Страница:
У бронированной двери, над которой красовался герб Большой Земли, стояли двое: местный гвардеец, вооруженный арбалетом, и человек-гора – боец Службы охраны – миссий МВС с автоматической М-86 наперевес.
Когда Харднетт, слегка прихрамывая, поднялся по ступеням, гвардеец вскинул арбалет, а боец-землянин перегородил путь, выставив руку будто шлагбаум. И он же, перекрикивая гром оркестра, спросил на всеобщем языке:
– Какого черта, кривоносый?
Харднетт отступил на шаг и указал на дверь:
– Мне туда.
– Какого черта?
– Мне к мистеру Глюксману.
– Какого черта?
«Реле, что ли, заело», – усмехнулся Харднетт про себя, а вслух прокричал:
– Мне назначено! Я лекарь. Мистер Глюксман заказывал снадобье. – Харднетт вытащил из кармана темно-желтую склянку и потряс ее содержимое. – Вот принес.
– Чушь какая-то. – Боец нахмурился. – Пыли-ка ты, бродяга, отсюда, пока цел.
– Мистер Глюксман будет недоволен, – разыгрывая оскорбление, проворчал Харднетт.
Боец отмахнулся:
– Пыли-пыли. У нас свои врачи имеются.
– Не очень-то у них выходит лечить глаза и уши от наших местных хворей, – заметил Харднетт и сделал вид, что собирается уходить.
– Пыли-пы… – Боец вдруг осекся и собрал лоб в гармошку от невероятного интеллектуального напряжения. – «Глаза и уши», говоришь?
Харднетт, оглянувшись через плечо, подтвердил:
– Ну да, «глаза и уши».
– А ну-ка погоди. – Боец скосился в сторону равнодушно взирающего на все происходящее аррагейца. – Сейчас уточню, что к чему. Может, не врешь.
И побрел к дверям с беспощадной грацией шагающего экскаватора.
Через три минуты полковник уже стоял в просторном фойе, привыкая к полумраку и наслаждаясь той свежестью, которую выдавал на-гора трудолюбивый кондиционер.
Элан Грин, высокий курчавый брюнет в безукоризненном костюме, вышел к нему лично. Сбежал по ступенькам со второго этажа, поприветствовал легким кивком и повел по затемненному коридору мимо конференц-зала к небольшому кабинету. Пригласил войти, зашел следом и плотно закрыл створки массивной двери. Только после этого сотрудники Чрезвычайной Комиссии обменялись рукопожатием.
Грин пожимал грязную лапу Харднетта неуверенно. Харднетт узкую холеную ладонь Грина – ломая внутреннее предубеждение.
– Как добрались, господин полковник? – спросил майор, нервно одернув полы белоснежного костюма. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Видимо, предпочел бы иметь дело с кем угодно, хоть с чертом лысым, но только не с начальником Особого отдела, о котором слышал много всякого.
Харднетт сначала поставил склянку на стол, деловито пристроил баул в глубоком кожаном кресле, сам уселся в соседнее и лишь тогда сказал:
– Не без эксцессов. – Вдаваться в подробности не стал. Вместо этого нарисовал ладонью вокруг лица воображаемую рамку и спросил: – Надеюсь, мой вид тебя, майор, не смущает?
Грин, не моргнув глазом, проглотил обращение на «ты» и поторопился ответить:
– Нисколько. Все нормально, господин полковник. – Затем, все еще не находя нужной линии поведения, подошел к столу, взял склянку и повертел в руках. – А это что такое?
– Секунду…
Харднетт без церемоний стянул сандалий и вытряхнул попавший внутрь острый камешек. После чего ответил:
– Это обещанное снадобье. – И, хитровато прищурившись, предложил: – Можешь попробовать.
Грин откупорил, понюхал, глотнул и удивленно изогнул брови:
– Замзам-кола?
– Она.
– Вот так лекарство!
– Почему бы и нет. – Харднетт пожал плечами. – Идеальный тоник для стимуляции работы мозга. Прекрасное средство от нервных расстройств, головной боли, невралгии и прочей хандры.
Он произнес это так, что было непонятно – шутит или говорит всерьез.
– Так-то – да, конечно. – Грин на всякий случай дежурно улыбнулся и признался: – Иной раз нет под рукой, ломка начинается.
– На такой случай всегда нужно иметь при себе неприкосновенный запас, – назидательным тоном заметил Харднетт. – Никогда и никому запас не мешал. А бывало, что и жизнь спасал.
– Согласен, – кивнул Грин. – Нужно. Запас карман не тянет. – И, чуть помолчав, добавил: – А еще лучше формулу знать. Тогда в любой момент можно самому изготовить. Сварганил порошок, сыпанул в стакан с водой и вся недолга. – Он мечтательно закатил глаза к потолку, но тут же оборвал полет своих фантазий: – Только никогда такого не будет. Ходят слухи, формула хранится в особом сейфе, доступ к которому имеют лишь члены совета директоров «Замзам Корпорации». Да и те могут открыть сейф, лишь собравшись вместе. Слышали о таком?
– Слышал. Так оно и есть. Но только все тайное рано или поздно становится явным. Хочешь, майор, я продиктую?
– Что?
– Формулу замзам-колы.
– Вы ее знаете?! – удивился Грин.
Лицо полковника осталось непроницаемым.
– Ну так что? Продиктовать? Или как?
– Давайте. – Грин поспешно задействовал терминал, но через секунду справился с первым порывом, свернул экран и смущенно промямлил: – Знаете что… Пожалуй, не надо.
– Что так? – вскинул Харднетт искусственную бровь.
С трудом подбирая слова, будто сомневаясь, стоит ли вообще об этом говорить, Грин сказал:
– В знании того, как устроено чудо, есть что-то такое… В общем, когда знаешь, как оно устроено, это уже и не чудо никакое. Чудо – не чудо, когда каждый способен его сотворить. Ковыряться в чуде – это… – Майор пощелкал пальцами, подбирая нужные слова. Наконец нашел подходящее сравнение и попытался объяснить: – Знаете, я однажды в детстве расковырял Тэдди, своего робота-медвежонка, а там…
Но Харднетт оборвал его:
– Не утомляй себя, майор. Я догадываюсь, что именно ты там обнаружил. Хотя у меня в детстве были другие игрушки, но я догадываюсь. А что касается замзам-колы – зря отказался. Фармакопея несложна. Пригодилось бы. Впрочем, не хочешь как хочешь. Мое дело – предложить, твое…
И полковник, который никакой формулы, конечно, не знал и смело блефовал на тонкой грани, вопросительно посмотрел на майора. Тот подтвердил кивком – да, отказываюсь.
Грин по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке: старался не встретиться с Харднеттом глазами и не знал, куда деть руки. То брал склянку со стола, то ставил ее на место. В конце концов, спрятал руки в карманы брюк и, глядя на стену через плечо полковника, спросил:
– Скажите, а правда, что в составе замзам-колы есть…
Он замялся, не зная, как продолжить.
– Если ты, майор, имеешь в виду эндорфин, – пришел ему на помощь Харднетт, – то да, содержится.
– Вообще-то, я не знал, как это вещество называется по науке.
– Эндорфином и называется.
– Признаться, господин полковник, это для меня темный лес.
– А чего тут сложного? Эндорфин – медиатор, который выделяет гипофиз. Это вещество возбуждает опиатные рецепторы коры головного мозга, действует как легкий наркотик. Ничего сложного, майор. Ничего сло… – И тут Харднетт резко оборвал сам себя на полуслове. – Ну да ладно трепотней заниматься. Все об этом. Понюхали друг у друга под хвостом, теперь давай о деле.
Грин облегченно выдохнул и с готовностью согласился:
– Давайте.
– Вероятно, догадываешься, что я бы хотел поговорить с чудаком, о котором ты докладывал Верховному?
– С Боррлом Анвейрромом Зоке?
– С ним с самым.
Грин, заметно ободрившись, доложил:
– Как только узнал, что вы прибыли, тотчас послал за ним курьера.
– Отлично! – похвалил Харднетт.
– Думаю, минут через пятнадцать – двадцать доставят, – прикинул Грин, взглянув на часы.
– Ну раз так, подождем, – кивнул полковник и предупредил: – Кстати, мне еще понадобится телекодовый канал со Станцией. Не надолго. Минуты на две.
– Могу прямо сейчас организовать.
– Подожди. Я, майор, сорок шесть часов назад еще в штаб-квартире на Ритме сидел. Дай очухаться.
Харднетт устало откинулся на спинку кресла и, сбросив сандалии, с удовольствием вытянул ноги. Его взгляд упал на портрет Альфонса Алли – действующего президента Большой Земли. Вернее, не на сам портрет, а на подпись под ним. Портрет висел как раз типовой. Тот самый, где президент напоминал состарившуюся проститутку: подкрашенные губы, подведенные глаза, румяна на обвисших щеках. А вот подпись вывели здесь необычную. Не первые две строки гимна Федерации: «Куда бы я ни шел, Большая Земля везде. Я буду, как ты. Ты будешь, как он: Мы будем, как все», а цитату из инаугурационной речи.
Почему-то.
«Мы стремимся придать миру свою форму, а не просто ждем, когда он сформирует нас. Мы хотим изменить события к лучшему, а не зависеть от их милости», – прочитал Харднетт и подумал, что, двигаясь по этому пути, не стоит забывать что иногда лучшее – враг хорошего. О-хо-хо и э-хе-хе…
Грин тем временем отошел к окну и, взявшись за рукоять жалюзи, спросил:
– Открыть?
– Ни в коем разе, майор, – взмолился полковник. – Утомило это чертово светило. Голова, что тот пирог яблочный, только-только вынутый из печи.
– Да, Рригель – солнце дрянней некуда, – посетовал Грин и глянул в щель жалюзи на площадь. – Просто подумал, что вы захотите взглянуть на парад.
– Уволь. А что, еще сверкают аксельбантами и бьют в литавры?
– Бьют и сверкают.
– Чего это они раздухарились?
– Давно на муллватов зуб точат. Хотят на их землях порядок навести. Конституционный. А тут такой повод отменный.
– Ты об украденном раймондии?
– Ну да. О раймондии.
– Объясни-ка, майор, как они о нападении пронюхали? – поинтересовался Харднетт.
Грин пожал плечами:
– Это секрет Полишинеля. – И, наткнувшись на недоуменный взгляд Харднетта, объяснил: – Дело в том, что немало местных подвизается на прииске в качестве разнорабочих. А там сейчас только и разговоров о пропавшем конвое. Каждая собака в курсе.
– И местные власти на сто процентов уверены, что это муллваты напали на конвой? – уточнил полковник.
Грин пожал плечами:
– Округ Амве, где все случилось, территория муллватов. Даже если муллваты ни в чем не виновны, все одно их сделают козлами отпущения.
– Выходит, аррагейцы мечтают о маленькой победоносной карательной экспедиции?
– Вот именно.
Харднетт пожевал закрашенными зубами искусственную нижнюю губу и огорченно сказал:
– Некстати все это. Я ведь и сам в Айверройок собираюсь. Помешают мне эти боевые слоны в посудной лавке.
– Тогда вам, господин полковник, стоит поторопиться. Они выступают сразу после парада.
– Надавить нельзя, чтобы переиграли?
– В данном конкретном случае – бесполезно.
– Что, настолько воинственны? – спросил Харднетт.
– Как и все люди, – ответил Грин и, продолжая глядеть на происходящее за окном, рассеянно пробормотал себе под нос: – Мы все безумно одинаковы.
Пробормотал тихо, но полковник услышал и обыграл:
– И одинаково безумны.
– Это точно, – встретив неожиданную поддержку, оживился майор. – Хлебом нас не корми, дай поиграть мускулами и побряцать оружием. И правители наши нам под стать. Обожают металл.
– Имеешь в виду звонкий? – Харднетт потер большим пальцем об указательный.
И услышал в ответ:
– И звонкий и глухой. Я говорю об их любимых игрушках: железных когортах, медных трубах, латунных кокардах и цинковых гробах.
– Ах, ты вот о чем. Ну да, так и есть – когорты и гробы.
Спорить глупо.
– Так есть, так было и так будет.
Грин произнес эту пессимистическую сентенцию с немалой печалью в голосе.
«Постоянное общение с работниками Министерства внешних сношений, поголовно зараженными вирусом прогрессистского мессианства, на пользу агентам Отдела внешнего мониторинга никогда не шло, – глядя на стоящего у окна майора, тут же подумал Харднетт. – Этот круг общения размягчает внутренний стержень и разжижает мозги. Любому. А тут и сам парень из гуманистического выводка. Тяжелый случай».
– Сколько тебе, майор, до ротации? – спросил он как бы между прочим.
«Между прочим» вышло не слишком удачно. Грин, уловив в голосе полковника подвох, оставил в покое жалюзи и резко обернулся.
– Полгода, – сказал он. – А что?
– Да ничего. – Харднетт отвел взгляд и, меняя тему, произнес: – Сейчас с Колеи на вертушке добирался, сон видел.
Грин и тут насторожился:
– Сон?
– Ну да, сон, сновидение. – Харднетт оттянул маску в районе правого глаза, просунул палец и почесал перемазанную в клейкой массе бровь. – И там, в сновидении, так было. Выхожу я, значит, из дома, ныряю под арку и иду вверх по улице. Понятное дело, что непонятно куда. Сон же. Во сне никогда не понять, куда идешь. Но, тем не менее, иду. Иду, иду, иду… И вдруг понимаю, что вокруг что-то не так. Вроде все как всегда, но все же что-то не так. Через какое-то время вдруг врубаюсь, что именно: все прохожие, все до единого, идут задом наперед. Ну, то есть, все спиной вперед шагают. Будто так и надо. – Полковник встал из кресла и прошелся по кабинету туда-сюда спиной вперед. – Вот так вот они все ходили. Кстати, приятно босиком ходить по холодному паркету. Не желаешь, майор, попробовать?
Грин покачал головой – нет, и Харднетт продолжил:
– Ну так вот. Я сначала там, во сне, подумал, что они все вместе решили подшутить надо мной. Но потом соображаю: нет, шалишь, быть не может такого. Все понурые, с постными мордами, спешат куда-то по делам – какие тут могут быть приколы? И потом, два-три человека – куда ни шло, но чтобы весь город участвовал в розыгрыше – ну нет! И главное, у всех так это ловко получается, спиной вперед ходить, будто они только так от рождения и ходили всегда. И стало мне тут, признаться, не по себе. Особенно неприятны были взгляды тех, кто шагал чуть впереди. Идут и смотрят. Идут и смотрят… как на сумасшедшего. Очень, доложу тебе, майор, неприятно это. Вот такой вот сон.
Грин выслушал Харднетта, ни разу не перебив. Только по окончании рассказа спросил:
– К чему это?
– К чему сон? – Полковник пожал плечами. – Ну не знаю, честно говоря. Я еще его не анализировал. Хотя и чувствую по ряду признаков, что вещий.
– Нет, я спрашиваю, к чему вы его мне рассказали?
– Ну как к чему рассказал?.. Да ни к чему, собственно. Просто так. Занятным показалось, что все там вот так вот, а я – вот этак. Не так, как все. Показалось занятным, вот и рассказал. Просто так. А что?
Грин, не будучи глупцом, прекрасно понимал, что полковник его прощупывает. Поэтому, старательно отводя глаза, тихо произнес:
– Да ничего. Подумал, рассказ со смыслом.
– Со смыслом? – притворно удивился Харднетт и продолжил игру в кошки-мышки. – С каким еще смыслом? С тем, что наше правое дело зачастую требует от нас идти вопреки общепринятым представлениям о добре и зле?
– Ну вроде того.
– А зачем, майор, мне об этом так издалека и столь иносказательно?
– Ну мало ли… – Грин вновь уставился в окно. – Всякое случается.
– Да брось ты! Стал бы я тебе мозги пудрить. Ты же не мальчик. Ты уже целый майор. Глыба. Скала! – Харднетт вдруг с силой ударил по столу, а когда Грин оглянулся на звук, поймал его взгляд, подмигнул и спросил все тем же дружеским тоном: – Или сбоит? А? Колись, майор. Сомнения по ночам подкрадываются? Сжимается иной раз сердечко от ощущения, что сел не на тот лайнер. Бывает?
– Начистоту?
– Конечно.
– Бывает, – признался Грин.
Харднетт откинулся на спинку кресла и удрученно покачал головой:
– Похоже, звезды встали раком.
– Что? – не понял майор.
– Звезды, говорю, расположились нынче как-то криво. Иначе и не объяснить, отчего в последние дни и двух часов не проходит, чтоб я не наткнулся на очередную сложноорганизованную душу. – Полковник хохотнул. – Впрочем, быть может, все оттого, что я и сам не так уж прост. А чудак чудака, как говорится, видит издалека.
– Извините, что напрягаю. Я знаю, разговоры на подобные темы между сотрудниками Комиссии не приветствуются, но мне тут больше не с кем. Не с гражданскими же об этом… Сами понимаете, что они о нас могут подумать.
– Представляю. И не извиняйся. Я хоть и чиновник, но не чинуша. Живой человек. Понимаю, как тяжело быть рыцарем плаща и кинжала с интеллектуальными амбициями. Вот тебе моя жилетка – рыдай.
– Видите ли, господин полковник… – начал было Грин но вдруг осекся. Смущенно опустил глаза и уставился на носки своих ошеломляюще белых, без единого пятнышка, туфель.
«Главное, чтобы в обморок не упал», – подумал Харднетт и обронил:
– Знавал я одного танкиста, страдающего клаустрофобией.
– Что?
– Да ничего. Ты не стесняйся, майор, выкладывай. Чего там накипело в душе?
Грин поднял на него глаза, взгляда не выдержал, вновь опустил и наконец, признался:
– Мне в последнее время кажется, что все напрасно.
– Что значит «все»?
– Вся наша кипучая деятельность.
– Деятельность Комиссии? – настороженно спросил Харднетт.
Грин, в глазах которого промелькнул испуг, поспешил объясниться.
– Нет, я о деятельности Федерации по обустройству новых наделов, – сказал он, после чего уточнил: – О нашей внешней политике. – И стал рассуждать: – Вот смотрите. Мы работаем, стараемся, презентуем свои нормы, вводим, где исподволь, а где и явно, цивилизованные порядки, свергаем то по-тихому, то шумно тиранов-деспотов, подгоняем социальный облик отдельных стран и целых планет под универсальные лекала, ну и все такое прочее. И что в итоге? Какой от этого всего толк?
Харднетт пожал плечами:
– А что не так?
– А то, что нравы-то аборигенов не меняются! – воскликнул Грин. – Вот что не так. Они по-прежнему ненавидят, терзают и убивают друг друга. Они… Ай, ладно! – Майор огорченно махнул рукой. – Короче говоря, все наши труды на поверку…
– Эка ты, дружок, копнул, – оборвал его Харднетт. – А мы сами что, святые? Идеальные? Сам же только что проговорился: мол, между людьми нет никаких отличий. Чем мы лучше их?
– Как это «чем лучше»? – удивился Грин. – Разве мы…
Но Харднетт не дал ему сказать:
– Да ничем мы, майор, не лучше. Раскрой глаза! По сути, мы такие же дикари, как и они. Только чуть более продвинутые. А то, что являемся Носителями Базовых Ценностей, вовсе не означает, что автоматически являемся носителями высоких моральных качеств. И разница между нами, землянами, и теми, кого мы окучиваем, только в уровне освоения социальных технологий. Мы научились держать себя и других в узде. Вот и все. Только это одно и дает нам право считать себя римлянами. Остальное – от лукавого. Надо это понять, майор, принять, если не душой, так хотя бы умом, и успокоиться. Странно, что ты сам до этого не дошел. В Комиссии шестой год. Пора уже.
– Не всем легко и быстро дается циничное восприятие Мира, – огрызнулся Грин. – Я еще где-то на подходе.
И ушел в себя – стал смотреть невидящим взглядом куда-то в угол.
«На самом деле ты на подходе к списанию на берег», – подумал Харднетт, а вслух произнес: – В нашем деле лучше быть циником, чем резонером. – И через секунду поправился: – Неправильно сказал. Не лучше – честнее.
Грин промолчал.
– Ты не дергайся, майор, – продолжил полковник невольный монолог. – Я ведь правду говорю. Что поделать, если тяга к греху присуща человеку разумному. Против имманентного, майор, не попрешь. А попрешь, умоешься. Изменить людей труднее, чем конституцию. Это настолько трудно, что даже невозможно. Поэтому, как учили древние, рази мечом мудрости сомнения, порожденные невежеством сердца, не волнуйся по пустякам и не играй в бильярд арбузами.
А Грин по-прежнему будто и не слышал его. Продолжая глядеть в никуда, не то спросил, не то посетовал:
– Почему все так глухо и безнадежно?
– Потому что железобетон, – объяснил Харднетт. – Потому что не дано нам. Нет, ну, быть может, для того, кто горазд заделаться святым, человеческая сущность – что тот пиджак: снял, расправил крылья и взлетел. Но я до сих пор таких не встречал. Ты, случайно, не такой?
Грин горько усмехнулся:
– Не думаю.
– Вот то-то и оно. Признай себя человеком и признай человеческое в других. Ненависть друг к другу – это наша природа, майор. Ес-тес-тво. Зная это, жить не хочется. Но жить надо.
– Как? – вырвалось у Грина.
Ответ Харднетта последовал незамедлительно:
– Каком кверху. И уповая на постепенное смягчение людских нравов.
Какое-то время они молчали.
Видя, что тень задумчивости все еще лежит на лице майора, полковник нарушил тишину и произнес с нарочитой бодростью:
– Я тут отличный пример вспомнил в тему. Знаешь, почему невозможно создание информационных сетей на базе нейрокомпьютеров?
Грин, который едва поспевал за сбивающим с толку многословием Харднетта, не сразу понял, о чем его спрашивают, но потом смысл вопроса до него все-таки дошел, и он признался:
– Никогда не вдавался. Знаю, что нельзя, а вот почему…
– Потому что всякий нейрокомпьютер считает себя индивидуальностью, – объяснил полковник. – Личностью он себя считает. Человеком.
– И что?
– А то. Когда в две тысячи двести девятом мохнатом году в лабораториях корпорации «Прикладные Цифровые Решения» соединили в сеть два нейрокомпьютера, а именно – Негро и Гамса Черного, ничего не вышло. Ни одну контрольную задачу они не смогли решить.
– Почему?
– Ты что, правда, ничего об этом не слышал?
– Нет.
– Ну майор, ты даешь! – Харднетт, искренне удивляясь, покачал головой. – Ты кто у нас будешь по диплому?
– Юрист, – ответил Грин и уточнил специализацию: – Международное право.
– Тогда все с тобой, майор, понятно. Дремучая ты, майор, тундра. Непроходимая. – Полковник какое-то время цокал языком и качал головой, дескать, ну надо же, какая неосведомленность. Но, в конце концов, прекратил глумиться и объяснил: – Негро и Гамс Черный облажались по той простой причине, что вместо того чтобы наладить совместную работу, они весь свой интеллектуальный ресурс тратили на тупое выяснение, кто в их маленьком и замкнутом мире круче.
– Играли в сапиенсов? – догадался Грин.
– Не играли, – возразил Харднетт. – Они и считали себя сапиенсами. И поэтому ненавидели один другого.
– А потом?
– Потом к ним подключили Кали.
– И что?
– Да ничего. Думали, простое количество перейдет в полезное качество и проблема рассосется сама собой. Фиг там. Негро стал ревновать Кали к Гамсу Черному. Гамс Черный – корчить из себя отверженного. А Кали – игнорировать их обоих на почве тендерных заморочек.
– А потом?
– Потом подключили четвертого… Не помню, как звали.
– И что вышло?
– Ничего хорошего. Все стали воевать против всех.
– А пятого подключали?
– Подключали. Пошли интриги, сепаратные переговоры, заключение тайных союзов и перманентная борьба за власть с переменным успехом.
– А когда шестого подключили, что случилось?
– А вот шестого как раз и не подключали. Боги из лаборатории ИКС-6 разгневались, сочли эксперимент неудачным и вырубили на хрен всех этих пиндосов!
– Я об этом не слышал.
– Ничего удивительного. Вот если бы эксперимент удался, тогда бы яйцеголовые нам все уши прожужжали. А так – сам понимаешь. Кому охота трубить о провале… Давай связь.
– Что? – снова не успел переключиться майор.
– Ларингофон через плечо, – усмехнулся Харднетт. – Активируй терминал, установи телекодовый канал со Станицей, мне нужно отработать один маленький вопрос.
Прозвучало как приказ, поэтому Грин невольно подтянулся:
– Слушаюсь, сэр!
Сбросив в канал изображение отпечатков пальцев с места происшествия, Харднетт запустил поиск по базе данных Департамента кадровых ресурсов местной Экспедиции Посещения.
Полученный результат полковника не удивил.
– Все же Курт Воленхейм, – сорвалось у него с языка.
– Курт Воленхейм? – переспросил Грин, вспоминая, где слышал это имя. И вспомнил: – Это, кажется, один из тех пропавших конвойных.
– Угадал, майор. Это действительно один из них. И вот именно Курт Воленхейм, будучи раненым, пытался задействовать тепловую мортиру. Или сначала попытался, а потом схлопотал. Я еще с этим не определился. Еще думаю.
– И кого он собирался испепелить? Напарника?
– А вот тут как раз есть варианты. И знаешь, сдается мне, что аррагейцы правы: без муллватов здесь не обошлось.
– Я бы предпочел, чтобы они были ни при чем.
– Признаться, я тоже мести не жажду. Но если выяснится, что это муллваты пустили кровь Воленхейму, то…
– …то мы уничтожим Тиберрию?
Харднетт ничего не ответил. Встал и, ступая с пятки на носок, подошел к окну. Заглянул за жалюзи. Какое-то время молча наблюдал за тем, как на площади снимают оцепление.
– Я слышал, у Бригады Возмездия появилась новая боевая система, – прервав паузу, сказал Грин. – Не врут?
Не оборачиваясь, Харднетт уточнил:
– Ты имеешь в виду машинку Кустова?
– Да, излучатель.
– Еще не приняли на вооружение. Идут испытания.
– А в чем суть?
– Я в деталях не очень… Что-то связанное с изменением структуры жидкости головного мозга. Подавляет волю к жизни. И там все жестко. Подвергнутые воздействию добровольно отказываются от приема пищи, режут себе вены, лезут в петлю, прыгают… с мостов. Короче, всякими различными способами пытаются лишить себя жизни. Как понимаешь, штука эффективная. Приговоренные сами приводят приговор в исполнение. Полное самообслуживание… Ладно, майор, все это разговоры в пользу бедных. – Резко опустив жалюзи, полковник вернулся к столу, уселся в кресло и закинул ногу на ногу. – Скажи-ка лучше, что ты думаешь о Пророчестве муллватов?
Когда Харднетт, слегка прихрамывая, поднялся по ступеням, гвардеец вскинул арбалет, а боец-землянин перегородил путь, выставив руку будто шлагбаум. И он же, перекрикивая гром оркестра, спросил на всеобщем языке:
– Какого черта, кривоносый?
Харднетт отступил на шаг и указал на дверь:
– Мне туда.
– Какого черта?
– Мне к мистеру Глюксману.
– Какого черта?
«Реле, что ли, заело», – усмехнулся Харднетт про себя, а вслух прокричал:
– Мне назначено! Я лекарь. Мистер Глюксман заказывал снадобье. – Харднетт вытащил из кармана темно-желтую склянку и потряс ее содержимое. – Вот принес.
– Чушь какая-то. – Боец нахмурился. – Пыли-ка ты, бродяга, отсюда, пока цел.
– Мистер Глюксман будет недоволен, – разыгрывая оскорбление, проворчал Харднетт.
Боец отмахнулся:
– Пыли-пыли. У нас свои врачи имеются.
– Не очень-то у них выходит лечить глаза и уши от наших местных хворей, – заметил Харднетт и сделал вид, что собирается уходить.
– Пыли-пы… – Боец вдруг осекся и собрал лоб в гармошку от невероятного интеллектуального напряжения. – «Глаза и уши», говоришь?
Харднетт, оглянувшись через плечо, подтвердил:
– Ну да, «глаза и уши».
– А ну-ка погоди. – Боец скосился в сторону равнодушно взирающего на все происходящее аррагейца. – Сейчас уточню, что к чему. Может, не врешь.
И побрел к дверям с беспощадной грацией шагающего экскаватора.
Через три минуты полковник уже стоял в просторном фойе, привыкая к полумраку и наслаждаясь той свежестью, которую выдавал на-гора трудолюбивый кондиционер.
Элан Грин, высокий курчавый брюнет в безукоризненном костюме, вышел к нему лично. Сбежал по ступенькам со второго этажа, поприветствовал легким кивком и повел по затемненному коридору мимо конференц-зала к небольшому кабинету. Пригласил войти, зашел следом и плотно закрыл створки массивной двери. Только после этого сотрудники Чрезвычайной Комиссии обменялись рукопожатием.
Грин пожимал грязную лапу Харднетта неуверенно. Харднетт узкую холеную ладонь Грина – ломая внутреннее предубеждение.
– Как добрались, господин полковник? – спросил майор, нервно одернув полы белоснежного костюма. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Видимо, предпочел бы иметь дело с кем угодно, хоть с чертом лысым, но только не с начальником Особого отдела, о котором слышал много всякого.
Харднетт сначала поставил склянку на стол, деловито пристроил баул в глубоком кожаном кресле, сам уселся в соседнее и лишь тогда сказал:
– Не без эксцессов. – Вдаваться в подробности не стал. Вместо этого нарисовал ладонью вокруг лица воображаемую рамку и спросил: – Надеюсь, мой вид тебя, майор, не смущает?
Грин, не моргнув глазом, проглотил обращение на «ты» и поторопился ответить:
– Нисколько. Все нормально, господин полковник. – Затем, все еще не находя нужной линии поведения, подошел к столу, взял склянку и повертел в руках. – А это что такое?
– Секунду…
Харднетт без церемоний стянул сандалий и вытряхнул попавший внутрь острый камешек. После чего ответил:
– Это обещанное снадобье. – И, хитровато прищурившись, предложил: – Можешь попробовать.
Грин откупорил, понюхал, глотнул и удивленно изогнул брови:
– Замзам-кола?
– Она.
– Вот так лекарство!
– Почему бы и нет. – Харднетт пожал плечами. – Идеальный тоник для стимуляции работы мозга. Прекрасное средство от нервных расстройств, головной боли, невралгии и прочей хандры.
Он произнес это так, что было непонятно – шутит или говорит всерьез.
– Так-то – да, конечно. – Грин на всякий случай дежурно улыбнулся и признался: – Иной раз нет под рукой, ломка начинается.
– На такой случай всегда нужно иметь при себе неприкосновенный запас, – назидательным тоном заметил Харднетт. – Никогда и никому запас не мешал. А бывало, что и жизнь спасал.
– Согласен, – кивнул Грин. – Нужно. Запас карман не тянет. – И, чуть помолчав, добавил: – А еще лучше формулу знать. Тогда в любой момент можно самому изготовить. Сварганил порошок, сыпанул в стакан с водой и вся недолга. – Он мечтательно закатил глаза к потолку, но тут же оборвал полет своих фантазий: – Только никогда такого не будет. Ходят слухи, формула хранится в особом сейфе, доступ к которому имеют лишь члены совета директоров «Замзам Корпорации». Да и те могут открыть сейф, лишь собравшись вместе. Слышали о таком?
– Слышал. Так оно и есть. Но только все тайное рано или поздно становится явным. Хочешь, майор, я продиктую?
– Что?
– Формулу замзам-колы.
– Вы ее знаете?! – удивился Грин.
Лицо полковника осталось непроницаемым.
– Ну так что? Продиктовать? Или как?
– Давайте. – Грин поспешно задействовал терминал, но через секунду справился с первым порывом, свернул экран и смущенно промямлил: – Знаете что… Пожалуй, не надо.
– Что так? – вскинул Харднетт искусственную бровь.
С трудом подбирая слова, будто сомневаясь, стоит ли вообще об этом говорить, Грин сказал:
– В знании того, как устроено чудо, есть что-то такое… В общем, когда знаешь, как оно устроено, это уже и не чудо никакое. Чудо – не чудо, когда каждый способен его сотворить. Ковыряться в чуде – это… – Майор пощелкал пальцами, подбирая нужные слова. Наконец нашел подходящее сравнение и попытался объяснить: – Знаете, я однажды в детстве расковырял Тэдди, своего робота-медвежонка, а там…
Но Харднетт оборвал его:
– Не утомляй себя, майор. Я догадываюсь, что именно ты там обнаружил. Хотя у меня в детстве были другие игрушки, но я догадываюсь. А что касается замзам-колы – зря отказался. Фармакопея несложна. Пригодилось бы. Впрочем, не хочешь как хочешь. Мое дело – предложить, твое…
И полковник, который никакой формулы, конечно, не знал и смело блефовал на тонкой грани, вопросительно посмотрел на майора. Тот подтвердил кивком – да, отказываюсь.
Грин по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке: старался не встретиться с Харднеттом глазами и не знал, куда деть руки. То брал склянку со стола, то ставил ее на место. В конце концов, спрятал руки в карманы брюк и, глядя на стену через плечо полковника, спросил:
– Скажите, а правда, что в составе замзам-колы есть…
Он замялся, не зная, как продолжить.
– Если ты, майор, имеешь в виду эндорфин, – пришел ему на помощь Харднетт, – то да, содержится.
– Вообще-то, я не знал, как это вещество называется по науке.
– Эндорфином и называется.
– Признаться, господин полковник, это для меня темный лес.
– А чего тут сложного? Эндорфин – медиатор, который выделяет гипофиз. Это вещество возбуждает опиатные рецепторы коры головного мозга, действует как легкий наркотик. Ничего сложного, майор. Ничего сло… – И тут Харднетт резко оборвал сам себя на полуслове. – Ну да ладно трепотней заниматься. Все об этом. Понюхали друг у друга под хвостом, теперь давай о деле.
Грин облегченно выдохнул и с готовностью согласился:
– Давайте.
– Вероятно, догадываешься, что я бы хотел поговорить с чудаком, о котором ты докладывал Верховному?
– С Боррлом Анвейрромом Зоке?
– С ним с самым.
Грин, заметно ободрившись, доложил:
– Как только узнал, что вы прибыли, тотчас послал за ним курьера.
– Отлично! – похвалил Харднетт.
– Думаю, минут через пятнадцать – двадцать доставят, – прикинул Грин, взглянув на часы.
– Ну раз так, подождем, – кивнул полковник и предупредил: – Кстати, мне еще понадобится телекодовый канал со Станцией. Не надолго. Минуты на две.
– Могу прямо сейчас организовать.
– Подожди. Я, майор, сорок шесть часов назад еще в штаб-квартире на Ритме сидел. Дай очухаться.
Харднетт устало откинулся на спинку кресла и, сбросив сандалии, с удовольствием вытянул ноги. Его взгляд упал на портрет Альфонса Алли – действующего президента Большой Земли. Вернее, не на сам портрет, а на подпись под ним. Портрет висел как раз типовой. Тот самый, где президент напоминал состарившуюся проститутку: подкрашенные губы, подведенные глаза, румяна на обвисших щеках. А вот подпись вывели здесь необычную. Не первые две строки гимна Федерации: «Куда бы я ни шел, Большая Земля везде. Я буду, как ты. Ты будешь, как он: Мы будем, как все», а цитату из инаугурационной речи.
Почему-то.
«Мы стремимся придать миру свою форму, а не просто ждем, когда он сформирует нас. Мы хотим изменить события к лучшему, а не зависеть от их милости», – прочитал Харднетт и подумал, что, двигаясь по этому пути, не стоит забывать что иногда лучшее – враг хорошего. О-хо-хо и э-хе-хе…
Грин тем временем отошел к окну и, взявшись за рукоять жалюзи, спросил:
– Открыть?
– Ни в коем разе, майор, – взмолился полковник. – Утомило это чертово светило. Голова, что тот пирог яблочный, только-только вынутый из печи.
– Да, Рригель – солнце дрянней некуда, – посетовал Грин и глянул в щель жалюзи на площадь. – Просто подумал, что вы захотите взглянуть на парад.
– Уволь. А что, еще сверкают аксельбантами и бьют в литавры?
– Бьют и сверкают.
– Чего это они раздухарились?
– Давно на муллватов зуб точат. Хотят на их землях порядок навести. Конституционный. А тут такой повод отменный.
– Ты об украденном раймондии?
– Ну да. О раймондии.
– Объясни-ка, майор, как они о нападении пронюхали? – поинтересовался Харднетт.
Грин пожал плечами:
– Это секрет Полишинеля. – И, наткнувшись на недоуменный взгляд Харднетта, объяснил: – Дело в том, что немало местных подвизается на прииске в качестве разнорабочих. А там сейчас только и разговоров о пропавшем конвое. Каждая собака в курсе.
– И местные власти на сто процентов уверены, что это муллваты напали на конвой? – уточнил полковник.
Грин пожал плечами:
– Округ Амве, где все случилось, территория муллватов. Даже если муллваты ни в чем не виновны, все одно их сделают козлами отпущения.
– Выходит, аррагейцы мечтают о маленькой победоносной карательной экспедиции?
– Вот именно.
Харднетт пожевал закрашенными зубами искусственную нижнюю губу и огорченно сказал:
– Некстати все это. Я ведь и сам в Айверройок собираюсь. Помешают мне эти боевые слоны в посудной лавке.
– Тогда вам, господин полковник, стоит поторопиться. Они выступают сразу после парада.
– Надавить нельзя, чтобы переиграли?
– В данном конкретном случае – бесполезно.
– Что, настолько воинственны? – спросил Харднетт.
– Как и все люди, – ответил Грин и, продолжая глядеть на происходящее за окном, рассеянно пробормотал себе под нос: – Мы все безумно одинаковы.
Пробормотал тихо, но полковник услышал и обыграл:
– И одинаково безумны.
– Это точно, – встретив неожиданную поддержку, оживился майор. – Хлебом нас не корми, дай поиграть мускулами и побряцать оружием. И правители наши нам под стать. Обожают металл.
– Имеешь в виду звонкий? – Харднетт потер большим пальцем об указательный.
И услышал в ответ:
– И звонкий и глухой. Я говорю об их любимых игрушках: железных когортах, медных трубах, латунных кокардах и цинковых гробах.
– Ах, ты вот о чем. Ну да, так и есть – когорты и гробы.
Спорить глупо.
– Так есть, так было и так будет.
Грин произнес эту пессимистическую сентенцию с немалой печалью в голосе.
«Постоянное общение с работниками Министерства внешних сношений, поголовно зараженными вирусом прогрессистского мессианства, на пользу агентам Отдела внешнего мониторинга никогда не шло, – глядя на стоящего у окна майора, тут же подумал Харднетт. – Этот круг общения размягчает внутренний стержень и разжижает мозги. Любому. А тут и сам парень из гуманистического выводка. Тяжелый случай».
– Сколько тебе, майор, до ротации? – спросил он как бы между прочим.
«Между прочим» вышло не слишком удачно. Грин, уловив в голосе полковника подвох, оставил в покое жалюзи и резко обернулся.
– Полгода, – сказал он. – А что?
– Да ничего. – Харднетт отвел взгляд и, меняя тему, произнес: – Сейчас с Колеи на вертушке добирался, сон видел.
Грин и тут насторожился:
– Сон?
– Ну да, сон, сновидение. – Харднетт оттянул маску в районе правого глаза, просунул палец и почесал перемазанную в клейкой массе бровь. – И там, в сновидении, так было. Выхожу я, значит, из дома, ныряю под арку и иду вверх по улице. Понятное дело, что непонятно куда. Сон же. Во сне никогда не понять, куда идешь. Но, тем не менее, иду. Иду, иду, иду… И вдруг понимаю, что вокруг что-то не так. Вроде все как всегда, но все же что-то не так. Через какое-то время вдруг врубаюсь, что именно: все прохожие, все до единого, идут задом наперед. Ну, то есть, все спиной вперед шагают. Будто так и надо. – Полковник встал из кресла и прошелся по кабинету туда-сюда спиной вперед. – Вот так вот они все ходили. Кстати, приятно босиком ходить по холодному паркету. Не желаешь, майор, попробовать?
Грин покачал головой – нет, и Харднетт продолжил:
– Ну так вот. Я сначала там, во сне, подумал, что они все вместе решили подшутить надо мной. Но потом соображаю: нет, шалишь, быть не может такого. Все понурые, с постными мордами, спешат куда-то по делам – какие тут могут быть приколы? И потом, два-три человека – куда ни шло, но чтобы весь город участвовал в розыгрыше – ну нет! И главное, у всех так это ловко получается, спиной вперед ходить, будто они только так от рождения и ходили всегда. И стало мне тут, признаться, не по себе. Особенно неприятны были взгляды тех, кто шагал чуть впереди. Идут и смотрят. Идут и смотрят… как на сумасшедшего. Очень, доложу тебе, майор, неприятно это. Вот такой вот сон.
Грин выслушал Харднетта, ни разу не перебив. Только по окончании рассказа спросил:
– К чему это?
– К чему сон? – Полковник пожал плечами. – Ну не знаю, честно говоря. Я еще его не анализировал. Хотя и чувствую по ряду признаков, что вещий.
– Нет, я спрашиваю, к чему вы его мне рассказали?
– Ну как к чему рассказал?.. Да ни к чему, собственно. Просто так. Занятным показалось, что все там вот так вот, а я – вот этак. Не так, как все. Показалось занятным, вот и рассказал. Просто так. А что?
Грин, не будучи глупцом, прекрасно понимал, что полковник его прощупывает. Поэтому, старательно отводя глаза, тихо произнес:
– Да ничего. Подумал, рассказ со смыслом.
– Со смыслом? – притворно удивился Харднетт и продолжил игру в кошки-мышки. – С каким еще смыслом? С тем, что наше правое дело зачастую требует от нас идти вопреки общепринятым представлениям о добре и зле?
– Ну вроде того.
– А зачем, майор, мне об этом так издалека и столь иносказательно?
– Ну мало ли… – Грин вновь уставился в окно. – Всякое случается.
– Да брось ты! Стал бы я тебе мозги пудрить. Ты же не мальчик. Ты уже целый майор. Глыба. Скала! – Харднетт вдруг с силой ударил по столу, а когда Грин оглянулся на звук, поймал его взгляд, подмигнул и спросил все тем же дружеским тоном: – Или сбоит? А? Колись, майор. Сомнения по ночам подкрадываются? Сжимается иной раз сердечко от ощущения, что сел не на тот лайнер. Бывает?
– Начистоту?
– Конечно.
– Бывает, – признался Грин.
Харднетт откинулся на спинку кресла и удрученно покачал головой:
– Похоже, звезды встали раком.
– Что? – не понял майор.
– Звезды, говорю, расположились нынче как-то криво. Иначе и не объяснить, отчего в последние дни и двух часов не проходит, чтоб я не наткнулся на очередную сложноорганизованную душу. – Полковник хохотнул. – Впрочем, быть может, все оттого, что я и сам не так уж прост. А чудак чудака, как говорится, видит издалека.
– Извините, что напрягаю. Я знаю, разговоры на подобные темы между сотрудниками Комиссии не приветствуются, но мне тут больше не с кем. Не с гражданскими же об этом… Сами понимаете, что они о нас могут подумать.
– Представляю. И не извиняйся. Я хоть и чиновник, но не чинуша. Живой человек. Понимаю, как тяжело быть рыцарем плаща и кинжала с интеллектуальными амбициями. Вот тебе моя жилетка – рыдай.
– Видите ли, господин полковник… – начал было Грин но вдруг осекся. Смущенно опустил глаза и уставился на носки своих ошеломляюще белых, без единого пятнышка, туфель.
«Главное, чтобы в обморок не упал», – подумал Харднетт и обронил:
– Знавал я одного танкиста, страдающего клаустрофобией.
– Что?
– Да ничего. Ты не стесняйся, майор, выкладывай. Чего там накипело в душе?
Грин поднял на него глаза, взгляда не выдержал, вновь опустил и наконец, признался:
– Мне в последнее время кажется, что все напрасно.
– Что значит «все»?
– Вся наша кипучая деятельность.
– Деятельность Комиссии? – настороженно спросил Харднетт.
Грин, в глазах которого промелькнул испуг, поспешил объясниться.
– Нет, я о деятельности Федерации по обустройству новых наделов, – сказал он, после чего уточнил: – О нашей внешней политике. – И стал рассуждать: – Вот смотрите. Мы работаем, стараемся, презентуем свои нормы, вводим, где исподволь, а где и явно, цивилизованные порядки, свергаем то по-тихому, то шумно тиранов-деспотов, подгоняем социальный облик отдельных стран и целых планет под универсальные лекала, ну и все такое прочее. И что в итоге? Какой от этого всего толк?
Харднетт пожал плечами:
– А что не так?
– А то, что нравы-то аборигенов не меняются! – воскликнул Грин. – Вот что не так. Они по-прежнему ненавидят, терзают и убивают друг друга. Они… Ай, ладно! – Майор огорченно махнул рукой. – Короче говоря, все наши труды на поверку…
– Эка ты, дружок, копнул, – оборвал его Харднетт. – А мы сами что, святые? Идеальные? Сам же только что проговорился: мол, между людьми нет никаких отличий. Чем мы лучше их?
– Как это «чем лучше»? – удивился Грин. – Разве мы…
Но Харднетт не дал ему сказать:
– Да ничем мы, майор, не лучше. Раскрой глаза! По сути, мы такие же дикари, как и они. Только чуть более продвинутые. А то, что являемся Носителями Базовых Ценностей, вовсе не означает, что автоматически являемся носителями высоких моральных качеств. И разница между нами, землянами, и теми, кого мы окучиваем, только в уровне освоения социальных технологий. Мы научились держать себя и других в узде. Вот и все. Только это одно и дает нам право считать себя римлянами. Остальное – от лукавого. Надо это понять, майор, принять, если не душой, так хотя бы умом, и успокоиться. Странно, что ты сам до этого не дошел. В Комиссии шестой год. Пора уже.
– Не всем легко и быстро дается циничное восприятие Мира, – огрызнулся Грин. – Я еще где-то на подходе.
И ушел в себя – стал смотреть невидящим взглядом куда-то в угол.
«На самом деле ты на подходе к списанию на берег», – подумал Харднетт, а вслух произнес: – В нашем деле лучше быть циником, чем резонером. – И через секунду поправился: – Неправильно сказал. Не лучше – честнее.
Грин промолчал.
– Ты не дергайся, майор, – продолжил полковник невольный монолог. – Я ведь правду говорю. Что поделать, если тяга к греху присуща человеку разумному. Против имманентного, майор, не попрешь. А попрешь, умоешься. Изменить людей труднее, чем конституцию. Это настолько трудно, что даже невозможно. Поэтому, как учили древние, рази мечом мудрости сомнения, порожденные невежеством сердца, не волнуйся по пустякам и не играй в бильярд арбузами.
А Грин по-прежнему будто и не слышал его. Продолжая глядеть в никуда, не то спросил, не то посетовал:
– Почему все так глухо и безнадежно?
– Потому что железобетон, – объяснил Харднетт. – Потому что не дано нам. Нет, ну, быть может, для того, кто горазд заделаться святым, человеческая сущность – что тот пиджак: снял, расправил крылья и взлетел. Но я до сих пор таких не встречал. Ты, случайно, не такой?
Грин горько усмехнулся:
– Не думаю.
– Вот то-то и оно. Признай себя человеком и признай человеческое в других. Ненависть друг к другу – это наша природа, майор. Ес-тес-тво. Зная это, жить не хочется. Но жить надо.
– Как? – вырвалось у Грина.
Ответ Харднетта последовал незамедлительно:
– Каком кверху. И уповая на постепенное смягчение людских нравов.
Какое-то время они молчали.
Видя, что тень задумчивости все еще лежит на лице майора, полковник нарушил тишину и произнес с нарочитой бодростью:
– Я тут отличный пример вспомнил в тему. Знаешь, почему невозможно создание информационных сетей на базе нейрокомпьютеров?
Грин, который едва поспевал за сбивающим с толку многословием Харднетта, не сразу понял, о чем его спрашивают, но потом смысл вопроса до него все-таки дошел, и он признался:
– Никогда не вдавался. Знаю, что нельзя, а вот почему…
– Потому что всякий нейрокомпьютер считает себя индивидуальностью, – объяснил полковник. – Личностью он себя считает. Человеком.
– И что?
– А то. Когда в две тысячи двести девятом мохнатом году в лабораториях корпорации «Прикладные Цифровые Решения» соединили в сеть два нейрокомпьютера, а именно – Негро и Гамса Черного, ничего не вышло. Ни одну контрольную задачу они не смогли решить.
– Почему?
– Ты что, правда, ничего об этом не слышал?
– Нет.
– Ну майор, ты даешь! – Харднетт, искренне удивляясь, покачал головой. – Ты кто у нас будешь по диплому?
– Юрист, – ответил Грин и уточнил специализацию: – Международное право.
– Тогда все с тобой, майор, понятно. Дремучая ты, майор, тундра. Непроходимая. – Полковник какое-то время цокал языком и качал головой, дескать, ну надо же, какая неосведомленность. Но, в конце концов, прекратил глумиться и объяснил: – Негро и Гамс Черный облажались по той простой причине, что вместо того чтобы наладить совместную работу, они весь свой интеллектуальный ресурс тратили на тупое выяснение, кто в их маленьком и замкнутом мире круче.
– Играли в сапиенсов? – догадался Грин.
– Не играли, – возразил Харднетт. – Они и считали себя сапиенсами. И поэтому ненавидели один другого.
– А потом?
– Потом к ним подключили Кали.
– И что?
– Да ничего. Думали, простое количество перейдет в полезное качество и проблема рассосется сама собой. Фиг там. Негро стал ревновать Кали к Гамсу Черному. Гамс Черный – корчить из себя отверженного. А Кали – игнорировать их обоих на почве тендерных заморочек.
– А потом?
– Потом подключили четвертого… Не помню, как звали.
– И что вышло?
– Ничего хорошего. Все стали воевать против всех.
– А пятого подключали?
– Подключали. Пошли интриги, сепаратные переговоры, заключение тайных союзов и перманентная борьба за власть с переменным успехом.
– А когда шестого подключили, что случилось?
– А вот шестого как раз и не подключали. Боги из лаборатории ИКС-6 разгневались, сочли эксперимент неудачным и вырубили на хрен всех этих пиндосов!
– Я об этом не слышал.
– Ничего удивительного. Вот если бы эксперимент удался, тогда бы яйцеголовые нам все уши прожужжали. А так – сам понимаешь. Кому охота трубить о провале… Давай связь.
– Что? – снова не успел переключиться майор.
– Ларингофон через плечо, – усмехнулся Харднетт. – Активируй терминал, установи телекодовый канал со Станицей, мне нужно отработать один маленький вопрос.
Прозвучало как приказ, поэтому Грин невольно подтянулся:
– Слушаюсь, сэр!
Сбросив в канал изображение отпечатков пальцев с места происшествия, Харднетт запустил поиск по базе данных Департамента кадровых ресурсов местной Экспедиции Посещения.
Полученный результат полковника не удивил.
– Все же Курт Воленхейм, – сорвалось у него с языка.
– Курт Воленхейм? – переспросил Грин, вспоминая, где слышал это имя. И вспомнил: – Это, кажется, один из тех пропавших конвойных.
– Угадал, майор. Это действительно один из них. И вот именно Курт Воленхейм, будучи раненым, пытался задействовать тепловую мортиру. Или сначала попытался, а потом схлопотал. Я еще с этим не определился. Еще думаю.
– И кого он собирался испепелить? Напарника?
– А вот тут как раз есть варианты. И знаешь, сдается мне, что аррагейцы правы: без муллватов здесь не обошлось.
– Я бы предпочел, чтобы они были ни при чем.
– Признаться, я тоже мести не жажду. Но если выяснится, что это муллваты пустили кровь Воленхейму, то…
– …то мы уничтожим Тиберрию?
Харднетт ничего не ответил. Встал и, ступая с пятки на носок, подошел к окну. Заглянул за жалюзи. Какое-то время молча наблюдал за тем, как на площади снимают оцепление.
– Я слышал, у Бригады Возмездия появилась новая боевая система, – прервав паузу, сказал Грин. – Не врут?
Не оборачиваясь, Харднетт уточнил:
– Ты имеешь в виду машинку Кустова?
– Да, излучатель.
– Еще не приняли на вооружение. Идут испытания.
– А в чем суть?
– Я в деталях не очень… Что-то связанное с изменением структуры жидкости головного мозга. Подавляет волю к жизни. И там все жестко. Подвергнутые воздействию добровольно отказываются от приема пищи, режут себе вены, лезут в петлю, прыгают… с мостов. Короче, всякими различными способами пытаются лишить себя жизни. Как понимаешь, штука эффективная. Приговоренные сами приводят приговор в исполнение. Полное самообслуживание… Ладно, майор, все это разговоры в пользу бедных. – Резко опустив жалюзи, полковник вернулся к столу, уселся в кресло и закинул ногу на ногу. – Скажи-ка лучше, что ты думаешь о Пророчестве муллватов?