Страница:
В очередной раз удачно справившись с искусом, Харднетт по сложившемуся ритуалу смастерил из правой ладони парабеллум и трижды пальнул в коварную реку.
На! На! На!
Огляделся по сторонам – никого?
Никого.
И засадил контрольный.
На!
Представив, что река, дернувшись в последней конвульсии, замерзла и встала, он сдул со «ствола» воображаемый дымок и двинул дальше.
Где провести этот последний перед отъездом вечер полковник уже решил. В баре «Под дубом». Не было такого свободного вечера, когда бы не заруливал он в подвальчик на Второй Дозорной. И не видел причины изменять своей привычке.
От Набережной Основателей до места четыре квартала. Такси Харднетт ловить не стал. Во-первых, рукой подать. Во-вторых, любил пройтись по Старому Граду, столице Ритмы и всей Большой Земли, пешком. Что может быть лучше, чем идти неспешным шагом по знакомым с детства улицам, рассматривать самого себя в зеркалах витрин и думать о всяком разном? Да ничего.
Это его город. Он в нем родился. Он в нем вырос. Ему знакомы в этом городе каждая вылизанная до блеска мостовая и каждая уделанная котами подворотня. Он знает, как постыла здесь осень и невнятна весна, как обескураживающе звучит утреннее эхо в Отстраненном Переулке и какую грустную тень бросает Железное Дерево в последний миг заката на Стену Желаний.
Он видел этот город всяким и принимает его любым. Как судьбу. Без упреков и жалоб.
Некоторые говорят, что Старый Град более всего похож на Прагу, другие утверждают, что на Вену, а третьи божатся, что на Ригу. На этот счет много споров. Только Харднетту, положа руку на сердце, все равно, с какой именно из этих разрушенных столиц Земли более схож его город. Любил его не потому, что здешние архитектурные решения нагружены символами и смыслами. Вовсе нет. Разве догадывался он, гоняя на роликах по брусчатке Площади Скорби, что при закладке Града колонисты выбрали проект, который призван напоминать грядущим поколениям землян о былой катастрофе? Нет, конечно. Не знал он тогда, что построен Старый Град в память о Европе, которую смела с лица Земли революция парней из депрессивных кварталов. Был Вилли несмышленым мальцом и просто-напросто влюбился в свой город неосознанно. За то, что таков, каков есть.
Это потом уже, став старше, узнал Вилли на уроках истории о главном уроке. О том, как привычка видеть во всем розовую плюшевость сыграла со Старым Светом злую шутку. О том, что времена, когда пределом мечтаний для честных граждан становятся два бигмака по цене одного, чреваты катастрофой.
О том, как Европа, зараженная вирусом политкорректности и расслабленная комфортом, обессиленная нежеланием сражаться и трусливо прогибающаяся перед агрессивным и наглым врагом, превратилась в сплошные руины.
Узнал, осознал и запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Но и все равно, независимо от этого знания, а может, и благодаря ему, для него Старый Град прежде всего не мемориал, не фантасмагорическая декорация и не куча скрытых ссылок, а дом. Милый дом. И он готов за этот свой дом умереть. Ну и, конечно, оторвать любому голову. Без напряга.
Он считает, что умереть за своих и свое – дело праведное, а убить в чужом чужое – верное. Тут главное знать: где свои, а где чужие, и ничего не перепутать.
Он думает, что знает, и верит, что никогда не перепутает.
Такие дела.
Как ни старался Харднетт идти медленно, но затратил на дорогу всего минут пятнадцать. Не больше.
Бар «Под дубом», несмотря на свое название, расположен вовсе не под каким не под дубом, а испокон веков прячется от чужих глаз в тени знаменитой Пороховой Башни. Именно во дворе этого пятнадцатиметрового каменного сооружения, в котором пороху отродясь не водилось, находится вход в заветный подвальчик. Только не в том дворе, который парадный (упаси бог!), а в том, который открывается с тыльной стороны – в хозяйственном. Тропинка к нему лежит чуть в стороне от основных туристических маршрутов, а потому не затоптана. Как говорится, чужие здесь не ходят. А если ходят, то на цыпочках. Тихо тут, за калиткой чугунного литья. Несуетно. И никто офисному работнику, пребывающему после трудового дня в нервическом состоянии, оттягиваться не мешает.
За что Харднетт этот бар и привечал. А еще за то, конечно, что в нем уютно.
В единственном зале, стены которого обшиты нетесаными досками, а пол усыпан свежей стружкой, всего шесть столов – три у одной стены, три у другой. Отполированная локтями завсегдатаев барная стойка расположена слева от лестницы. За стойкой, по ту и другую сторону от двери в кухню – шкафы, заставленные бутылками с разнообразным пойлом. На стенах – полки с керамической посудой. И развешены там и сям акварели с видами Старого Града – любительская мазня хозяина. В общем-то, бар как бар, небольшое заведение без претензий. Но и не забегаловка с быстрой едой.
Посетителей в тот вечер оказалось, как и всегда, немного: четверо расхристанных студентов, обсевших столик возле единственного закопченного оконца, и потертый жизнью господин на высоком стуле у стойки. Уже прилично поддатые студенты о чем-то заговорщицки перешептывались, а господин, желая догнаться, канючил у Зоила, местного бармена, порцию в долг.
Приветственно, на правах хорошего знакомого, махнув бармену, Харднетт занял привычное место за столиком в дальнем углу, скинул мокрый плащ и, чтоб никто не претендовал, кинул его на спинку противоположного стула. Дальше пошло по накатанной программе. Для начала гарсон притащил одно пиво, а через десять минут – фирменную дошткову полевку, пахнущую можжевеловым дымком шунку и еще два пива.
Девушка вошла, когда Харднетт приканчивал второй бокал.
Вызывающе одетая, стремительная, чересчур яркая для палевых тонов подвала, она, эта длинноногая с осиной талией брюнетка, явно не вписывалась в стиль пристанища закоренелых холостяков. Место таких продвинутых дам в гламурных кофейнях, а не в сумрачных кабаках под старину.
Стряхнув капли с апельсинового цвета зонта, она легко, не страшась сломать каблуки-гвоздики, сбежала по крутым ступенькам – цок, цок, цок.
Студенты перестали бакланить и дружно уставились на это диво-дивное.
Синий дракон на шее бармена вытянулся.
Господин у стойки оглянулся через плечо.
А Харднетт подумал: «Однако».
Незнакомка же, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, уселась за свободный столик, положила на него серебристый кофр портативной консоли, вытащила из сумочки сигареты и закурила. После чего, щелкнув пальцами, подозвала гарсона и сделала заказ. Дождалась коктейля и, время от времени оставляя на бокале вишневые отпечатки обворожительно-припухлых губ, принялась живо стучать по клавиатуре десятью пальцами.
Через какое-то время один из студентов, подбадриваемый остальными, подошел к ней разболтанной походкой, наклонился и что-то сказал на ухо. Девушка оторвалась от экрана, но долго не понимала, чего от нее хотят, а потом вдруг прыснула и мотнула головой – нет. Студент огорченно развел руками, смешно изобразил книксен, чуть не плюхнулся назад и под хохот дружков вернулся на место.
Но на этом попытки растопить сердце незнакомки не закончились.
Господин, сидевший у стойки, сполз со стула и собрался, было, повторить подвиг незадачливого юнца. Вероятно, дядя полагал, что ему, в отличие от пустоголового мальчишки, есть чем заинтриговать девушку. Он даже сделал в направлении ее столика несколько неуверенных шагов. Но Зоил, контролирующий на своей территории всё и вся, успел выскочить, дружески обнял за плечи и усадил его на место. А чтобы клиент больше уже не дергался, плеснул ему в стакан сразу на четыре пальца. Возможно, даже не в долг, а за счет заведения. Господин успокоился, забыл обо всем на свете и припал к дармовому источнику в надежде, что живительная влага продлит для него обманчивый смысл бытия.
А потом ввалились два пилота в форме космо-торгового флота Логоцомы, главной страны планеты Мезана.
Не сказать, что выглядели они явными отморозками, просто их, похоже, слишком переполняли чувства, обуздать которые парни были не в состоянии. Скорее всего, сдали грузовоз резервному составу и, как водится, получили пару дней на отдых. И на радостях, пользуясь обретенной свободой, пожелали оторваться на полную катушку в столичных кабаках.
Девушку они приметили сразу. Трудно было не приметить столь яркое пятно на фоне прочей серости. Не спросив позволения, уселись за ее столик и взялись окучивать. Заказали вина, фруктов, каких-то немыслимых и глупых лакомств (Харднетт и не знал, что в его любимой дыре водится подобное), стали угощать. Парни и мысли не допускали, что дама может отказаться от компании таких бравых, веселых и щедрых ухажеров.
Но только девушка оказалась не «такой» и от предложенного счастья отказалась. Причем наотрез. Мало того, высказала свое однозначное «фи» и попросила отвалить. Они и не подумали.
Напротив, предположив, видимо, что она таким вот образом набивает себе цену, усилили натиск. Тогда девушка, кинув им «хамы», сама вскочила, подхватила все свои вещички и перепорхнула за другой столик.
Один из парней, тот, что выглядел моложе, отреагировал правильно – смутился. А другому, тому, что верховодил, мордатому и похожему своими ужимками на древесную обезьяну кмочкмо (Харднетт видел эту зверюшку с планеты Вахада в зоосаде), как с гуся вода. Может, по причине наследственного скудоумия, а может, из-за скотства, приобретенного в процессе бестолковой жизни, от своих намерений парень не отступил и перебрался за столик вслед за девушкой. Не обращая внимания на ее возмущенные возгласы, тут же налил вина и предложил выпить на брудершафт. Девушка с отвращением, словно ей предложили не вино, а цианистый калий, отпихнула протянутый бокал. Да так ловко, что вино расплескалось и залило белый с иголочки китель. Логоцомец подпрыгнул и стал ощупывать багряное, похожее формой на осьминога, пятно. И настолько судорожно это делал, словно то было не вино, а кровь из смертельной раны. Лицо парня исказила изуверская гримаса, он захрипел, как будто действительно нарвался на нож, и попытался схватить девушку свободной лапой.
Она вскрикнула и отпрянула.
Наглец потянулся к ней через стол.
Но к тому времени Харднетт уже поднялся и с ходу продемонстрировал, что пилоту, для того чтобы летать, лайнер не обязателен. Хлопнул мордатого по плечу и, как только тот обернулся, отмерил без замаха.
Удар получился на славу: логоцомец, перелетев через узкий проход, приземлился на столике студентов, порушив натюрморт из пивных кружек, грязных тарелок и пепельниц. Юнцы подхватились с мест, загалдели и в праведном гневе принялись дружно пинать незваного гостя. Но эти неумелые пинки только подбодрили парня. Издав протяжный рев, он сообщил городу и миру, что, несмотря на аварийную посадку, цел и невредим. Вскочил, вооружился первым попавшимся под руку стулом и, отгоняя от себя студентов как назойливых осенних мух, двинулся на Харднетта.
Но тут, наконец, в дело решил вмешаться бармен. Зоил, обеспокоенный не столько здоровьем посетителей, сколько сохранностью вверенного имущества, перестал протирать бокалы и зычно рявкнул: «Не здесь!»
Мордатый, как это ни странно, приказу подчинился и стул опустил. Возможно, тут сыграли роль габариты бармена. В его ручищах литровый бокал казался наперстком.
– Чтиво – выедим?! – коверкая слова, самонадеянно предложил мордатый Харднетту.
– Выйдем, – легко согласился тот.
На выход потянулся, помимо Харднетта и пилотов, еще и бармен. Но полковник махнул ему:
– Останься, Зоил. Я справлюсь.
И вышли втроем.
Дождь уже прекратился. На город окончательно свалилась заполошная городская ночь, но во дворе, особенно по центру, было светло. Не так, конечно, как днем, но сносно – двор освещался тремя фонарями. Этот пятачок перед баром вообще мог претендовать на звание эталонного места для потасовок. По всем параметрам. Света предостаточно, места, где развернуться, довольно. Грунт, будто на гладиаторской арене, аккуратно посыпан мелким гравием, прекрасно впитывающим кровь. Вокруг не жуткие штыри оград, а безопасные кусты. А главное – безлюдно, никто и никогда мешать не станет. Дерись – не хочу.
Но как раз драться Харднетт не собирался. Драться начальнику Особого отдела Чрезвычайной Комиссии с подвыпившим болваном? Да еще и с новообращенной Мезаны? Смешно. Но сказано было: «Исторгните зло из среды вашей». Поэтому что-то делать со всем этим безобразием все же предстояло.
– Ну чтиво, карасиная страшила, ты одна – я одна? – предложил тем временем мордатый, снял испорченный китель, швырнул напарнику и встал в стойку.
Харднетт огляделся, убедился, что вокруг никого, и спросил с притворной озабоченностью:
– Вам когда в рейс?
– А чтиво, ни по хрену, я твоя мать потрафлял? – огрызнулся мордатый.
А вот молодой уже почувствовал, что добром дело не закончится, и поспешил ответить:
– Послезавтра.
– Успеют присобачить, а не успеют, замену найдут, – прикинул Харднетт вслух, после чего выстрелом в колено лишил мордатого правой ноги. А через долю секунды и левой.
Из-под пилота будто табуретку выбили. Он рухнул и, увидев, как захлестала из культяпок кровь, завопил.
Молодой испуганно попятился к кустам, в темноту.
– Куда пошел?! – прикрикнул Харднетт. – Стой!
Молодой встал как вкопанный.
– Сними ремни и перевяжи, – приказал Харднетт. – Сумеешь?
– Сумею.
– Молодец. И запомни: приехал в Рим, веди себя как римлянин. Запомнишь?
– Зап-п-п-помню, – заикаясь от страха, промямлил окончательно протрезвевший парень.
– Ну, тогда действуй, не стой столбом, – подстегнул его полковник. А когда парень приступил к оказанию первой помощи, отошел в сторону, вытащил коммуникатор и, набрав номер реанимации, представился: – Говорит Вилли Харднетт.
Он дождался идентификации голоса и, снимая возможные вопросы по «двадцать четыре – восемь», назвал номер своей текущей лицензии. После чего сообщил характер травмы – тракционная ампутация ног.
Вызвав бригаду на координаты уже запеленгованного системой сигнала, полковник отключился и сунул коммуникатор в карман, а пистолет, по-ковбойски крутанув на указательном пальце, – в кобуру. Потом стряхнул с рукава сюртука отсутствующую пыль и со спокойной душой, не оглядываясь на стоны и проклятия, направился допивать свое холодное темное пиво.
Девушка подошла к нему сама. Преодолевая некоторую неловкость, кивнула на пустующий стул:
– Можно?
Харднетт обошел стол, снял со стула плащ и отодвинул:
– Прошу.
Устроившись, она горячо поблагодарила:
– Спасибо вам!
– За что? – спросил Харднетт, сделав невинные глаза.
– За то, что избавили меня от этих… – Она потеребила воздух холеными пальчиками, не зная, как окрестить пристававших к ней логоцомцев. – Ну, от этих… Ну, в общем, вы понимаете.
Харднетт кивнул и сказал:
– За честь.
– Они не вернутся?
– Полагаю, нет. Одного я окоротил. У другого – срочные дела.
– Это радует. Меня, кстати, зовут Эльвира. А вас?
– Меня? – переспросил Харднетт, чтоб оттянуть ответ, и соврал: – Меня – Влад.
– Приятно познакомиться.
– Мне тоже. Что-нибудь заказать?
– Если можно, «Два Дэ».
– Можно.
Харднетт подозвал гарсона и сделал заказ: порцию коктейля «Девочка Дрянь» для нее и еще одно пиво для себя.
– А вы здесь часто бываете? – спросила Эльвира, доставая сигарету.
Харднетт чиркнул зажигалкой:
– Реже, чем хотел бы.
– Ясно… – Она прикурила от его огонька. – А вы, Влад, наверное, полицейский, да?
Пришла пора улыбнуться, что полковник незамедлительно и сделал.
– С чего это вы взяли, что я коп?
Она пожала плечами:
– Да так… Деретесь здорово.
– Нет, Эльвира, я не полицейский. Увы, или, если вам угодно, слава богу. Скучаю тут неподалеку в одной незамысловатой конторе. Отслеживаю день-деньской биржевые котировки, анализирую в офисной тиши пробегающие мимо фьючерсы, хеджирую риски… Впрочем, все это неважно. И главное – неинтересно. А то, что дерусь… Тут просто. Рос на улице.
– Ясно.
– А вы, похоже, приезжая?
– Заметно?
– Есть немного.
– Из-за того, что я такая вот такая? – Эльвира попыталась жестом передать тот образ, какой, по ее мнению, складывается у других, когда они ее видят. Жест получился очень красноречивым, но по существу – неточным.
Харднетт разубеждать ее не стал. Промолчал.
– Да, я не местная, – не дождавшись ответа, призналась Эльвира и к удивлению Харднетта стала «исповедоваться»: – Я из Сити. Искусствовед. Работаю консультантом в частной галерее. А еще колонку веду по арт-искусству в «Вечерней Газете». Здесь как раз по заданию редакции.
Она протянула висящую на шее карточку аккредитации, и Харднетт, перегнувшись через стол, прочел сквозь ламинирующую пленку:
– Марк Ротко? – не поверил Харднетт. – Это тот парень, чьи полотна на художественных аукционах бьют рекорды цен?
Девушку сразила его осведомленность:
– Вы в курсе?!
– Имеющий уши… Когда, Эльвира, озвучиваются невероятные суммы, трудно быть не в курсе. Ушки сами на макушке сбегаются. Согласитесь, когда говорят «Ротко», мы слышим «деньги».
– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.
Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:
– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?
– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.
Харднетт поморщился.
– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.
– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.
– «Абстрактный гуманизм»?
– Ну да.
– Отчего же?
Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.
– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.
– Каждому свое, – даже не пытаясь вступать в дискуссию, философски заметила Эльвира.
– Это конечно, – согласился Харднетт. – Но все же не укладывается в голове, как может называться искусством отсутствие одновременно и формы и содержания. Искусство – это… Это, прежде всего, отношение автора к выбранному объекту, выраженное через воссоздание автором данного объекта. Единство содержания и формы. Желательно – гармоничное. Ведь так, Эльвира? Или нет? Или я в силу своего дилетантства что-то путаю?
– А вы забавный.
– И все же?
Теперь уже девушка кивнула в сторону одной из висящих на стенах работ и спросила:
– Где здесь отношение автора к объекту?
– Нет здесь отношения, – легко согласился Харднетт. – Отсутствует. Может, и есть оно у автора, и скорее всего, есть, но он не смог его выразить. За неимением таланта. Потому это, конечно, тоже никакое не искусство. Но тут хоть объект в наличии. У абстракционистов и того нет.
– Допустим, они выражают свое отношение к отсутствующему объекту. Или даже – к отсутствию объекта. Что вы на это скажете?
– Игра все это, – не принял полковник всерьез подобные утверждения.
– Игра, – не стала спорить Эльвира, лишь добавила: – Азартная.
– И рискованная.
– В чем риск?
– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?
– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.
– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?
– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.
– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?
– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».
– Глупость говорите, дорогая моя.
– Не понимаю…
– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».
– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.
– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?
– Да-да.
– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?
– Не знаю.
– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.
– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?
– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?
Эльвира улыбнулась:
– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.
– Находите?
– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».
Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:
– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.
Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.
– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?
– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.
– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.
– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?
– Как…
Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:
– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.
– Неужели?
– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.
– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.
– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.
– Пойдем? – неожиданно предложила она.
– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?
– Ко мне.
– Слетаем в Сити?
– Я снимаю номер в «Златы Врата».
Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.
Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:
– И мне! И мне вот так же!..
Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.
Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.
На! На! На!
Огляделся по сторонам – никого?
Никого.
И засадил контрольный.
На!
Представив, что река, дернувшись в последней конвульсии, замерзла и встала, он сдул со «ствола» воображаемый дымок и двинул дальше.
Где провести этот последний перед отъездом вечер полковник уже решил. В баре «Под дубом». Не было такого свободного вечера, когда бы не заруливал он в подвальчик на Второй Дозорной. И не видел причины изменять своей привычке.
От Набережной Основателей до места четыре квартала. Такси Харднетт ловить не стал. Во-первых, рукой подать. Во-вторых, любил пройтись по Старому Граду, столице Ритмы и всей Большой Земли, пешком. Что может быть лучше, чем идти неспешным шагом по знакомым с детства улицам, рассматривать самого себя в зеркалах витрин и думать о всяком разном? Да ничего.
Это его город. Он в нем родился. Он в нем вырос. Ему знакомы в этом городе каждая вылизанная до блеска мостовая и каждая уделанная котами подворотня. Он знает, как постыла здесь осень и невнятна весна, как обескураживающе звучит утреннее эхо в Отстраненном Переулке и какую грустную тень бросает Железное Дерево в последний миг заката на Стену Желаний.
Он видел этот город всяким и принимает его любым. Как судьбу. Без упреков и жалоб.
Некоторые говорят, что Старый Град более всего похож на Прагу, другие утверждают, что на Вену, а третьи божатся, что на Ригу. На этот счет много споров. Только Харднетту, положа руку на сердце, все равно, с какой именно из этих разрушенных столиц Земли более схож его город. Любил его не потому, что здешние архитектурные решения нагружены символами и смыслами. Вовсе нет. Разве догадывался он, гоняя на роликах по брусчатке Площади Скорби, что при закладке Града колонисты выбрали проект, который призван напоминать грядущим поколениям землян о былой катастрофе? Нет, конечно. Не знал он тогда, что построен Старый Град в память о Европе, которую смела с лица Земли революция парней из депрессивных кварталов. Был Вилли несмышленым мальцом и просто-напросто влюбился в свой город неосознанно. За то, что таков, каков есть.
Это потом уже, став старше, узнал Вилли на уроках истории о главном уроке. О том, как привычка видеть во всем розовую плюшевость сыграла со Старым Светом злую шутку. О том, что времена, когда пределом мечтаний для честных граждан становятся два бигмака по цене одного, чреваты катастрофой.
О том, как Европа, зараженная вирусом политкорректности и расслабленная комфортом, обессиленная нежеланием сражаться и трусливо прогибающаяся перед агрессивным и наглым врагом, превратилась в сплошные руины.
Узнал, осознал и запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Но и все равно, независимо от этого знания, а может, и благодаря ему, для него Старый Град прежде всего не мемориал, не фантасмагорическая декорация и не куча скрытых ссылок, а дом. Милый дом. И он готов за этот свой дом умереть. Ну и, конечно, оторвать любому голову. Без напряга.
Он считает, что умереть за своих и свое – дело праведное, а убить в чужом чужое – верное. Тут главное знать: где свои, а где чужие, и ничего не перепутать.
Он думает, что знает, и верит, что никогда не перепутает.
Такие дела.
Как ни старался Харднетт идти медленно, но затратил на дорогу всего минут пятнадцать. Не больше.
Бар «Под дубом», несмотря на свое название, расположен вовсе не под каким не под дубом, а испокон веков прячется от чужих глаз в тени знаменитой Пороховой Башни. Именно во дворе этого пятнадцатиметрового каменного сооружения, в котором пороху отродясь не водилось, находится вход в заветный подвальчик. Только не в том дворе, который парадный (упаси бог!), а в том, который открывается с тыльной стороны – в хозяйственном. Тропинка к нему лежит чуть в стороне от основных туристических маршрутов, а потому не затоптана. Как говорится, чужие здесь не ходят. А если ходят, то на цыпочках. Тихо тут, за калиткой чугунного литья. Несуетно. И никто офисному работнику, пребывающему после трудового дня в нервическом состоянии, оттягиваться не мешает.
За что Харднетт этот бар и привечал. А еще за то, конечно, что в нем уютно.
В единственном зале, стены которого обшиты нетесаными досками, а пол усыпан свежей стружкой, всего шесть столов – три у одной стены, три у другой. Отполированная локтями завсегдатаев барная стойка расположена слева от лестницы. За стойкой, по ту и другую сторону от двери в кухню – шкафы, заставленные бутылками с разнообразным пойлом. На стенах – полки с керамической посудой. И развешены там и сям акварели с видами Старого Града – любительская мазня хозяина. В общем-то, бар как бар, небольшое заведение без претензий. Но и не забегаловка с быстрой едой.
Посетителей в тот вечер оказалось, как и всегда, немного: четверо расхристанных студентов, обсевших столик возле единственного закопченного оконца, и потертый жизнью господин на высоком стуле у стойки. Уже прилично поддатые студенты о чем-то заговорщицки перешептывались, а господин, желая догнаться, канючил у Зоила, местного бармена, порцию в долг.
Приветственно, на правах хорошего знакомого, махнув бармену, Харднетт занял привычное место за столиком в дальнем углу, скинул мокрый плащ и, чтоб никто не претендовал, кинул его на спинку противоположного стула. Дальше пошло по накатанной программе. Для начала гарсон притащил одно пиво, а через десять минут – фирменную дошткову полевку, пахнущую можжевеловым дымком шунку и еще два пива.
Девушка вошла, когда Харднетт приканчивал второй бокал.
Вызывающе одетая, стремительная, чересчур яркая для палевых тонов подвала, она, эта длинноногая с осиной талией брюнетка, явно не вписывалась в стиль пристанища закоренелых холостяков. Место таких продвинутых дам в гламурных кофейнях, а не в сумрачных кабаках под старину.
Стряхнув капли с апельсинового цвета зонта, она легко, не страшась сломать каблуки-гвоздики, сбежала по крутым ступенькам – цок, цок, цок.
Студенты перестали бакланить и дружно уставились на это диво-дивное.
Синий дракон на шее бармена вытянулся.
Господин у стойки оглянулся через плечо.
А Харднетт подумал: «Однако».
Незнакомка же, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, уселась за свободный столик, положила на него серебристый кофр портативной консоли, вытащила из сумочки сигареты и закурила. После чего, щелкнув пальцами, подозвала гарсона и сделала заказ. Дождалась коктейля и, время от времени оставляя на бокале вишневые отпечатки обворожительно-припухлых губ, принялась живо стучать по клавиатуре десятью пальцами.
Через какое-то время один из студентов, подбадриваемый остальными, подошел к ней разболтанной походкой, наклонился и что-то сказал на ухо. Девушка оторвалась от экрана, но долго не понимала, чего от нее хотят, а потом вдруг прыснула и мотнула головой – нет. Студент огорченно развел руками, смешно изобразил книксен, чуть не плюхнулся назад и под хохот дружков вернулся на место.
Но на этом попытки растопить сердце незнакомки не закончились.
Господин, сидевший у стойки, сполз со стула и собрался, было, повторить подвиг незадачливого юнца. Вероятно, дядя полагал, что ему, в отличие от пустоголового мальчишки, есть чем заинтриговать девушку. Он даже сделал в направлении ее столика несколько неуверенных шагов. Но Зоил, контролирующий на своей территории всё и вся, успел выскочить, дружески обнял за плечи и усадил его на место. А чтобы клиент больше уже не дергался, плеснул ему в стакан сразу на четыре пальца. Возможно, даже не в долг, а за счет заведения. Господин успокоился, забыл обо всем на свете и припал к дармовому источнику в надежде, что живительная влага продлит для него обманчивый смысл бытия.
А потом ввалились два пилота в форме космо-торгового флота Логоцомы, главной страны планеты Мезана.
Не сказать, что выглядели они явными отморозками, просто их, похоже, слишком переполняли чувства, обуздать которые парни были не в состоянии. Скорее всего, сдали грузовоз резервному составу и, как водится, получили пару дней на отдых. И на радостях, пользуясь обретенной свободой, пожелали оторваться на полную катушку в столичных кабаках.
Девушку они приметили сразу. Трудно было не приметить столь яркое пятно на фоне прочей серости. Не спросив позволения, уселись за ее столик и взялись окучивать. Заказали вина, фруктов, каких-то немыслимых и глупых лакомств (Харднетт и не знал, что в его любимой дыре водится подобное), стали угощать. Парни и мысли не допускали, что дама может отказаться от компании таких бравых, веселых и щедрых ухажеров.
Но только девушка оказалась не «такой» и от предложенного счастья отказалась. Причем наотрез. Мало того, высказала свое однозначное «фи» и попросила отвалить. Они и не подумали.
Напротив, предположив, видимо, что она таким вот образом набивает себе цену, усилили натиск. Тогда девушка, кинув им «хамы», сама вскочила, подхватила все свои вещички и перепорхнула за другой столик.
Один из парней, тот, что выглядел моложе, отреагировал правильно – смутился. А другому, тому, что верховодил, мордатому и похожему своими ужимками на древесную обезьяну кмочкмо (Харднетт видел эту зверюшку с планеты Вахада в зоосаде), как с гуся вода. Может, по причине наследственного скудоумия, а может, из-за скотства, приобретенного в процессе бестолковой жизни, от своих намерений парень не отступил и перебрался за столик вслед за девушкой. Не обращая внимания на ее возмущенные возгласы, тут же налил вина и предложил выпить на брудершафт. Девушка с отвращением, словно ей предложили не вино, а цианистый калий, отпихнула протянутый бокал. Да так ловко, что вино расплескалось и залило белый с иголочки китель. Логоцомец подпрыгнул и стал ощупывать багряное, похожее формой на осьминога, пятно. И настолько судорожно это делал, словно то было не вино, а кровь из смертельной раны. Лицо парня исказила изуверская гримаса, он захрипел, как будто действительно нарвался на нож, и попытался схватить девушку свободной лапой.
Она вскрикнула и отпрянула.
Наглец потянулся к ней через стол.
Но к тому времени Харднетт уже поднялся и с ходу продемонстрировал, что пилоту, для того чтобы летать, лайнер не обязателен. Хлопнул мордатого по плечу и, как только тот обернулся, отмерил без замаха.
Удар получился на славу: логоцомец, перелетев через узкий проход, приземлился на столике студентов, порушив натюрморт из пивных кружек, грязных тарелок и пепельниц. Юнцы подхватились с мест, загалдели и в праведном гневе принялись дружно пинать незваного гостя. Но эти неумелые пинки только подбодрили парня. Издав протяжный рев, он сообщил городу и миру, что, несмотря на аварийную посадку, цел и невредим. Вскочил, вооружился первым попавшимся под руку стулом и, отгоняя от себя студентов как назойливых осенних мух, двинулся на Харднетта.
Но тут, наконец, в дело решил вмешаться бармен. Зоил, обеспокоенный не столько здоровьем посетителей, сколько сохранностью вверенного имущества, перестал протирать бокалы и зычно рявкнул: «Не здесь!»
Мордатый, как это ни странно, приказу подчинился и стул опустил. Возможно, тут сыграли роль габариты бармена. В его ручищах литровый бокал казался наперстком.
– Чтиво – выедим?! – коверкая слова, самонадеянно предложил мордатый Харднетту.
– Выйдем, – легко согласился тот.
На выход потянулся, помимо Харднетта и пилотов, еще и бармен. Но полковник махнул ему:
– Останься, Зоил. Я справлюсь.
И вышли втроем.
Дождь уже прекратился. На город окончательно свалилась заполошная городская ночь, но во дворе, особенно по центру, было светло. Не так, конечно, как днем, но сносно – двор освещался тремя фонарями. Этот пятачок перед баром вообще мог претендовать на звание эталонного места для потасовок. По всем параметрам. Света предостаточно, места, где развернуться, довольно. Грунт, будто на гладиаторской арене, аккуратно посыпан мелким гравием, прекрасно впитывающим кровь. Вокруг не жуткие штыри оград, а безопасные кусты. А главное – безлюдно, никто и никогда мешать не станет. Дерись – не хочу.
Но как раз драться Харднетт не собирался. Драться начальнику Особого отдела Чрезвычайной Комиссии с подвыпившим болваном? Да еще и с новообращенной Мезаны? Смешно. Но сказано было: «Исторгните зло из среды вашей». Поэтому что-то делать со всем этим безобразием все же предстояло.
– Ну чтиво, карасиная страшила, ты одна – я одна? – предложил тем временем мордатый, снял испорченный китель, швырнул напарнику и встал в стойку.
Харднетт огляделся, убедился, что вокруг никого, и спросил с притворной озабоченностью:
– Вам когда в рейс?
– А чтиво, ни по хрену, я твоя мать потрафлял? – огрызнулся мордатый.
А вот молодой уже почувствовал, что добром дело не закончится, и поспешил ответить:
– Послезавтра.
– Успеют присобачить, а не успеют, замену найдут, – прикинул Харднетт вслух, после чего выстрелом в колено лишил мордатого правой ноги. А через долю секунды и левой.
Из-под пилота будто табуретку выбили. Он рухнул и, увидев, как захлестала из культяпок кровь, завопил.
Молодой испуганно попятился к кустам, в темноту.
– Куда пошел?! – прикрикнул Харднетт. – Стой!
Молодой встал как вкопанный.
– Сними ремни и перевяжи, – приказал Харднетт. – Сумеешь?
– Сумею.
– Молодец. И запомни: приехал в Рим, веди себя как римлянин. Запомнишь?
– Зап-п-п-помню, – заикаясь от страха, промямлил окончательно протрезвевший парень.
– Ну, тогда действуй, не стой столбом, – подстегнул его полковник. А когда парень приступил к оказанию первой помощи, отошел в сторону, вытащил коммуникатор и, набрав номер реанимации, представился: – Говорит Вилли Харднетт.
Он дождался идентификации голоса и, снимая возможные вопросы по «двадцать четыре – восемь», назвал номер своей текущей лицензии. После чего сообщил характер травмы – тракционная ампутация ног.
Вызвав бригаду на координаты уже запеленгованного системой сигнала, полковник отключился и сунул коммуникатор в карман, а пистолет, по-ковбойски крутанув на указательном пальце, – в кобуру. Потом стряхнул с рукава сюртука отсутствующую пыль и со спокойной душой, не оглядываясь на стоны и проклятия, направился допивать свое холодное темное пиво.
Девушка подошла к нему сама. Преодолевая некоторую неловкость, кивнула на пустующий стул:
– Можно?
Харднетт обошел стол, снял со стула плащ и отодвинул:
– Прошу.
Устроившись, она горячо поблагодарила:
– Спасибо вам!
– За что? – спросил Харднетт, сделав невинные глаза.
– За то, что избавили меня от этих… – Она потеребила воздух холеными пальчиками, не зная, как окрестить пристававших к ней логоцомцев. – Ну, от этих… Ну, в общем, вы понимаете.
Харднетт кивнул и сказал:
– За честь.
– Они не вернутся?
– Полагаю, нет. Одного я окоротил. У другого – срочные дела.
– Это радует. Меня, кстати, зовут Эльвира. А вас?
– Меня? – переспросил Харднетт, чтоб оттянуть ответ, и соврал: – Меня – Влад.
– Приятно познакомиться.
– Мне тоже. Что-нибудь заказать?
– Если можно, «Два Дэ».
– Можно.
Харднетт подозвал гарсона и сделал заказ: порцию коктейля «Девочка Дрянь» для нее и еще одно пиво для себя.
– А вы здесь часто бываете? – спросила Эльвира, доставая сигарету.
Харднетт чиркнул зажигалкой:
– Реже, чем хотел бы.
– Ясно… – Она прикурила от его огонька. – А вы, Влад, наверное, полицейский, да?
Пришла пора улыбнуться, что полковник незамедлительно и сделал.
– С чего это вы взяли, что я коп?
Она пожала плечами:
– Да так… Деретесь здорово.
– Нет, Эльвира, я не полицейский. Увы, или, если вам угодно, слава богу. Скучаю тут неподалеку в одной незамысловатой конторе. Отслеживаю день-деньской биржевые котировки, анализирую в офисной тиши пробегающие мимо фьючерсы, хеджирую риски… Впрочем, все это неважно. И главное – неинтересно. А то, что дерусь… Тут просто. Рос на улице.
– Ясно.
– А вы, похоже, приезжая?
– Заметно?
– Есть немного.
– Из-за того, что я такая вот такая? – Эльвира попыталась жестом передать тот образ, какой, по ее мнению, складывается у других, когда они ее видят. Жест получился очень красноречивым, но по существу – неточным.
Харднетт разубеждать ее не стал. Промолчал.
– Да, я не местная, – не дождавшись ответа, призналась Эльвира и к удивлению Харднетта стала «исповедоваться»: – Я из Сити. Искусствовед. Работаю консультантом в частной галерее. А еще колонку веду по арт-искусству в «Вечерней Газете». Здесь как раз по заданию редакции.
Она протянула висящую на шее карточку аккредитации, и Харднетт, перегнувшись через стол, прочел сквозь ламинирующую пленку:
Международная конференция «Значение красочной поверхности в живописи абстрактного гуманиста Марка Ротко. К триста тридцатой годовщине со дня рождения».
ПРЕССА
Эльвира Райт
«Вечерняя Газета Сити»
– Марк Ротко? – не поверил Харднетт. – Это тот парень, чьи полотна на художественных аукционах бьют рекорды цен?
Девушку сразила его осведомленность:
– Вы в курсе?!
– Имеющий уши… Когда, Эльвира, озвучиваются невероятные суммы, трудно быть не в курсе. Ушки сами на макушке сбегаются. Согласитесь, когда говорят «Ротко», мы слышим «деньги».
– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.
Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:
– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?
– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.
Харднетт поморщился.
– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.
– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.
– «Абстрактный гуманизм»?
– Ну да.
– Отчего же?
Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.
– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.
– Каждому свое, – даже не пытаясь вступать в дискуссию, философски заметила Эльвира.
– Это конечно, – согласился Харднетт. – Но все же не укладывается в голове, как может называться искусством отсутствие одновременно и формы и содержания. Искусство – это… Это, прежде всего, отношение автора к выбранному объекту, выраженное через воссоздание автором данного объекта. Единство содержания и формы. Желательно – гармоничное. Ведь так, Эльвира? Или нет? Или я в силу своего дилетантства что-то путаю?
– А вы забавный.
– И все же?
Теперь уже девушка кивнула в сторону одной из висящих на стенах работ и спросила:
– Где здесь отношение автора к объекту?
– Нет здесь отношения, – легко согласился Харднетт. – Отсутствует. Может, и есть оно у автора, и скорее всего, есть, но он не смог его выразить. За неимением таланта. Потому это, конечно, тоже никакое не искусство. Но тут хоть объект в наличии. У абстракционистов и того нет.
– Допустим, они выражают свое отношение к отсутствующему объекту. Или даже – к отсутствию объекта. Что вы на это скажете?
– Игра все это, – не принял полковник всерьез подобные утверждения.
– Игра, – не стала спорить Эльвира, лишь добавила: – Азартная.
– И рискованная.
– В чем риск?
– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?
– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.
– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?
– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.
– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?
– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».
– Глупость говорите, дорогая моя.
– Не понимаю…
– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».
– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.
– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?
– Да-да.
– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?
– Не знаю.
– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.
– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?
– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?
Эльвира улыбнулась:
– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.
– Находите?
– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».
Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:
– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.
Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.
– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?
– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.
– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.
– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?
– Как…
Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:
– Видите ли, дорогая моя Эльвира, с черным квадратом Абсолюта на поверку не так все просто.
– Неужели?
– Уверяю вас. Я пожил, я побродил… – Он перегнулся через стол и прошептал: – Только вам, Эльвира, и только по большому секрету.
– Могила, – прошептала она, мигом включившись в игру.
– Дело в том, что, когда подходишь к этому страшному квадрату ближе, видишь, что его чернота вовсе не абсолютна. Она испохаблена такими вот мелкими-мелкими светлыми трещинками. И это те самые трещинки, Эльвира, в которые проваливаются смыслы. Вывод: если и существовал когда-то Абсолют, он давно уже разабсолютился. – Харднетт откинулся на спинку стула. – Теперь аплодируйте, я все сказал.
– Пойдем? – неожиданно предложила она.
– Обязательно, – с готовностью согласился Харднетт. – Но можно уточнить – куда?
– Ко мне.
– Слетаем в Сити?
– Я снимаю номер в «Златы Врата».
Через двадцать минут они уже стояли перед номером 306.
Он целовал ее в шею, в то место, где короткая стрижка сходит на нет. Эльвира смеялась, пыталась увернуться и шептала, что боится щекотки, и все никак не могла попасть ключом в замок. В конце концов, он вырвал ключ из ее рук, после чего одним уверенным движением вогнал его в скважину. У Эльвиры от укола желания подкосились ноги. Она сдавленно выдохнула:
– И мне! И мне вот так же!..
Он впихнул ее внутрь и завалил прямо на пороге.
Внезапно проснувшаяся в Харднетте животная сущность, – что явно досталась ему от черных предков, буйно кидавших женщин на траву, – заставила действовать напористо и даже грубо. Подминая Эльвиру, он в какой-то миг сделал ее больно – девушка вскрикнула. Попытавшись вырваться, она вильнула по ковру юркой ящерицей. Но он удержал, подтянул за ноги, задрал юбку и, ни секунды не желая больше терпеть, разорвал все, что было под ней фильдеперсового. А потом и лавсанового.