Страница:
— Дождливое утро, милейший, — обратился я к вознице.
Этот неотесанный деревенщина, лохматый, с тупой физиономией, ни слова мне не ответил, но принялся нещадно нахлестывать лошадей. Усталые клячи, которые едва передвигали ноги, никак не отозвались на его жестокость, и я без всякого труда продолжал шагать рядом с повозкой, улыбаясь про себя тщетности его усилий и теряясь в догадках, чем они вызваны. Я с виду отнюдь не столь грозен, чтобы пускаться от меня наутек; к тому же совесть моя была не вовсе чиста, я скорее привык сам остерегаться, нежели видеть, как робеют предо мной. Наконец возница перестал нахлестывать лошадей и, словно признав себя побежденным, вложил кнут в карман сиденья.
— Что же это вы хотели от меня удрать? — сказал я. — Ну и ну, англичанину это не те лицу.
— Прощения просим, хозяин, я ведь, не в обиду вам, — отвечал он, приподнимая шапку.
— Да я и не обижаюсь! — воскликнул я. — Просто хотел скрасить дорогу веселой беседой.
Он пробормотал что-то вроде того, что веселье, мол, не по его части.
— Тогда попробуем что-нибудь еще, — сказал я. — Да я ко всякой душе ключик подберу, что твой проповедник. Скажу не хвалясь, доставались мне попутчики и поугрюмей вашего, но я и с ними отлично ладил. Вы домой едете?
— Ага, домой, — отвечал он.
— Вот это называется посчастливилось! — воскликнул я. — В таком случае мы еще наглядимся друг на друга, ведь нам по пути. Послушайте, а почему бы вам меня не подвезти? У вас на козлах вполне хватит места на двоих.
Неожиданным рывком повозка опередила меня на два ярда. Лошади рванулись вперед и тут же стали.
— Эй, не балуй! — сказал он, грозя мне кнутом. — Со мной шутки плохи.
— Какие шутки? Я попросил вас, подвезти меня, но вовсе и не думал пускать в ход силу.
— Ну, а я в ответе за повозку и за лошадей, вон что, — сказал он. — А с вашим братом, бродягами да бездельниками, не связываюсь, вон какое дело.
— Мне следует поблагодарить вас за трогательное доверие, — сказал я, бесстрашно подходя к нему, — Впрочем, вы правы, дорога пустынна, долго ли до беды. Но вам ведь ничего не грозит. Оттого вы мне и по душе, мне люба ваша осмотрительность, ваш простодушный и застенчивый нрав. Только почему вы от меня-то ждете худого? Открыли бы дверь, приютили бы меня, дали бы мне местечко в этом ящике или как, бишь, он у вас прозывается?
И я для наглядности похлопал ладонью по боку повозки.
Возчик и прежде был напуган, но тут он, кажется, вовсе лишился дара речи и воззрился на меня, окончательно ошалев от ужаса.
— Почему бы и нет? — продолжал я. — Мысль недурна. Будь я отъявленный разбойник, в этом ящике я вам не опасен. Главное, держите меня под замком. А ведь тут и вправду замок, ящик-то ваш на запоре, — сказал я, подергав дверь. — A propos [18], что у вас там за груз? Видно, очень ценный.
Возчик не нашелся, что ответить.
«Тут-тук-тук» — постучал я в дверь, как хорошо вышколенный лакей.
— Есть кто-нибудь дома? — спросил я затем и наклонился, прислушиваясь.
Изнутри донеслось подавленное чиханье — начинался неудержимый приступ; сразу же кто-то чихнул снова, но тут возчик, словно очнувшись, грубо выбранился, оборотился к лошадям да с такой силой вытянул их кнутом, что они взяли в галоп, и несуразная двуколка во всю прыть понеслась по дороге.
При первом звуке чиханья я отпрянул, точно от выстрела. Но уже в следующий миг в мозгу моем словно молния сверкнула, — я все понял. Вот она, разгадка тайны Фенна; вот как он переправляет беглых пленников: по ночам везет их через всю Англию в крытом возке. Только что рядом со мною были французы; чихнул в повозке мой соотечественник, мой товарищ, быть может, мой друг! И я припустился вдогонку.
— Стой! — закричал я. — Обожди! Не бойся! Обожди!
Но возница лишь на миг обернул ко мне побелевшее лицо и удвоил усилия; весь подавшись вперед, он бешено нахлестывал лошадей и кричал на них, что было мочи; они скакали галопом, копыта дробно стучали по большаку, и повозка, подпрыгивая на ухабах, скрылась в ореоле дождя и брызжущей во все — стороны грязи. Всего минуту назад она влеклась, точно хромая корова, и вот уже летит, точно колесница Аполлона. Никогда нельзя заранее сказать, на что способен человек, пока его хорошенько не испугаешь!
И хотя я мчался, как скороход, мне еле удавалось не отставать от них; но теперь, когда я узнал, что соотечественники мои так близко, ни о чем другом я уже не думал. Еще ярдов через сотню повозка круто свернула с большой дороги на проселок, густо обсаженный позимнему безлистными деревьями, и скрылась из виду. Когда я опять ее увидел, расстояние между нами намного увеличилось, но опасность, что она ускользнет от меня, уже миновала: лошади снова еле передвигали ноги. Я убедился, что теперь им от меня не уйти, и сам замедлил шаг, стараясь отдышаться.
Вскорости дорога круто свернула направо, и взору моему открылись ворота и посыпанная гравием аллея; я вошел в ворота и, пройдя еще немного, увидел добротный, красного кирпича дом, построенный, должно быть, лет семьдесят назад, со множеством окон, выходящих на лужайку и в сад. За домом виднелись службы и остроконечные скирды сена; судя по всему, в прошлом это был барский дом, да попал в руки какому-нибудь фермеру-арендатору, который одинаково равнодушен и к внешнему виду своих владений и к истинному комфорту. Следы небрежения виднелись на каждом шагу: кусты не подстрижены, газоны запущены, стекла в окнах побиты и кое-как заклеены бумагой или заткнуты тряпьем. Двор стеной обступали деревья, по большей части вечнозеленые, и скрывали его от любопытных глаз. Когда в это унылое зимнее утро, под проливным дождем и порывистым — ветром, что завывал в старых трубах, я подошел ближе, повозка уже остановилась у парадного крыльца. и возница о чем-то озабоченно толковал с мистером Берчелом Фенном. Тот стоял, заложив руки за спину, тяжеловесный, нескладный, с могучим подгрудком, точно у быка, топорное лицо багрово — ни дать ни взять полная осенняя луна; в жокейской шапочке, синей куртке и высоких сапогах он и вправду походил на солидного, зажиточного арендатора.
Пока я шел к ним, они продолжали разговаривать, но потом разом умолкли и вытаращили на меня глаза. Я снял шляпу.
— Я имею удовольствие говорить с мистером. Берчелом Фенном? — спросил я.
— Он самый, сэр, — отвечал мистер Фенн, снимая жокейскую шапочку в ответ на мою учтивость, но взгляд у него был отчужденный и, движения замедленные, словно он продолжал думать о чем-то своем. — А вы кто будете?
— осведомился он.
— Это вы узнаете после, — отвечал я. — А пока довольно сказать, что я к вам по делу.
Он, казалось, с трудом усваивал смысл моих слов и, разинув рот, по-прежнему не сводил с меня узких", как щелки, глаз.
— Позвольте вам заметить, сэр, — продолжал я, — что утро отчаянно сырое и уголок у камина, а быть может, и стаканчик горячительного были бы сейчас как раз впору.
Дождь и вправду полил как из ведра, вода с шумом низвергалась по водосточным желобам, в воздухе стоял неумолчный треск и грохот. Но мокрое от дождя, неподвижное лицо Берчела Фенна отнюдь не обнадеживало. Напротив, меля охватило дурное предчувствие, и оно нисколько не уменьшилось при взгляде на возницу, который, вытянув шею, оцепенело глядел на нас, точно кролик на удава. Так мы стояли и молчали, пока пленник в повозке не принялся снова чихать; при этом звуке возница преобразился как по волшебству, хлестнул лошадей, и они поплелись за угол дома, а мистер Фенн сразу очнулся и обратился к двери.
— Входите, входите, сэр, — сказал он. — Вы уж извините, сэр, у меня замок заедает.
Он и в самом деле на удивление долго отпирал дверь; она — не только была заперта снаружи, но, казалось, замок не повиновался хозяину оттого, что им давно не пользовались, и, когда наконец Фенн посторонился и пропустил меня вперед, я еще с порога услыхал тот особый, не оставляющий сомнений звук, каким дождь отдается в пустых, нежилых комнатах. Прихожая, в которой я очутился, была просторная, квадратная, по углам стояли растения в кадках, выложенный каменными плитками пол был грязен, повсюду валялась солома, к столику красного дерева — единственной здесь мебели — когда-то прилепили прямо так, без подсвечника, свечу и дали ей догореть до конца; было это, по-видимому, давным-давно, ибо остатки оплывшего воска покрылись зеленой плесенью. Эти новые впечатления пришпорили мою мысль, и она заработала с особенной живостью. Я оказался запертым с Фенном и его наемником в нежилом — доме, посреди запущенного сада, за стеною густых елей — самая подходящая сцена для темных дел. Мне отчетливо представилось, как в прихожей поднимают сегодня две каменные — плиты и под шум дождя возница копает мне в подполье могилу, и, сказать по правде, такая картина сильно мне не понравилась. Я чувствовал, что пора отбросить шутки и объявить истинную причину моего вторжения, и уже подыскивал слова, с которых бы лучше начать, но тут у меня за спиной со" стуком захлопнулась парадная дверь, я быстро обернулся, уронив при этом палку из падуба, — и обернулся как раз вовремя, чтобы спасти свою жизнь.
Неожиданность нападения и непомерный вес моего противника сразу дали ему преимущество. В правой руке у него оказался громадный пистолет, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы вновь и вновь отводить эту руку. Левой рукой Фенн так притиснул меня к себе, что я уж думал, он либо раздавит меня, либо задушит: Рот у него был разинут, лицо побагровело еще больше, он дышал тяжело, шумно, как животное. Поединок был столь же короток, сколь яростен и внезапен. Пьянство, от которого тело моего противника отяжелело и разбухло, уже подорвало его силы. Сделав еще одно могучее усилие, он едва не одолел меня, однако пистолет, по счастью, разрядился в воздух, и хватка его ослабла, железное кольцо рук разжалось, ноги подкосились, и он рухнул на колени.
— Пощадите! — тяжело выдохнул он.
Я был не только позорно испуган, но к тому же еще и потрясен; все мои утонченные чувства возмущались: так чувствовала бы себя благородная дама, оказавшись в лапах подобного чудовища. Я отпрянул, избегая его отвратительного прикосновения, схватил пистолет — даже и разряженный, он оставался страшным оружием — и замахнулся рукоятью.
— Пощадить тебя! — воскликнул я. — Пощадить эдакую скотину!
Голос его замер в ожиревшей глотке, но губы все продолжали отчаянно складывать слова мольбы. Гнев мой уже остыл, но отвращение не становилось меньше; мне гадко было смотреть на эту коленопреклоненную тушу и не терпелось избавиться от мерзкого зрелища.
— Перестань-ка паясничать, — сказал я, — смотреть на тебя тошно. Я не собираюсь тебя убивать, понял? Ты мне нужен.
На лице его выразилось облегчение и, я бы сказал, сильно его украсило.
— Все… все, что вам угодно, — сказал он. «Все» — великое слово, и в его устах оно заставило меня призадуматься.
— То есть? — переспросил я. — Ты что же, готов раскрыть мне все карты?
Его «да» прозвучало решительно и даже торжественно, как клятва.
— Я знаю, в этом замешан мсье де Сент-Ив; благодаря его бумагам мы напали на твой след, — сказал я. — Ты согласен вывести на чистую воду и остальных?
— Да… согласен! — воскликнул он. — Всех выдам, всю шайку, а там такие есть важные птицы — ой-ой! Я всех назову, я пойду в свидетели.
— Чтобы всех повесили, кроме тебя? Ах ты, гнусный негодяй! — не выдержал я. — Заруби себе на носу, я не шпион и не охотник за ворами. Я родня мсье де Сент-Иву, я пришел от него и действую в его интересах. Честное слово, мистер Берчел Фенн, вы попали впросак. Ну ладно, вставайте, хватит пресмыкаться. Вставай, ты, воплощение порока!
Он неуклюже поднялся. Мужество совсем ему изменило, иначе мне бы, пожалуй, все-таки несдобровать, а я, глядя на него, колебался, и, право же, не без оснований. То был закоренелый предатель: он пытался меня убить, и я сперва взял над ним верх, а потом изобличил и оскорбил его. Разумно ли оставаться в его власти? С его помощью я, конечно, буду продвигаться быстрей, но путешествие мое, конечно, станет куда менее приятным, и совершенно очевидно, что оно будет много опаснее. Короче говоря, я бы тут же умыл руки и распростился с ним, если бы не соблазн увидеть французских офицеров: ведь я знал, что они в двух шагах от меня, и, вполне естественно, мне не терпелось встретиться со своими соотечественниками. Но для этого прежде всего следовало пойти на мировую с мистером Фенном, что было не так-то просто. Для того, чтобы между двумя людьми могла завязаться дружба, каждый должен чем-то поступиться ради другого, а чем я тут мог поступиться? И что я о нем знал? Только то, что он заведомый негодяй, глупец и попросту отребье?
— Что ж, — заговорил я, — история вышла прескверная, и вспоминать ее, я думаю, вам не доставит особого удовольствия; да сказать по правде, я и сам рад бы забыть о ней. Так попытаемся забыть. Вот вам ваш пистолет, он дурно пахнет; суньте его в карман или где он там у вас хранился. Держите! А теперь давайте встретимся как ни в чем не бывало, будто в первый раз… Здравствуйте, мистер Фенн! Рад с вами познакомиться. Мне посоветовал к вам обратиться мой родич виконт де Сент-Ив.
— Вы это всерьез? — воскликнул он. — Вы и впрямь готовы скинуть со счетов нашу небольшую стычку?
— Ну, разумеется! — отвечал я. — Вы показали себя храбрым малым; можно не сомневаться, что в решающую минуту вам все нипочем. По этой маленькой стычке о вас ничего худого не скажешь, разве что сила ваша уступает вашему мужеству. Просто вы человек уже не первой молодости, вот и все.
— Бога ради, сэр, не выдайте меня виконту, — взмолился Фенн. — Я и впрямь малость напугался, но это только слова, сэр, сгоряча чего не сболтнешь… и забудем про это.
— Разумеется, — успокоил я его. — Совершенно с вами согласен.
— А из-за виконта мне почему неспокойно, сэр, — продолжал он, — как бы его не склонили чего решить второпях. Дело-то ведь мое денежное, лучше и не надо, только вот тяжелое, сэр… куда уж тяжелей. Оно меня состарило раньше срока. Сами видели, сэр, ноги у меня теперь совсем никуда. Ноги не держат и задыхаюсь — вот оно, мое слабое место. А в вас-то я ни чуточки не сомневаюсь, сэр; вы ведь настоящий джентльмен и не захотите ссорить друзей.
— Ну, разумеется, вы совершенно правильно меня поняли; я полагаю, мне незачем докладывать виконту о таких пустяках.
— И не взыщите за такую смелость, этим вы ему только угодите! — сказал он. — Я вас теперь век не забуду. Не желаете ли кружечку домашнего пивца? С вашего позволения! Вот сюда пожалуйте, я вам всей душой благодарен… всей душой рад услужить такому джентльмену, сэр, вы ж родня нашему виконт, знатный род, тут и впрямь есть чем гордиться! Осторожней, сэр, здесь ступенька. Надеюсь, виконт здоров? И мусью граф тоже?
О господи! Этот гнусный негодяй еще не успел отдышаться после яростного нападения на меня и, однако, уже льстил и фамильярничал, точно старый слуга, пестовавший меня с пеленок, уже пытался мне угодить разговором о моем знатном родстве!
Я прошел за ним через весь дом на задний двор, где возница под навесом мыл повозку. Он, должно быть, слышал выстрел. Он просто не мог не слышать: пистолет был лишь немногим меньше мушкетона, полностью заряжен и прогремел, что хорошая пушка. Возница слышал выстрел и оставил его без внимания, а теперь, когда мы появились из двери черного хода, на мгновение поднял голову, побледнел, и лицо его предательски выразило его чувства столь же недвусмысленно, как самая откровенная исповедь. Этот мерзавец ожидал увидеть одного Фенна; он ждал, что его позовут исполнить роль могильщика, которую я еще прежде отвел ему в моем воображении.
Не стану утруждать читателя подробным описанием моего визита в кухню: ни тем, как мы подогревали пиво с пряностями, и, кстати сказать, отлично подогрели, ни тем, как сидели и беседовали. Фенн — точно старый, верный, любящий вассал, а я… что ж, я так был восхищен его бесстыдством, что и передать не могу, и в скором времени это восхищение победило мою недавнюю враждебность. Сей редкостный плут мне даже полюбился. Его апломб был столь величествен, что я уже находил в этом негодяе своеобразную прелесть. Мне еще не доводилось встречать такого законченного мошенника; его подлость была столь же необъятна, как его брюхо, и в глубине души я полагал, что он столь же мало в ответе за одно, как и за другое. Он удостоил меня высшей откровенности — пустился рассказывать свою жизнь; поведал мне, что, несмотря на войну и на высокие цены, ферма никак себя не оправдывала; что «тут вдоль большака местность вся сырая да холодная», что ветры, дожди, времена года — все «как нарочно перепуталось»; что миссис Фенн больше нет в живых. Вот уже скоро два года как она померла. «А уж какая замечательная женщина была моя старуха, сэр, прошу прощения за такую похвальбу», — прибавил он в приступе смирения, Короче говоря, он дал мне случай наблюдать Джона Буля, если можно так выразиться, во всем его неприглядном естестве: алчный ростовщик, вероломный лицемер, и все эти свойства доведены до крайних пределов, — так что и небольшая встряска и волнение из-за нашей стычки в прихожей вполне того стоили.
Этот неотесанный деревенщина, лохматый, с тупой физиономией, ни слова мне не ответил, но принялся нещадно нахлестывать лошадей. Усталые клячи, которые едва передвигали ноги, никак не отозвались на его жестокость, и я без всякого труда продолжал шагать рядом с повозкой, улыбаясь про себя тщетности его усилий и теряясь в догадках, чем они вызваны. Я с виду отнюдь не столь грозен, чтобы пускаться от меня наутек; к тому же совесть моя была не вовсе чиста, я скорее привык сам остерегаться, нежели видеть, как робеют предо мной. Наконец возница перестал нахлестывать лошадей и, словно признав себя побежденным, вложил кнут в карман сиденья.
— Что же это вы хотели от меня удрать? — сказал я. — Ну и ну, англичанину это не те лицу.
— Прощения просим, хозяин, я ведь, не в обиду вам, — отвечал он, приподнимая шапку.
— Да я и не обижаюсь! — воскликнул я. — Просто хотел скрасить дорогу веселой беседой.
Он пробормотал что-то вроде того, что веселье, мол, не по его части.
— Тогда попробуем что-нибудь еще, — сказал я. — Да я ко всякой душе ключик подберу, что твой проповедник. Скажу не хвалясь, доставались мне попутчики и поугрюмей вашего, но я и с ними отлично ладил. Вы домой едете?
— Ага, домой, — отвечал он.
— Вот это называется посчастливилось! — воскликнул я. — В таком случае мы еще наглядимся друг на друга, ведь нам по пути. Послушайте, а почему бы вам меня не подвезти? У вас на козлах вполне хватит места на двоих.
Неожиданным рывком повозка опередила меня на два ярда. Лошади рванулись вперед и тут же стали.
— Эй, не балуй! — сказал он, грозя мне кнутом. — Со мной шутки плохи.
— Какие шутки? Я попросил вас, подвезти меня, но вовсе и не думал пускать в ход силу.
— Ну, а я в ответе за повозку и за лошадей, вон что, — сказал он. — А с вашим братом, бродягами да бездельниками, не связываюсь, вон какое дело.
— Мне следует поблагодарить вас за трогательное доверие, — сказал я, бесстрашно подходя к нему, — Впрочем, вы правы, дорога пустынна, долго ли до беды. Но вам ведь ничего не грозит. Оттого вы мне и по душе, мне люба ваша осмотрительность, ваш простодушный и застенчивый нрав. Только почему вы от меня-то ждете худого? Открыли бы дверь, приютили бы меня, дали бы мне местечко в этом ящике или как, бишь, он у вас прозывается?
И я для наглядности похлопал ладонью по боку повозки.
Возчик и прежде был напуган, но тут он, кажется, вовсе лишился дара речи и воззрился на меня, окончательно ошалев от ужаса.
— Почему бы и нет? — продолжал я. — Мысль недурна. Будь я отъявленный разбойник, в этом ящике я вам не опасен. Главное, держите меня под замком. А ведь тут и вправду замок, ящик-то ваш на запоре, — сказал я, подергав дверь. — A propos [18], что у вас там за груз? Видно, очень ценный.
Возчик не нашелся, что ответить.
«Тут-тук-тук» — постучал я в дверь, как хорошо вышколенный лакей.
— Есть кто-нибудь дома? — спросил я затем и наклонился, прислушиваясь.
Изнутри донеслось подавленное чиханье — начинался неудержимый приступ; сразу же кто-то чихнул снова, но тут возчик, словно очнувшись, грубо выбранился, оборотился к лошадям да с такой силой вытянул их кнутом, что они взяли в галоп, и несуразная двуколка во всю прыть понеслась по дороге.
При первом звуке чиханья я отпрянул, точно от выстрела. Но уже в следующий миг в мозгу моем словно молния сверкнула, — я все понял. Вот она, разгадка тайны Фенна; вот как он переправляет беглых пленников: по ночам везет их через всю Англию в крытом возке. Только что рядом со мною были французы; чихнул в повозке мой соотечественник, мой товарищ, быть может, мой друг! И я припустился вдогонку.
— Стой! — закричал я. — Обожди! Не бойся! Обожди!
Но возница лишь на миг обернул ко мне побелевшее лицо и удвоил усилия; весь подавшись вперед, он бешено нахлестывал лошадей и кричал на них, что было мочи; они скакали галопом, копыта дробно стучали по большаку, и повозка, подпрыгивая на ухабах, скрылась в ореоле дождя и брызжущей во все — стороны грязи. Всего минуту назад она влеклась, точно хромая корова, и вот уже летит, точно колесница Аполлона. Никогда нельзя заранее сказать, на что способен человек, пока его хорошенько не испугаешь!
И хотя я мчался, как скороход, мне еле удавалось не отставать от них; но теперь, когда я узнал, что соотечественники мои так близко, ни о чем другом я уже не думал. Еще ярдов через сотню повозка круто свернула с большой дороги на проселок, густо обсаженный позимнему безлистными деревьями, и скрылась из виду. Когда я опять ее увидел, расстояние между нами намного увеличилось, но опасность, что она ускользнет от меня, уже миновала: лошади снова еле передвигали ноги. Я убедился, что теперь им от меня не уйти, и сам замедлил шаг, стараясь отдышаться.
Вскорости дорога круто свернула направо, и взору моему открылись ворота и посыпанная гравием аллея; я вошел в ворота и, пройдя еще немного, увидел добротный, красного кирпича дом, построенный, должно быть, лет семьдесят назад, со множеством окон, выходящих на лужайку и в сад. За домом виднелись службы и остроконечные скирды сена; судя по всему, в прошлом это был барский дом, да попал в руки какому-нибудь фермеру-арендатору, который одинаково равнодушен и к внешнему виду своих владений и к истинному комфорту. Следы небрежения виднелись на каждом шагу: кусты не подстрижены, газоны запущены, стекла в окнах побиты и кое-как заклеены бумагой или заткнуты тряпьем. Двор стеной обступали деревья, по большей части вечнозеленые, и скрывали его от любопытных глаз. Когда в это унылое зимнее утро, под проливным дождем и порывистым — ветром, что завывал в старых трубах, я подошел ближе, повозка уже остановилась у парадного крыльца. и возница о чем-то озабоченно толковал с мистером Берчелом Фенном. Тот стоял, заложив руки за спину, тяжеловесный, нескладный, с могучим подгрудком, точно у быка, топорное лицо багрово — ни дать ни взять полная осенняя луна; в жокейской шапочке, синей куртке и высоких сапогах он и вправду походил на солидного, зажиточного арендатора.
Пока я шел к ним, они продолжали разговаривать, но потом разом умолкли и вытаращили на меня глаза. Я снял шляпу.
— Я имею удовольствие говорить с мистером. Берчелом Фенном? — спросил я.
— Он самый, сэр, — отвечал мистер Фенн, снимая жокейскую шапочку в ответ на мою учтивость, но взгляд у него был отчужденный и, движения замедленные, словно он продолжал думать о чем-то своем. — А вы кто будете?
— осведомился он.
— Это вы узнаете после, — отвечал я. — А пока довольно сказать, что я к вам по делу.
Он, казалось, с трудом усваивал смысл моих слов и, разинув рот, по-прежнему не сводил с меня узких", как щелки, глаз.
— Позвольте вам заметить, сэр, — продолжал я, — что утро отчаянно сырое и уголок у камина, а быть может, и стаканчик горячительного были бы сейчас как раз впору.
Дождь и вправду полил как из ведра, вода с шумом низвергалась по водосточным желобам, в воздухе стоял неумолчный треск и грохот. Но мокрое от дождя, неподвижное лицо Берчела Фенна отнюдь не обнадеживало. Напротив, меля охватило дурное предчувствие, и оно нисколько не уменьшилось при взгляде на возницу, который, вытянув шею, оцепенело глядел на нас, точно кролик на удава. Так мы стояли и молчали, пока пленник в повозке не принялся снова чихать; при этом звуке возница преобразился как по волшебству, хлестнул лошадей, и они поплелись за угол дома, а мистер Фенн сразу очнулся и обратился к двери.
— Входите, входите, сэр, — сказал он. — Вы уж извините, сэр, у меня замок заедает.
Он и в самом деле на удивление долго отпирал дверь; она — не только была заперта снаружи, но, казалось, замок не повиновался хозяину оттого, что им давно не пользовались, и, когда наконец Фенн посторонился и пропустил меня вперед, я еще с порога услыхал тот особый, не оставляющий сомнений звук, каким дождь отдается в пустых, нежилых комнатах. Прихожая, в которой я очутился, была просторная, квадратная, по углам стояли растения в кадках, выложенный каменными плитками пол был грязен, повсюду валялась солома, к столику красного дерева — единственной здесь мебели — когда-то прилепили прямо так, без подсвечника, свечу и дали ей догореть до конца; было это, по-видимому, давным-давно, ибо остатки оплывшего воска покрылись зеленой плесенью. Эти новые впечатления пришпорили мою мысль, и она заработала с особенной живостью. Я оказался запертым с Фенном и его наемником в нежилом — доме, посреди запущенного сада, за стеною густых елей — самая подходящая сцена для темных дел. Мне отчетливо представилось, как в прихожей поднимают сегодня две каменные — плиты и под шум дождя возница копает мне в подполье могилу, и, сказать по правде, такая картина сильно мне не понравилась. Я чувствовал, что пора отбросить шутки и объявить истинную причину моего вторжения, и уже подыскивал слова, с которых бы лучше начать, но тут у меня за спиной со" стуком захлопнулась парадная дверь, я быстро обернулся, уронив при этом палку из падуба, — и обернулся как раз вовремя, чтобы спасти свою жизнь.
Неожиданность нападения и непомерный вес моего противника сразу дали ему преимущество. В правой руке у него оказался громадный пистолет, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы вновь и вновь отводить эту руку. Левой рукой Фенн так притиснул меня к себе, что я уж думал, он либо раздавит меня, либо задушит: Рот у него был разинут, лицо побагровело еще больше, он дышал тяжело, шумно, как животное. Поединок был столь же короток, сколь яростен и внезапен. Пьянство, от которого тело моего противника отяжелело и разбухло, уже подорвало его силы. Сделав еще одно могучее усилие, он едва не одолел меня, однако пистолет, по счастью, разрядился в воздух, и хватка его ослабла, железное кольцо рук разжалось, ноги подкосились, и он рухнул на колени.
— Пощадите! — тяжело выдохнул он.
Я был не только позорно испуган, но к тому же еще и потрясен; все мои утонченные чувства возмущались: так чувствовала бы себя благородная дама, оказавшись в лапах подобного чудовища. Я отпрянул, избегая его отвратительного прикосновения, схватил пистолет — даже и разряженный, он оставался страшным оружием — и замахнулся рукоятью.
— Пощадить тебя! — воскликнул я. — Пощадить эдакую скотину!
Голос его замер в ожиревшей глотке, но губы все продолжали отчаянно складывать слова мольбы. Гнев мой уже остыл, но отвращение не становилось меньше; мне гадко было смотреть на эту коленопреклоненную тушу и не терпелось избавиться от мерзкого зрелища.
— Перестань-ка паясничать, — сказал я, — смотреть на тебя тошно. Я не собираюсь тебя убивать, понял? Ты мне нужен.
На лице его выразилось облегчение и, я бы сказал, сильно его украсило.
— Все… все, что вам угодно, — сказал он. «Все» — великое слово, и в его устах оно заставило меня призадуматься.
— То есть? — переспросил я. — Ты что же, готов раскрыть мне все карты?
Его «да» прозвучало решительно и даже торжественно, как клятва.
— Я знаю, в этом замешан мсье де Сент-Ив; благодаря его бумагам мы напали на твой след, — сказал я. — Ты согласен вывести на чистую воду и остальных?
— Да… согласен! — воскликнул он. — Всех выдам, всю шайку, а там такие есть важные птицы — ой-ой! Я всех назову, я пойду в свидетели.
— Чтобы всех повесили, кроме тебя? Ах ты, гнусный негодяй! — не выдержал я. — Заруби себе на носу, я не шпион и не охотник за ворами. Я родня мсье де Сент-Иву, я пришел от него и действую в его интересах. Честное слово, мистер Берчел Фенн, вы попали впросак. Ну ладно, вставайте, хватит пресмыкаться. Вставай, ты, воплощение порока!
Он неуклюже поднялся. Мужество совсем ему изменило, иначе мне бы, пожалуй, все-таки несдобровать, а я, глядя на него, колебался, и, право же, не без оснований. То был закоренелый предатель: он пытался меня убить, и я сперва взял над ним верх, а потом изобличил и оскорбил его. Разумно ли оставаться в его власти? С его помощью я, конечно, буду продвигаться быстрей, но путешествие мое, конечно, станет куда менее приятным, и совершенно очевидно, что оно будет много опаснее. Короче говоря, я бы тут же умыл руки и распростился с ним, если бы не соблазн увидеть французских офицеров: ведь я знал, что они в двух шагах от меня, и, вполне естественно, мне не терпелось встретиться со своими соотечественниками. Но для этого прежде всего следовало пойти на мировую с мистером Фенном, что было не так-то просто. Для того, чтобы между двумя людьми могла завязаться дружба, каждый должен чем-то поступиться ради другого, а чем я тут мог поступиться? И что я о нем знал? Только то, что он заведомый негодяй, глупец и попросту отребье?
— Что ж, — заговорил я, — история вышла прескверная, и вспоминать ее, я думаю, вам не доставит особого удовольствия; да сказать по правде, я и сам рад бы забыть о ней. Так попытаемся забыть. Вот вам ваш пистолет, он дурно пахнет; суньте его в карман или где он там у вас хранился. Держите! А теперь давайте встретимся как ни в чем не бывало, будто в первый раз… Здравствуйте, мистер Фенн! Рад с вами познакомиться. Мне посоветовал к вам обратиться мой родич виконт де Сент-Ив.
— Вы это всерьез? — воскликнул он. — Вы и впрямь готовы скинуть со счетов нашу небольшую стычку?
— Ну, разумеется! — отвечал я. — Вы показали себя храбрым малым; можно не сомневаться, что в решающую минуту вам все нипочем. По этой маленькой стычке о вас ничего худого не скажешь, разве что сила ваша уступает вашему мужеству. Просто вы человек уже не первой молодости, вот и все.
— Бога ради, сэр, не выдайте меня виконту, — взмолился Фенн. — Я и впрямь малость напугался, но это только слова, сэр, сгоряча чего не сболтнешь… и забудем про это.
— Разумеется, — успокоил я его. — Совершенно с вами согласен.
— А из-за виконта мне почему неспокойно, сэр, — продолжал он, — как бы его не склонили чего решить второпях. Дело-то ведь мое денежное, лучше и не надо, только вот тяжелое, сэр… куда уж тяжелей. Оно меня состарило раньше срока. Сами видели, сэр, ноги у меня теперь совсем никуда. Ноги не держат и задыхаюсь — вот оно, мое слабое место. А в вас-то я ни чуточки не сомневаюсь, сэр; вы ведь настоящий джентльмен и не захотите ссорить друзей.
— Ну, разумеется, вы совершенно правильно меня поняли; я полагаю, мне незачем докладывать виконту о таких пустяках.
— И не взыщите за такую смелость, этим вы ему только угодите! — сказал он. — Я вас теперь век не забуду. Не желаете ли кружечку домашнего пивца? С вашего позволения! Вот сюда пожалуйте, я вам всей душой благодарен… всей душой рад услужить такому джентльмену, сэр, вы ж родня нашему виконт, знатный род, тут и впрямь есть чем гордиться! Осторожней, сэр, здесь ступенька. Надеюсь, виконт здоров? И мусью граф тоже?
О господи! Этот гнусный негодяй еще не успел отдышаться после яростного нападения на меня и, однако, уже льстил и фамильярничал, точно старый слуга, пестовавший меня с пеленок, уже пытался мне угодить разговором о моем знатном родстве!
Я прошел за ним через весь дом на задний двор, где возница под навесом мыл повозку. Он, должно быть, слышал выстрел. Он просто не мог не слышать: пистолет был лишь немногим меньше мушкетона, полностью заряжен и прогремел, что хорошая пушка. Возница слышал выстрел и оставил его без внимания, а теперь, когда мы появились из двери черного хода, на мгновение поднял голову, побледнел, и лицо его предательски выразило его чувства столь же недвусмысленно, как самая откровенная исповедь. Этот мерзавец ожидал увидеть одного Фенна; он ждал, что его позовут исполнить роль могильщика, которую я еще прежде отвел ему в моем воображении.
Не стану утруждать читателя подробным описанием моего визита в кухню: ни тем, как мы подогревали пиво с пряностями, и, кстати сказать, отлично подогрели, ни тем, как сидели и беседовали. Фенн — точно старый, верный, любящий вассал, а я… что ж, я так был восхищен его бесстыдством, что и передать не могу, и в скором времени это восхищение победило мою недавнюю враждебность. Сей редкостный плут мне даже полюбился. Его апломб был столь величествен, что я уже находил в этом негодяе своеобразную прелесть. Мне еще не доводилось встречать такого законченного мошенника; его подлость была столь же необъятна, как его брюхо, и в глубине души я полагал, что он столь же мало в ответе за одно, как и за другое. Он удостоил меня высшей откровенности — пустился рассказывать свою жизнь; поведал мне, что, несмотря на войну и на высокие цены, ферма никак себя не оправдывала; что «тут вдоль большака местность вся сырая да холодная», что ветры, дожди, времена года — все «как нарочно перепуталось»; что миссис Фенн больше нет в живых. Вот уже скоро два года как она померла. «А уж какая замечательная женщина была моя старуха, сэр, прошу прощения за такую похвальбу», — прибавил он в приступе смирения, Короче говоря, он дал мне случай наблюдать Джона Буля, если можно так выразиться, во всем его неприглядном естестве: алчный ростовщик, вероломный лицемер, и все эти свойства доведены до крайних пределов, — так что и небольшая встряска и волнение из-за нашей стычки в прихожей вполне того стоили.
ГЛАВА XIII
Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ДВУМЯ СВОИМИ СООТЕЧЕСТВЕННИКАМИ
Как только я решил, что опасность миновала, — иными словами, как только за разговором Фенн совсем отдышался и пришел в хорошее расположение духа, — я предложил ему представить меня французским офицерам, которые отныне сделаются моими попутчиками. Оказалось, их двое, и когда мы подходили к двери, за которой они скрывались, сердце мое сильно забилось. Познакомясь покороче с одним из вероломных сынов Альбиона, я тем больше жаждал оказаться среди соотечественников. Я готов был обнять их, готов был рыдать у них на груди. Но меня и здесь ждало разочарование.
Они расположились в просторной комнате с низким потолком, окна которой выходили во двор. Когда этот дом еще не пришел в упадок, комната сия, вероятно, служила библиотекой, ибо деревянная панель вдоль стены еще сохранила следы полок. В углу, прямо на полу, валялись четыре или пять матрацев, на них грязная куча постельных принадлежностей; тут же рядом таз и кусок мыла; в глубине комнаты стоял грубо сработанный кухонный стол и несколько простых деревянных стульев. Комната была светлая, в четыре окна, а обогревалась всего лишь кучкой угля за маленькой, жалкой и перекосившейся каминной решеткой, поднятой кирпичами; уголь адски дымил, давая лишь редкие, хилые язычки огня. На одном из стульев, придвинутых вплотную к этой пародии на гостеприимный очаг, сидел старый, болезненного вида седовласый офицер. Он кутался в камлотовый плащ, подняв воротник, колени его касались решетки, руки протянуты были над самым огнем и окутаны дымом, и, однако, он дрожал от холода. Второй, рослое, румяное, красивое животное, в каждом движении которого ясно виден был первый кавалер, душа общества и заправский сердцеед, явно потерял надежду, что уголь разгорится, и теперь шагал из угла в угол, громко чихал, ожесточенно сморкался и без умолку сыпал угрозами, жалобами и отборной солдатской бранью.
Фенн ввел меня в комнату, коротко представил:
— Господа, вот вам еще один попутчик! — И тот же час скрылся.
Старик лишь мельком глянул на меня тусклыми глазами, и тут его еще пуще затрясло, будто в жестоком приступе икоты. Но другой, красавец, страдающий насморком, вызывающе на меня уставился.
— Кто вы такой, сэр? — спросил он.
— Шандивер, рядовой восьмого линейного полка, — отвечал я и отдал честь, так как оба они были старше меня чином.
— Вот это мило! — сказал он. — И вы намереваетесь ехать с нами? Третий в тесной повозке, да притом еще грязный верзила! А кто за вас заплатит, любезный?
— Если уж мсье заговорил об этом, то, да позволено мне будет спросить, кто платит за него? — учтиво осведомился я.
— Он еще острит! — сказал красавец и принялся поносить все подряд: свою судьбу, погоду, простуду, опасность и расходы, связанные с бегством, а пуще всего — английскую кухню. В особенности, кажется, ему досаждало, что в их компанию затесался я.
— Пропади оно все пропадом, знали бы вы, на что идете, так не совались бы к нам, а пробирались в одиночку! Лошади еле волокут этот драндулет, дороги — сплошная грязь да рытвины. Не далее как минувшей ночью нам с полковником пришлось полпути проделать пешком… Черт подери!.. Полпути по колена в грязи… а у меня еще эта трижды клятая простуда… и опасно, ведь нас могли и заметить! Еще счастье, что мы не встретили ни души. Пустыня… настоящая пустыня… как и вся эта мерзкая страна! Есть тут нечего… да, нечего — одна жесткая говядина да овощи, сваренные на воде… а из напитков только эта вустерская бурда! А я из-за простуды и вовсе лишился аппетита, понятно? Будь я во Франции, мне бы подали крепкий бульон с сухариками, омлет, курицу с рисом, куропатку с капустой — словом, что-нибудь соблазнительное, разрази их всех гром! А здесь… пропади все пропадом! Ну и страна! И какой холод! А еще говорят о России… Нет уж, с меня довольно и этого холода! А сами англичане… вы только поглядите на них! Что за народ! Ни одного красивого мужчины, а офицеры — прямо смотреть не на что. — И он самодовольно оглядел собственный стан. — А женщины… экие жерди. Нет, одно мне ясно: я не перевариваю англичан!
Было в этом человеке что-то до крайности мне неприятное, ну, просто хуже горькой редьки. Я всегда терпеть не мог всех этих щеголей и франтов, даже когда они вправду недурны собой и хорошо одеты; майор же — ибо таков оказался его чин — был ни дать ни взять разжившийся лакей. Поддакивать ему или хотя бы делать вид, что я с ним соглашаюсь, было выше моих сил.
— Ну, разумеется, как вам их переварить, — попрежнему учтиво сказал я, — вы же проглотили честное слово офицера.
Он круто повернулся и обратил ко мне (как он, вероятно, воображал) грозный лик; но не успел он слова вымолвить, как на него опять напал чих.
— Сам я не пробовал этого блюда, — прибавил я, не упустив удобного случая. — Говорят, оно нехорошо на вкус. Мсье в этом тоже убедился?
Полковник с поразительной живостью вышел из своего оцепенения. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже был между нами.
— Стыд, господа! — сказал он. — Разве французам, товарищам по оружию, сейчас время ссориться? Мы окружены врагами; перепалки, громкого слова может оказаться довольно, чтобы на нас снова обрушилась неотвратимая беда. Monsieur le Commandant [19], вам нанесено тяжкое оскорбление. Я прошу вас, я требую, а если надо — приказываю: ничего не предпринимайте, пока мы благополучно не вернемся во Францию. А тогда, если пожелаете, я готов служить вам в любом качестве. Вы же, молодой человек, проявили всю жестокость и легкомыслие, "которые столь свойственны юности. Этот джентльмен старше вас чином, он уже немолод (можете себе представить, что выразилось при этих словах на лице майора). Допустим, он нарушил слово офицера. Я не знаю, по какой причине он это сделал, вам она тоже неизвестна. Быть может, им руководила любовь к отечеству, для которого настал час бедствий; а быть может, им руководило человеколюбие или неотложная надобность; вы понятия об этом не имеете и, однако же, позволяете себе усомниться в его чести. Тот, кто нарушил офицерское слово, иной раз достоин не насмешки, а сожаления. Я тоже нарушил офицерское слово — я, полковник имперской армии. А почему? Я годами вел переговоры, просил обменять меня на кого-либо из английских офицеров, но все понапрасну: меня постоянно опережали те, у кого имелись связи в военном министерстве, и мне приходилось ждать, а меж тем дома угасает от чахотки моя дочь. Я должен наконец ее увидеть, и единственная моя забота — не опоздать. Она больна, тяжко больна… дни ее сочтены. У меня не осталось ничего, только моя дочь, мой император и моя честь, и я поступаюсь своей честью, и пусть у кого-нибудь хватит совести меня за это осудить.
Тут я едва не сгорел со стыда.
— Ради бога, — воскликнул я, — забудьте все, что я наговорил! Честное слово офицера? Да что оно значит по сравнению с жизнью и смертью, по сравнению с любовью? Я прошу у вас прощения и у этого джентльмена тоже. Я не подам вам больше повода для недовольства. Молю бога, чтобы вы застали вашу дочь живой и выздоровевшей.
— Тут уж не помогут никакие молитвы, — сказал полковник, и огонь, ненадолго вспыхнувший в нем, угас; он воротился к камину и уже снова ничего вокруг не замечал.
Я же не находил себе места. Несчастье этого человека, самый его вид заставляли меня терзаться угрызениями совести, и я настоял на том, чтобы, мы с майором пожали друг другу руки (на что он согласился весьма неохотно), и опять и опять отрекался от своих слов и приносил извинения.
— В конце концов, — говорил я, — кто я такой, чтобы судить вас? Мне повезло, что я оказался рядовым и, попав в плен, не должен был, как вы, офицеры, давать честное слово, а потом его держать; стоило мне сбежать из крепости — и я волен делать, что хочу. Прошу вас, поверьте мне, я от всей души сожалею о своих неблагородных словах. Позвольте мне… Да неужто в этом проклятом доме никого нельзя дозваться? Куда подевался этот Фенн?
Я подбежал к одному из окон и распахнул его. Фенн, который как раз проходил по двору, в отчаянии всплеснул руками, крикнул мне, чтобы я отошел от окна, кинулся в дом и через мгновение появился на пороге.
— Ах, сэр! — сказал он. — Держитесь подальше от всех этих окошек. Глядишь, ненароком кто пройдет задами да и приметит вас.
— Согласен, — сказал я… — Вперед буду осторожен, как мышь, и невидим, как призрак. А пока, ради всего святого, принесите нам бутылку коньяку. У вас тут сыро, как на дне колодца, а эти джентльмены страдают от холода.
Они расположились в просторной комнате с низким потолком, окна которой выходили во двор. Когда этот дом еще не пришел в упадок, комната сия, вероятно, служила библиотекой, ибо деревянная панель вдоль стены еще сохранила следы полок. В углу, прямо на полу, валялись четыре или пять матрацев, на них грязная куча постельных принадлежностей; тут же рядом таз и кусок мыла; в глубине комнаты стоял грубо сработанный кухонный стол и несколько простых деревянных стульев. Комната была светлая, в четыре окна, а обогревалась всего лишь кучкой угля за маленькой, жалкой и перекосившейся каминной решеткой, поднятой кирпичами; уголь адски дымил, давая лишь редкие, хилые язычки огня. На одном из стульев, придвинутых вплотную к этой пародии на гостеприимный очаг, сидел старый, болезненного вида седовласый офицер. Он кутался в камлотовый плащ, подняв воротник, колени его касались решетки, руки протянуты были над самым огнем и окутаны дымом, и, однако, он дрожал от холода. Второй, рослое, румяное, красивое животное, в каждом движении которого ясно виден был первый кавалер, душа общества и заправский сердцеед, явно потерял надежду, что уголь разгорится, и теперь шагал из угла в угол, громко чихал, ожесточенно сморкался и без умолку сыпал угрозами, жалобами и отборной солдатской бранью.
Фенн ввел меня в комнату, коротко представил:
— Господа, вот вам еще один попутчик! — И тот же час скрылся.
Старик лишь мельком глянул на меня тусклыми глазами, и тут его еще пуще затрясло, будто в жестоком приступе икоты. Но другой, красавец, страдающий насморком, вызывающе на меня уставился.
— Кто вы такой, сэр? — спросил он.
— Шандивер, рядовой восьмого линейного полка, — отвечал я и отдал честь, так как оба они были старше меня чином.
— Вот это мило! — сказал он. — И вы намереваетесь ехать с нами? Третий в тесной повозке, да притом еще грязный верзила! А кто за вас заплатит, любезный?
— Если уж мсье заговорил об этом, то, да позволено мне будет спросить, кто платит за него? — учтиво осведомился я.
— Он еще острит! — сказал красавец и принялся поносить все подряд: свою судьбу, погоду, простуду, опасность и расходы, связанные с бегством, а пуще всего — английскую кухню. В особенности, кажется, ему досаждало, что в их компанию затесался я.
— Пропади оно все пропадом, знали бы вы, на что идете, так не совались бы к нам, а пробирались в одиночку! Лошади еле волокут этот драндулет, дороги — сплошная грязь да рытвины. Не далее как минувшей ночью нам с полковником пришлось полпути проделать пешком… Черт подери!.. Полпути по колена в грязи… а у меня еще эта трижды клятая простуда… и опасно, ведь нас могли и заметить! Еще счастье, что мы не встретили ни души. Пустыня… настоящая пустыня… как и вся эта мерзкая страна! Есть тут нечего… да, нечего — одна жесткая говядина да овощи, сваренные на воде… а из напитков только эта вустерская бурда! А я из-за простуды и вовсе лишился аппетита, понятно? Будь я во Франции, мне бы подали крепкий бульон с сухариками, омлет, курицу с рисом, куропатку с капустой — словом, что-нибудь соблазнительное, разрази их всех гром! А здесь… пропади все пропадом! Ну и страна! И какой холод! А еще говорят о России… Нет уж, с меня довольно и этого холода! А сами англичане… вы только поглядите на них! Что за народ! Ни одного красивого мужчины, а офицеры — прямо смотреть не на что. — И он самодовольно оглядел собственный стан. — А женщины… экие жерди. Нет, одно мне ясно: я не перевариваю англичан!
Было в этом человеке что-то до крайности мне неприятное, ну, просто хуже горькой редьки. Я всегда терпеть не мог всех этих щеголей и франтов, даже когда они вправду недурны собой и хорошо одеты; майор же — ибо таков оказался его чин — был ни дать ни взять разжившийся лакей. Поддакивать ему или хотя бы делать вид, что я с ним соглашаюсь, было выше моих сил.
— Ну, разумеется, как вам их переварить, — попрежнему учтиво сказал я, — вы же проглотили честное слово офицера.
Он круто повернулся и обратил ко мне (как он, вероятно, воображал) грозный лик; но не успел он слова вымолвить, как на него опять напал чих.
— Сам я не пробовал этого блюда, — прибавил я, не упустив удобного случая. — Говорят, оно нехорошо на вкус. Мсье в этом тоже убедился?
Полковник с поразительной живостью вышел из своего оцепенения. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже был между нами.
— Стыд, господа! — сказал он. — Разве французам, товарищам по оружию, сейчас время ссориться? Мы окружены врагами; перепалки, громкого слова может оказаться довольно, чтобы на нас снова обрушилась неотвратимая беда. Monsieur le Commandant [19], вам нанесено тяжкое оскорбление. Я прошу вас, я требую, а если надо — приказываю: ничего не предпринимайте, пока мы благополучно не вернемся во Францию. А тогда, если пожелаете, я готов служить вам в любом качестве. Вы же, молодой человек, проявили всю жестокость и легкомыслие, "которые столь свойственны юности. Этот джентльмен старше вас чином, он уже немолод (можете себе представить, что выразилось при этих словах на лице майора). Допустим, он нарушил слово офицера. Я не знаю, по какой причине он это сделал, вам она тоже неизвестна. Быть может, им руководила любовь к отечеству, для которого настал час бедствий; а быть может, им руководило человеколюбие или неотложная надобность; вы понятия об этом не имеете и, однако же, позволяете себе усомниться в его чести. Тот, кто нарушил офицерское слово, иной раз достоин не насмешки, а сожаления. Я тоже нарушил офицерское слово — я, полковник имперской армии. А почему? Я годами вел переговоры, просил обменять меня на кого-либо из английских офицеров, но все понапрасну: меня постоянно опережали те, у кого имелись связи в военном министерстве, и мне приходилось ждать, а меж тем дома угасает от чахотки моя дочь. Я должен наконец ее увидеть, и единственная моя забота — не опоздать. Она больна, тяжко больна… дни ее сочтены. У меня не осталось ничего, только моя дочь, мой император и моя честь, и я поступаюсь своей честью, и пусть у кого-нибудь хватит совести меня за это осудить.
Тут я едва не сгорел со стыда.
— Ради бога, — воскликнул я, — забудьте все, что я наговорил! Честное слово офицера? Да что оно значит по сравнению с жизнью и смертью, по сравнению с любовью? Я прошу у вас прощения и у этого джентльмена тоже. Я не подам вам больше повода для недовольства. Молю бога, чтобы вы застали вашу дочь живой и выздоровевшей.
— Тут уж не помогут никакие молитвы, — сказал полковник, и огонь, ненадолго вспыхнувший в нем, угас; он воротился к камину и уже снова ничего вокруг не замечал.
Я же не находил себе места. Несчастье этого человека, самый его вид заставляли меня терзаться угрызениями совести, и я настоял на том, чтобы, мы с майором пожали друг другу руки (на что он согласился весьма неохотно), и опять и опять отрекался от своих слов и приносил извинения.
— В конце концов, — говорил я, — кто я такой, чтобы судить вас? Мне повезло, что я оказался рядовым и, попав в плен, не должен был, как вы, офицеры, давать честное слово, а потом его держать; стоило мне сбежать из крепости — и я волен делать, что хочу. Прошу вас, поверьте мне, я от всей души сожалею о своих неблагородных словах. Позвольте мне… Да неужто в этом проклятом доме никого нельзя дозваться? Куда подевался этот Фенн?
Я подбежал к одному из окон и распахнул его. Фенн, который как раз проходил по двору, в отчаянии всплеснул руками, крикнул мне, чтобы я отошел от окна, кинулся в дом и через мгновение появился на пороге.
— Ах, сэр! — сказал он. — Держитесь подальше от всех этих окошек. Глядишь, ненароком кто пройдет задами да и приметит вас.
— Согласен, — сказал я… — Вперед буду осторожен, как мышь, и невидим, как призрак. А пока, ради всего святого, принесите нам бутылку коньяку. У вас тут сыро, как на дне колодца, а эти джентльмены страдают от холода.