одного из очередных собраний нашего литобъединения я пожаловался на свои беды и П. А. Павленко. Он выслушал меня и сказал:
   - Приезжай ко мне в Ялту на Горный проспект, десять, и привози свое сочинение.
   Разумеется, я не мог не воспользоваться готовностью такого известного писателя принять участие в моей литературной судьбе, тем более что над моей головой был занесен меч. И вот мы сидим с ним на террасе его ялтинской дачи, он возвращает мне рукопись и с мудрой грустью говорит, щадя, конечно, мое самолюбие:
   - Повесть написана слабовато... Но сейчас это не имеет значения. Главное - я поверил всему, что в ней написано, это - свидетельство очевидца... А повести пока нет. Да сейчас и не время для появления такой повести или такого романа... Ведь победа над немцами - вот она, рукой можно достать. Будто вчера мы ее завоевали. Народ наш живет чувствами победы. И ты пока не должен омрачать эти чувства воспоминаниями о днях наших трагических неудач... А вот пройдет лет десять, может, чуть больше, и тогда твоя книга окажется ко времени.
   Все, о чем говорил Петр Андреевич, было, разумеется, справедливо. И точно сбылось его предсказание. Забегая вперед, скажу, что именно через десять лет, вновь переписав повесть, я опубликовал ее в своем сборнике "Люди с оружием" (1956 год).
   Но прежде чем все это сбылось, я чувствовал себя в положении человека, которому надели на глаза чужие очки. Часто обращался мысленно к событиям весны и лета 1941 года, соотнося их с оценками нашей военно-исторической литературы того времени и не имея сил ни согласиться с ними, ни опровергнуть их. И самое ужасное, что не приходила в голову весьма простая мысль: с позиции военного журналиста дивизионного или даже армейского масштаба невозможно было увидеть и постигнуть войну во всех ее главных измерениях и аспектах, а тем более невозможно утвердиться в каких-то собственных, пусть упрощенных, концепциях хотя бы на тот или иной период войны. Ведь одно дело быть участником событий, другое - еще и знать, как, кем, когда и во имя чего они замышлялись, как развертывались и каким закономерностям подвластны. Все это элементарно, однако сия элементарность, да и то, наверное, не на всю глубину, была постигнута мной только после того, как история войн и военного искусства, оперативное искусство, философия стали для меня на несколько лет главным содержанием моей жизни, хотя я не смог бы ответить в то время, да и сейчас вряд ли отвечу, зачем мне для литературной работы надо было досконально знать, например, военное искусство Древнего Рима и Карфагена или организацию феодально-рыцарского войска и вооружение рыцарей. Однако программа предмета являлась законом, и пришлось изучать ее от войн рабовладельческих государств до грандиозных операций Великой Отечественной войны. Видимо, в такой программе был смысл, ибо постепенно родилось у меня новое представление о войне, ее сущности и ее слагаемых, по-иному стало видеться многое из того, что пережил сам и чему был свидетелем. А самое главное - обрелись подступы к осмыслению деятельности и особенностей характера военачальника. Появились при этом иные критерии оценок, стали заметнее зависимые от времени трансформации взглядов некоторых наших историков, мемуаристов, литераторов, вызывая иногда согласие, а иногда протест и негодование. Началась мысленная полемика с теми литераторами и историками, концепции которых не только не разделялись мной, но и не находили объяснения их смещений в ту или иную сторону. Но это - впереди...