Страница:
Заплатив ему (а как я убедился, платить за все надо было вперед), я занялся огнем, и оттого ли, что вложил в дело больше энергии, оттого ли, что уголь уже раскалился и ему пришло время разгореться, но недолго спустя в камине уже гудело жаркое пламя. В этот сумрачный, дождливый день отблеск его, казалось, взбодрил полковника, точно луч солнца. Кроме того, когда вспыхнуло пламя, сразу улучшилась тяга, и мы больше не задыхались от дыма. К тому времени, как воротился Фенн с бутылкой под мышкой и с единственным бокалом, комната выглядела уже куда веселее, и оттого посветлело и на душе. Я налил в бокал коньяку.
— Полковник, — обратился я к нему, — я еще молод, и я простой солдат. Не успел я сюда попасть, как уже проявил и свойственную молодым нетерпимость и дурные манеры рядового солдата. Будьте снисходительны, оставьте без внимания эти промахи и окажите мне честь принять от меня бокал.
— Мой мальчик, — сказал полковник, словно очнувшись, прищурился и посмотрел на меня с сомнением, — а вам это и в самом деле по средствам?
Я заверил его, что могу себе это позволить.
— Тогда благодарю вас, я совсем окоченел.
Он выпил коньяку, и лицо его чуть порозовело.
— Еще раз благодарю, — сказал он. — Славно согревает.
Я жестом пригласил майора угощаться, и он налил себе щедрой рукой и потом все утро то с извинениями, " то и вовсе безо всяких околичностей прикладывался к бутылке, так что нам еще не подали обеда, а коньяку уже осталось на донышке. Кушанья оказались именно такими, как он предсказывал: говядина, вареные овощи, картофель, горчица в чайной чашке и пиво в коричневом расписном кувшине, на котором были изображены лошади и охотники, гончие псы и лиса, а посреди всего этого в завитом парике восседал гигантский Джон Буль — точная копия Фенна — и курил трубку. Пиво было хорошее, но на вкус майора недостаточно хорошее, он подливал в него коньяк — при простуде это полезно, объяснял он, — и на сие целебное снадобье ушло то немногое, что еще оставалось в бутылке. Майор не уставал напоминать мне, что бутылка пуста, многозначительно угощал меня последними каплями, подбрасывал бутылку в воздух, проделывал с нею всяческие фокусы и, наконец, истощив свою изобретательность и видя, что я остаюсь глух к его намекам, заказал другую бутылку и сам за нее заплатил.
Что же до полковника, он ничего не ел, сидел погруженный в свои мысли и лишь изредка выходил из задумчивости и начинал сознавать, где он и что от него требуется. При этом он всякий раз бывал так благодарен и учтив, что совсем меня покорил.
— Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье! — говорил он. — Мы с майором проделали очень трудный переход этой ночью, и я положительно был уверен, что не смогу проглотить ни куска, но вам так удачно пришла в голову мысль о коньяке, он воскресил меня, просто воскресил.
И старик с искренним удовольствием принимался за еду, отрезал кусок говядины, но, еще не успев ее проглотить, забывал обед и своих спутников, забывал про то, где он находится, и про то, что он беглый пленник, и вновь его взору являлась умирающая во Франции дочь. Мне так тяжко было смотреть на этого больного, усталого, безмерно измученного старика, который и самто, по моему разумению, одной ногой уже стоял в могиле и, однако, неотступно думал о своем горе, что кусок не шел мне в горло. Казалось, просто грешно наслаждаться трапезой, сидя за одним столом с этим несчастным отцом, — была в этом неделикатность, вызывающая грубость, присущая молодости, и хотя я уже попривык к простой и безвкусной английской кухне, но, как и полковник, едва притронулся к еде. Только мы отобедали, его поборол глубокий сон, скорее, даже беспамятство; он бессильно простерся на тюфяке, дыхания почти не было заметно, и казалось, жизнь в нем еле теплится. И вот мы с майором остались за столом одни. Не думайте, что наш tete-a-tete был долог, зато ему нельзя было отказать в оживленности. Майор пил, как беспробудный пьяница или как заправский англичанин: он кричал, стучал по столу кулаком, во все горло распевал песни, затевал ссору, вновь мирился и наконец надумал пошвырять в окно тарелки, но к тому времени подвиг сей был ему уже не по силам. В партии беглецов, обреченных ни на миг не забывать об осторожности, никогда еще не случалось столь шумного веселья, и под весь этот шум полковник спал сном младенца. Видя, что майор продвинулся столь далеко и его уже не остановишь, я решил получить с паршивой овцы хоть шерсти клок! Я опять и опять подливал ему вина, подстегивал его все новыми тостами, и куда скорее, чем я смел надеяться, он залепетал что-то бессвязное и стал клевать носом. С упрямством всех пьянчуг он нипочем не желал лечь на один из тюфяков в углу, пока я не растянусь на другом. Но этой комедии скоро пришел конец: майор уснул сном праведника, и по комнате разнесся такой заливистый, богатырский храп, точно заиграли военные трубы, а я поднялся и стал, как мог, коротать томительно скучный день.
Ночью я выспался в хорошей постели, так что сейчас сон не приходил мне на помощь, и мне только и оставалось шагать из угла в угол, поддерживать огонь в камине да раздумывать над своим положением. Я сравнил вчерашний день с нынешним: безопасность, комфорт, веселье, удовольствие бодро шагать под открытым небом, приветливые гостиницы — все то, что было к моим услугам вчера, — и скука, тревога и неудобства нынче.
Я вспомнил, что сейчас я во власти негодяя Фенна, чье безмерное вероломство мне уже известно, а вот как далеко его может завести мстительность, еще неясно. Я подумал, что ночи напролет мне придется трястись в запертой, крытой повозке, а днем томиться в бог весть каких тайных убежищах, и мужество изменило мне; я сам не знал, уж не лучше ли сбежать отсюда, пока не поздно, и продолжать путь по-прежнему в одиночку. Но полковник преграждал мне дорогу! Я был едва знаком с ним, но успел понять, что он детски доверчив и принадлежит к тем наивным обходительным натурам, которые, как мне кажется, встречаются лишь среди старых вояк да стариков священников, и что годы и несчастье сломили его. Как мог я покинуть его в беде, оставить наедине с себялюбивым молодчиком, что храпел сейчас на соседнем тюфяке! «Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье!» — вновь прозвучал у меня в ушах голос старика и остановил меня. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в своей жизни совсем немного поступков, которые радовали бы меня более, чем то, что я внял этому зову.
Было, должно, быть, часов около четырех, дождь перестал, и на небе с каким-то зимним великолепием разгорелся закат, как вдруг, перебив ход моих мыслей, во двор въехала двуколка с двумя седоками. То были, вероятно, фермеры, живущие по соседству, — рослые, здоровенные малые в плащах и высоких сапогах; когда они приехали, лица у них уже горели от выпитого
— вина, а уезжали они пьяные в стельку. Они долго сидели с Берчелом в кухне — и все это время без роздыха пили, горланили песни, и их разудалое веселье составляло мне своего рода компанию. Свечерело, огонь в камине запылал ярче, на деревянных панелях стен плясали и отражались красноватые блики. Свет в наших окнах виден был, наверно, не только с дороги, о которой упоминал Фенн, но и со двора, где дожидалась своих хозяев фермерская двуколка. В глубине комнаты, озаренной пламенем камина, спали мои спутники — один беззвучно, другой назойливо-шумно, один воплощение смерти, другой — опьянения. И не диво, что меня так и подмывало присоединиться к хору, доносящемуся из кухни; и так безгранична была одолевавшая меня скука, так нестерпимо ожидание, что я с трудом удерживался то от смеха, то едва ли не от слез.
Наконец часов, должно быть, в шесть громкоголосые менестрели вышли во двор: впереди, освещая путь фонарем, шагал Фенн, а за ним, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, его гости. Они шумно вскарабкались в свою двуколку, один тряхнул вожжами, и тьма поглотила их так внезапно, так внезапно замолкли их голоса, что это было похоже на чудо. Я знаю, сама судьба оберегает пьяных, правит за них лошадьми и хранит их от всяческих бед, и уж, конечно, с этой двуколкой у нее было немало хлопот! Отъезжавший экипаж рванулся с места так резко, что Фенн, вскрикнув, едва успел отдернуть ногу из-под колес; потом он поворотился и нетвердыми шагами, размахивая фонарем, двинулся в глубь двора. Там, в распахнутых дверях каретного сарая, все тот же лохматый парень уже вытаскивал во двор крытую повозку. Если я хотел поговорить с нашим хозяином наедине, медлить было нельзя, другого случая могло не представиться.
Ощупью спустился я по лестнице и подошел к нему, когда он светил вознице фонарем и следил, как тот запрягает лошадей.
— Скоро мы с вами распрощаемся, — сказал я ему, — и я буду вам признателен, если вы накажете своему слуге подвезти меня как можно ближе к Данстейблу. Я решил ехать с нашими друзьями полковником Иксом и майором Игреком, а в окрестностях Данстейбла сойду: меня туда призывают неотложные дела.
К моему облегчению, он тот же час об этом распорядился, причем после выпивки, казалось, он сделался еще подобострастней и угодливей.
— Полковник, — обратился я к нему, — я еще молод, и я простой солдат. Не успел я сюда попасть, как уже проявил и свойственную молодым нетерпимость и дурные манеры рядового солдата. Будьте снисходительны, оставьте без внимания эти промахи и окажите мне честь принять от меня бокал.
— Мой мальчик, — сказал полковник, словно очнувшись, прищурился и посмотрел на меня с сомнением, — а вам это и в самом деле по средствам?
Я заверил его, что могу себе это позволить.
— Тогда благодарю вас, я совсем окоченел.
Он выпил коньяку, и лицо его чуть порозовело.
— Еще раз благодарю, — сказал он. — Славно согревает.
Я жестом пригласил майора угощаться, и он налил себе щедрой рукой и потом все утро то с извинениями, " то и вовсе безо всяких околичностей прикладывался к бутылке, так что нам еще не подали обеда, а коньяку уже осталось на донышке. Кушанья оказались именно такими, как он предсказывал: говядина, вареные овощи, картофель, горчица в чайной чашке и пиво в коричневом расписном кувшине, на котором были изображены лошади и охотники, гончие псы и лиса, а посреди всего этого в завитом парике восседал гигантский Джон Буль — точная копия Фенна — и курил трубку. Пиво было хорошее, но на вкус майора недостаточно хорошее, он подливал в него коньяк — при простуде это полезно, объяснял он, — и на сие целебное снадобье ушло то немногое, что еще оставалось в бутылке. Майор не уставал напоминать мне, что бутылка пуста, многозначительно угощал меня последними каплями, подбрасывал бутылку в воздух, проделывал с нею всяческие фокусы и, наконец, истощив свою изобретательность и видя, что я остаюсь глух к его намекам, заказал другую бутылку и сам за нее заплатил.
Что же до полковника, он ничего не ел, сидел погруженный в свои мысли и лишь изредка выходил из задумчивости и начинал сознавать, где он и что от него требуется. При этом он всякий раз бывал так благодарен и учтив, что совсем меня покорил.
— Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье! — говорил он. — Мы с майором проделали очень трудный переход этой ночью, и я положительно был уверен, что не смогу проглотить ни куска, но вам так удачно пришла в голову мысль о коньяке, он воскресил меня, просто воскресил.
И старик с искренним удовольствием принимался за еду, отрезал кусок говядины, но, еще не успев ее проглотить, забывал обед и своих спутников, забывал про то, где он находится, и про то, что он беглый пленник, и вновь его взору являлась умирающая во Франции дочь. Мне так тяжко было смотреть на этого больного, усталого, безмерно измученного старика, который и самто, по моему разумению, одной ногой уже стоял в могиле и, однако, неотступно думал о своем горе, что кусок не шел мне в горло. Казалось, просто грешно наслаждаться трапезой, сидя за одним столом с этим несчастным отцом, — была в этом неделикатность, вызывающая грубость, присущая молодости, и хотя я уже попривык к простой и безвкусной английской кухне, но, как и полковник, едва притронулся к еде. Только мы отобедали, его поборол глубокий сон, скорее, даже беспамятство; он бессильно простерся на тюфяке, дыхания почти не было заметно, и казалось, жизнь в нем еле теплится. И вот мы с майором остались за столом одни. Не думайте, что наш tete-a-tete был долог, зато ему нельзя было отказать в оживленности. Майор пил, как беспробудный пьяница или как заправский англичанин: он кричал, стучал по столу кулаком, во все горло распевал песни, затевал ссору, вновь мирился и наконец надумал пошвырять в окно тарелки, но к тому времени подвиг сей был ему уже не по силам. В партии беглецов, обреченных ни на миг не забывать об осторожности, никогда еще не случалось столь шумного веселья, и под весь этот шум полковник спал сном младенца. Видя, что майор продвинулся столь далеко и его уже не остановишь, я решил получить с паршивой овцы хоть шерсти клок! Я опять и опять подливал ему вина, подстегивал его все новыми тостами, и куда скорее, чем я смел надеяться, он залепетал что-то бессвязное и стал клевать носом. С упрямством всех пьянчуг он нипочем не желал лечь на один из тюфяков в углу, пока я не растянусь на другом. Но этой комедии скоро пришел конец: майор уснул сном праведника, и по комнате разнесся такой заливистый, богатырский храп, точно заиграли военные трубы, а я поднялся и стал, как мог, коротать томительно скучный день.
Ночью я выспался в хорошей постели, так что сейчас сон не приходил мне на помощь, и мне только и оставалось шагать из угла в угол, поддерживать огонь в камине да раздумывать над своим положением. Я сравнил вчерашний день с нынешним: безопасность, комфорт, веселье, удовольствие бодро шагать под открытым небом, приветливые гостиницы — все то, что было к моим услугам вчера, — и скука, тревога и неудобства нынче.
Я вспомнил, что сейчас я во власти негодяя Фенна, чье безмерное вероломство мне уже известно, а вот как далеко его может завести мстительность, еще неясно. Я подумал, что ночи напролет мне придется трястись в запертой, крытой повозке, а днем томиться в бог весть каких тайных убежищах, и мужество изменило мне; я сам не знал, уж не лучше ли сбежать отсюда, пока не поздно, и продолжать путь по-прежнему в одиночку. Но полковник преграждал мне дорогу! Я был едва знаком с ним, но успел понять, что он детски доверчив и принадлежит к тем наивным обходительным натурам, которые, как мне кажется, встречаются лишь среди старых вояк да стариков священников, и что годы и несчастье сломили его. Как мог я покинуть его в беде, оставить наедине с себялюбивым молодчиком, что храпел сейчас на соседнем тюфяке! «Шандивер, мой мальчик, ваше здоровье!» — вновь прозвучал у меня в ушах голос старика и остановил меня. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в своей жизни совсем немного поступков, которые радовали бы меня более, чем то, что я внял этому зову.
Было, должно, быть, часов около четырех, дождь перестал, и на небе с каким-то зимним великолепием разгорелся закат, как вдруг, перебив ход моих мыслей, во двор въехала двуколка с двумя седоками. То были, вероятно, фермеры, живущие по соседству, — рослые, здоровенные малые в плащах и высоких сапогах; когда они приехали, лица у них уже горели от выпитого
— вина, а уезжали они пьяные в стельку. Они долго сидели с Берчелом в кухне — и все это время без роздыха пили, горланили песни, и их разудалое веселье составляло мне своего рода компанию. Свечерело, огонь в камине запылал ярче, на деревянных панелях стен плясали и отражались красноватые блики. Свет в наших окнах виден был, наверно, не только с дороги, о которой упоминал Фенн, но и со двора, где дожидалась своих хозяев фермерская двуколка. В глубине комнаты, озаренной пламенем камина, спали мои спутники — один беззвучно, другой назойливо-шумно, один воплощение смерти, другой — опьянения. И не диво, что меня так и подмывало присоединиться к хору, доносящемуся из кухни; и так безгранична была одолевавшая меня скука, так нестерпимо ожидание, что я с трудом удерживался то от смеха, то едва ли не от слез.
Наконец часов, должно быть, в шесть громкоголосые менестрели вышли во двор: впереди, освещая путь фонарем, шагал Фенн, а за ним, поминутно спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, его гости. Они шумно вскарабкались в свою двуколку, один тряхнул вожжами, и тьма поглотила их так внезапно, так внезапно замолкли их голоса, что это было похоже на чудо. Я знаю, сама судьба оберегает пьяных, правит за них лошадьми и хранит их от всяческих бед, и уж, конечно, с этой двуколкой у нее было немало хлопот! Отъезжавший экипаж рванулся с места так резко, что Фенн, вскрикнув, едва успел отдернуть ногу из-под колес; потом он поворотился и нетвердыми шагами, размахивая фонарем, двинулся в глубь двора. Там, в распахнутых дверях каретного сарая, все тот же лохматый парень уже вытаскивал во двор крытую повозку. Если я хотел поговорить с нашим хозяином наедине, медлить было нельзя, другого случая могло не представиться.
Ощупью спустился я по лестнице и подошел к нему, когда он светил вознице фонарем и следил, как тот запрягает лошадей.
— Скоро мы с вами распрощаемся, — сказал я ему, — и я буду вам признателен, если вы накажете своему слуге подвезти меня как можно ближе к Данстейблу. Я решил ехать с нашими друзьями полковником Иксом и майором Игреком, а в окрестностях Данстейбла сойду: меня туда призывают неотложные дела.
К моему облегчению, он тот же час об этом распорядился, причем после выпивки, казалось, он сделался еще подобострастней и угодливей.
ГЛАВА XIV
СТРАНСТВИЯ В КРЫТОЙ ПОВОЗКЕ
Попутчики мои поднялись с трудом. Несчастный старик полковник делал все, точно во сне, решительно ничего не слышал, однако неизменно был до крайности учтив; с майора же еще не сошел хмель, и он был пьяноплаксив. Мы выпили у камелька по чашке горячего чаю и, точно преступники, крадучись вышли на жгучий ночной холод. Пока мы были в доме, погода переменилась. Дождь перестал, ударил мороз. Когда мы выехали, молодой месяц стоял уже почти в зените, повсюду блестели затянутые льдом лужи, сверкали тысячи сосулек. Для путешествия ночь выдалась хуже некуда. Но за время отдыха лошадей подковали на шипы, и Кинг (так звали лохматого возницу) уверял, что доставит нас до места в целости-сохранности. Слово свое он сдержал; несмотря на неуклюжий вид, возница он был отменный: неустанно пекся о лошадях и безо всяких происшествий вез нас изо дня в день короткими перегонами, чтоб дорога была и для лошадей и для нас менее изнурительна.
Внутри повозки, этой камеры пыток, была скамья, на которой мы и разместились. Дверь заперли, и в тот же миг нас обступила густая, непроглядная тьма, и мы почувствовали, что потихоньку выезжаем со двора. Всю эту ночь нас везли с осторожностью, что облегчало наши страдания и впоследствии далеко не всегда выпадало нам на долю. Обычно мы ехали большую часть дня и ночи, зачастую довольно быстро, неизменно петляли по самым скверным окольным и проселочным дорогам, и нас так мотало из стороны в сторону, что мы набивали себе синяки и на очередную стоянку приезжали в поистине жалком состоянии; случалось, мы засыпали, не в силах даже поесть, спали до самого того часу, когда снова надо было выезжать, и по-настоящему просыпались лишь при первом толчке возобновившегося путешествия. Но иногда мы останавливались сравнительно надолго и всякий раз этому радовались, как самой желанной передышке. Порою наш возок увязал в грязи, а однажды и вовсе опрокинулся, и нам пришлось высадиться и помочь вознице вновь его поднять, а порою лошади совсем выбивались из сил (как в тот раз, когда я впервые повстречался с этой повозкой), и мы брели пешком по грязи или по земле, прихваченной морозом, пока не забрезжит рассвет или пока близость к селению или к большаку не вынудит нас вновь скрыться, подобно призракам, в нашей темнице.
Большие дороги в Англии хороши, как ни в какой другой стране; искусно утрамбованные, гладкие, как стол, они содержатся в такой чистоте, что на них можно пообедать, не испытывая ни малейшей брезгливости. Почтовые кареты, рожком предупреждая о своем приближении, проносятся по ним со скоростью шестидесяти миль в день; бесчисленные фаэтоны устремляются вслед за раскачивающимися на козлах почтальонами; а то, к великому восторгу и опаске простолюдинов, промчится, в коляске или в экипаже, запряженном парой цугом, какой-нибудь молодой аристократ. Позванивая бубенцами, по дорогам неторопливо движутся фургоны, и с утра до ночи верховые и пешие путники (счастливцы, каким еще так недавно был и мистер Сент-Ив!) странствуют по этой дороге взад и вперед, останавливаются передохнуть, подкрепиться и накормить коня и глазеют друг на друга, словно в ожидании ярмарки, на которую они собрались со всей Англии. Нет, нигде в мире путешествие не доставляет такого удовольствия, как здесь. Но нам, как на грех, надо было ото всех людей скрываться, и вся эта стремительность и непрестанно сменяющиеся живописные картины были не про нас: мы тяжело тащились по горам и долам, окольными путями, каменистыми проселками, стиснутые с боков живыми изгородями. Лишь дважды на меня, так сказать, повеяло дыханием большака. В первый раз только я один ощутил его. Где это было, не знаю. Но темной ночью я брел, спотыкаясь в колеях, и вдруг издалека, над окружавшими нас безмолвными полями разнесся рожок почтальона, извещавший ближайшую почтовую станцию, чтобы готовили подставу лошадей. Это был точно голос дня в глухой ночи, точно голос вольного мира, пробившийся в темницу, точно крик петуха, услышанный посреди океана,
— нет у меня слов, чтобы передать, что это было для меня, попробуйте вообразить это сами, — но, услыхав тогда рожок, я едва не зарыдал. Однажды мы припозднились: наши заморенные клячи еле передвигали ноги, неотвратимо наступало утро, подмораживало. Кинг нещадно стегал лошадей, я поддерживал под руку старика полковника, майор, кашляя, замыкал шествие. Я думаю, Кинг немного забыл об осторожности, он был просто в отчаянии от своей упряжки и, несмотря на предутренний холод, так усердствовал, что от него несло жаром. Перед самым восходом солнца мы наконец добрались до вершины холма и увидели ровную ленту большака, что пересекал открытую местность, луга и подстриженные живые изгороди; увидели почтовую карету, запряженную четверкой лошадей, которые мчали ее плавным галопом, дилижанс с кондуктором, резво поспешающий вслед, и пассажира, что высунул голову из окошка, — то ли хотел вдохнуть рассветной свежести, то ли старался получше разглядеть почтовую карету. Словом, на мгновение мы насладились зрелищем свободной жизни, которая на дороге этой предстала нам в самом привлекательном свете, — в образе легкости, быстроты и комфорта. А вслед за тем, остро ощущая собственное убожество, мы вынуждены были вновь забраться в наше узилище на колесах.
Мы прибывали на стоянки в самые несусветные часы, и расположены они были — в самых несусветных местах. Могу сразу сказать, что первый мой опыт оказался удачнее остальных. Больше нигде нас не принимали так хорошо, как у Берчела Фенна. Да и странно было бы в таком долгом и тайном путешествии ждать чего-либо иного. Во время первой стоянки мы пролежали шесть часов в сенном сарае, который одиноко стоял в чахлом, заболоченном фруктовом саду; чтобы сделать его более привлекательным в наших глазах, нам сказали, что однажды в нем было совершено чудовищное убийство и теперь здесь обитает призрак убитого. Но уже занималось утро, и мы чересчур утомились, чтобы пугаться привидений. На вторые или третьи сутки мы около полуночи сделали привал прямо на голой, поросшей вереском равнине, укрылись за редкими кустами терновника, развели костер, чтобы согреться, поужинали, точно нищие, хлебом и куском холодной свинины и, точно цыгане, уснули, протянув ноги к огню. Между тем Кинг вместе с повозкой скрылся неведомо куда, чтобы сменить лошадей, и лишь поздним хмурым утром, когда он наконец вернулся, мы смогли продолжать путь. В другой раз мы остановились посреди ночи в ветхом, выбеленном известкой двухэтажном домишке, его окружала изгородь из бирючины; морозная луна безучастно светила в окна второго этажа, но окна кухни были освещены пламенем очага; его отблески лежали на крыше и отражались от тарелок, висевших на стенах. Кинг долго барабанил в дверь; не сразу ему удалось разбудить старую каргу, которая дремала в кресле у очага вместо того, чтобы бодрствовать и поджидать нас; наконец нас впустили в дом и напоили горячим чаем. Старуха эта приходилась теткой Берчелу Фенну и безо всякой охоты помогала ему в его рискованном ремесле. Хотя дом стоял на отшибе, а час был вовсе не подходящий ни для прохожих, ни для проезжих, хозяйка разговаривала с Кингом только шепотом. В этом неизменно опасливом перешептывании было что-то гнетущее, словно в доме кто-то тяжко болен. Боязливость хозяйки невольно передалась и всем нам. Мы затаились и затихли, как мыши, когда кошка близко; стоило за едой кому-нибудь звякнуть ложкой, и все вздрагивали; когда, наконец, пришла пора отправляться, все мы облегченно вздохнули и забрались в повозку с ощущением, что опасность миновала и нам больше нечего бояться. По большей части, однако, мы закусывали, не таясь, в придорожных трактирах, обычно в самое неподходящее время дня, когда местные жители трудились на полях или на скотных дворах. Я непременно должен рассказать о последней нашей такой остановке и о том, сколь неудачно она для нас обернулась, но так как все это послужило мне сигналом расстаться с моими спутниками, я прежде должен довести до конца свой рассказ о них.
Во все время нашего путешествия не произошло ничего такого, что поколебало бы мнение, которое сложилось у меня о полковнике при первом знакомстве. Старый джентльмен сразу показался мне на редкость достойным человеком; оглядываясь назад, таким я вижу его и посейчас. Мне довелось наблюдать его во время тягчайших испытаний, когда мы голодали и холодали; он умирал, это видно было с первого взгляда, и, однако, я не припомню, чтобы хоть раз с его уст сорвалось грубое, резкое слово, чтобы он хоть раз вспылил. Напротив того, он был неизменно учтив и даже если во время беседы, случалось, заговаривался, речи его неизменно были кротки — он был словно очень добрый, уже несколько впавший в детство старый рыцарь, до последней минуты сохранивший верность своему знамени. Уж не решусь сосчитать, как часто, выйдя внезапно из своего оцепенения, старик снова и снова рассказывал нам о том, как он заслужил крест и как ему вручил эту награду сам император, или принимался в который уже раз вспоминать наивные и даже глупенькие слова своей дочери, когда она увидела этот крест у него на груди. Была у него еще одна история, которую он повторял, когда хотел упрекнуть майора, который без отдыха и срока поносил англичан и безмерно нам этим надоел. То была повесть о braves gens [20], у которых он одно время жил и столовался. Правда, он был натура столь бесхитростная и благородная, что самая обычная любезность трогала его до глубины души и надолго сохранялась в памяти; однако по тысяче пустячных, но убедительных подробностей я понял, что в этой семье его и в самом деле любили и окружали доброй заботой. Сыновья и дочери этого семейства постоянно поддерживали огонь в камине его спальни; писем из Франции эти чужестранные его попечители ждали, пожалуй, с не меньшим нетерпением, нежели он сам; и когда письмо наконец приходило, полковник вслух читал его в гостиной всему семейству, тут же переводя им каждую фразу. Познания полковника в английском языке были скудны, а письма его дочери уж, наверно, не слишком занимательны; и, рисуя себе эти долгие минуты в гостиной, я не сомневался, что полковник был близок всему этому семейству, и мне казалось, я в собственной груди ощущаю ту смесь мягкой насмешки и сочувствия, тот спор меж слезами и смехом, что шел в груди слушателей. Семья эта была добра к старику до последней минуты. Его побег, оказывается, не был для них тайной, его камлотовый плащ был спешно поставлен на теплую подкладку, и в кармане у него лежало письмо, которое дочка хозяев написала его дочери в Париж. В последний вечер, когда пришла пора всем разойтись по своим спальням, все знали, что более никогда его не увидят, но не обмолвились об этом ни словом. Он поднялся, сославшись на усталость, и обернулся к дочери, главной своей союзнице: «Позвольте мне, дитя мое… позвольте старому, не взысканному судьбой солдату… обнять вас… и да благословит вас бог за вашу доброту!» Девушка прильнула к нему и заплакала у него на груди; хозяйка дома тоже залилась слезами: «Et je vous le jure, le pere se mouchait» [21], — проговорил полковник, лихо крутя ус, но и у него самого при одном воспоминании об этой минуте увлажнились глаза.
Мне отрадно бьгло знать, что в плену он обрел друзей и что в это роковое путешествие его проводили столь сердечно. Он нарушил слово офицера ряди дочери; но я очень скоро потерял надежду, что у него достанет сил дожить до встречи с нею, вынести до конца все тяготы пути, превозмочь губительную усталость и безжалостный холод, сопровождавший нас в нашем паломничестве. Я делал все для него, все, что только мог: ухаживал за ним, укрывал, берег его сон, иногда, если дорога была особенно нехороша, поддерживал его, обняв за плечи.
— Шандивер, — сказал он однажды, — вы мне точно сын… точно сын.
Мне отрадно вспоминать эти его слова, хотя в ту минуту слышать их было мучительно. Все оказалось напрасно. Как ни быстро мы приближались к Франции, он приближался к уготованному ему концу еще быстрей. День ото дня он слабел, становился все равнодушнее к окружающему. В речи его вдруг зазвучал и становился все явственней простонародный выговор Нижней Нормандии, от которого он давным-давно избавился, появились и словечки, понятные лишь выходцу из тех краев. В самый последний день он вновь принялся рассказывать все ту же неизменную историю о кресте, что вручил ему сам император. Майор чувствовал себя особенно скверно, а быть может, находился в особенно дурном расположении духа и стал сердито протестовать.
— Pardonnez-moi, monsieur le commandant, mais c'esi pour monsieur [22], — отвечал полковник. — Мсье еще не слыхал об этом случае, и он так добр, что сам хочет послушать.
Однако в самом скором времени" еж начал терять нить повествования и наконец сказал:
— Que que j'ai? Je m'embrouille! Suffit s m'a la donne et Berthe en etait bien contente [23].
Эти слова поразили меня — словно опустился занавес или затворились двери склепа.
Чуть погодя он и в самом деле уснул младенчески спокойным сном, из которого тихо перешел в небытие. В это время я как раз поддерживал его, но ничего не заметил, — он только чуть вытянулся — такая легкая смерть была дарована этому страдальцу. Лишь вечером на привале мы с майором обнаружили, что вместо третьего спутника нас сопровождают его бренные останки. Той ночью мы стащили лопату на ближайшем поле — кажется, где-то близ Маркет-Босуорта — и, отъехав еще немного, со слезами и молитвами, при свете фонаря, который держал Кинг, схоронили старого солдата империи в роще молодых дубков.
Не знай мы, что есть еще иной мир, мы бы непременно его выдумали: слишком горькие часы выпадают человеку в недолгий срок, отпущенный ему "а земле!
Что до майора, я давно уже его простил. Он принес скорбную весть несчастной дочери полковника; сделал он это, как я слышал, со всей возможной мягкостью; да и в самом деле, кто бы мог передать подобное известие без слез! Ему тоже недолго осталось мучиться в земной юдоли, а так как мне не за, что особенно его расхваливать, я умолчу об его имени. И полковника тоже называть — не стану, ибо он нарушил слово офицера. Requiescat [24].
Внутри повозки, этой камеры пыток, была скамья, на которой мы и разместились. Дверь заперли, и в тот же миг нас обступила густая, непроглядная тьма, и мы почувствовали, что потихоньку выезжаем со двора. Всю эту ночь нас везли с осторожностью, что облегчало наши страдания и впоследствии далеко не всегда выпадало нам на долю. Обычно мы ехали большую часть дня и ночи, зачастую довольно быстро, неизменно петляли по самым скверным окольным и проселочным дорогам, и нас так мотало из стороны в сторону, что мы набивали себе синяки и на очередную стоянку приезжали в поистине жалком состоянии; случалось, мы засыпали, не в силах даже поесть, спали до самого того часу, когда снова надо было выезжать, и по-настоящему просыпались лишь при первом толчке возобновившегося путешествия. Но иногда мы останавливались сравнительно надолго и всякий раз этому радовались, как самой желанной передышке. Порою наш возок увязал в грязи, а однажды и вовсе опрокинулся, и нам пришлось высадиться и помочь вознице вновь его поднять, а порою лошади совсем выбивались из сил (как в тот раз, когда я впервые повстречался с этой повозкой), и мы брели пешком по грязи или по земле, прихваченной морозом, пока не забрезжит рассвет или пока близость к селению или к большаку не вынудит нас вновь скрыться, подобно призракам, в нашей темнице.
Большие дороги в Англии хороши, как ни в какой другой стране; искусно утрамбованные, гладкие, как стол, они содержатся в такой чистоте, что на них можно пообедать, не испытывая ни малейшей брезгливости. Почтовые кареты, рожком предупреждая о своем приближении, проносятся по ним со скоростью шестидесяти миль в день; бесчисленные фаэтоны устремляются вслед за раскачивающимися на козлах почтальонами; а то, к великому восторгу и опаске простолюдинов, промчится, в коляске или в экипаже, запряженном парой цугом, какой-нибудь молодой аристократ. Позванивая бубенцами, по дорогам неторопливо движутся фургоны, и с утра до ночи верховые и пешие путники (счастливцы, каким еще так недавно был и мистер Сент-Ив!) странствуют по этой дороге взад и вперед, останавливаются передохнуть, подкрепиться и накормить коня и глазеют друг на друга, словно в ожидании ярмарки, на которую они собрались со всей Англии. Нет, нигде в мире путешествие не доставляет такого удовольствия, как здесь. Но нам, как на грех, надо было ото всех людей скрываться, и вся эта стремительность и непрестанно сменяющиеся живописные картины были не про нас: мы тяжело тащились по горам и долам, окольными путями, каменистыми проселками, стиснутые с боков живыми изгородями. Лишь дважды на меня, так сказать, повеяло дыханием большака. В первый раз только я один ощутил его. Где это было, не знаю. Но темной ночью я брел, спотыкаясь в колеях, и вдруг издалека, над окружавшими нас безмолвными полями разнесся рожок почтальона, извещавший ближайшую почтовую станцию, чтобы готовили подставу лошадей. Это был точно голос дня в глухой ночи, точно голос вольного мира, пробившийся в темницу, точно крик петуха, услышанный посреди океана,
— нет у меня слов, чтобы передать, что это было для меня, попробуйте вообразить это сами, — но, услыхав тогда рожок, я едва не зарыдал. Однажды мы припозднились: наши заморенные клячи еле передвигали ноги, неотвратимо наступало утро, подмораживало. Кинг нещадно стегал лошадей, я поддерживал под руку старика полковника, майор, кашляя, замыкал шествие. Я думаю, Кинг немного забыл об осторожности, он был просто в отчаянии от своей упряжки и, несмотря на предутренний холод, так усердствовал, что от него несло жаром. Перед самым восходом солнца мы наконец добрались до вершины холма и увидели ровную ленту большака, что пересекал открытую местность, луга и подстриженные живые изгороди; увидели почтовую карету, запряженную четверкой лошадей, которые мчали ее плавным галопом, дилижанс с кондуктором, резво поспешающий вслед, и пассажира, что высунул голову из окошка, — то ли хотел вдохнуть рассветной свежести, то ли старался получше разглядеть почтовую карету. Словом, на мгновение мы насладились зрелищем свободной жизни, которая на дороге этой предстала нам в самом привлекательном свете, — в образе легкости, быстроты и комфорта. А вслед за тем, остро ощущая собственное убожество, мы вынуждены были вновь забраться в наше узилище на колесах.
Мы прибывали на стоянки в самые несусветные часы, и расположены они были — в самых несусветных местах. Могу сразу сказать, что первый мой опыт оказался удачнее остальных. Больше нигде нас не принимали так хорошо, как у Берчела Фенна. Да и странно было бы в таком долгом и тайном путешествии ждать чего-либо иного. Во время первой стоянки мы пролежали шесть часов в сенном сарае, который одиноко стоял в чахлом, заболоченном фруктовом саду; чтобы сделать его более привлекательным в наших глазах, нам сказали, что однажды в нем было совершено чудовищное убийство и теперь здесь обитает призрак убитого. Но уже занималось утро, и мы чересчур утомились, чтобы пугаться привидений. На вторые или третьи сутки мы около полуночи сделали привал прямо на голой, поросшей вереском равнине, укрылись за редкими кустами терновника, развели костер, чтобы согреться, поужинали, точно нищие, хлебом и куском холодной свинины и, точно цыгане, уснули, протянув ноги к огню. Между тем Кинг вместе с повозкой скрылся неведомо куда, чтобы сменить лошадей, и лишь поздним хмурым утром, когда он наконец вернулся, мы смогли продолжать путь. В другой раз мы остановились посреди ночи в ветхом, выбеленном известкой двухэтажном домишке, его окружала изгородь из бирючины; морозная луна безучастно светила в окна второго этажа, но окна кухни были освещены пламенем очага; его отблески лежали на крыше и отражались от тарелок, висевших на стенах. Кинг долго барабанил в дверь; не сразу ему удалось разбудить старую каргу, которая дремала в кресле у очага вместо того, чтобы бодрствовать и поджидать нас; наконец нас впустили в дом и напоили горячим чаем. Старуха эта приходилась теткой Берчелу Фенну и безо всякой охоты помогала ему в его рискованном ремесле. Хотя дом стоял на отшибе, а час был вовсе не подходящий ни для прохожих, ни для проезжих, хозяйка разговаривала с Кингом только шепотом. В этом неизменно опасливом перешептывании было что-то гнетущее, словно в доме кто-то тяжко болен. Боязливость хозяйки невольно передалась и всем нам. Мы затаились и затихли, как мыши, когда кошка близко; стоило за едой кому-нибудь звякнуть ложкой, и все вздрагивали; когда, наконец, пришла пора отправляться, все мы облегченно вздохнули и забрались в повозку с ощущением, что опасность миновала и нам больше нечего бояться. По большей части, однако, мы закусывали, не таясь, в придорожных трактирах, обычно в самое неподходящее время дня, когда местные жители трудились на полях или на скотных дворах. Я непременно должен рассказать о последней нашей такой остановке и о том, сколь неудачно она для нас обернулась, но так как все это послужило мне сигналом расстаться с моими спутниками, я прежде должен довести до конца свой рассказ о них.
Во все время нашего путешествия не произошло ничего такого, что поколебало бы мнение, которое сложилось у меня о полковнике при первом знакомстве. Старый джентльмен сразу показался мне на редкость достойным человеком; оглядываясь назад, таким я вижу его и посейчас. Мне довелось наблюдать его во время тягчайших испытаний, когда мы голодали и холодали; он умирал, это видно было с первого взгляда, и, однако, я не припомню, чтобы хоть раз с его уст сорвалось грубое, резкое слово, чтобы он хоть раз вспылил. Напротив того, он был неизменно учтив и даже если во время беседы, случалось, заговаривался, речи его неизменно были кротки — он был словно очень добрый, уже несколько впавший в детство старый рыцарь, до последней минуты сохранивший верность своему знамени. Уж не решусь сосчитать, как часто, выйдя внезапно из своего оцепенения, старик снова и снова рассказывал нам о том, как он заслужил крест и как ему вручил эту награду сам император, или принимался в который уже раз вспоминать наивные и даже глупенькие слова своей дочери, когда она увидела этот крест у него на груди. Была у него еще одна история, которую он повторял, когда хотел упрекнуть майора, который без отдыха и срока поносил англичан и безмерно нам этим надоел. То была повесть о braves gens [20], у которых он одно время жил и столовался. Правда, он был натура столь бесхитростная и благородная, что самая обычная любезность трогала его до глубины души и надолго сохранялась в памяти; однако по тысяче пустячных, но убедительных подробностей я понял, что в этой семье его и в самом деле любили и окружали доброй заботой. Сыновья и дочери этого семейства постоянно поддерживали огонь в камине его спальни; писем из Франции эти чужестранные его попечители ждали, пожалуй, с не меньшим нетерпением, нежели он сам; и когда письмо наконец приходило, полковник вслух читал его в гостиной всему семейству, тут же переводя им каждую фразу. Познания полковника в английском языке были скудны, а письма его дочери уж, наверно, не слишком занимательны; и, рисуя себе эти долгие минуты в гостиной, я не сомневался, что полковник был близок всему этому семейству, и мне казалось, я в собственной груди ощущаю ту смесь мягкой насмешки и сочувствия, тот спор меж слезами и смехом, что шел в груди слушателей. Семья эта была добра к старику до последней минуты. Его побег, оказывается, не был для них тайной, его камлотовый плащ был спешно поставлен на теплую подкладку, и в кармане у него лежало письмо, которое дочка хозяев написала его дочери в Париж. В последний вечер, когда пришла пора всем разойтись по своим спальням, все знали, что более никогда его не увидят, но не обмолвились об этом ни словом. Он поднялся, сославшись на усталость, и обернулся к дочери, главной своей союзнице: «Позвольте мне, дитя мое… позвольте старому, не взысканному судьбой солдату… обнять вас… и да благословит вас бог за вашу доброту!» Девушка прильнула к нему и заплакала у него на груди; хозяйка дома тоже залилась слезами: «Et je vous le jure, le pere se mouchait» [21], — проговорил полковник, лихо крутя ус, но и у него самого при одном воспоминании об этой минуте увлажнились глаза.
Мне отрадно бьгло знать, что в плену он обрел друзей и что в это роковое путешествие его проводили столь сердечно. Он нарушил слово офицера ряди дочери; но я очень скоро потерял надежду, что у него достанет сил дожить до встречи с нею, вынести до конца все тяготы пути, превозмочь губительную усталость и безжалостный холод, сопровождавший нас в нашем паломничестве. Я делал все для него, все, что только мог: ухаживал за ним, укрывал, берег его сон, иногда, если дорога была особенно нехороша, поддерживал его, обняв за плечи.
— Шандивер, — сказал он однажды, — вы мне точно сын… точно сын.
Мне отрадно вспоминать эти его слова, хотя в ту минуту слышать их было мучительно. Все оказалось напрасно. Как ни быстро мы приближались к Франции, он приближался к уготованному ему концу еще быстрей. День ото дня он слабел, становился все равнодушнее к окружающему. В речи его вдруг зазвучал и становился все явственней простонародный выговор Нижней Нормандии, от которого он давным-давно избавился, появились и словечки, понятные лишь выходцу из тех краев. В самый последний день он вновь принялся рассказывать все ту же неизменную историю о кресте, что вручил ему сам император. Майор чувствовал себя особенно скверно, а быть может, находился в особенно дурном расположении духа и стал сердито протестовать.
— Pardonnez-moi, monsieur le commandant, mais c'esi pour monsieur [22], — отвечал полковник. — Мсье еще не слыхал об этом случае, и он так добр, что сам хочет послушать.
Однако в самом скором времени" еж начал терять нить повествования и наконец сказал:
— Que que j'ai? Je m'embrouille! Suffit s m'a la donne et Berthe en etait bien contente [23].
Эти слова поразили меня — словно опустился занавес или затворились двери склепа.
Чуть погодя он и в самом деле уснул младенчески спокойным сном, из которого тихо перешел в небытие. В это время я как раз поддерживал его, но ничего не заметил, — он только чуть вытянулся — такая легкая смерть была дарована этому страдальцу. Лишь вечером на привале мы с майором обнаружили, что вместо третьего спутника нас сопровождают его бренные останки. Той ночью мы стащили лопату на ближайшем поле — кажется, где-то близ Маркет-Босуорта — и, отъехав еще немного, со слезами и молитвами, при свете фонаря, который держал Кинг, схоронили старого солдата империи в роще молодых дубков.
Не знай мы, что есть еще иной мир, мы бы непременно его выдумали: слишком горькие часы выпадают человеку в недолгий срок, отпущенный ему "а земле!
Что до майора, я давно уже его простил. Он принес скорбную весть несчастной дочери полковника; сделал он это, как я слышал, со всей возможной мягкостью; да и в самом деле, кто бы мог передать подобное известие без слез! Ему тоже недолго осталось мучиться в земной юдоли, а так как мне не за, что особенно его расхваливать, я умолчу об его имени. И полковника тоже называть — не стану, ибо он нарушил слово офицера. Requiescat [24].
ГЛАВА XV
НЕЧАЯННАЯ ВСТРЕЧА С КОНТОРЩИКОМ МИСТЕРА РОУМЕНА
Я уже говорил, что кормились мы обыкновенно в плохоньких придорожных гостиницах, известных Кингу. Всякий день мы рисковали головой и ради ломтя хлеба ставили на карту свою жизнь. Иногда, чтобы несколько уменьшить опасность, мы вылезали из повозки еще загодя, не доехав до гостиницы, заходили в нее поодиночке, и каждый заказывал, что ему вздумается, словно мы вовсе не были знакомы друг с другом. Таким же манером мы и уходили и встречались в заранее условленном месте, где-нибудь в полумиле от гостиницы, где нас уже поджидала наша повозка. Полковник и майор знали поанглийски всего-то несколько слов, а об их выговоре и подумать страшно. Однако и этого хватало, чтобы заказать ветчину и какое-либо питье, а после потребовать счет; и, сказать по правде, в этих трактирах и гостиницах ни у кого не было охоты, да и знаний, "чтобы обращать внимание на чью-то не слишком правильную речь.
Часов в десять вечера мучительный голод и холод привели нас в какой-то трактир на Бедфордширской равнине, неподалеку от Бедфорда. В кухне расположился длинный, тощий субъект лет сорока, весь в черном, лицо его сразу бросалось в глаза. Он сидел на скамье у очага и курил длинную-предлинную глиняную трубку. Шляпа его и парик, висели позади на крючке, он был совершенно лыс и глядел проницательно, испытующе и недоверчиво. Смотрел он на всех свысока, явно полагая себя светским человеком, очутившимся среди неотесанной деревенщины, и отчаянно задирал нос — как выяснилось позднее, что называется, по долгу службы, ибо оказался секретарем некоего адвоката. Я взял на себя самую неблагодарную роль: явился последним; когда я переступил порог, майор сидел за боковым столиком и перед ним уже стояли какие-то блюда. Шел, видно, общий разговор, и я тотчас почувствовал, что атмосфера накалена. У майора в лице читалось волнение, у конторщика — торжество, а трое или четверо крестьян в холщовых рубахах (они разместились у очага и играли в этом представлении роль хора) не замечали, что трубки их погасли.
— Мое почтение, сэр, — обратился ко мне адвокатский конторщик.
— И мое вам, сэр, — отвечал я.
Часов в десять вечера мучительный голод и холод привели нас в какой-то трактир на Бедфордширской равнине, неподалеку от Бедфорда. В кухне расположился длинный, тощий субъект лет сорока, весь в черном, лицо его сразу бросалось в глаза. Он сидел на скамье у очага и курил длинную-предлинную глиняную трубку. Шляпа его и парик, висели позади на крючке, он был совершенно лыс и глядел проницательно, испытующе и недоверчиво. Смотрел он на всех свысока, явно полагая себя светским человеком, очутившимся среди неотесанной деревенщины, и отчаянно задирал нос — как выяснилось позднее, что называется, по долгу службы, ибо оказался секретарем некоего адвоката. Я взял на себя самую неблагодарную роль: явился последним; когда я переступил порог, майор сидел за боковым столиком и перед ним уже стояли какие-то блюда. Шел, видно, общий разговор, и я тотчас почувствовал, что атмосфера накалена. У майора в лице читалось волнение, у конторщика — торжество, а трое или четверо крестьян в холщовых рубахах (они разместились у очага и играли в этом представлении роль хора) не замечали, что трубки их погасли.
— Мое почтение, сэр, — обратился ко мне адвокатский конторщик.
— И мое вам, сэр, — отвечал я.