Страница:
Зоке потеребил тесемки папки и сказал:
– Считается, что не существует. Хотя что касается лично меня, то…
Ученый вдруг замолчал и впал в раздумье. Харднетт не стал дожидаться, когда он вновь заговорит:
– Эй, профессор! Чего мнетесь? Сами понимаете, в этом деле любая мелочь может оказаться ключевой.
Боррлом Зоке еще какое-то время молчал, уставившись в стол, а потом кивнул, будто дал сам себе разрешение, прокашлялся в волосатый кулак и рассказал:
– Существует артефакт, который называют диском Дорргендоша. Вещица на первый взгляд ничего особенного, но, если поскрести, кое-что можно наскрести. История следующая. Лет четыреста тому назад случилась между аррагами и муллватами очередная война. Как всегда была она кровопролитной и как всегда закончилась ничем. Возглавляющий армию аррагов генерал Дорргендош получил в последней битве смертельное ранение и вскоре преставился. Захоронен был с воинскими почестями неподалеку от Айверройока. Тогда так было принято – где помер, там и закопали. Ну а уже в наше время впавшие в новомодное христианство потомки генерала решили перевезти его останки в Киарройок, чтобы отпеть согласно ритуалу и поместить в фамильный склеп. Решили так и взялись за дело. Когда проводили эксгумацию, обнаружили в могиле много всякой всячины: оружие, личные вещи, всякие боевые трофеи. Что-то около сотни предметов. Жадничать не стали и передали все, что нашли, в Академию наук. В том числе и глиняную пластинку, явно относящуюся к эпохе Истинных Сыновей Агана. Впоследствии ее стали называть диском Дорргендоша. Хотя это вовсе не диск, а лишь фрагмент диска. Половина вот такого диска. – Боррлом Зоке показал руками размеры артефакта. – На оборотной стороне этого фрагмента имеется надпись на древнем муллватском. И там так: «От жизни, проводимой с Благим помыслом, ради Мира, ради Владыки Колеса Времени». Что это значит, не знаю.
Ученый собрался в очередной раз впасть в раздумья, но Харднетт не позволил.
– И что, на диск нанесен план лабиринта? – спросил он.
– Я вам так скажу: четко видна некая схема, – ответил Боррлом Зоке. – Лично я, по причинам, о которых за неимением времени сейчас умолчу, склонен полагать, что эта камея – план того самого лабиринта, что находится под Храмом Сердца. Естественно, ни один из членов исторической секции Академии наук мою точку зрения не разделяет. Общепринятое мнение: диск Дорргендоша – пинтадера.
Харднетт уставился на ученого с немым вопросом, и тот пояснил:
– Пинтадера – это рельефный глиняный штемпель.
– Это таких-то размеров штемпель? – удивился Грин.
Ученый растолковал, попутно выплеснув на предположение своих научных оппонентов целую бочку скепсиса:
– Умники из Академии считают, что он такой большой, поскольку в древние времена им, дескать, опечатывали водные колодцы, принадлежащие правителю графства Амве. Такая вот чушь.
– А как они наличие схемы объясняют? – спросил Харднетт.
– По их мнению, это и не схема вовсе, а изображение Древа Мира, с которым… – Профессор саркастически хохотнул. – Ну там целая история. Не хочу воспроизводить весь этот бред. Я-то знаю точно, что это план лабиринта. И пусть они идут всей своей исторической секцией в…
Харднетт не дал ученому договорить, в какое именно место Пространства, по его мнению, должна проследовать историческая секция Академии наук Схомии, и задал очередной вопрос:
– Где хранится диск? В загашниках Академии?
– Нет, сейчас уже в Музее истории и культуры, – ответил Боррлом Зоке. – Есть у нас такой. Не лыком шиты, все как у людей. Вот там, в экспозиции истории муллватского рода, и находится диск. Вернее, часть диска.
– Неужели аррагейцы заботятся о сохранении истории муллватов? – удивился полковник. – Не верю.
– Забота об историческом и культурном наследии национальных меньшинств – стандартное требование ко всем Кандидатам в Федерацию, – сообщил Грин официальную позицию Министерства внешних сношений.
– Формально – блюдете, а по факту – перемалываете, – не преминул ворчливо заметить Боррлом Зоке.
Харднетт на корню пресек его недовольство:
– Сейчас мы не об этом, профессор. Потом будете в диссидентство впадать. Лучше скажите, доступ к диску свободный? Или за семью замками в запасниках?
– Нет, он в открытой экспозиции, – сказал ученый. – Можете в любое время ознакомиться. Но толку-то? Я вам так скажу: как не построить ракету, зная схему только двух первых ступеней, так и лабиринт не пройти, имея на руках только часть его плана. И вообще, я не пойму, зачем вы этим озаботились. Сейчас о том думать нужно, как Зверя одолеть.
– Страшно жить на белом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут, – продекламировал полковник и пообещал: – Не скулите, профессор, одолеем мы вашего Зверя. Справимся.
– Не бахвальтесь раньше времени, – посоветовал ученый. Не понравился ему игривый настрой Харднетта.
– А я и не бахвалюсь. Я утверждаю, – парировал тот.
Боррлом Зоке недоверчиво фыркнул:
– Вы, что ли, господин полковник, его одолеете?
– Почему бы и нет?
– В одиночку?
– Доведется – и в одиночку поборю.
Профессор в который уже раз окинул Харднетта оценивающим взглядом:
– Уж не вы ли тот самый Человек Со Шрамом, о котором говорится в Пророчестве?
Полковник пожал плечами:
– Кто знает, может, и я. Ничего о себе наперед знать невозможно.
– А где же тогда ваш шрам? – съязвил Боррлом Зоке.
– Шрам? – Харднетт на секунду задумался и, постучав по груди, ответил: – Он у меня на сердце. Вот такой вот у меня, профессор, там рубец! Так что считайте меня Человеком Со Шрамом. Я не обижусь.
– Хорошо, когда бы так, – вздохнул Боррлом Зоке. – Боюсь только, что поздно. Настолько поздно, что спасти нас теперь может лишь Всевышний.
– Спору нет, гарантированно спасти может только Бог. На то Он и всемогущ. – Закатив глаза к потолку, Харднетт какое-то время почтительно молчал. Потом опустил взгляд на ученого и, заговорщицки подмигнув, сказал: – Но дело в том, профессор, что в силу немереного могущества Бог занят решением более важных задач, чем спасение заблудших детей своих от сбежавших из инфернального зоопарка существ. Поверьте, Ему не до нас. Вот почему здесь я, а не Он. Так что, профессор, закройте глаза и представьте, что я – это Он. А представив, давайте как на духу: о чем еще не сказали?
Отпустил Харднетт уважаемого ученого только тогда, когда понял, что больше из него ничего не вытянешь. Боррлом Зоке, уходя, пожелал удачи. Так и сказал:
– Удачи вам, полковник.
Прозвучало искренне.
– Вы во все это верите? – спросил Грин, когда дверь за ученым захлопнулась.
– Верю, – ответил Харднетт. – Мало того, я теперь понимаю, зачем муллваты напали на конвой. Не все детали пока ясны, но причину, по которой они оказались на Колее, я уловил.
– Им нужен раймондий для Охоты? В этом причина?
– Именно так.
– И что дальше?
– Дальше? Дальше я работаю по плану. Отправляюсь в Айверройок. Продолжу следствие.
– А мне что делать?
– Во-первых, обеспечь мне к трем утра вертолет.
– Куда?
– А ну-ка вызови карту окрестностей Киарройока.
Когда Грин выполнил просьбу, Харднетт отметил ногтем точку в пяти километрах от черты города:
– Давай вот сюда.
Майор сделал пометку.
– А во-вторых, – продолжил полковник, – при первом же сеансе связи передай Верховному Комиссару, что расследование продвигается успешно. Что с ученым я отработал и направился в Айверройок. И еще скажи, чтобы привел в готовность «натянутая тетива» пару линейных дивизий Экспедиционного корпуса. – Чуть помедлив, Харднетт добавил: – И Бригаду Возмездия, пожалуй, тоже. Это все – во-вторых. Запомнил?
– Запомнил. Что-нибудь еще?
– Да. В-третьих, сообщи консулу, что высока вероятность приведения в действие плана «А101».
– Плана экстренной эвакуации?!
– Его самого. Пусть консул согласует свои действия с руководством Экспедиции Посещения.
– А что послужит сигналом к началу?
– Паника среди аборигенов.
Пораженный Грин уставился на полковника немигающим взглядом.
– Чего ты так на меня смотришь? – хлопнул его по плечу Харднетт.
Майор очнулся:
– Да так, ничего.
– Что-то спросить хочешь? Ну так чего жмешься? Спроси.
– Я… Просто я завидую тому, как вы, господин полковник, легко и непринужденно вписываетесь в систему.
– А ты, знаешь, майор, в чем мой секрет? – спросил Харднетт, поднимаясь из кресла.
Грин пожал плечами – откуда? Полковник вздохнул и вернулся в кресло:
– Честно говоря, времени нет, но я объясню. Ты, наверное, думаешь, что я послушный и безотказный винтик, работающий на систему. Так?
– Ну…
– А вот и ни хрена подобного! Я не безотказный винтик, я – хитрый винтик. Я – винтик, который таким образом все устроил, что это не он на систему работает, а система работает на него. Верь не верь, но цинично использую всю мощь системы в своих корыстных целях. Чего и тебе желаю.
Грин помолчал, обдумывая сказанное, после чего спросил:
– А как это сделать?
– Общих рецептов нет. Сам придумай. Скажи себе: «Система тупа, а я – умный», и перестрой все под себя.
– Я подумаю.
– Подумай-подумай. – Харднетт постучал себя по голове. – Вот тут все, собственно, и перестраивается.
– А какие у вас цели?
– В каком смысле?
– Ну вы сказали, что используете систему в своих целях. Что за цели? Сделать Мир лучше?
Харднетт захохотал, будто услышал стоящую шутку. Когда успокоился, сказал:
– Нет, я не из тех, кто делает Мир лучше.
– А из каких вы? – подловил его Грин.
– Я из тех, кто считает своим долгом сохранить Мир для тех, кто считает своим долгом сделать его лучше. Для таких вот, как ты, майор. Короче, я с животными дружу, грушу отдаю ежу – добрый ежик, сев на кочку, всем отрежет по кусочку. Доступно?
– Доступно.
– Вот и отлично. Люблю понятливых. Впрочем, тут и понимать нечего. Такие, как я, сохраняют Мир, а такие, как ты, делают его лучше. От ваших улучшений каждый раз на Мир сваливается очередная чертовщина. Если верить физику Бору – для баланса. И тогда мы снова делаем страшные вещи, чтобы сохранить Мир. А потом вы его снова улучшаете. И так до бесконечности. Вечный процесс. Бег по кругу. Вы пытаетесь превратить Мир в рай, мы не даем ему окончательно превратиться в ад. Понятно?
– Не дурак.
– Ну тогда отметь командировку.
Харднетт рывком поднялся из кресла и протянул медальон лицензии. Грин усмехнулся:
– Мир на краю пропасти, а вы с такими мелочами.
– Мелочи чаще всего и удерживают Мир от падения в пропасть.
Скинув присутственный код, Грин вернул медальон Харднетту.
– Послушай, майор, – сказал тот, пряча устройство в карман. – Я хочу прихватить с собой диск из музея. На всякий случай. Мало ли, вдруг пригодится. Как думаешь, если официально обратимся, много времени уйдет на получение разрешения?
– Полагаю, дня два-три.
– А если через консула надавить?
– Надавить-то можно, только все равно…
– Процедура?
– Процедура.
– Ладно, тогда я сам.
– А как?
– Просто. Пойду и возьму.
– Но разве…
– Майор, я как Брут – ради Рима готов на все. Пойду и возьму. Только, пожалуй, перекушу для начала где-нибудь чего-нибудь.
– Можете поужинать в нашей столовой, – предложил Грин. – У нас отличный повар. Кстати, амнистированный даппаец.
– Не опасаетесь, что отравит?
– Он лоялен.
– Лояльных даппайцев не бывает. Клич услышит, перережет всех кухонным ножом. Пикнуть не успеете. Хороший даппаец – это даппаец, подвергнутый лоботомии.
У Грина вырвалось неясное междометие.
– Шучу, – успокоил его Харднетт.
– Так что, распорядиться?
– Нет, спасибо. – Полковник прижал ладонь к груди. – Большое спасибо, но хочу отведать местной экзотики. Честно.
– Тогда – одну секунду.
Грин отошел к стене и сдвинул в сторону портрет президента. Вскрыл замок встроенного сейфа, покопался внутри и вытащил небольшой прозрачный пакет с белым порошком.
– «Радужный хрусталик» или «Дрожь мартышки»? – посмеиваясь, спросил Харднетт. И дурашливо замахал руками: – С ума сошел, майор? Я на задании – ни-ни.
– За кого вы меня держите?! – не уловив шутки, воскликнул Грин и потряс содержимым пакета. – Это же соль! Просто соль.
– Неужели хлористый натрий?
– Да, поваренная. Возьмите, пригодится.
– Верю.
Спрятав пакетик в складках балахона, Харднетт пошел на выход. Уже взявшись за ручку двери, обернулся и сказал на прощание:
– Майор, поверь, все будет хорошо. – И после некоторой паузы добавил: – Если вообще что-нибудь в нашем Мире может быть хорошо. И выше нос, майор. Пробил час испытания, лозунг момента – действие.
Грин неожиданно улыбнулся:
– Спасибо вам, господин полковник.
– Пожалуйста. За что?
– За моральную поддержку. Я много о вас всякого недоброго слышал и думал…
– Вот и продолжай так думать, – оборвал его Харднетт. – Все, я ушел. Если что – выйду по каналу «майский день».
– Там, где вы будете работать, радиосвязи нет.
– Точно?
– Точно.
– Ну и черт с ней! – Харднетт все еще продолжал стоять на пороге. – Что-то еще хотел спросить… Что-то важное. – Он пощелкал пальцами. – Вспомнил! Скажи, как вторая игра финальной серии закончилась?
– Шестнадцать двадцать восемь, – доложил Грин.
– В нашу?
– А кто это «наши»?
Харднетт ничего не ответил, многозначительно хмыкнул и тут же вышел.
Проходя через фойе, задержался у зеркала в огромной раме с бронзовыми завитушками и, скорчив звероподобную гримасу, подумал: «Нет, не так уж это и страшно – видеть вместо своего лица маску. Пожалуй, гораздо страшнее, сняв маску, обнаружить под ней чужое лицо. Вот это вот действительно – жуть».
И тут же вспомнил текст, который читал так давно, что не мог припомнить ни его автора, ни его названия. Это был рассказ о мужчине и о женщине. О муже и жене. Его звали Робертом, ее – Маргаритой. Они были очень счастливой супружеской парой. Точнее, почти счастливой. Стать совсем-совсем счастливыми не позволяли им вечные ссоры. Ссорились они по пустякам, но всегда темпераментно, с битьем посуды, переходящим в банальный мордобой. Однако супружеское ложе всегда их примиряло.
Так и жили.
И все бы ничего, да вот однажды Роберт получил записку: «Приходите сегодня по такому-то адресу на бал масок. Ваша жена будет в костюме Коломбины. И будет не одна. Доброжелатель». Мало – больше. В тот же самый день Маргарита получила сходное послание: «Сегодня по такому-то адресу состоится бал масок. Ваш муж будет на нем в костюме Пьеро. И будет не один. Доброжелательница».
И вот, подозревая друг друга в неверности, оба супруга тайком направились на бал. По чистой случайности: Роберт – в костюме Пьеро, Маргарита – в костюме Коломбины.
Бал в одном из лучших домов города выдался на славу: музыка гремела, шампанское лилось рекой, гости кружились в зажигательных танцах и целовались за пыльными портьерами. Только Роберт и Маргарита не разделяли общего сумасшествия. Скрываясь под масками Пьеро и Коломбины они не спускали друг с друга глаз. Едва пробила полночь Пьеро не выдержал напряжения, приблизился к Коломбине и пригласил ее отужинать в отдельном кабинете. Та охотно согласилась. И вот когда они осталась наедине, Пьеро сорвал маску с лица Коломбины и со своего лица.
И оба ахнули.
Она оказалась не Маргаритой, а он – не Робертом.
Принеся друг другу извинения, они продолжили знакомство за легким ужином. О дальнейшем автор умалчивает. И только в самом конце, как бы между прочим, сообщает, что это небольшое злоключение послужило уроком, как для Роберта, так и для Маргариты. Впредь они больше не ссорились, жили в мире и согласии. И усердно делали новых людей.
Когда Харднетт впервые прочитал об этой истории, он лишился сна – все пытался разгадать загадку. Тогда, по молодости, не разгадал. А теперь и разгадывать нечего: эти двое были двойными агентами, которые так тщательно законспирировались, что даже сами позабыли, кто они есть на самом деле.
Выйдя из здания консульства, Харднетт обнаружил, что на город уже опустился вечерний сумрак. Дело шло к ночи. И чем дальше удалялся полковник от ярко освещенной центральной площади, тем больше это ощущалось. Фонари на улицах города горели через раз, а света, который просачивался сквозь мутные стекла жилых домов, было так мало, что все краски сливались в однородный серый кисель.
Пытаясь вырвать любопытствующим взглядом хоть какие-нибудь детали, Харднетт тихо повторял себе под нос одно и то же:
– Сфумато, сплошное, е-мое, сфумато.
Вероятно, из-за этого бормотания редкие прохожие и шарахались от него в сторону. Немудрено. Когда навстречу вышагивает колченогий мужик, да еще к тому же и сумасшедший (а это так, раз сам с собой разговаривает), тут поневоле струхнешь. Одна немолодая усталая женщина до того перепугалась его мрачного вида, что заголосила пожарной сиреной. Тут же на верхних этажах захлопали окна, из них – как червяки после дождя – проклюнулись участливые сограждане и стали живо интересоваться: кого насилуют? А когда поняли, что никого, принялись браниться и требовать тишины.
Найти заведение с местной кухней оказалось делом не пяти минут – глобальные сети ресторанов быстрой еды уже оккупировали несчастный Киарройок. И не просто оккупировали, а еще и поставили в неудобную позу, после чего цинично надругались. Индустрия «перекуса на бегу» заполонила все и вся. Рекламные щиты «Великого Мага», «Панславянского бистро» и «Пиццы с пылу с жару» попадались всюду. Шагу ступить было невозможно, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь «То, что мы любим» или «Свободная касса – свобода выбора». А вот вывески их бедных туземных конкурентов будто ветром сдуло. Ни одной. Забили производители фанерных бутербродов мастеров здоровой натуральной пищи. Забили насмерть. Как пионеры бизонов.
Но только тот, кто хочет найти, тот обязательно найдет.
В одном из абсолютно ничем не примечательных проулков Харднетт все-таки обнаружил чудом сохранившийся подвальчик, и название и внешний вид которого наводили на мысль, что здесь должна, просто обязана быть местная кухня. Заведение называлось «Даншунго ахмтаго», что в грубом переводе означало – «Не оттащишь за уши».
По старой привычке Харднетт направился к дальнему столику, как лихо пущенный бильярдный шар – от двери к стойке и по диагонали в угол. Пристроив баул на один стул, полковник уселся на второй и в ожидании официанта окинул взглядом помещение. Особо не впечатлило: потрескавшиеся стекла окон, потолок в разводах, интерьер старый, оборудование допотопное, мебель – тоже не ахти. Ножки стула, к примеру, погрызены крысами и расползаются – того и гляди рухнешь на почерневшие от времени доски пола.
Беда!
Но, в общем и целом, если закрыть глаза на все эти изъяны и не привередничать, терпимо. Во всяком случае, полы подметены, мухи над головой не барражируют, и скатерть на столе лежит хоть и помятая, но стираная.
Что заказать, Харднетт толком не знал. В потрепанном меню значились названия различных национальных блюд (шарруак, ждобо, догшангоррдиен, андбго по-ламтски и тому подобное), но без пробы соотнести с чем-то вкусным эти труднопроизносимые названия было невозможно. Когда официантка, разбитная бабенка с задорной попкой, замерла в ожидании заказа, землянин поступил просто. Кивнул в сторону соседнего столика, где хмурый полицейский хлебал из глубокой миски аппетитно пахнущее варево, и попросил:
– То же самое.
– Что будете пить? – поинтересовалась официантка, не удостоив взглядом.
С губ так и просилось легендарное «водку-мартини, взболтать, но не смешивать», но сдержался и заказал стаканчик местной отравы из губчатой настырницы.
Знакомство с национальной аррагейской кухней едва не закончилось, не успев начаться. И все из-за того, что никакого хлеба Харднетту не подали, а вместо него принесли пучок желтоватых стеблей. Вкус этих невзрачных мягких палочек оказался мучной, то есть практически никакой. Поэтому полковник макнул их в предусмотрительно выставленную плошку с красным соусом. А когда надкусил, во рту случилось адово пекло и по телу такая судорога прошла, будто схватился за оголенный провод. Отдышавшись, Харднетт вытер невольные слезы и стал энергично наяривать похлебку. Думал погасить пожар. Погасил. Но через пять ложек сообразил, зачем Грин подсунул соль. Кинув в тарелку несколько щепоток, мысленно поблагодарил майора за заботу.
Отужинав, задерживаться дольше необходимого не стал. Попросил счет и бутылку на вынос. Официантка управилась быстро. Принесла бутыль, молча, не пересчитывая, приняла плату, и, покачивая крутыми бедрами, удалилась восвояси. «А сдачу?!» – хотел крикнуть ей в спину не столько обиженный, сколько озадаченный такой наглостью землянин. Но не крикнул.
«Черт с ней, – подумал. – Пусть подавится».
Вставая, опрокинул стул, поднимать не стал и похромал на выход, не оборачиваясь. Поэтому и не увидел, каким взглядом провожает его наглая официантка.
А провожала она его взглядом тигрицы, изготовившейся к прыжку.
Выйдя на улицу, Харднетт увидел, что ночь окончательно накрыла город: лавки закрылись, людской гомон стих, свет в окнах погас, улицы перешли во власть крыс, воров и проституток.
Количество жриц любви полковника просто поразило. Особенно много их оказалось на бульваре Ста борцов за демократию.
Первой стала клеиться неопрятная старая тетка со слипшимися от пота волосами и невероятно длинной сигарой во рту. Ярко-зеленую помаду она по пьяному делу нанесла мимо губ, поэтому походила на жабу. И вот эта вот смолящая жаба подскочила, стала дергать за рукав, а на вопрос «Чего надо?» вытащила сигару изо рта, облизала ее воспаленным языком и предложила расслабиться. «Знаем мы ваше “расслабиться”, – недобро глядя на нее, подумал Харднетт. – Уходили крестоносцы за гробом Господним, а возвращались с болезнями непотребными». И грубо отпихнул тетку. Пихнул не сильно, но та на ногах не удержалась, плюхнулась на зад возле тумбы со следами прошлогодних афиш и разразилась отборной руганью. А через несколько шагов вынырнула из тени малолетка. Чистенькая. Кудрявая. Сущий ангел. Эта сама передумала, едва Харднетт повернул к ней свое лицо. Вернее, как раз не свое. Увидев страшную харю с переломанным носом, бедняжка ойкнула и отскочила назад, в тень. «Как в сказке о слепой принцессе, прозревшей после поцелуя дракона, – усмехнулся Харднетт. – Увидев дракона, девочка стала глухонемой». И прибавил шагу.
Через три квартала свернул и пошел к музею альтернативным путем – проулками и дворами. В одном из таких глухих дворов на него и напали. Вернее сказать, он сам дал на себя напасть.
То, что за ним следят, полковник почувствовал сразу как только оставил бульвар. Для проверки ускорился. Слежка превратилась в преследование. А когда побежал – в погоню. Каблуки за спиной так и застучали. По звуку Харднетт легко определил, что преследователей двое. Мужчина и женщина. И решил в «воров и сыщиков» не играть, а разобраться незамедлительно. Тут же свернул в ближайшую подворотню и, залетев в слабо освещенный двор, метнулся к каменному забору. Чтобы не окружили, прижался к забору спиной, скинул баул с плеча и, просунув руку в складки балахона, сжал рукоятку пистолета.
Ждать пришлось недолго.
Секунд через пятнадцать под тусклый свет заляпанного мотылями фонаря выскочил молодой, лет двадцати от роду, парень. Экземпляр был так себе – не Аполлон: впалая грудь, обритая голова, перекошенный рот и родимое пятно на полщеки. Скрывая страх за напускной удалью, он ткнул в полковника стволом автоматической винтовки М-86 и замер в ожидании. Когда подоспела запыхавшаяся подружка, спросил у нее, не оборачиваясь:
– Точно он?
Женщина, которой оказалась та самая разбитная официантка из «Не оттащишь за уши», выглянула из-за его плеча и подтвердила на выдохе:
– Точно. Он.
– Гони соль! – потребовал юнец хриплым от волнения голосом.
– А у тебя есть на этот ствол разрешение Земной стрелковой ассоциации? – спросил Харднетт на всеобщем и захохотал. Было отчего. Думал, что местные спецслужбы озаботились. Оказалось, банальный гоп-стоп.
Услышав иноземную речь, грабитель впал в ступор, и полковник воспользовался этим на полную катушку. Не переставая смеяться, ударом снизу по стволу выбил оружие из рук парня. Винтовка совершила кульбит и через мгновение поменяла хозяина. Стрелять Харднетт не стал. Продолжая удерживать винтовку за ствол, резким и сильным тычком перенес лицо парня на приклад – на! И все. Незадачливый налетчик мешком повалился на камни и умер. Точнее – умер, а потом повалился. Пнув его ногой, Харднетт убедился, что все кончено, оборвал смех и обернулся к официантке. Та смотрела на него взглядом загнанной к флажкам волчицы. Отчаянно зло. Но вдруг охнула по-бабьи, закрыла от страха глаза и, судя по всему, собралась заголосить. Харднетт не позволил. Накоротке размахнулся и все тем же прикладом проломил дурной тетке висок. Раздался треск, пробитая голова дернулась, и наводчица замертво рухнула на своего дружка.
– Каждому по заслугам его, – тихо произнес Харднетт и огляделся.
Убедившись, что вокруг никого, занялся утилизацией трофея. Отстегнул магазин, распотрошил его, раскидав патроны по кустам, и уже пустую коробку утопил в помойной яме. Затвор вытащил, сунул в карман. Саму винтовку пропихнул в щель решетки водостока и, ударив несколько раз по прикладу, погнул ствол до полного непотребства.
– Считается, что не существует. Хотя что касается лично меня, то…
Ученый вдруг замолчал и впал в раздумье. Харднетт не стал дожидаться, когда он вновь заговорит:
– Эй, профессор! Чего мнетесь? Сами понимаете, в этом деле любая мелочь может оказаться ключевой.
Боррлом Зоке еще какое-то время молчал, уставившись в стол, а потом кивнул, будто дал сам себе разрешение, прокашлялся в волосатый кулак и рассказал:
– Существует артефакт, который называют диском Дорргендоша. Вещица на первый взгляд ничего особенного, но, если поскрести, кое-что можно наскрести. История следующая. Лет четыреста тому назад случилась между аррагами и муллватами очередная война. Как всегда была она кровопролитной и как всегда закончилась ничем. Возглавляющий армию аррагов генерал Дорргендош получил в последней битве смертельное ранение и вскоре преставился. Захоронен был с воинскими почестями неподалеку от Айверройока. Тогда так было принято – где помер, там и закопали. Ну а уже в наше время впавшие в новомодное христианство потомки генерала решили перевезти его останки в Киарройок, чтобы отпеть согласно ритуалу и поместить в фамильный склеп. Решили так и взялись за дело. Когда проводили эксгумацию, обнаружили в могиле много всякой всячины: оружие, личные вещи, всякие боевые трофеи. Что-то около сотни предметов. Жадничать не стали и передали все, что нашли, в Академию наук. В том числе и глиняную пластинку, явно относящуюся к эпохе Истинных Сыновей Агана. Впоследствии ее стали называть диском Дорргендоша. Хотя это вовсе не диск, а лишь фрагмент диска. Половина вот такого диска. – Боррлом Зоке показал руками размеры артефакта. – На оборотной стороне этого фрагмента имеется надпись на древнем муллватском. И там так: «От жизни, проводимой с Благим помыслом, ради Мира, ради Владыки Колеса Времени». Что это значит, не знаю.
Ученый собрался в очередной раз впасть в раздумья, но Харднетт не позволил.
– И что, на диск нанесен план лабиринта? – спросил он.
– Я вам так скажу: четко видна некая схема, – ответил Боррлом Зоке. – Лично я, по причинам, о которых за неимением времени сейчас умолчу, склонен полагать, что эта камея – план того самого лабиринта, что находится под Храмом Сердца. Естественно, ни один из членов исторической секции Академии наук мою точку зрения не разделяет. Общепринятое мнение: диск Дорргендоша – пинтадера.
Харднетт уставился на ученого с немым вопросом, и тот пояснил:
– Пинтадера – это рельефный глиняный штемпель.
– Это таких-то размеров штемпель? – удивился Грин.
Ученый растолковал, попутно выплеснув на предположение своих научных оппонентов целую бочку скепсиса:
– Умники из Академии считают, что он такой большой, поскольку в древние времена им, дескать, опечатывали водные колодцы, принадлежащие правителю графства Амве. Такая вот чушь.
– А как они наличие схемы объясняют? – спросил Харднетт.
– По их мнению, это и не схема вовсе, а изображение Древа Мира, с которым… – Профессор саркастически хохотнул. – Ну там целая история. Не хочу воспроизводить весь этот бред. Я-то знаю точно, что это план лабиринта. И пусть они идут всей своей исторической секцией в…
Харднетт не дал ученому договорить, в какое именно место Пространства, по его мнению, должна проследовать историческая секция Академии наук Схомии, и задал очередной вопрос:
– Где хранится диск? В загашниках Академии?
– Нет, сейчас уже в Музее истории и культуры, – ответил Боррлом Зоке. – Есть у нас такой. Не лыком шиты, все как у людей. Вот там, в экспозиции истории муллватского рода, и находится диск. Вернее, часть диска.
– Неужели аррагейцы заботятся о сохранении истории муллватов? – удивился полковник. – Не верю.
– Забота об историческом и культурном наследии национальных меньшинств – стандартное требование ко всем Кандидатам в Федерацию, – сообщил Грин официальную позицию Министерства внешних сношений.
– Формально – блюдете, а по факту – перемалываете, – не преминул ворчливо заметить Боррлом Зоке.
Харднетт на корню пресек его недовольство:
– Сейчас мы не об этом, профессор. Потом будете в диссидентство впадать. Лучше скажите, доступ к диску свободный? Или за семью замками в запасниках?
– Нет, он в открытой экспозиции, – сказал ученый. – Можете в любое время ознакомиться. Но толку-то? Я вам так скажу: как не построить ракету, зная схему только двух первых ступеней, так и лабиринт не пройти, имея на руках только часть его плана. И вообще, я не пойму, зачем вы этим озаботились. Сейчас о том думать нужно, как Зверя одолеть.
– Страшно жить на белом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут, – продекламировал полковник и пообещал: – Не скулите, профессор, одолеем мы вашего Зверя. Справимся.
– Не бахвальтесь раньше времени, – посоветовал ученый. Не понравился ему игривый настрой Харднетта.
– А я и не бахвалюсь. Я утверждаю, – парировал тот.
Боррлом Зоке недоверчиво фыркнул:
– Вы, что ли, господин полковник, его одолеете?
– Почему бы и нет?
– В одиночку?
– Доведется – и в одиночку поборю.
Профессор в который уже раз окинул Харднетта оценивающим взглядом:
– Уж не вы ли тот самый Человек Со Шрамом, о котором говорится в Пророчестве?
Полковник пожал плечами:
– Кто знает, может, и я. Ничего о себе наперед знать невозможно.
– А где же тогда ваш шрам? – съязвил Боррлом Зоке.
– Шрам? – Харднетт на секунду задумался и, постучав по груди, ответил: – Он у меня на сердце. Вот такой вот у меня, профессор, там рубец! Так что считайте меня Человеком Со Шрамом. Я не обижусь.
– Хорошо, когда бы так, – вздохнул Боррлом Зоке. – Боюсь только, что поздно. Настолько поздно, что спасти нас теперь может лишь Всевышний.
– Спору нет, гарантированно спасти может только Бог. На то Он и всемогущ. – Закатив глаза к потолку, Харднетт какое-то время почтительно молчал. Потом опустил взгляд на ученого и, заговорщицки подмигнув, сказал: – Но дело в том, профессор, что в силу немереного могущества Бог занят решением более важных задач, чем спасение заблудших детей своих от сбежавших из инфернального зоопарка существ. Поверьте, Ему не до нас. Вот почему здесь я, а не Он. Так что, профессор, закройте глаза и представьте, что я – это Он. А представив, давайте как на духу: о чем еще не сказали?
3
Отпустил Харднетт уважаемого ученого только тогда, когда понял, что больше из него ничего не вытянешь. Боррлом Зоке, уходя, пожелал удачи. Так и сказал:
– Удачи вам, полковник.
Прозвучало искренне.
– Вы во все это верите? – спросил Грин, когда дверь за ученым захлопнулась.
– Верю, – ответил Харднетт. – Мало того, я теперь понимаю, зачем муллваты напали на конвой. Не все детали пока ясны, но причину, по которой они оказались на Колее, я уловил.
– Им нужен раймондий для Охоты? В этом причина?
– Именно так.
– И что дальше?
– Дальше? Дальше я работаю по плану. Отправляюсь в Айверройок. Продолжу следствие.
– А мне что делать?
– Во-первых, обеспечь мне к трем утра вертолет.
– Куда?
– А ну-ка вызови карту окрестностей Киарройока.
Когда Грин выполнил просьбу, Харднетт отметил ногтем точку в пяти километрах от черты города:
– Давай вот сюда.
Майор сделал пометку.
– А во-вторых, – продолжил полковник, – при первом же сеансе связи передай Верховному Комиссару, что расследование продвигается успешно. Что с ученым я отработал и направился в Айверройок. И еще скажи, чтобы привел в готовность «натянутая тетива» пару линейных дивизий Экспедиционного корпуса. – Чуть помедлив, Харднетт добавил: – И Бригаду Возмездия, пожалуй, тоже. Это все – во-вторых. Запомнил?
– Запомнил. Что-нибудь еще?
– Да. В-третьих, сообщи консулу, что высока вероятность приведения в действие плана «А101».
– Плана экстренной эвакуации?!
– Его самого. Пусть консул согласует свои действия с руководством Экспедиции Посещения.
– А что послужит сигналом к началу?
– Паника среди аборигенов.
Пораженный Грин уставился на полковника немигающим взглядом.
– Чего ты так на меня смотришь? – хлопнул его по плечу Харднетт.
Майор очнулся:
– Да так, ничего.
– Что-то спросить хочешь? Ну так чего жмешься? Спроси.
– Я… Просто я завидую тому, как вы, господин полковник, легко и непринужденно вписываетесь в систему.
– А ты, знаешь, майор, в чем мой секрет? – спросил Харднетт, поднимаясь из кресла.
Грин пожал плечами – откуда? Полковник вздохнул и вернулся в кресло:
– Честно говоря, времени нет, но я объясню. Ты, наверное, думаешь, что я послушный и безотказный винтик, работающий на систему. Так?
– Ну…
– А вот и ни хрена подобного! Я не безотказный винтик, я – хитрый винтик. Я – винтик, который таким образом все устроил, что это не он на систему работает, а система работает на него. Верь не верь, но цинично использую всю мощь системы в своих корыстных целях. Чего и тебе желаю.
Грин помолчал, обдумывая сказанное, после чего спросил:
– А как это сделать?
– Общих рецептов нет. Сам придумай. Скажи себе: «Система тупа, а я – умный», и перестрой все под себя.
– Я подумаю.
– Подумай-подумай. – Харднетт постучал себя по голове. – Вот тут все, собственно, и перестраивается.
– А какие у вас цели?
– В каком смысле?
– Ну вы сказали, что используете систему в своих целях. Что за цели? Сделать Мир лучше?
Харднетт захохотал, будто услышал стоящую шутку. Когда успокоился, сказал:
– Нет, я не из тех, кто делает Мир лучше.
– А из каких вы? – подловил его Грин.
– Я из тех, кто считает своим долгом сохранить Мир для тех, кто считает своим долгом сделать его лучше. Для таких вот, как ты, майор. Короче, я с животными дружу, грушу отдаю ежу – добрый ежик, сев на кочку, всем отрежет по кусочку. Доступно?
– Доступно.
– Вот и отлично. Люблю понятливых. Впрочем, тут и понимать нечего. Такие, как я, сохраняют Мир, а такие, как ты, делают его лучше. От ваших улучшений каждый раз на Мир сваливается очередная чертовщина. Если верить физику Бору – для баланса. И тогда мы снова делаем страшные вещи, чтобы сохранить Мир. А потом вы его снова улучшаете. И так до бесконечности. Вечный процесс. Бег по кругу. Вы пытаетесь превратить Мир в рай, мы не даем ему окончательно превратиться в ад. Понятно?
– Не дурак.
– Ну тогда отметь командировку.
Харднетт рывком поднялся из кресла и протянул медальон лицензии. Грин усмехнулся:
– Мир на краю пропасти, а вы с такими мелочами.
– Мелочи чаще всего и удерживают Мир от падения в пропасть.
Скинув присутственный код, Грин вернул медальон Харднетту.
– Послушай, майор, – сказал тот, пряча устройство в карман. – Я хочу прихватить с собой диск из музея. На всякий случай. Мало ли, вдруг пригодится. Как думаешь, если официально обратимся, много времени уйдет на получение разрешения?
– Полагаю, дня два-три.
– А если через консула надавить?
– Надавить-то можно, только все равно…
– Процедура?
– Процедура.
– Ладно, тогда я сам.
– А как?
– Просто. Пойду и возьму.
– Но разве…
– Майор, я как Брут – ради Рима готов на все. Пойду и возьму. Только, пожалуй, перекушу для начала где-нибудь чего-нибудь.
– Можете поужинать в нашей столовой, – предложил Грин. – У нас отличный повар. Кстати, амнистированный даппаец.
– Не опасаетесь, что отравит?
– Он лоялен.
– Лояльных даппайцев не бывает. Клич услышит, перережет всех кухонным ножом. Пикнуть не успеете. Хороший даппаец – это даппаец, подвергнутый лоботомии.
У Грина вырвалось неясное междометие.
– Шучу, – успокоил его Харднетт.
– Так что, распорядиться?
– Нет, спасибо. – Полковник прижал ладонь к груди. – Большое спасибо, но хочу отведать местной экзотики. Честно.
– Тогда – одну секунду.
Грин отошел к стене и сдвинул в сторону портрет президента. Вскрыл замок встроенного сейфа, покопался внутри и вытащил небольшой прозрачный пакет с белым порошком.
– «Радужный хрусталик» или «Дрожь мартышки»? – посмеиваясь, спросил Харднетт. И дурашливо замахал руками: – С ума сошел, майор? Я на задании – ни-ни.
– За кого вы меня держите?! – не уловив шутки, воскликнул Грин и потряс содержимым пакета. – Это же соль! Просто соль.
– Неужели хлористый натрий?
– Да, поваренная. Возьмите, пригодится.
– Верю.
Спрятав пакетик в складках балахона, Харднетт пошел на выход. Уже взявшись за ручку двери, обернулся и сказал на прощание:
– Майор, поверь, все будет хорошо. – И после некоторой паузы добавил: – Если вообще что-нибудь в нашем Мире может быть хорошо. И выше нос, майор. Пробил час испытания, лозунг момента – действие.
Грин неожиданно улыбнулся:
– Спасибо вам, господин полковник.
– Пожалуйста. За что?
– За моральную поддержку. Я много о вас всякого недоброго слышал и думал…
– Вот и продолжай так думать, – оборвал его Харднетт. – Все, я ушел. Если что – выйду по каналу «майский день».
– Там, где вы будете работать, радиосвязи нет.
– Точно?
– Точно.
– Ну и черт с ней! – Харднетт все еще продолжал стоять на пороге. – Что-то еще хотел спросить… Что-то важное. – Он пощелкал пальцами. – Вспомнил! Скажи, как вторая игра финальной серии закончилась?
– Шестнадцать двадцать восемь, – доложил Грин.
– В нашу?
– А кто это «наши»?
Харднетт ничего не ответил, многозначительно хмыкнул и тут же вышел.
Проходя через фойе, задержался у зеркала в огромной раме с бронзовыми завитушками и, скорчив звероподобную гримасу, подумал: «Нет, не так уж это и страшно – видеть вместо своего лица маску. Пожалуй, гораздо страшнее, сняв маску, обнаружить под ней чужое лицо. Вот это вот действительно – жуть».
И тут же вспомнил текст, который читал так давно, что не мог припомнить ни его автора, ни его названия. Это был рассказ о мужчине и о женщине. О муже и жене. Его звали Робертом, ее – Маргаритой. Они были очень счастливой супружеской парой. Точнее, почти счастливой. Стать совсем-совсем счастливыми не позволяли им вечные ссоры. Ссорились они по пустякам, но всегда темпераментно, с битьем посуды, переходящим в банальный мордобой. Однако супружеское ложе всегда их примиряло.
Так и жили.
И все бы ничего, да вот однажды Роберт получил записку: «Приходите сегодня по такому-то адресу на бал масок. Ваша жена будет в костюме Коломбины. И будет не одна. Доброжелатель». Мало – больше. В тот же самый день Маргарита получила сходное послание: «Сегодня по такому-то адресу состоится бал масок. Ваш муж будет на нем в костюме Пьеро. И будет не один. Доброжелательница».
И вот, подозревая друг друга в неверности, оба супруга тайком направились на бал. По чистой случайности: Роберт – в костюме Пьеро, Маргарита – в костюме Коломбины.
Бал в одном из лучших домов города выдался на славу: музыка гремела, шампанское лилось рекой, гости кружились в зажигательных танцах и целовались за пыльными портьерами. Только Роберт и Маргарита не разделяли общего сумасшествия. Скрываясь под масками Пьеро и Коломбины они не спускали друг с друга глаз. Едва пробила полночь Пьеро не выдержал напряжения, приблизился к Коломбине и пригласил ее отужинать в отдельном кабинете. Та охотно согласилась. И вот когда они осталась наедине, Пьеро сорвал маску с лица Коломбины и со своего лица.
И оба ахнули.
Она оказалась не Маргаритой, а он – не Робертом.
Принеся друг другу извинения, они продолжили знакомство за легким ужином. О дальнейшем автор умалчивает. И только в самом конце, как бы между прочим, сообщает, что это небольшое злоключение послужило уроком, как для Роберта, так и для Маргариты. Впредь они больше не ссорились, жили в мире и согласии. И усердно делали новых людей.
Когда Харднетт впервые прочитал об этой истории, он лишился сна – все пытался разгадать загадку. Тогда, по молодости, не разгадал. А теперь и разгадывать нечего: эти двое были двойными агентами, которые так тщательно законспирировались, что даже сами позабыли, кто они есть на самом деле.
Выйдя из здания консульства, Харднетт обнаружил, что на город уже опустился вечерний сумрак. Дело шло к ночи. И чем дальше удалялся полковник от ярко освещенной центральной площади, тем больше это ощущалось. Фонари на улицах города горели через раз, а света, который просачивался сквозь мутные стекла жилых домов, было так мало, что все краски сливались в однородный серый кисель.
Пытаясь вырвать любопытствующим взглядом хоть какие-нибудь детали, Харднетт тихо повторял себе под нос одно и то же:
– Сфумато, сплошное, е-мое, сфумато.
Вероятно, из-за этого бормотания редкие прохожие и шарахались от него в сторону. Немудрено. Когда навстречу вышагивает колченогий мужик, да еще к тому же и сумасшедший (а это так, раз сам с собой разговаривает), тут поневоле струхнешь. Одна немолодая усталая женщина до того перепугалась его мрачного вида, что заголосила пожарной сиреной. Тут же на верхних этажах захлопали окна, из них – как червяки после дождя – проклюнулись участливые сограждане и стали живо интересоваться: кого насилуют? А когда поняли, что никого, принялись браниться и требовать тишины.
Найти заведение с местной кухней оказалось делом не пяти минут – глобальные сети ресторанов быстрой еды уже оккупировали несчастный Киарройок. И не просто оккупировали, а еще и поставили в неудобную позу, после чего цинично надругались. Индустрия «перекуса на бегу» заполонила все и вся. Рекламные щиты «Великого Мага», «Панславянского бистро» и «Пиццы с пылу с жару» попадались всюду. Шагу ступить было невозможно, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь «То, что мы любим» или «Свободная касса – свобода выбора». А вот вывески их бедных туземных конкурентов будто ветром сдуло. Ни одной. Забили производители фанерных бутербродов мастеров здоровой натуральной пищи. Забили насмерть. Как пионеры бизонов.
Но только тот, кто хочет найти, тот обязательно найдет.
В одном из абсолютно ничем не примечательных проулков Харднетт все-таки обнаружил чудом сохранившийся подвальчик, и название и внешний вид которого наводили на мысль, что здесь должна, просто обязана быть местная кухня. Заведение называлось «Даншунго ахмтаго», что в грубом переводе означало – «Не оттащишь за уши».
По старой привычке Харднетт направился к дальнему столику, как лихо пущенный бильярдный шар – от двери к стойке и по диагонали в угол. Пристроив баул на один стул, полковник уселся на второй и в ожидании официанта окинул взглядом помещение. Особо не впечатлило: потрескавшиеся стекла окон, потолок в разводах, интерьер старый, оборудование допотопное, мебель – тоже не ахти. Ножки стула, к примеру, погрызены крысами и расползаются – того и гляди рухнешь на почерневшие от времени доски пола.
Беда!
Но, в общем и целом, если закрыть глаза на все эти изъяны и не привередничать, терпимо. Во всяком случае, полы подметены, мухи над головой не барражируют, и скатерть на столе лежит хоть и помятая, но стираная.
Что заказать, Харднетт толком не знал. В потрепанном меню значились названия различных национальных блюд (шарруак, ждобо, догшангоррдиен, андбго по-ламтски и тому подобное), но без пробы соотнести с чем-то вкусным эти труднопроизносимые названия было невозможно. Когда официантка, разбитная бабенка с задорной попкой, замерла в ожидании заказа, землянин поступил просто. Кивнул в сторону соседнего столика, где хмурый полицейский хлебал из глубокой миски аппетитно пахнущее варево, и попросил:
– То же самое.
– Что будете пить? – поинтересовалась официантка, не удостоив взглядом.
С губ так и просилось легендарное «водку-мартини, взболтать, но не смешивать», но сдержался и заказал стаканчик местной отравы из губчатой настырницы.
Знакомство с национальной аррагейской кухней едва не закончилось, не успев начаться. И все из-за того, что никакого хлеба Харднетту не подали, а вместо него принесли пучок желтоватых стеблей. Вкус этих невзрачных мягких палочек оказался мучной, то есть практически никакой. Поэтому полковник макнул их в предусмотрительно выставленную плошку с красным соусом. А когда надкусил, во рту случилось адово пекло и по телу такая судорога прошла, будто схватился за оголенный провод. Отдышавшись, Харднетт вытер невольные слезы и стал энергично наяривать похлебку. Думал погасить пожар. Погасил. Но через пять ложек сообразил, зачем Грин подсунул соль. Кинув в тарелку несколько щепоток, мысленно поблагодарил майора за заботу.
Отужинав, задерживаться дольше необходимого не стал. Попросил счет и бутылку на вынос. Официантка управилась быстро. Принесла бутыль, молча, не пересчитывая, приняла плату, и, покачивая крутыми бедрами, удалилась восвояси. «А сдачу?!» – хотел крикнуть ей в спину не столько обиженный, сколько озадаченный такой наглостью землянин. Но не крикнул.
«Черт с ней, – подумал. – Пусть подавится».
Вставая, опрокинул стул, поднимать не стал и похромал на выход, не оборачиваясь. Поэтому и не увидел, каким взглядом провожает его наглая официантка.
А провожала она его взглядом тигрицы, изготовившейся к прыжку.
Выйдя на улицу, Харднетт увидел, что ночь окончательно накрыла город: лавки закрылись, людской гомон стих, свет в окнах погас, улицы перешли во власть крыс, воров и проституток.
Количество жриц любви полковника просто поразило. Особенно много их оказалось на бульваре Ста борцов за демократию.
Первой стала клеиться неопрятная старая тетка со слипшимися от пота волосами и невероятно длинной сигарой во рту. Ярко-зеленую помаду она по пьяному делу нанесла мимо губ, поэтому походила на жабу. И вот эта вот смолящая жаба подскочила, стала дергать за рукав, а на вопрос «Чего надо?» вытащила сигару изо рта, облизала ее воспаленным языком и предложила расслабиться. «Знаем мы ваше “расслабиться”, – недобро глядя на нее, подумал Харднетт. – Уходили крестоносцы за гробом Господним, а возвращались с болезнями непотребными». И грубо отпихнул тетку. Пихнул не сильно, но та на ногах не удержалась, плюхнулась на зад возле тумбы со следами прошлогодних афиш и разразилась отборной руганью. А через несколько шагов вынырнула из тени малолетка. Чистенькая. Кудрявая. Сущий ангел. Эта сама передумала, едва Харднетт повернул к ней свое лицо. Вернее, как раз не свое. Увидев страшную харю с переломанным носом, бедняжка ойкнула и отскочила назад, в тень. «Как в сказке о слепой принцессе, прозревшей после поцелуя дракона, – усмехнулся Харднетт. – Увидев дракона, девочка стала глухонемой». И прибавил шагу.
Через три квартала свернул и пошел к музею альтернативным путем – проулками и дворами. В одном из таких глухих дворов на него и напали. Вернее сказать, он сам дал на себя напасть.
То, что за ним следят, полковник почувствовал сразу как только оставил бульвар. Для проверки ускорился. Слежка превратилась в преследование. А когда побежал – в погоню. Каблуки за спиной так и застучали. По звуку Харднетт легко определил, что преследователей двое. Мужчина и женщина. И решил в «воров и сыщиков» не играть, а разобраться незамедлительно. Тут же свернул в ближайшую подворотню и, залетев в слабо освещенный двор, метнулся к каменному забору. Чтобы не окружили, прижался к забору спиной, скинул баул с плеча и, просунув руку в складки балахона, сжал рукоятку пистолета.
Ждать пришлось недолго.
Секунд через пятнадцать под тусклый свет заляпанного мотылями фонаря выскочил молодой, лет двадцати от роду, парень. Экземпляр был так себе – не Аполлон: впалая грудь, обритая голова, перекошенный рот и родимое пятно на полщеки. Скрывая страх за напускной удалью, он ткнул в полковника стволом автоматической винтовки М-86 и замер в ожидании. Когда подоспела запыхавшаяся подружка, спросил у нее, не оборачиваясь:
– Точно он?
Женщина, которой оказалась та самая разбитная официантка из «Не оттащишь за уши», выглянула из-за его плеча и подтвердила на выдохе:
– Точно. Он.
– Гони соль! – потребовал юнец хриплым от волнения голосом.
– А у тебя есть на этот ствол разрешение Земной стрелковой ассоциации? – спросил Харднетт на всеобщем и захохотал. Было отчего. Думал, что местные спецслужбы озаботились. Оказалось, банальный гоп-стоп.
Услышав иноземную речь, грабитель впал в ступор, и полковник воспользовался этим на полную катушку. Не переставая смеяться, ударом снизу по стволу выбил оружие из рук парня. Винтовка совершила кульбит и через мгновение поменяла хозяина. Стрелять Харднетт не стал. Продолжая удерживать винтовку за ствол, резким и сильным тычком перенес лицо парня на приклад – на! И все. Незадачливый налетчик мешком повалился на камни и умер. Точнее – умер, а потом повалился. Пнув его ногой, Харднетт убедился, что все кончено, оборвал смех и обернулся к официантке. Та смотрела на него взглядом загнанной к флажкам волчицы. Отчаянно зло. Но вдруг охнула по-бабьи, закрыла от страха глаза и, судя по всему, собралась заголосить. Харднетт не позволил. Накоротке размахнулся и все тем же прикладом проломил дурной тетке висок. Раздался треск, пробитая голова дернулась, и наводчица замертво рухнула на своего дружка.
– Каждому по заслугам его, – тихо произнес Харднетт и огляделся.
Убедившись, что вокруг никого, занялся утилизацией трофея. Отстегнул магазин, распотрошил его, раскидав патроны по кустам, и уже пустую коробку утопил в помойной яме. Затвор вытащил, сунул в карман. Саму винтовку пропихнул в щель решетки водостока и, ударив несколько раз по прикладу, погнул ствол до полного непотребства.