Страница:
— То-то, когда вы вошли, мне вроде как в нос ударило… — начал я.
— Чего уж там, не церемоньтесь! — прервал он. — Разумеется, вам в нос ударило! И, признаться, мне чертовски повезло, что я сам не ударился. Когда я вошел, я весь так и сиял «обилием и великолепием недавних возлияний», как выразился однажды Грей. Могучий бард! А человек жеманный, весь свой век избегал женского пола и вина, не мужчина, сэр, нет, не мужчина! Прошу прощения, что причиняю вам столько беспокойства, но куда, к дьяволу, я подевал свою вилку? Крайне вам признателен. Сижу и ем я в лондонском тумане, сэр. Надо бы привести с собой мальчишку-факельщика, и я непременно привел бы, не будь это племя таким грязным. Я надумал основать Благотворительное Общество мытья достойных бедняков и бритья солдат. Рад отметить, что, хоть выправка ваша и смахивает на военную, вы отлично выбриты. В моем реестре добродетелей бритье идет вслед за умением выпить. Настоящий джентльмен может быть пошлым негодяем, без гроша в кармане, но он всегда будет чисто выбрит. Взять хоть меня — вообразите, что я поднялся ни свет ни заря, ну, скажем, за четверть часа до полудня! Первым делом, даже не помыслив о добродетельном, но никуда не годном пиве или о пользительной, но безвкусной содовой воде, я тут же нетвердою рукой хватаюсь за смертоносную бритву; я скольжу по краю вечности. Мысль эта меня бодрит! Быть может, прольется кровь, но раны мои не смертельны. Щетины как не бывало, и я выхожу из своей спальни спокойный и торжествующий. Воспользовавшись избитым выражением, скажу: мне теперь сам черт не брат. Я тоже пренебрег опасностью, быть может, пролил кровь в сражении с грозным противником — прибором для бритья.
Таким вот разговором этот напыщенный фат занимал меня во все время обеда, и так как сам он не умолкал ни на минуту, то по свойственной всем пьяницам ошибке решил, что нашел собеседника себе под стать. Он сообщил мне свое имя, свой адрес, выразил надежду, что мы встретимся снова, и под конец предложил поехать с ним на днях за город обедать.
— Обед будет торжественный, — пояснил он. — Учинители и советники Крэмондской академии — заведения, коего я имею честь состоять профессором чепухистики, — собираются в старом трактире «Крэмондский мост», дабы почтить нашего друга Икара. Одно место свободно, обворожительный незнакомец, и я предлагаю его вам!
— А кто такой этот ваш друг Икар? — спросил я.
— Взмывший в небо сын Дедала! — отвечал он. — Ужели вам неведомо такое имя — Байфилд?
— И вправду неведомо.
— Ужели слава столь ничтожна? — воскликнул он. — Байфилд — аэронавт, сэр. Он позавидовал славе Люнарди и собирается предложить вниманию местной публики… прошу прощения, окрестному дворянству… некое зрелище: он желает вознестись на небеса. Я также принадлежу к местному дворянству, но, да позволено мне будет заметить, зрелище сие нисколько меня не трогает. Мне нет никакого дела до его вознесения. И шепну вам на ушко, я отнюдь не единственный. Все это уже не ново, сэр, у этой истории длинная борода. Люнарди уже взмывал в небеса и явно перестарался. Тщеславный глупец и причудник, судя по всему, что про него известно. Сам-то я в ту пору еще качался в колыбели. Но с нас довольно и одного раза. Пусть бы Люнарди поднялся, а потом снова спустился на землю — и преотлично. Мы предпочитаем… Мы не желаем видеть, как этот опыт повторяют ad nauseam [56] и Байфилд, и Спифилд, и Храпфилд, и Пропадифилд. Чтоб им взмыть в небо и не воротиться! Но это весьма сомнительно. Крэмондская академия с радостью воздает хвалу свойству человеческой натуры, а вовсе не самому этому деянию, а Байфилд хоть и сущий невежда, но выпить не дурак и компании не портит. После доброго возлияния он может даже сойти за острослова.
Как выяснилось в дальнейшем, все это касалось меня куда более, нежели я мог предположить в ту минуту. А меж тем мне не терпелось уйти. Пока мой новый знакомец продолжал нести околесицу, налетел порыв ветра, разверзлись хляби небесные, по окнам забарабанил дождь — и при этом безжалостном знаке я спохватился, что меня ждут в другом месте.
— Чего уж там, не церемоньтесь! — прервал он. — Разумеется, вам в нос ударило! И, признаться, мне чертовски повезло, что я сам не ударился. Когда я вошел, я весь так и сиял «обилием и великолепием недавних возлияний», как выразился однажды Грей. Могучий бард! А человек жеманный, весь свой век избегал женского пола и вина, не мужчина, сэр, нет, не мужчина! Прошу прощения, что причиняю вам столько беспокойства, но куда, к дьяволу, я подевал свою вилку? Крайне вам признателен. Сижу и ем я в лондонском тумане, сэр. Надо бы привести с собой мальчишку-факельщика, и я непременно привел бы, не будь это племя таким грязным. Я надумал основать Благотворительное Общество мытья достойных бедняков и бритья солдат. Рад отметить, что, хоть выправка ваша и смахивает на военную, вы отлично выбриты. В моем реестре добродетелей бритье идет вслед за умением выпить. Настоящий джентльмен может быть пошлым негодяем, без гроша в кармане, но он всегда будет чисто выбрит. Взять хоть меня — вообразите, что я поднялся ни свет ни заря, ну, скажем, за четверть часа до полудня! Первым делом, даже не помыслив о добродетельном, но никуда не годном пиве или о пользительной, но безвкусной содовой воде, я тут же нетвердою рукой хватаюсь за смертоносную бритву; я скольжу по краю вечности. Мысль эта меня бодрит! Быть может, прольется кровь, но раны мои не смертельны. Щетины как не бывало, и я выхожу из своей спальни спокойный и торжествующий. Воспользовавшись избитым выражением, скажу: мне теперь сам черт не брат. Я тоже пренебрег опасностью, быть может, пролил кровь в сражении с грозным противником — прибором для бритья.
Таким вот разговором этот напыщенный фат занимал меня во все время обеда, и так как сам он не умолкал ни на минуту, то по свойственной всем пьяницам ошибке решил, что нашел собеседника себе под стать. Он сообщил мне свое имя, свой адрес, выразил надежду, что мы встретимся снова, и под конец предложил поехать с ним на днях за город обедать.
— Обед будет торжественный, — пояснил он. — Учинители и советники Крэмондской академии — заведения, коего я имею честь состоять профессором чепухистики, — собираются в старом трактире «Крэмондский мост», дабы почтить нашего друга Икара. Одно место свободно, обворожительный незнакомец, и я предлагаю его вам!
— А кто такой этот ваш друг Икар? — спросил я.
— Взмывший в небо сын Дедала! — отвечал он. — Ужели вам неведомо такое имя — Байфилд?
— И вправду неведомо.
— Ужели слава столь ничтожна? — воскликнул он. — Байфилд — аэронавт, сэр. Он позавидовал славе Люнарди и собирается предложить вниманию местной публики… прошу прощения, окрестному дворянству… некое зрелище: он желает вознестись на небеса. Я также принадлежу к местному дворянству, но, да позволено мне будет заметить, зрелище сие нисколько меня не трогает. Мне нет никакого дела до его вознесения. И шепну вам на ушко, я отнюдь не единственный. Все это уже не ново, сэр, у этой истории длинная борода. Люнарди уже взмывал в небеса и явно перестарался. Тщеславный глупец и причудник, судя по всему, что про него известно. Сам-то я в ту пору еще качался в колыбели. Но с нас довольно и одного раза. Пусть бы Люнарди поднялся, а потом снова спустился на землю — и преотлично. Мы предпочитаем… Мы не желаем видеть, как этот опыт повторяют ad nauseam [56] и Байфилд, и Спифилд, и Храпфилд, и Пропадифилд. Чтоб им взмыть в небо и не воротиться! Но это весьма сомнительно. Крэмондская академия с радостью воздает хвалу свойству человеческой натуры, а вовсе не самому этому деянию, а Байфилд хоть и сущий невежда, но выпить не дурак и компании не портит. После доброго возлияния он может даже сойти за острослова.
Как выяснилось в дальнейшем, все это касалось меня куда более, нежели я мог предположить в ту минуту. А меж тем мне не терпелось уйти. Пока мой новый знакомец продолжал нести околесицу, налетел порыв ветра, разверзлись хляби небесные, по окнам забарабанил дождь — и при этом безжалостном знаке я спохватился, что меня ждут в другом месте.
ГЛАВА XXVI
«ЛЕБЯЖЬЕ ГНЕЗДО» НОЧЬЮ
В самых дверях меня чуть не сбил с ног яростный порыв ветра, и нам с Роули пришлось буквально прокричать друг другу слова прощания. И всю дорогу, пока я шел по Принцесс-стрит к «Лебяжьему гнезду», ветер подгонял меня в спину и свистел в ушах. Город, казалось, тонул в дожде, который лил как из ведра и оставлял на губах солоноватый привкус, — ведь океан был совсем близко. На улице поминутно светлело и вновь темнело: шквалистый ветер то чуть не задувал все фонари на длинной улице, то вдруг стихал, и огни оживали, множились и опять отражались на мокрых тротуарах, и темнота становилась прозрачнее.
Когда я добрался до угла Лотиан-роуд, идти стало много легче. Во-первых, теперь ветер дул мне в бок, вовторых, я вошел под сень моей бывшей тюрьмы — Эдинбургского замка, да и ярость ветра понемногу утихала. К тому же я вспомнил, зачем и куда иду, и мне сразу стало легче бороться с непогодой. Что за важность, если тебя и шатанет порывом ветра или сбрызнет холодным дождем, когда впереди такая Цель! Мне представилась Флора, и я вообразил ее в своих объятиях, и сердце мое заколотилось. Но тут же я спохватился: как нелепы и несбыточны мои мечты! Я должен считать себя счастливцем, если мне удастся увидеть хоть огонек свечи в ее спальне.
Мне предстояло пройти еще около двух лье, раскисшая под дождем дорога почти все время поднималась в гору. Я оставил позади последний фонарь, и меня обступила тьма, лишь кое-где пронизанная огоньками, что теплились за окнами редких домишек; собаки, задирая морды к небу, уныло выли, когда я проходил мимо. Ветер стихал: он еще налетал порывами, но без прежней силы. Однако ливень не унимался, и очень скоро я промок до нитки. Я все шагал и шагал впотьмах, думая свои невеселые думы под заунывный вой собак. Я не мог понять, что их тревожит, отчего они не спят и чутко ловят в однообразном шуме дождя звук моих негромких шагов. Мне припомнились страшные сказки, слышанные в детстве Наверно, где-то поблизости бродит убийца, и псы чуют исходящий от него еле уловимый запах крови; и вдруг содрогнулся от мысли, что это я и есть убийца.
Да, для влюбленного я был слишком мрачно настроен! Шел ли кто-нибудь на свидание в подобном расположении духа? — спросил я себя и едва не повернул обратно. Весьма опасно и неразумно приступать к решительному объяснению, когда дух твой угнетен, одежда забрызгана грязью и руки мокры от дождя! Но бурная ночь, казалось, благоприятствовала моим намерениям; я должен сегодня найти способ поговорить с Флорой, быть может, другого случая никогда не представится. А если я сумею повидаться с ней сегодня, думал я, пусть и в промокшей одежде, пусть угнетенный и подавленный, встреча эта, уж наверно, будет не последней.
Я вошел в сад «Лебяжьего гнезда» и сразу же убедился, что обстоятельства мне отнюдь не благоприятствуют. Огонь горел только в гостиной, сквозь круглые отверстия закрытых ставней струился свет свечей, все остальное тонуло во мраке. Деревья и кусты стояли насквозь промокшие от дождя, под ногами у меня чавкало. Изредка вновь налетал порыв ветра и над головой с треском сталкивались ветви дерев, а дождь гулко и непрестанно хлестал по саду. Я подошел к самому окну гостиной и попытался разглядеть, который час. Мои часы показывали половину восьмого; да, тут лягут спать не ранее десяти, а может, даже и в полночь. Дожидаться этого будет не слишком приятно! Меж двумя порывами ветра до меня донесся голос Флоры, что-то читавшей вслух; слов различить я, конечно, не мог, слышалась лишь размеренная речь — спокойная, мягкая, сдержанная, прекрасная, как песня, но более задушевная, более покоряющая, в самом звуке этой речи явственно сквозил ее милый нрав. И вдруг налетел новый яростный порыв ветра, голос Флоры утонул в его реве, и я поспешил покинуть свою опасную позицию.
Теперь мне предстояло набраться терпения и сносить злобу разбушевавшихся стихий еще по меньшей мере три мучительных часа. Я припомнил самую неприятную из своих обязанностей в бытность солдатом: мне случалось стоять на часах в такую же мерзкую погоду, притом зачастую без ужина и без всякой надежды на завтрак; куда вероятней было, что на мою долю достанется мушкетная пуля, но и те часы казались мне менее томительными, чем нынешнее бдение. Так уж странно устроен человек: любовь к женщине в нем куда сильнее, чем любовь к жизни.
Наконец я был вознагражден за свое терпеливое ожидание. Свет в гостиной погас и минуту спустя засветился в комнате над нею. Я был основательно подготовлен к предстоявшей операции и знал, что логово дракона помещается там, где сейчас вспыхнул свет. Знал я также, где находится спальня моей красавицы и как удачно она расположена — в первом этаже за углом дома, и так далеко от спальни грозной тетушки, что та ничего не услышит. Оставалось лишь получше воспользоваться этими сведениями. Я был в дальнем конце сада, я пришел сюда, чтобы, с позволения сказать, согреться, ибо тут можно было расхаживать взад и вперед, не опасаясь быть услышанным, и тем самым избежать бесславной смерти. Ветер наконец утих совсем, дождь, хоть и не перестал, тоже шумел не так сильно, с дерев падали тяжелые капли. Когда я снова подходил к дому, среди этого затишья вдруг заскрипела оконная рама и в каких-нибудь двух шагах от меня тьму прорезал сноп света. Он падал из окна Флоры, она его распахнула в ночь и теперь сидела перед ним в лучистом ореоле двух свечей, что освещали ее сзади; распущенные по плечам волосы обрамляли и затеняли задумчивое лицо; в одной руке она держала гребень, а другая небрежно покоилась на железной решетке.
Ветер стих; под покровом темноты и однозвучного шума вновь усилившегося дождя я тихонько подходил все ближе, стараясь ступать не по усыпанной гравием дорожке, а по жухлой траве, и наконец очутился у самого окна; протяни я руку, я мог бы коснуться Флоры. Но я не в силах был нарушить ее задумчивость дерзостной речью, это показалось мне чуть ли не святотатством! И я только стоял и смотрел и не мог наглядеться: при мерцающих свечах ее волосы были, точно нимб, пряди их переплетались, свивались и (это казалось мне всего восхитительней) волной сбегали на плечи, поминутно меняя цвет. Вначале я смешался: красота Флоры словно окутывала ее ореолом утонченности; я робел перед нею, как перед неземным видением или — что, боюсь, было для меня почти то же самое — перед современной светской девицей. Однако же я не сводил с нее глаз и мало-помалу приободрился и вновь обрел надежду; я позабыл свою робость, позабыл о том, что на плечах у меня отвратительная, тяжелая, насквозь промокшая одежда,
— кровь снова заиграла в моих жилах.
А Флора все еще меня не замечала, все глядела прямо перед собою на полосу света от окна, на прямые тени оконной решетки, на поблескивавший под луной гравий дорожки, в непроницаемую тьму сада и вздымавшихся за ним холмов… Но вот она глубоко вздохнула, и вздох этот отозвался у меня в душе, как мольба.
— Отчего вздыхает мисс Гилкрист? — шепнул я. — Уж не вспоминает ли она далеких друзей?
Флора быстро повернула голову в мою сторону; больше ни единой малостью не выдала она своего изумления. Я ступил в полосу света и низко поклонился.
— Вы! — сказала она. — Здесь?
— Да, я здесь, — отвечал я. — Я пришел из далекого далека, отшагал, наверно, добрых сто пятьдесят лье, чтобы увидеть вас. Я ждал в вашем саду весь долгий вечер. Не протянет ли мисс Гилкрист руку другу в беде?
Она просунула руку сквозь прутья решетки, я упал на колени прямо на мокрую землю и дважды поцеловал эту руку. После второго поцелуя рука внезапно ускользнула от меня. Кажется, то был первый знак испуга. Я поднялся с колен, и оба мы некоторое время молчали. Мною вновь с удесятеренной силой овладела робость. Я пытливо вглядывался в лицо Флоры: не сердится ли она, — но глаза ее смущенно опустились пред моим взглядом, и я понял, что все хорошо.
— Надо быть безумцем, чтобы явиться сюда! — вдруг вырвалось у Флоры.
— Уж куда-куда, а в «Лебяжье гнездо» вам нельзя было являться. А я-то как раз сидела и думала, что вы у себя во Франции, где вам ничто не грозит!
— Вы думали обо мне! — вскричал я.
— Мистер Сент-Ив, вы сами не понимаете, в какой вы здесь опасности, — сказала Флора. — Я все знаю, но не могу решиться вам рассказать. Об одном умоляю вас — уходите!
— Думаю, что и я все знаю. Но я не из тех, кто дорожит жизнью, если это лишь бесцельное, жалкое существование. Я прошел школу войны; конечно, это не слишком благородное учебное заведение, но там, по крайности, человек научается легко принимать смерть и не задумываясь расстанется с жизнью во имя чести или ради дамы сердца. Вы пытаетесь меня напугать — напрасно. Я приехал в Шотландию, отлично понимая, что рискую, ибо хотел видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Повторяю, я знал, на что иду, и ежели не устрашился с первого шага, неужто отступлю сейчас?
— Вы не все знаете! — вскричала Флора с возрастающим волнением. — Эта страна, даже этот сад таят для вас смертельную опасность. Одна я верю в вашу невиновность, все остальные убеждены, что вы преступник. Если они нас услышат, если услышат хоть шепот, страшно подумать, что случится. Уходите, скорее, сейчас же, заклинаю вас!
— Дорогая мисс Флора, не отказывайте мне в том, ради чего я проделал этот далекий-далекий путь, и вспомните: в целой Англии, кроме вас, нет ни единой души, кому я смел бы довериться. Против меня весь мир, вы — мой единственный друг и союзник. Мне надобно с вами говорить, и вы должны меня выслушать. Все, что обо мне рассказывают, и правда и в то же время ложь. Да, я убил человека по имени Гогла — ведь вы это подразумевали?
Флора смертельно побледнела и лишь кивком подтвердила мою догадку.
— Но я убил его в честном поединке. И до этой дуэли никогда никого не убивал, кроме как в бою, так ведь на то я солдат. Но я был благодарен, страстно благодарен той, что посочувствовала мне, той, чья ангельская доброта превзошла мои самые смелые мечты, той, что, словно утренняя заря, рассеяла мрак моей тюрьмы, и вот ее-то оскорбил этот Гогла. Меня он оскорблял не раз, это было его любимое развлечение, и мне, жалкому арестанту, приходилось все сносить. Но оскорбить ту, перед кем я благоговел… нет, это я не мог оставить безнаказанным, я бы до самой смерти себе этого не простил. И мы дрались, и он был убит, и я ни о чем не сожалею.
Я умолк и жадно ждал ответа. Теперь худшее было высказано, и я тот же час понял, что Флора уже про это слышала, но я не мог продолжать, покуда она не скажет мне хоть что-нибудь.
— Вы меня осуждаете?
— Нет, ничуть. Об этом мне нельзя судить. Это не женское дело. Но я уверена, что вы правы, и всегда так говорю… Рональду. Конечно, с тетушкой я не могу об этом спорить, ей я не возразила ни единым словом. Не сочтите меня неверным другом… и даже с майором… я еще не сказала вам, он… майор Шевеникс стал большим другом нашей семьи… и он так полюбил Рональда! Ведь это он сообщил нам, что этого ужасного Клозеля поймали, и передал нам все, что тот говорил. Я была просто возмущена. Я сказала… я, кажется, позволила себе сказать лишнее и заверяю вас, что майор отнесся к этому очень добродушно. Он сказал: «Мы с вами друзья Шандивера и знаем, что он невиновен. Но что толку об этом говорить?» Мы с майором беседовали в укромном уголке гостиной, в отдалении от всех. А потом он сказал: «Позвольте мне поговорить с вами наедине, мне так много надобно вам сказать». И мы поговорили, и он мне все рассказал в точности, как вы сейчас, что это было дело чести и что на вас нет никакой вины. Да, майор Шевеникс мне нравится!
Тут меня обуяла жгучая ревность. Мгновенно я вспомнил, как майор заинтересовался Флорой, когда увидел ее впервые, и с невольным восхищением подумал, что хитрец ловко воспользовался нашим знакомством, чтобы вытеснить меня из сердца Флоры. В любви, как на войне, все средства хороши. И, конечно, теперь я жаждал сам поведать Флоре о превратностях моей судьбы — жаждал столь же пылко, как совсем недавно стремился услышать ее. Так я мог, по крайности, отогнать подальше ненавистную тень майора Шевеникса. И вот я принялся рассказывать ей о моих злоключениях. Вы их уже знаете, только ей я говорил не столь подробно, — ведь цель моя теперь была иная. Каждая мелочь обрела особенный смысл, и все дороги вели в Рим, то есть к Флоре.
При первых же словах я опустился на колени на гравий дорожки, облокотился на подоконник и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось опуститься на колени по другую сторону решетки, так что головы наши почти соприкасались, их разделяли только железные прутья. Так мы оставались столь близкие и все же разлученные, и эта близость и мой ни на минуту не смолкавший молящий шепот все сильней, все повелительней волновали ей душу, а быть может, и мою тоже. Ведь такие чары всегда обоюдоостры. Дудка птицелова завораживает глупых птиц, хотя это всего-навсего сухой тростник, и ничуть не трогает его самого. Не то с влюбленными! Я говорил, говорил, и решимость моя крепла, и в голосе появлялись новые ноты, лица наши невольно придвигались ближе к прутьям решетки и одно к другому; не только она, но и я поддался очарованию этой минуты и загорелся ее колдовским огнем. Мы стремимся пленить любимую и сами при этом пленяемся еще безвозвратной. Покорить сердце можно только сердцем.
— А теперь я вам скажу, чем вы можете мне помочь, — продолжал я. — Спору нет, положение мое сейчас не безопасно, однако ж вы и сами понимаете, что для человека чести это неизбежно. Но если… Если случится худшее, я не намерен обогащать ни моих врагов, ни принца-регента. У меня с собой почти все деньги, которые я получил от дядюшки. Тут больше восьми тысяч фунтов. Возьмите их на хранение. Забудьте, что это всего лишь деньги, храните их как память о друге или как дорогую вам частицу его самого. Возможно, они мне очень скоро понадобятся. Знаете ли вы старую легенду о великане, который отдал свое сердце на сохранение жене, потому что больше надеялся на ее любовь и преданность, нежели на собственную силу? Флора, я и есть этот великан, хоть я совсем невелик, — так не согласитесь ли вы стать хранительницей моей жизни? Вместе с этими деньгами я вверяю вам мое сердце. Перед богом я предлагаю вам сейчас мое имя, если только вы согласитесь его принять, и вручаю вам мое состояние. Если случится худшее, если у меня не останется ни малейшей надежды назвать вас женою, позвольте мне, по крайности, думать, что вы распорядитесь наследством моего дядюшки, как моя вдова.
— Нет, нет, — прошептала Флора, — только не это.
— Что же тогда? — спросил я. — Как же иначе, мой ангел? Да и что для меня слова? Я хочу знать тебя только под одним именем. Флора, любовь моя!
— Энн! — шепнула она.
Что может быть слаще для уха влюбленного, нежели его собственное имя, впервые слетевшее с уст любимой!
— Милая! — шепнул я в ответ.
Ревнивая решетка, накрепко заделанная в камень и известь, помешала нам полностью вкусить восторг этой минуты, но я обнял Флору и притянул ее к себе, насколько позволили железные прутья. Она не уклонилась от моих поцелуев. Руки мои обвивали ее стан, и она сама с нежностью прильнула ко мне. Так мы стояли, прижавшись друг к другу и в то же время разделенные, и, сами того не замечая, обжигали лица о холодную решетку. И тут насмешка судьбы — или, скорее, зависть богов — вновь обрушила на нас злобу стихии. В кронах дерев засвистал ветер, с неба хлынули потоки ледяного дождя, и, как на грех, с крыши дома из не замеченного нами прежде желоба низвергнулся мне на голову и на плечи целый водопад. Вздрогнув, мы с Флорой отпрянули друг от друга и вскочили на ноги, словно застигнутые врасплох непрошеным свидетелем. Через мгновение мы оба снова приблизились к оконной решетке каждый со своей стороны, но на колени уже не опустились.
— Флора, — заговорил я, — я не в силах предложить тебе легкую, беззаботную жизнь.
Она взяла мою руку и прижала ее к своей груди.
— Лучшего не пожелала бы даже королева, — сказала она, и ее прерывистое дыхание было красноречивей всяких слов. — Энн, мой храбрый Энн! Я с радостью согласилась бы стать твоей служанкой, я готова завидовать твоему Роули. Впрочем, нет, никому я не завидую… Зачем? Ведь я твоя!
— Моя навсегда, — сказал я. — Отныне и навеки моя!
— Вся твоя, — повторила Флора. — Вся и до гробовой доски.
И если некий ревнивый бог и вправду нам завидовал, то в ту минуту он, верно, был горько разочарован, ибо увидел, что бессилен помешать нашему счастью, счастью простых смертных. Я стоял под ливнем, Флора тоже промокла насквозь — я обнимал ее мокрыми руками, дождь хлестал в окно. Свечи давно задуло ветром, нас окружала тьма. Только глаза моей любимой сверкали во мраке ее спальни. Она же, верно, видела лишь мой силуэт в ореоле дождя и струй, низвергавшихся из старинного готического водостока.
Мало-помалу мы опомнились и стали разговаривать более трезво, а когда последний порыв бури утих, уже обсуждали, что делать дальше и где искать помощи. Обнаружилось, что Флора знакома с мистером Робби, к которому меня словно бы мимоходом адресовал Роумен, и даже приглашена к нему в дом на вечер в понедельник; она метко обрисовала мне нрав почтенного джентльмена, проявив при этом незаурядную проницательность, и сведения эти очень скоро пришлись мне весьма кстати. Мистер Робби оказался страстным коллекционером всяческих древностей, особливо же увлекался геральдикой. Я счастлив был это узнать, ибо и сам благодаря мсье Кюламберу приобрел основательные познания в этой области и недурно знал гербы большинства знатных родов Европы. И, слушая Флору, я порешил (хотя отнюдь не собирался заранее ставить ее об этом в известность) непременно добиться приглашения в дом мистера Робби на понедельник вечером и встретиться там с моей любимой.
Я отдал Флоре все мои деньги. Разумеется, я принес с собою только ассигнации и объявил, что это моя часть по нашему брачному контракту.
— Неплохое приданое для вольноопределяющегося солдата, — смеясь, сказал я и протянул ей деньги сквозь решетку.
— Где же мне их хранить, Энн? — встревожилась Флора. — А вдруг тетушка их найдет? Что я ей скажу?
— Храни их у себя на сердце, — посоветовал я.
— Тогда ты всегда будешь рядом со своим богатством! — воскликнула Флора. — Ведь ты всегда у меня в сердце.
И вдруг темноты как не бывало. Небо очистилось от облаков и засверкало звездами. Я взглянул на часы и поразился — было уже около пяти утра.
Когда я добрался до угла Лотиан-роуд, идти стало много легче. Во-первых, теперь ветер дул мне в бок, вовторых, я вошел под сень моей бывшей тюрьмы — Эдинбургского замка, да и ярость ветра понемногу утихала. К тому же я вспомнил, зачем и куда иду, и мне сразу стало легче бороться с непогодой. Что за важность, если тебя и шатанет порывом ветра или сбрызнет холодным дождем, когда впереди такая Цель! Мне представилась Флора, и я вообразил ее в своих объятиях, и сердце мое заколотилось. Но тут же я спохватился: как нелепы и несбыточны мои мечты! Я должен считать себя счастливцем, если мне удастся увидеть хоть огонек свечи в ее спальне.
Мне предстояло пройти еще около двух лье, раскисшая под дождем дорога почти все время поднималась в гору. Я оставил позади последний фонарь, и меня обступила тьма, лишь кое-где пронизанная огоньками, что теплились за окнами редких домишек; собаки, задирая морды к небу, уныло выли, когда я проходил мимо. Ветер стихал: он еще налетал порывами, но без прежней силы. Однако ливень не унимался, и очень скоро я промок до нитки. Я все шагал и шагал впотьмах, думая свои невеселые думы под заунывный вой собак. Я не мог понять, что их тревожит, отчего они не спят и чутко ловят в однообразном шуме дождя звук моих негромких шагов. Мне припомнились страшные сказки, слышанные в детстве Наверно, где-то поблизости бродит убийца, и псы чуют исходящий от него еле уловимый запах крови; и вдруг содрогнулся от мысли, что это я и есть убийца.
Да, для влюбленного я был слишком мрачно настроен! Шел ли кто-нибудь на свидание в подобном расположении духа? — спросил я себя и едва не повернул обратно. Весьма опасно и неразумно приступать к решительному объяснению, когда дух твой угнетен, одежда забрызгана грязью и руки мокры от дождя! Но бурная ночь, казалось, благоприятствовала моим намерениям; я должен сегодня найти способ поговорить с Флорой, быть может, другого случая никогда не представится. А если я сумею повидаться с ней сегодня, думал я, пусть и в промокшей одежде, пусть угнетенный и подавленный, встреча эта, уж наверно, будет не последней.
Я вошел в сад «Лебяжьего гнезда» и сразу же убедился, что обстоятельства мне отнюдь не благоприятствуют. Огонь горел только в гостиной, сквозь круглые отверстия закрытых ставней струился свет свечей, все остальное тонуло во мраке. Деревья и кусты стояли насквозь промокшие от дождя, под ногами у меня чавкало. Изредка вновь налетал порыв ветра и над головой с треском сталкивались ветви дерев, а дождь гулко и непрестанно хлестал по саду. Я подошел к самому окну гостиной и попытался разглядеть, который час. Мои часы показывали половину восьмого; да, тут лягут спать не ранее десяти, а может, даже и в полночь. Дожидаться этого будет не слишком приятно! Меж двумя порывами ветра до меня донесся голос Флоры, что-то читавшей вслух; слов различить я, конечно, не мог, слышалась лишь размеренная речь — спокойная, мягкая, сдержанная, прекрасная, как песня, но более задушевная, более покоряющая, в самом звуке этой речи явственно сквозил ее милый нрав. И вдруг налетел новый яростный порыв ветра, голос Флоры утонул в его реве, и я поспешил покинуть свою опасную позицию.
Теперь мне предстояло набраться терпения и сносить злобу разбушевавшихся стихий еще по меньшей мере три мучительных часа. Я припомнил самую неприятную из своих обязанностей в бытность солдатом: мне случалось стоять на часах в такую же мерзкую погоду, притом зачастую без ужина и без всякой надежды на завтрак; куда вероятней было, что на мою долю достанется мушкетная пуля, но и те часы казались мне менее томительными, чем нынешнее бдение. Так уж странно устроен человек: любовь к женщине в нем куда сильнее, чем любовь к жизни.
Наконец я был вознагражден за свое терпеливое ожидание. Свет в гостиной погас и минуту спустя засветился в комнате над нею. Я был основательно подготовлен к предстоявшей операции и знал, что логово дракона помещается там, где сейчас вспыхнул свет. Знал я также, где находится спальня моей красавицы и как удачно она расположена — в первом этаже за углом дома, и так далеко от спальни грозной тетушки, что та ничего не услышит. Оставалось лишь получше воспользоваться этими сведениями. Я был в дальнем конце сада, я пришел сюда, чтобы, с позволения сказать, согреться, ибо тут можно было расхаживать взад и вперед, не опасаясь быть услышанным, и тем самым избежать бесславной смерти. Ветер наконец утих совсем, дождь, хоть и не перестал, тоже шумел не так сильно, с дерев падали тяжелые капли. Когда я снова подходил к дому, среди этого затишья вдруг заскрипела оконная рама и в каких-нибудь двух шагах от меня тьму прорезал сноп света. Он падал из окна Флоры, она его распахнула в ночь и теперь сидела перед ним в лучистом ореоле двух свечей, что освещали ее сзади; распущенные по плечам волосы обрамляли и затеняли задумчивое лицо; в одной руке она держала гребень, а другая небрежно покоилась на железной решетке.
Ветер стих; под покровом темноты и однозвучного шума вновь усилившегося дождя я тихонько подходил все ближе, стараясь ступать не по усыпанной гравием дорожке, а по жухлой траве, и наконец очутился у самого окна; протяни я руку, я мог бы коснуться Флоры. Но я не в силах был нарушить ее задумчивость дерзостной речью, это показалось мне чуть ли не святотатством! И я только стоял и смотрел и не мог наглядеться: при мерцающих свечах ее волосы были, точно нимб, пряди их переплетались, свивались и (это казалось мне всего восхитительней) волной сбегали на плечи, поминутно меняя цвет. Вначале я смешался: красота Флоры словно окутывала ее ореолом утонченности; я робел перед нею, как перед неземным видением или — что, боюсь, было для меня почти то же самое — перед современной светской девицей. Однако же я не сводил с нее глаз и мало-помалу приободрился и вновь обрел надежду; я позабыл свою робость, позабыл о том, что на плечах у меня отвратительная, тяжелая, насквозь промокшая одежда,
— кровь снова заиграла в моих жилах.
А Флора все еще меня не замечала, все глядела прямо перед собою на полосу света от окна, на прямые тени оконной решетки, на поблескивавший под луной гравий дорожки, в непроницаемую тьму сада и вздымавшихся за ним холмов… Но вот она глубоко вздохнула, и вздох этот отозвался у меня в душе, как мольба.
— Отчего вздыхает мисс Гилкрист? — шепнул я. — Уж не вспоминает ли она далеких друзей?
Флора быстро повернула голову в мою сторону; больше ни единой малостью не выдала она своего изумления. Я ступил в полосу света и низко поклонился.
— Вы! — сказала она. — Здесь?
— Да, я здесь, — отвечал я. — Я пришел из далекого далека, отшагал, наверно, добрых сто пятьдесят лье, чтобы увидеть вас. Я ждал в вашем саду весь долгий вечер. Не протянет ли мисс Гилкрист руку другу в беде?
Она просунула руку сквозь прутья решетки, я упал на колени прямо на мокрую землю и дважды поцеловал эту руку. После второго поцелуя рука внезапно ускользнула от меня. Кажется, то был первый знак испуга. Я поднялся с колен, и оба мы некоторое время молчали. Мною вновь с удесятеренной силой овладела робость. Я пытливо вглядывался в лицо Флоры: не сердится ли она, — но глаза ее смущенно опустились пред моим взглядом, и я понял, что все хорошо.
— Надо быть безумцем, чтобы явиться сюда! — вдруг вырвалось у Флоры.
— Уж куда-куда, а в «Лебяжье гнездо» вам нельзя было являться. А я-то как раз сидела и думала, что вы у себя во Франции, где вам ничто не грозит!
— Вы думали обо мне! — вскричал я.
— Мистер Сент-Ив, вы сами не понимаете, в какой вы здесь опасности, — сказала Флора. — Я все знаю, но не могу решиться вам рассказать. Об одном умоляю вас — уходите!
— Думаю, что и я все знаю. Но я не из тех, кто дорожит жизнью, если это лишь бесцельное, жалкое существование. Я прошел школу войны; конечно, это не слишком благородное учебное заведение, но там, по крайности, человек научается легко принимать смерть и не задумываясь расстанется с жизнью во имя чести или ради дамы сердца. Вы пытаетесь меня напугать — напрасно. Я приехал в Шотландию, отлично понимая, что рискую, ибо хотел видеть вас и говорить с вами, быть может, в последний раз. Повторяю, я знал, на что иду, и ежели не устрашился с первого шага, неужто отступлю сейчас?
— Вы не все знаете! — вскричала Флора с возрастающим волнением. — Эта страна, даже этот сад таят для вас смертельную опасность. Одна я верю в вашу невиновность, все остальные убеждены, что вы преступник. Если они нас услышат, если услышат хоть шепот, страшно подумать, что случится. Уходите, скорее, сейчас же, заклинаю вас!
— Дорогая мисс Флора, не отказывайте мне в том, ради чего я проделал этот далекий-далекий путь, и вспомните: в целой Англии, кроме вас, нет ни единой души, кому я смел бы довериться. Против меня весь мир, вы — мой единственный друг и союзник. Мне надобно с вами говорить, и вы должны меня выслушать. Все, что обо мне рассказывают, и правда и в то же время ложь. Да, я убил человека по имени Гогла — ведь вы это подразумевали?
Флора смертельно побледнела и лишь кивком подтвердила мою догадку.
— Но я убил его в честном поединке. И до этой дуэли никогда никого не убивал, кроме как в бою, так ведь на то я солдат. Но я был благодарен, страстно благодарен той, что посочувствовала мне, той, чья ангельская доброта превзошла мои самые смелые мечты, той, что, словно утренняя заря, рассеяла мрак моей тюрьмы, и вот ее-то оскорбил этот Гогла. Меня он оскорблял не раз, это было его любимое развлечение, и мне, жалкому арестанту, приходилось все сносить. Но оскорбить ту, перед кем я благоговел… нет, это я не мог оставить безнаказанным, я бы до самой смерти себе этого не простил. И мы дрались, и он был убит, и я ни о чем не сожалею.
Я умолк и жадно ждал ответа. Теперь худшее было высказано, и я тот же час понял, что Флора уже про это слышала, но я не мог продолжать, покуда она не скажет мне хоть что-нибудь.
— Вы меня осуждаете?
— Нет, ничуть. Об этом мне нельзя судить. Это не женское дело. Но я уверена, что вы правы, и всегда так говорю… Рональду. Конечно, с тетушкой я не могу об этом спорить, ей я не возразила ни единым словом. Не сочтите меня неверным другом… и даже с майором… я еще не сказала вам, он… майор Шевеникс стал большим другом нашей семьи… и он так полюбил Рональда! Ведь это он сообщил нам, что этого ужасного Клозеля поймали, и передал нам все, что тот говорил. Я была просто возмущена. Я сказала… я, кажется, позволила себе сказать лишнее и заверяю вас, что майор отнесся к этому очень добродушно. Он сказал: «Мы с вами друзья Шандивера и знаем, что он невиновен. Но что толку об этом говорить?» Мы с майором беседовали в укромном уголке гостиной, в отдалении от всех. А потом он сказал: «Позвольте мне поговорить с вами наедине, мне так много надобно вам сказать». И мы поговорили, и он мне все рассказал в точности, как вы сейчас, что это было дело чести и что на вас нет никакой вины. Да, майор Шевеникс мне нравится!
Тут меня обуяла жгучая ревность. Мгновенно я вспомнил, как майор заинтересовался Флорой, когда увидел ее впервые, и с невольным восхищением подумал, что хитрец ловко воспользовался нашим знакомством, чтобы вытеснить меня из сердца Флоры. В любви, как на войне, все средства хороши. И, конечно, теперь я жаждал сам поведать Флоре о превратностях моей судьбы — жаждал столь же пылко, как совсем недавно стремился услышать ее. Так я мог, по крайности, отогнать подальше ненавистную тень майора Шевеникса. И вот я принялся рассказывать ей о моих злоключениях. Вы их уже знаете, только ей я говорил не столь подробно, — ведь цель моя теперь была иная. Каждая мелочь обрела особенный смысл, и все дороги вели в Рим, то есть к Флоре.
При первых же словах я опустился на колени на гравий дорожки, облокотился на подоконник и понизил голос до еле слышного шепота. Флоре тоже пришлось опуститься на колени по другую сторону решетки, так что головы наши почти соприкасались, их разделяли только железные прутья. Так мы оставались столь близкие и все же разлученные, и эта близость и мой ни на минуту не смолкавший молящий шепот все сильней, все повелительней волновали ей душу, а быть может, и мою тоже. Ведь такие чары всегда обоюдоостры. Дудка птицелова завораживает глупых птиц, хотя это всего-навсего сухой тростник, и ничуть не трогает его самого. Не то с влюбленными! Я говорил, говорил, и решимость моя крепла, и в голосе появлялись новые ноты, лица наши невольно придвигались ближе к прутьям решетки и одно к другому; не только она, но и я поддался очарованию этой минуты и загорелся ее колдовским огнем. Мы стремимся пленить любимую и сами при этом пленяемся еще безвозвратной. Покорить сердце можно только сердцем.
— А теперь я вам скажу, чем вы можете мне помочь, — продолжал я. — Спору нет, положение мое сейчас не безопасно, однако ж вы и сами понимаете, что для человека чести это неизбежно. Но если… Если случится худшее, я не намерен обогащать ни моих врагов, ни принца-регента. У меня с собой почти все деньги, которые я получил от дядюшки. Тут больше восьми тысяч фунтов. Возьмите их на хранение. Забудьте, что это всего лишь деньги, храните их как память о друге или как дорогую вам частицу его самого. Возможно, они мне очень скоро понадобятся. Знаете ли вы старую легенду о великане, который отдал свое сердце на сохранение жене, потому что больше надеялся на ее любовь и преданность, нежели на собственную силу? Флора, я и есть этот великан, хоть я совсем невелик, — так не согласитесь ли вы стать хранительницей моей жизни? Вместе с этими деньгами я вверяю вам мое сердце. Перед богом я предлагаю вам сейчас мое имя, если только вы согласитесь его принять, и вручаю вам мое состояние. Если случится худшее, если у меня не останется ни малейшей надежды назвать вас женою, позвольте мне, по крайности, думать, что вы распорядитесь наследством моего дядюшки, как моя вдова.
— Нет, нет, — прошептала Флора, — только не это.
— Что же тогда? — спросил я. — Как же иначе, мой ангел? Да и что для меня слова? Я хочу знать тебя только под одним именем. Флора, любовь моя!
— Энн! — шепнула она.
Что может быть слаще для уха влюбленного, нежели его собственное имя, впервые слетевшее с уст любимой!
— Милая! — шепнул я в ответ.
Ревнивая решетка, накрепко заделанная в камень и известь, помешала нам полностью вкусить восторг этой минуты, но я обнял Флору и притянул ее к себе, насколько позволили железные прутья. Она не уклонилась от моих поцелуев. Руки мои обвивали ее стан, и она сама с нежностью прильнула ко мне. Так мы стояли, прижавшись друг к другу и в то же время разделенные, и, сами того не замечая, обжигали лица о холодную решетку. И тут насмешка судьбы — или, скорее, зависть богов — вновь обрушила на нас злобу стихии. В кронах дерев засвистал ветер, с неба хлынули потоки ледяного дождя, и, как на грех, с крыши дома из не замеченного нами прежде желоба низвергнулся мне на голову и на плечи целый водопад. Вздрогнув, мы с Флорой отпрянули друг от друга и вскочили на ноги, словно застигнутые врасплох непрошеным свидетелем. Через мгновение мы оба снова приблизились к оконной решетке каждый со своей стороны, но на колени уже не опустились.
— Флора, — заговорил я, — я не в силах предложить тебе легкую, беззаботную жизнь.
Она взяла мою руку и прижала ее к своей груди.
— Лучшего не пожелала бы даже королева, — сказала она, и ее прерывистое дыхание было красноречивей всяких слов. — Энн, мой храбрый Энн! Я с радостью согласилась бы стать твоей служанкой, я готова завидовать твоему Роули. Впрочем, нет, никому я не завидую… Зачем? Ведь я твоя!
— Моя навсегда, — сказал я. — Отныне и навеки моя!
— Вся твоя, — повторила Флора. — Вся и до гробовой доски.
И если некий ревнивый бог и вправду нам завидовал, то в ту минуту он, верно, был горько разочарован, ибо увидел, что бессилен помешать нашему счастью, счастью простых смертных. Я стоял под ливнем, Флора тоже промокла насквозь — я обнимал ее мокрыми руками, дождь хлестал в окно. Свечи давно задуло ветром, нас окружала тьма. Только глаза моей любимой сверкали во мраке ее спальни. Она же, верно, видела лишь мой силуэт в ореоле дождя и струй, низвергавшихся из старинного готического водостока.
Мало-помалу мы опомнились и стали разговаривать более трезво, а когда последний порыв бури утих, уже обсуждали, что делать дальше и где искать помощи. Обнаружилось, что Флора знакома с мистером Робби, к которому меня словно бы мимоходом адресовал Роумен, и даже приглашена к нему в дом на вечер в понедельник; она метко обрисовала мне нрав почтенного джентльмена, проявив при этом незаурядную проницательность, и сведения эти очень скоро пришлись мне весьма кстати. Мистер Робби оказался страстным коллекционером всяческих древностей, особливо же увлекался геральдикой. Я счастлив был это узнать, ибо и сам благодаря мсье Кюламберу приобрел основательные познания в этой области и недурно знал гербы большинства знатных родов Европы. И, слушая Флору, я порешил (хотя отнюдь не собирался заранее ставить ее об этом в известность) непременно добиться приглашения в дом мистера Робби на понедельник вечером и встретиться там с моей любимой.
Я отдал Флоре все мои деньги. Разумеется, я принес с собою только ассигнации и объявил, что это моя часть по нашему брачному контракту.
— Неплохое приданое для вольноопределяющегося солдата, — смеясь, сказал я и протянул ей деньги сквозь решетку.
— Где же мне их хранить, Энн? — встревожилась Флора. — А вдруг тетушка их найдет? Что я ей скажу?
— Храни их у себя на сердце, — посоветовал я.
— Тогда ты всегда будешь рядом со своим богатством! — воскликнула Флора. — Ведь ты всегда у меня в сердце.
И вдруг темноты как не бывало. Небо очистилось от облаков и засверкало звездами. Я взглянул на часы и поразился — было уже около пяти утра.
ГЛАВА XXVII
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Мне давно пора было покинуть «Лебяжье гнездо», но куда пойдешь в такой час? Накануне вечером я велел Роули сказать нашей квартирной хозяйке, что повстречал друга и ночевать домой не ворочусь. Придумано было неплохо, но теперь все так обернулось, что я не мог явиться домой даже утром. Прежде следовало найти какое-нибудь пристанище, где можно было бы высушить у огня насквозь промокшую одежду, да еще постель, чтобы тем временем хоть немного отдохнуть.
И тут судьба мне улыбнулась. Не успел я добраться до вершины ближайшего холма, как слева от меня, шагах в трехстах, мелькнул огонек. Я сразу подумал, что там, верно, кто-нибудь болен, отчего бы иначе в такой глуши и в такую рань гореть огню? Потом до меня едва слышно донеслось пение; по мере того, как я приближался, оно звучало все громче, и наконец я смог даже разобрать слова — песня эта на диво подходила и к неурочному часу и к настроению невидимых певцов. «Петух закричит, и займется заря», — пели они, да так нестройно и фальшиво, с таким надрывом и чувствительностью, что я сразу же понял: тут выпито никак не меньше трех бутылок.
Я дошел до неказистого деревенского дома при дороге; над дверью красовалась вывеска, а изнутри в предутреннюю мглу струился свет, и мне удалось разобрать, что она гласила: «Привал охотников. Содержатель Александр Хендри. Пиво и английские спиртные напитки. Ночлег».
Едва я постучал в дверь, пение смолкло, и хмельной голос спросил:
— Кто там?
— Честный путник.
Тот же час послышался стук отодвигаемого засова, и глазам моим предстала компания таких рослых парней, каких я никогда еще не видывал. Все они были пьянехоньки, но одеты вполне прилично, а один (пожалуй, самый упившийся) держал в руке сальную свечу и преспокойно орошал тающим салом всех своих собутыльников без изъятия. При виде этой компании я невольно улыбнулся про себя: а я-то их боялся!
Они весьма благожелательно, хотя и косноязычно приветствовали и меня самого и мою наспех состряпанную историю, будто я шел из Пиблса да заплутался, и, теснясь и толкаясь, провели меня в комнату, где только что пили: то был обычный грязный пивной зал, в камине пылал огонь, на полу валялась пропасть пустых бутылок. Мне объявили, что теперь я произведен на время в члены Клуба Шестифутовых верзил — спортивного сообщества молодых людей из высшего света, которые частенько удостаивают «Привал охотников» своим присутствием. Они сказали мне, что я застал их во время «ночного бдения», которому предшествовало дневное пешее хождение за сорок миль, и что к полуденной церковной службе, кажется, в Коллингвуде, если мне не изменяет память, все они будут «свеженькие, как огурчики». Услыхав это, я чуть было не рассмеялся, но почел за благо сдержаться. Ибо, хотя мерилом для них и служили шесть футов росту, все они намного его превышали — и, глядя на них снизу вверх, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который не знает, чего ждать от эдаких верзил. Но они хотя и были сильно на взводе, нрава оказались весьма добродушного. Хозяин
И тут судьба мне улыбнулась. Не успел я добраться до вершины ближайшего холма, как слева от меня, шагах в трехстах, мелькнул огонек. Я сразу подумал, что там, верно, кто-нибудь болен, отчего бы иначе в такой глуши и в такую рань гореть огню? Потом до меня едва слышно донеслось пение; по мере того, как я приближался, оно звучало все громче, и наконец я смог даже разобрать слова — песня эта на диво подходила и к неурочному часу и к настроению невидимых певцов. «Петух закричит, и займется заря», — пели они, да так нестройно и фальшиво, с таким надрывом и чувствительностью, что я сразу же понял: тут выпито никак не меньше трех бутылок.
Я дошел до неказистого деревенского дома при дороге; над дверью красовалась вывеска, а изнутри в предутреннюю мглу струился свет, и мне удалось разобрать, что она гласила: «Привал охотников. Содержатель Александр Хендри. Пиво и английские спиртные напитки. Ночлег».
Едва я постучал в дверь, пение смолкло, и хмельной голос спросил:
— Кто там?
— Честный путник.
Тот же час послышался стук отодвигаемого засова, и глазам моим предстала компания таких рослых парней, каких я никогда еще не видывал. Все они были пьянехоньки, но одеты вполне прилично, а один (пожалуй, самый упившийся) держал в руке сальную свечу и преспокойно орошал тающим салом всех своих собутыльников без изъятия. При виде этой компании я невольно улыбнулся про себя: а я-то их боялся!
Они весьма благожелательно, хотя и косноязычно приветствовали и меня самого и мою наспех состряпанную историю, будто я шел из Пиблса да заплутался, и, теснясь и толкаясь, провели меня в комнату, где только что пили: то был обычный грязный пивной зал, в камине пылал огонь, на полу валялась пропасть пустых бутылок. Мне объявили, что теперь я произведен на время в члены Клуба Шестифутовых верзил — спортивного сообщества молодых людей из высшего света, которые частенько удостаивают «Привал охотников» своим присутствием. Они сказали мне, что я застал их во время «ночного бдения», которому предшествовало дневное пешее хождение за сорок миль, и что к полуденной церковной службе, кажется, в Коллингвуде, если мне не изменяет память, все они будут «свеженькие, как огурчики». Услыхав это, я чуть было не рассмеялся, но почел за благо сдержаться. Ибо, хотя мерилом для них и служили шесть футов росту, все они намного его превышали — и, глядя на них снизу вверх, я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который не знает, чего ждать от эдаких верзил. Но они хотя и были сильно на взводе, нрава оказались весьма добродушного. Хозяин