Страница:
Мы брели по дороге под снегом, который с приближением утра повалил всерьез, и, дружески беседуя, установили исходные позиции предстоящей кампании. Я выбрал себе имя Рейморни, вероятно, оттого, что оно походило на Роумен, а Роули, повинуясь неодолимой прихоти, нарек Гэммоном. На его отчаяние невозможно было смотреть без смеха; сам он не нашел ничего лучше, как выбрать себе скромное имя Клод Дюваль! [50]. Мы уговорились, как вести себя в различных гостиницах, где будем останавливаться, и до тех пор репетировали все во всех подробностях, покуда не уверились, что нас невозможно застать врасплох; и можете не со мневаться, что во всех этих сценках сумка для бумаг играла не последнюю роль. Кто станет брать ее, кто укладывать в карету, кто сторожить, а кто класть под голову на ночь
— ничего-то мы не упустили, все заранее тщательно предусмотрели; мы уподобились сержанту, обучающему новобранцев, и вместе — ребенку, увлеченному новой игрушкой.
— Послушайте, мистер Энн, а ведь покажется чудно, коли мы с вами явимся на почтовую станцию со всем нашим багажом, — сказал Роули.
— Да, пожалуй, — отвечал я. — Но что тут поделаешь?
— А вот я вам скажу, сэр… вы только послушайте, — начал Роули. — По-моему, лучше вам явиться на станцию одному, без всякого багажа… ну, в общем, как положено джентльмену. И вы скажете, что ваш слуга ждет с багажом при дороге. Я так думаю, я уж какнибудь да справлюсь с этими окаянными вещами один… по крайности, если вы сперва поможете мне пристроить их половчее.
— Ну нет, Роули, — воскликнул я, — этого я не допущу! Да ты же окажешься совершенно беззащитен! Любой разбойник с большой дороги, новичок, молокосос, и тот с легкостью тебя ограбит. А когда я прикачу в карете, ты скорее всего будешь уже валяться в канаве с перерезанным горлом. Впрочем, тут есть и здравая мысль, давай-ка проверим ее на опыте, не откладывая в долгий ящик.
И вместо того, чтобы шагать прямиком к Эйлсбери, мы свернули на первом же перекрестке и направились боковой дорогой чуть севернее, к такому месту, где Роули мог бы спокойно дожидаться, покуда я не вернусь за ним в карете.
Снег все валил, кругом было белым-бело, и мы тоже были точно два бродячих сугроба, но едва стало светать, у обочины дороги завиднелся постоялый двор. Немного не доходя, за поворотом дороги и под прикрытием деревьев, я нагрузил Роули всем нашим имуществом и подождал, покуда он не добрел, спотыкаясь, до «Зеленого дракона» — так гласила вывеска этого заведения — и не скрылся благополучно в дверях. Тогда я бодро зашагал в Эйлсбери, радуясь свободе и отличному расположению духа, для которого, собственно, не было иной причины, кроме снежного утра, хотя, признаться, снег перестал задолго до того, как я вступил в Эйлсбери, и карнизы домов курились на солнце. Во дворе гостиницы стояло множество кабриолетов и фаэтонов, а в дверях ее и у входа в кофейную была нешуточная толчея. Я со всей очевидностью понял, что дорога эта весьма многолюдна, и меня охватило недоброе предчувствие: вдруг я не сумею раздобыть лошадей и вынужден буду задержаться в опасном соседстве с моим кузеном… Поэтому сколь ни был я голоден, а все же первым делом направился к почтмейстеру
— он стоял в углу двора, рослый, ладно скроенный, сам несколько схожий с лошадью, и, поднеся к губам ключ, безмятежно что-то насвистывал.
Услыхав мою скромную просьбу, он встрепенулся.
— Экипаж и лошадей? — воскликнул он. — Да где же я их возьму? Вот лопни мои глаза, хоть бы какой тарантас, хоть бы одна завалящая кляча — ничего у меня нету! Я ведь их не делаю, экипажи-то да лошадей — я их нанимаю. Будь вы хоть сам господь бог, неоткуда мне их взять! — выкрикнул он и вдруг умолк, словно только теперь меня заметил, а потом заговорил доверительно, понизив голос: — Вы, я вижу, джентльмен, так вот что я вам скажу: ежели хотите не нанять, а купить, у меня для вас кое-что найдется. Экипажик лондонской работы, от Лицета. Подержанный, но только самую малость. Игрушечка, все по самой последней моде. Гарнитура вся как на подбор, на крыше сетка, платформа для багажа, кобуры для пистолетов… Самый что ни на есть прекрасный, изысканный выезд, другого такого отродясь не видывал! И все за семьдесят пять фунтов! Прямо задаром!
— Что ж, по-вашему, я сам потащу его, точно уличный торговец тележку?
— вопросил я. — Нет, любезный, уж если мне суждено здесь застрять, лучше я куплю дом с садом!
— Да вы только подите поглядите! — воскликнул он, подхватил меня под руку и потащил к службам полюбоваться этим чудом красоты.
Карета и вправду была такой, о какой я мечтал для своего путешествия: бесспорно богатая, изысканная и, однако, не бросалась в глаза, и, хотя почтмейстер вовсе не показался мне знатоком, я поневоле с ним согласился. Карета была густо-малиновая, а колеса — бледнозеленые. Фонарь и стекла в окошках сверкали, как серебро, а весь экипаж в целом производил впечатление неприступной чопорности, которая у всякого отобьет охоту приставать с расспросами и обезоружит всякую подозрительность. С таким слугой, как Роули, и в такой карете можно преспокойно пересечь из конца в конец всю Англию, и всюду тебя станут встречать и провожать с низкими поклонами. Словом, товар пришелся мне по вкусу, и я, видно, не сумел этого скрыть.
— Ну как? — воскликнул почтмейстер. — Ладно, отдаю за семьдесят, лишь бы угодить хорошему человеку!
— А лошади? — возразил я.
— Что ж, — сказал он, глянув на свои часы. — Сейчас у нас половина девятого. Когда прикажете подать?
— И лошади будут, все, как полагается?
— И лошади и все, как полагается! — отвечал он. — Долг платежом красен. Вы отдадите мне за карету семьдесят фунтов, а я уж вам и упряжку добуду. Давеча я вам толковал, что мне их взять неоткуда, но ради хорошего человека можно и расстараться.
Ну что вы на это скажете? Конечно же, это не самый разумный поступок
— покупать экипаж всего в каких-нибудь двенадцати милях от дядюшкиного дома, но таким способом я получал лошадей до следующей станции. А в любом другом случае, сдается мне, пришлось бы ждать. Так что я выложил деньги — передал, пожалуй, фунтов двадцать лишку, хотя экипаж и вправду сработан и снаряжен был на славу, — велел подать его не позднее чем через полчаса, и пошел подкрепиться завтраком.
Стол, за который я уселся, стоял в глубокой оконной нише, и отсюда открывался вид на крыльцо гостиницы, а там, словно бы для моего развлечения, не иссякал поток отъезжающих; были там и суетливые и беспечные, и скупцы и моты — в минуту прощания, когда непременно проявляется человеческий нрав, всяк вел себя согласно своей натуре; одних до самого стремени или до дверец кареты провожали чуть не все коридорные, горничные и лакеи, другие отъезжали без единого провожающего, ибо не сумели завоевать ничьего расположения. Меня заинтересовал один постоялец, проводы которого превратились в настоящее торжество: каждый спешил ему помочь, и на крыльце толпились не только мальчишки на побегушках, но и буфетчица и хозяйка гостиницы, явился даже мой приятель-почтмейстер собственной персоной. Видно было также, что всем провожающим весело: путешественник этот, судя по всему, за словом в карман не лез и не гнушался шутить в такой компании. Мне не терпелось увидать, что он за птица, я подался вперед, но тотчас отпрянул и спрятал голову за чайник. Постоялец, вызвавший эту суету, оборотился, чтобы помахать всем на прощание, — и кто бы, вы думали, это оказался? — мой кузен Ален! Он был неузнаваем: в Эмершеме я видел его взбешенным, мертвенно-бледным, теперь же щеки его разгорелись от только что выпитого вина, глаза блестели, голову венчала копна кудрей, он был точно сам Бахус; отлично владел собою и улыбался с невыносимым превосходством, как человек, который знает, что он здесь любим и уважаем. Он напомнил мне то ли герцога королевской крови, то ли слегка постаревшего актера, а быть может, и странствующего торговца, незаконного дворянского сынка. Еще минута — и вот он уже плавно и бесшумно несется по дороге к Лондону.
Я перевел дух. С превеликой радостью я подумал о том, как мне повезло, что я вошел в гостиницу со стороны конюшни, а не со стороны крыльца, и какой верный случай повстречаться со своим кузеном упустил, покупая малиновую карету. Но тут я вспомнил, что в зале находился лакей. Он, конечно, видел, как я прятался за чайным прибором, и, конечно же, может по-своему истолковать этот странный и недостойный джентльмена поступок; надобно во что бы то ни стало сейчас же рассеять это впечатление.
— Послушай, любезный! — окликнул его я. — Это сейчас отбыл племянник графа Керуаля, я не ошибся?
— Он самый, сэр. Мы его называем виконт Керуаль, — был ответ.
— Так я и думал, — заметил я. — Ну-ну, будь они прокляты, все эти французы, вот что я тебе скажу!
— Ваша правда, сэр, — подтвердил лакей. — Они совсем не то, что наши английские господа.
— А что, очень уж нрав бешеный?
— Верное слово, страх какой он бешеный, этот виконт, сэр, — с чувством поддержал лакей. — Да что далеко ходить, вот только что нынче утром: сидит, завтракает и газету читает. И, видать, наткнулся на что-то про политику, а то про лошадей, да как хватит кулаком по столу, да как крикнет: «Кюрасо!» Я прямо чуть не подскочил, право слово, как он это закричал да хлопнул по столу. Нет, сэр, может, у них во Франции так и водится, а только я вовсе к такому обращению не приучен.
— Газету, говоришь, он читал? — спросил я. — Какую же это газету, а?
— Да вон она, сэр! — воскликнул лакей. — Он, видать, ее обронил.
И, подняв газету с полу, он подал ее мне.
Сказать по правде, я был готов к тому, что увижу, знал, чего ждать, но когда это предстало моим глазам, напечатанное черным по белому, сердце у меня оборвалось. Вот оно! Мрачное предчувствие Роумена не обмануло его: газета была раскрыта на том самом месте; где говорилось о поимке Клозеля. Да, сейчас я и сам не отказался бы от стакана кюрасо, но тут же передумал и приказал подать коньяку. Мне отчаянно захотелось выпить, и вдруг я увидел, что в глазах лакея блеснула словно бы догадка; конечно же, он подметил сходство между мною и Аленом, и только теперь меня наконец осенило, какого же я свалял дурака. Ежели Ален вздумает установить, не заезжал ли я в Эйлсбери, ему, теперь с уверенностью скажут, что заезжал и, словно этого было еще не довольно, я сам дал ему примету ценою в семьдесят фунтов, с помощью которой он сможет проследить мой путь по всей Англии, — примету в виде малиновой кареты! Изысканный экипаж этот (который теперь уже казался мне немногим лучше красной повозки палача) тем временем подали к дверям; я встал из-за стола, не окончив завтрака, и отъехал. С тем же усердием, с каким Ален устремился на юг, я стремился на север, уповая (что же мне еще оставалось делать), что меня выручат противоположное направление и не меньшая скорость.
— ничего-то мы не упустили, все заранее тщательно предусмотрели; мы уподобились сержанту, обучающему новобранцев, и вместе — ребенку, увлеченному новой игрушкой.
— Послушайте, мистер Энн, а ведь покажется чудно, коли мы с вами явимся на почтовую станцию со всем нашим багажом, — сказал Роули.
— Да, пожалуй, — отвечал я. — Но что тут поделаешь?
— А вот я вам скажу, сэр… вы только послушайте, — начал Роули. — По-моему, лучше вам явиться на станцию одному, без всякого багажа… ну, в общем, как положено джентльмену. И вы скажете, что ваш слуга ждет с багажом при дороге. Я так думаю, я уж какнибудь да справлюсь с этими окаянными вещами один… по крайности, если вы сперва поможете мне пристроить их половчее.
— Ну нет, Роули, — воскликнул я, — этого я не допущу! Да ты же окажешься совершенно беззащитен! Любой разбойник с большой дороги, новичок, молокосос, и тот с легкостью тебя ограбит. А когда я прикачу в карете, ты скорее всего будешь уже валяться в канаве с перерезанным горлом. Впрочем, тут есть и здравая мысль, давай-ка проверим ее на опыте, не откладывая в долгий ящик.
И вместо того, чтобы шагать прямиком к Эйлсбери, мы свернули на первом же перекрестке и направились боковой дорогой чуть севернее, к такому месту, где Роули мог бы спокойно дожидаться, покуда я не вернусь за ним в карете.
Снег все валил, кругом было белым-бело, и мы тоже были точно два бродячих сугроба, но едва стало светать, у обочины дороги завиднелся постоялый двор. Немного не доходя, за поворотом дороги и под прикрытием деревьев, я нагрузил Роули всем нашим имуществом и подождал, покуда он не добрел, спотыкаясь, до «Зеленого дракона» — так гласила вывеска этого заведения — и не скрылся благополучно в дверях. Тогда я бодро зашагал в Эйлсбери, радуясь свободе и отличному расположению духа, для которого, собственно, не было иной причины, кроме снежного утра, хотя, признаться, снег перестал задолго до того, как я вступил в Эйлсбери, и карнизы домов курились на солнце. Во дворе гостиницы стояло множество кабриолетов и фаэтонов, а в дверях ее и у входа в кофейную была нешуточная толчея. Я со всей очевидностью понял, что дорога эта весьма многолюдна, и меня охватило недоброе предчувствие: вдруг я не сумею раздобыть лошадей и вынужден буду задержаться в опасном соседстве с моим кузеном… Поэтому сколь ни был я голоден, а все же первым делом направился к почтмейстеру
— он стоял в углу двора, рослый, ладно скроенный, сам несколько схожий с лошадью, и, поднеся к губам ключ, безмятежно что-то насвистывал.
Услыхав мою скромную просьбу, он встрепенулся.
— Экипаж и лошадей? — воскликнул он. — Да где же я их возьму? Вот лопни мои глаза, хоть бы какой тарантас, хоть бы одна завалящая кляча — ничего у меня нету! Я ведь их не делаю, экипажи-то да лошадей — я их нанимаю. Будь вы хоть сам господь бог, неоткуда мне их взять! — выкрикнул он и вдруг умолк, словно только теперь меня заметил, а потом заговорил доверительно, понизив голос: — Вы, я вижу, джентльмен, так вот что я вам скажу: ежели хотите не нанять, а купить, у меня для вас кое-что найдется. Экипажик лондонской работы, от Лицета. Подержанный, но только самую малость. Игрушечка, все по самой последней моде. Гарнитура вся как на подбор, на крыше сетка, платформа для багажа, кобуры для пистолетов… Самый что ни на есть прекрасный, изысканный выезд, другого такого отродясь не видывал! И все за семьдесят пять фунтов! Прямо задаром!
— Что ж, по-вашему, я сам потащу его, точно уличный торговец тележку?
— вопросил я. — Нет, любезный, уж если мне суждено здесь застрять, лучше я куплю дом с садом!
— Да вы только подите поглядите! — воскликнул он, подхватил меня под руку и потащил к службам полюбоваться этим чудом красоты.
Карета и вправду была такой, о какой я мечтал для своего путешествия: бесспорно богатая, изысканная и, однако, не бросалась в глаза, и, хотя почтмейстер вовсе не показался мне знатоком, я поневоле с ним согласился. Карета была густо-малиновая, а колеса — бледнозеленые. Фонарь и стекла в окошках сверкали, как серебро, а весь экипаж в целом производил впечатление неприступной чопорности, которая у всякого отобьет охоту приставать с расспросами и обезоружит всякую подозрительность. С таким слугой, как Роули, и в такой карете можно преспокойно пересечь из конца в конец всю Англию, и всюду тебя станут встречать и провожать с низкими поклонами. Словом, товар пришелся мне по вкусу, и я, видно, не сумел этого скрыть.
— Ну как? — воскликнул почтмейстер. — Ладно, отдаю за семьдесят, лишь бы угодить хорошему человеку!
— А лошади? — возразил я.
— Что ж, — сказал он, глянув на свои часы. — Сейчас у нас половина девятого. Когда прикажете подать?
— И лошади будут, все, как полагается?
— И лошади и все, как полагается! — отвечал он. — Долг платежом красен. Вы отдадите мне за карету семьдесят фунтов, а я уж вам и упряжку добуду. Давеча я вам толковал, что мне их взять неоткуда, но ради хорошего человека можно и расстараться.
Ну что вы на это скажете? Конечно же, это не самый разумный поступок
— покупать экипаж всего в каких-нибудь двенадцати милях от дядюшкиного дома, но таким способом я получал лошадей до следующей станции. А в любом другом случае, сдается мне, пришлось бы ждать. Так что я выложил деньги — передал, пожалуй, фунтов двадцать лишку, хотя экипаж и вправду сработан и снаряжен был на славу, — велел подать его не позднее чем через полчаса, и пошел подкрепиться завтраком.
Стол, за который я уселся, стоял в глубокой оконной нише, и отсюда открывался вид на крыльцо гостиницы, а там, словно бы для моего развлечения, не иссякал поток отъезжающих; были там и суетливые и беспечные, и скупцы и моты — в минуту прощания, когда непременно проявляется человеческий нрав, всяк вел себя согласно своей натуре; одних до самого стремени или до дверец кареты провожали чуть не все коридорные, горничные и лакеи, другие отъезжали без единого провожающего, ибо не сумели завоевать ничьего расположения. Меня заинтересовал один постоялец, проводы которого превратились в настоящее торжество: каждый спешил ему помочь, и на крыльце толпились не только мальчишки на побегушках, но и буфетчица и хозяйка гостиницы, явился даже мой приятель-почтмейстер собственной персоной. Видно было также, что всем провожающим весело: путешественник этот, судя по всему, за словом в карман не лез и не гнушался шутить в такой компании. Мне не терпелось увидать, что он за птица, я подался вперед, но тотчас отпрянул и спрятал голову за чайник. Постоялец, вызвавший эту суету, оборотился, чтобы помахать всем на прощание, — и кто бы, вы думали, это оказался? — мой кузен Ален! Он был неузнаваем: в Эмершеме я видел его взбешенным, мертвенно-бледным, теперь же щеки его разгорелись от только что выпитого вина, глаза блестели, голову венчала копна кудрей, он был точно сам Бахус; отлично владел собою и улыбался с невыносимым превосходством, как человек, который знает, что он здесь любим и уважаем. Он напомнил мне то ли герцога королевской крови, то ли слегка постаревшего актера, а быть может, и странствующего торговца, незаконного дворянского сынка. Еще минута — и вот он уже плавно и бесшумно несется по дороге к Лондону.
Я перевел дух. С превеликой радостью я подумал о том, как мне повезло, что я вошел в гостиницу со стороны конюшни, а не со стороны крыльца, и какой верный случай повстречаться со своим кузеном упустил, покупая малиновую карету. Но тут я вспомнил, что в зале находился лакей. Он, конечно, видел, как я прятался за чайным прибором, и, конечно же, может по-своему истолковать этот странный и недостойный джентльмена поступок; надобно во что бы то ни стало сейчас же рассеять это впечатление.
— Послушай, любезный! — окликнул его я. — Это сейчас отбыл племянник графа Керуаля, я не ошибся?
— Он самый, сэр. Мы его называем виконт Керуаль, — был ответ.
— Так я и думал, — заметил я. — Ну-ну, будь они прокляты, все эти французы, вот что я тебе скажу!
— Ваша правда, сэр, — подтвердил лакей. — Они совсем не то, что наши английские господа.
— А что, очень уж нрав бешеный?
— Верное слово, страх какой он бешеный, этот виконт, сэр, — с чувством поддержал лакей. — Да что далеко ходить, вот только что нынче утром: сидит, завтракает и газету читает. И, видать, наткнулся на что-то про политику, а то про лошадей, да как хватит кулаком по столу, да как крикнет: «Кюрасо!» Я прямо чуть не подскочил, право слово, как он это закричал да хлопнул по столу. Нет, сэр, может, у них во Франции так и водится, а только я вовсе к такому обращению не приучен.
— Газету, говоришь, он читал? — спросил я. — Какую же это газету, а?
— Да вон она, сэр! — воскликнул лакей. — Он, видать, ее обронил.
И, подняв газету с полу, он подал ее мне.
Сказать по правде, я был готов к тому, что увижу, знал, чего ждать, но когда это предстало моим глазам, напечатанное черным по белому, сердце у меня оборвалось. Вот оно! Мрачное предчувствие Роумена не обмануло его: газета была раскрыта на том самом месте; где говорилось о поимке Клозеля. Да, сейчас я и сам не отказался бы от стакана кюрасо, но тут же передумал и приказал подать коньяку. Мне отчаянно захотелось выпить, и вдруг я увидел, что в глазах лакея блеснула словно бы догадка; конечно же, он подметил сходство между мною и Аленом, и только теперь меня наконец осенило, какого же я свалял дурака. Ежели Ален вздумает установить, не заезжал ли я в Эйлсбери, ему, теперь с уверенностью скажут, что заезжал и, словно этого было еще не довольно, я сам дал ему примету ценою в семьдесят фунтов, с помощью которой он сможет проследить мой путь по всей Англии, — примету в виде малиновой кареты! Изысканный экипаж этот (который теперь уже казался мне немногим лучше красной повозки палача) тем временем подали к дверям; я встал из-за стола, не окончив завтрака, и отъехал. С тем же усердием, с каким Ален устремился на юг, я стремился на север, уповая (что же мне еще оставалось делать), что меня выручат противоположное направление и не меньшая скорость.
ГЛАВА XXII
НРАВ И ПОЗНАНИЯ МИСТЕРА РОУЛИ
Мне думается, только теперь я понял наконец, сколь опасно предприятие, которое я затеял. При виде моего кузена с непомерно пышными кудрями, в галстуке, повязанном столь искусно, будто он готовился завоевать сердце дамы, при взгляде на его лицо — такое красивое, такое словно бы веселое и, однако, ежели всмотреться получше, отмеченное печатью такой злобы (сей джентльмен, вне всякого сомнения, спешил на Баустрит, чтобы направить по моему следу ищеек и наводнить всю Англию афишками не менее смертельными, чем заряженный мушкет), мне впервые до конца открылось, что приключение это грозит мне гибелью. Признаться, я чуть ли не надумал на следующей же станции поворотить лошадей и ехать прямиком к побережью. Однако я очутился в положении человека, который бросил вызов льву, или, вернее, в положении человека, который с вечера, выпив лишнего, затеял ссору, а наутро, протрезвясь в холодном свете дня, должен держать ответ. И не потому, чтобы я меньше стремился к Флоре или хоть сколько-нибудь к ней охладел. Нет, но когда в то утро я мрачно курил сигару в углу кареты, мне прежде всего пришло на ум, что люди давно уже изобрели почту, и в глубине души я не мог не признать, что было бы куда проще написать ей, запечатать письмо, и пусть бы оно отправилось положенным путем, вместо того чтобы мне ехать самому через всю страну и подвергать себя страшной опасности, ибо на каждом шагу меня подстерегала виселица или полицейские ищейки. Что до Сима и Кэндлиша, я о них, кажется, и не вспомнил.
На пороге «Зеленого дракона» меня поджидал Роули вместе с вещами и, не дав мне опомниться, ошеломил неприятной вестью.
— Угадайте, сэр, кто тут есть? — начал он, задыхаясь, едва карета отъехала. — Красногрудые. — И он многозначительно покачал головой.
— Красногрудые? — повторил я тупо, не вдруг поняв, что означает это не раз слышанное мною словцо.
— Ну как же! — сказал он. — Красные жилеты. Сыщики. Сыщики с Бау-стрит. Целых двое, и один из них сам Лейвендер. Я своими ушами слышал, второй сказал ему: «Как вам будет угодно, мистер Лейвендер». Они когда завтракали, сидели совсем рядышком со мной, ну, прямо как вон тот почтальон. Бояться-то их нечего, они не за нами. Они за каким-то фальшивомонетчиком, и я не стал сбивать их со следу… Ну, нет! Я подумал, нам ни к чему с ними связываться, так что я сообщил им «весьма ценные сведения». Мистер Лейвендер так и сказал и дал мне шестипенсовик. Они едут в Лутон. Мне и наручники показали… только не Лейвендер, а другой, он даже защелкнул эти проклятые штуки у меня на запястье, и, вот ей-ей, я прямо едва без чувств не хлопнулся! Страх как тошно, когда они у тебя на руках. Прошу прощения, мистер Энн, — прибавил Роули, со свойственной ему милой непосредственностью обратившись из доверчивого мальчишки в вышколенного, почтительного слугу.
Что ж, похвалиться не могу, не скажу, чтобы разговор о наручниках пришелся мне по вкусу, и за оговорку (он забыл, как следует меня называть) я пробрал Роули куда строже, чем требовалось.
— Слушаюсь, мистер Рейморни, — сказал он, с поклоном приподняв шляпу.
— Прошу прощения, мистер Рейморни. Но я допрежь того куда как был аккуратен, сэр, и уж не извольте беспокоиться, вперед тоже буду аккуратен. Я только разок оплошал, сэр.
— Дорогой мой, — сказал я как мог суровее, — у тебя не должно быть никаких оговорок. Потрудись запомнить, что на карту поставлена моя жизнь.
Я не воспользовался случаем и не стал рассказывать ему обо всем, что успел натворить сам. Уж такой у меня закон: командир всегда прав. Я видел однажды, как две дивизии выбивались из сил, две недели кряду пытаясь захватить никому не нужный и совершенно неприступный замок в ущелье; я знал, что мы делаем это, только чтоб соблюсти дисциплину, ибо так приказал генерал, и потом все не мог придумать, как бы обойти свой же приказ, и я безмерно восхищался силою его духа и все время считал, что рискую жизнью ради весьма достойного дела. С глупцами и детьми — а стало быть, и с Роули — особенно важно придерживаться этого правила. Я положил быть в глазах моего слуги непогрешимым и, даже когда он выразил удивление по поводу покупки малиновой кареты, сей же час поставил его на место. В нашем положении, объяснил я ему, надобно всем жертвовать впечатлению, которое мы производим; конечно же, наемный экипаж давал бы нам большую свободу, но зато какой у нас почтенный вид! Я был столь красноречив, что иной раз мне удавалось убедить даже самого себя. Но, поверьте, ненадолго! Мне так и виделось, что в окаянный экипаж уже набились сыщики с Бау-стрит, а сзади наклеена афишка с моим именем и перечислены все мои преступления. Хоть я и заплатил семьдесят фунтов, чтобы его заполучить, но не пожалел бы и семисот, лишь бы благополучно от него отделаться.
Если карета угрожала нашей безопасности, то сколько же хлопот было с сумкой для бумаг и ее золотым грузом! Я никогда не знал иных забот, кроме как получить жалованье и потратить его; я счастливо жил в полку, как в отчем доме, меня кормило интендантство великого императора, точно вездесущие птицы пророка Илии… а если интендантство мешкало, я — ей-жеей!
— весьма охотно насыщался за счет первого попавшегося крестьянина! Теперь же мне стало понятно и как тяжко бремя богатства и что такое страх нищеты. В кожаной сумке лежало десять тысяч фунтов, но я перевел их на французские деньги, и оказывалось, что у меня две с половиной тысячи терзаний; весь день я глаз не спускал с этой сумки, а ночью она преследовала меня во сне. В гостиницах я страшился уйти пообедать и страшился уснуть. Поднимаясь в гору, я не решался отходить от дверец кареты. Случалось, я менял местоположение своих богатств: были дни, когда я носил при себе пять или шесть тысяч фунтов, и в кожаной сумке ехали только остатки; в эти дни я вдруг обретал солидную комплекцию, точь-в-точь мой кузен, и весь хрустел, обложенный кредитными билетами, и карманы мои чуть не лопались, набитые соверенами. А потом мне все это надоедало или становилось совестно, и я клал деньги на место: пусть смотрят прямо в лицо опасности, как обязывает благородство! Коротко говоря, я подавал Роули весьма дурной пример непоследовательности в поступках и уж вовсе не мог служить примером умения философически мыслить.
Но Роули все было нипочем, лишь бы не заскучать, и я еще не встречал человека, который бы с такой легкостью находил во всем развлечение. Сама жизнь наша, путешествие, собственная его роль в этой мелодраме были для него волнующе занимательны. С утра до мочи он смотрел из окошка кареты, и в нем то и дело вспыхивала восторженная любознательность, порою оправданная, порою нет, а так как мне приходилось ее разделять, она нередко меня утомляла. Я не прочь посмотреть на лошадей и на деревья тоже, хотя в восторг они меня не приводят. Но чего ради мне разглядывать хромую лошадь или дерево, напоминающее римскую цифру пять? Отчего мне радоваться, увидав домик «ну, совсем такого цвета, как тот, что рядом с домом мельника», где-то там, где я и не бывал-то никогда и о котором слышу первый раз в жизни? Грех жаловаться, но в иные минуты юный словоохотливый друг мой порядком тяготил меня своими излияниями. Он болтал без умолку, но, впрочем, был неизменно добродушен.
Задавая вопросы, он проявлял милую любознательность и своими мыслями делился тоже с милым простодушием. И отнюдь не скупился как на расспросы, так и на рассказы. Я вполне мог бы написать биографию мистера Роули, его батюшки и матушки, его тетушки Элизы и собаки мельника, и не делаю я этого единственно из жалости к читателю, да еще опасаясь обвинений в беззаконном заимствовании чужих сюжетов.
Мальчишка определенно решил во всем стать похожим на меня, а у меня не хватало духу воспрепятствовать ему. Он старался перенять мою осанку, с рабской точностью подражал моей привычке пожимать плечами — и, признаться, лишь глядя на него, я заметил за собою эту привычку. Однажды я ненароком обмолвился, что я католик. Он тут же погрузился в раздумье, чем втайне меня порадовал. И вдруг…
— Прах меня побери! Я тоже стану католиком! — воскликнул он. — Научите меня, мистер Энн… Ох, я хотел сказать, мистер Рейморни.
Я всячески его отговаривал, ссылался на то, что сам плохо разбираюсь в основах и доктринах католического вероучения и что переходить из одной веры в другую совсем не такое уж благое дело.
— Конечно, католическая вера самая лучшая, — говорил я, — но исповедую я ее совсем не оттого, просто вся наша семья католики. А после смерти я хочу разделить участь своих родных, к этому же следует стремиться и тебе. Если нам предстоит попасть в ад, отправимся туда, как и подобает порядочным людям.
— Нет, я не про то, — заметил он. — По правде сказать, про ад-то я и не подумал. Там ведь всякие муки. Да, это не больно сладко!
— Сдается мне, ты вообще ни о чем не подумал, — сказал я, и после этого он отказался от намерения перейти в католичество.
Какое-то время он утешал себя игрой на дешевеньком флажолете — это было одним из любимых его развлечений, благодаря которому у меня выдавались спокойные часы. Впервые доставши флажолет из кармана в разобранном виде, этот хитрец спросил, играю ли я на этом инструменте. Я отвечал, что не играю; тогда он со вздохом отложил флажолет, будто огорчившись, что я не играю. Довольно долго он изо всех сил противился искушению, руки у него так и чесались достать флажолет, пальцы машинально шарили по карману, он даже перестал любоваться видом мест, по которым мы проезжали, и рассказывать ни с того ни с сего разные занимательные истории. Но вот дудочка вновь оказалась у него в руках; он собирал ее, разбирал, опять собирал и поначалу играл на ней беззвучно — как в пантомиме.
— Я-то немножко играю, — сказал он.
— Вот как? — заметил я и сладко зевнул.
И тут его прорвало.
— Мистер Рейморни, сэр, с вашего позволения, может, вам не помешает, если я сыграю песенку? — взмолился он.
С этого часу наш путь оживляло дуденье флажолета.
Более всего Роули увлекался описаниями сражений, поединков, вылазками лазутчиков и тому подобным. Слушая рассказы об этом, он спешил сравнить их с подвигами Уоллеса, единственного известного ему героя. Восторг его был велик и искренен. Узнав, что мы направляемся в Шотландию, он радостно выпалил:
— Ну вот, значит, я увижу, где жил Уоллес! — И тут же пустился в рассуждения: — Странное дело, сэр, — начал он, — и всегда-то меня заносит куда не надо. Ведь я англичанин, и еще как этим горжусь! Вот ей-ей! Еще как горжусь! Пусть бы эти ваши французишки только сунулись к нам, я бы им показал, уж будьте в надежде. Верно вам говорю, я ж англичанин до самых печенок. И на ж тебе — прилепился к этому Уильяму Уоллесу, и уж меня от него не оторвешь; я ведь даже не слыхал, что есть на свете такие люди! А потом вот повстречались вы, и я возьми да и прилепись к вам. А коли толком рассудить, так ведь вы оба мне заклятые враги! Я… я прошу прощенья, мистер Рейморни, но только нельзя ли как-нибудь так постараться, чтоб вам не делать ничего против Англии, покуда я при вас? — вдруг сорвалось у него с языка, точно мысль эта жгла его.
Я был тронут до глубины души.
— Будь спокоен, Роули, — сказал я. — Превыше всего я дорожу своей честью — и твою честь стану охранять не менее ревностно, чем свою. Просто мы с тобой побратались, как солдаты на линии огня. А едва горнист заиграет тревогу, придется нам сойтись на поле брани, мой мальчик, одному на стороне Англии, другому на стороне Франции, и да защитит бог правого!
Так я отвечал ему тогда, но хоть и не подал виду, а Роули попал мне в самое больное место. Еще долго после этого разговора слова его звучали у меня в ушах. Весь день меня мучила совесть, и ночью (мы провели ее, помнится, в Личфилде) я тоже не сомкнул глаз. Я задул свечу с твердым намерением уснуть, но в тот же миг перед внутренним взором моим вспыхнул свет, озарил все, точно в театре, и я увидел себя на сцене в самых низменных ролях. Мне вспомнились Франция и мой император, которые зависели теперь от воли победителей: униженные, поставленные на колени, они все еще противятся бесчисленным и разнообразным врагам. И меня опалило стыдом оттого, что я в Англии, и карманы у меня набиты английским золотом, и стремлюсь я к возлюбленной — англичанке, вместо того чтобы быть на родине, с мушкетом в руках защищать французскую землю и удобрить ее своим прахом, если мне суждено пасть. Ведь я принадлежу Франции, подумалось мне, за нее сражались все мои предки, и не один сложил за нее голову; мой голос, мои глаза, слезы, которых я не мог сейчас сдержать, весь я с головы до пят — детище французской земли и вскормлен матерью-француженкой; меня ласкали и лелеяли дочери Франции, самые прекрасные на свете, рожденные под самой несчастливою звездой, и я воевал и одерживал победы плечом к плечу с ее сынами. Солдат и дворянин самого гордого и самого храброго из народов Европы, я дошел до того, что о моем долге мне напомнила болтовня мальчишки-лакея, в английской карете, на английской земле.
Осмыслив все это, я не стал тратить время на колебания. Я не раздумывая решил для себя извечный спор между любовью и долгом. Ведь я — Сент-Ив де Керуаль, завтра же поутру я отправлюсь в Уэйкфилд, к Берчелу Фенну, как можно скорее сяду на корабль и отплыву на помощь моей угнетенной отчизне и моему осажденному императору. Подгоняемый этими мыслями, вскочил я с постели, зажег свечу, и, когда на погруженных во тьму улицах Личфилда ночной сторож прокричал половину третьего, я уже сидел за столом, приготовляясь писать прощальное письмо Флоре. И тут — то ли оттого, что вдруг потянуло холодом, то ли просто мне вспомнилось «Лебяжье гнездо», бог весть, но я вдруг услыхал лай овчарок и увидал пред собою тех двоих — нескладных, с желтыми от табака носами, закутанных в пледы, с грубыми посохами в руках, и мне сразу стало не по себе оттого, что я их позабыл и в последний раз вспоминал про них так беспечно.
На пороге «Зеленого дракона» меня поджидал Роули вместе с вещами и, не дав мне опомниться, ошеломил неприятной вестью.
— Угадайте, сэр, кто тут есть? — начал он, задыхаясь, едва карета отъехала. — Красногрудые. — И он многозначительно покачал головой.
— Красногрудые? — повторил я тупо, не вдруг поняв, что означает это не раз слышанное мною словцо.
— Ну как же! — сказал он. — Красные жилеты. Сыщики. Сыщики с Бау-стрит. Целых двое, и один из них сам Лейвендер. Я своими ушами слышал, второй сказал ему: «Как вам будет угодно, мистер Лейвендер». Они когда завтракали, сидели совсем рядышком со мной, ну, прямо как вон тот почтальон. Бояться-то их нечего, они не за нами. Они за каким-то фальшивомонетчиком, и я не стал сбивать их со следу… Ну, нет! Я подумал, нам ни к чему с ними связываться, так что я сообщил им «весьма ценные сведения». Мистер Лейвендер так и сказал и дал мне шестипенсовик. Они едут в Лутон. Мне и наручники показали… только не Лейвендер, а другой, он даже защелкнул эти проклятые штуки у меня на запястье, и, вот ей-ей, я прямо едва без чувств не хлопнулся! Страх как тошно, когда они у тебя на руках. Прошу прощения, мистер Энн, — прибавил Роули, со свойственной ему милой непосредственностью обратившись из доверчивого мальчишки в вышколенного, почтительного слугу.
Что ж, похвалиться не могу, не скажу, чтобы разговор о наручниках пришелся мне по вкусу, и за оговорку (он забыл, как следует меня называть) я пробрал Роули куда строже, чем требовалось.
— Слушаюсь, мистер Рейморни, — сказал он, с поклоном приподняв шляпу.
— Прошу прощения, мистер Рейморни. Но я допрежь того куда как был аккуратен, сэр, и уж не извольте беспокоиться, вперед тоже буду аккуратен. Я только разок оплошал, сэр.
— Дорогой мой, — сказал я как мог суровее, — у тебя не должно быть никаких оговорок. Потрудись запомнить, что на карту поставлена моя жизнь.
Я не воспользовался случаем и не стал рассказывать ему обо всем, что успел натворить сам. Уж такой у меня закон: командир всегда прав. Я видел однажды, как две дивизии выбивались из сил, две недели кряду пытаясь захватить никому не нужный и совершенно неприступный замок в ущелье; я знал, что мы делаем это, только чтоб соблюсти дисциплину, ибо так приказал генерал, и потом все не мог придумать, как бы обойти свой же приказ, и я безмерно восхищался силою его духа и все время считал, что рискую жизнью ради весьма достойного дела. С глупцами и детьми — а стало быть, и с Роули — особенно важно придерживаться этого правила. Я положил быть в глазах моего слуги непогрешимым и, даже когда он выразил удивление по поводу покупки малиновой кареты, сей же час поставил его на место. В нашем положении, объяснил я ему, надобно всем жертвовать впечатлению, которое мы производим; конечно же, наемный экипаж давал бы нам большую свободу, но зато какой у нас почтенный вид! Я был столь красноречив, что иной раз мне удавалось убедить даже самого себя. Но, поверьте, ненадолго! Мне так и виделось, что в окаянный экипаж уже набились сыщики с Бау-стрит, а сзади наклеена афишка с моим именем и перечислены все мои преступления. Хоть я и заплатил семьдесят фунтов, чтобы его заполучить, но не пожалел бы и семисот, лишь бы благополучно от него отделаться.
Если карета угрожала нашей безопасности, то сколько же хлопот было с сумкой для бумаг и ее золотым грузом! Я никогда не знал иных забот, кроме как получить жалованье и потратить его; я счастливо жил в полку, как в отчем доме, меня кормило интендантство великого императора, точно вездесущие птицы пророка Илии… а если интендантство мешкало, я — ей-жеей!
— весьма охотно насыщался за счет первого попавшегося крестьянина! Теперь же мне стало понятно и как тяжко бремя богатства и что такое страх нищеты. В кожаной сумке лежало десять тысяч фунтов, но я перевел их на французские деньги, и оказывалось, что у меня две с половиной тысячи терзаний; весь день я глаз не спускал с этой сумки, а ночью она преследовала меня во сне. В гостиницах я страшился уйти пообедать и страшился уснуть. Поднимаясь в гору, я не решался отходить от дверец кареты. Случалось, я менял местоположение своих богатств: были дни, когда я носил при себе пять или шесть тысяч фунтов, и в кожаной сумке ехали только остатки; в эти дни я вдруг обретал солидную комплекцию, точь-в-точь мой кузен, и весь хрустел, обложенный кредитными билетами, и карманы мои чуть не лопались, набитые соверенами. А потом мне все это надоедало или становилось совестно, и я клал деньги на место: пусть смотрят прямо в лицо опасности, как обязывает благородство! Коротко говоря, я подавал Роули весьма дурной пример непоследовательности в поступках и уж вовсе не мог служить примером умения философически мыслить.
Но Роули все было нипочем, лишь бы не заскучать, и я еще не встречал человека, который бы с такой легкостью находил во всем развлечение. Сама жизнь наша, путешествие, собственная его роль в этой мелодраме были для него волнующе занимательны. С утра до мочи он смотрел из окошка кареты, и в нем то и дело вспыхивала восторженная любознательность, порою оправданная, порою нет, а так как мне приходилось ее разделять, она нередко меня утомляла. Я не прочь посмотреть на лошадей и на деревья тоже, хотя в восторг они меня не приводят. Но чего ради мне разглядывать хромую лошадь или дерево, напоминающее римскую цифру пять? Отчего мне радоваться, увидав домик «ну, совсем такого цвета, как тот, что рядом с домом мельника», где-то там, где я и не бывал-то никогда и о котором слышу первый раз в жизни? Грех жаловаться, но в иные минуты юный словоохотливый друг мой порядком тяготил меня своими излияниями. Он болтал без умолку, но, впрочем, был неизменно добродушен.
Задавая вопросы, он проявлял милую любознательность и своими мыслями делился тоже с милым простодушием. И отнюдь не скупился как на расспросы, так и на рассказы. Я вполне мог бы написать биографию мистера Роули, его батюшки и матушки, его тетушки Элизы и собаки мельника, и не делаю я этого единственно из жалости к читателю, да еще опасаясь обвинений в беззаконном заимствовании чужих сюжетов.
Мальчишка определенно решил во всем стать похожим на меня, а у меня не хватало духу воспрепятствовать ему. Он старался перенять мою осанку, с рабской точностью подражал моей привычке пожимать плечами — и, признаться, лишь глядя на него, я заметил за собою эту привычку. Однажды я ненароком обмолвился, что я католик. Он тут же погрузился в раздумье, чем втайне меня порадовал. И вдруг…
— Прах меня побери! Я тоже стану католиком! — воскликнул он. — Научите меня, мистер Энн… Ох, я хотел сказать, мистер Рейморни.
Я всячески его отговаривал, ссылался на то, что сам плохо разбираюсь в основах и доктринах католического вероучения и что переходить из одной веры в другую совсем не такое уж благое дело.
— Конечно, католическая вера самая лучшая, — говорил я, — но исповедую я ее совсем не оттого, просто вся наша семья католики. А после смерти я хочу разделить участь своих родных, к этому же следует стремиться и тебе. Если нам предстоит попасть в ад, отправимся туда, как и подобает порядочным людям.
— Нет, я не про то, — заметил он. — По правде сказать, про ад-то я и не подумал. Там ведь всякие муки. Да, это не больно сладко!
— Сдается мне, ты вообще ни о чем не подумал, — сказал я, и после этого он отказался от намерения перейти в католичество.
Какое-то время он утешал себя игрой на дешевеньком флажолете — это было одним из любимых его развлечений, благодаря которому у меня выдавались спокойные часы. Впервые доставши флажолет из кармана в разобранном виде, этот хитрец спросил, играю ли я на этом инструменте. Я отвечал, что не играю; тогда он со вздохом отложил флажолет, будто огорчившись, что я не играю. Довольно долго он изо всех сил противился искушению, руки у него так и чесались достать флажолет, пальцы машинально шарили по карману, он даже перестал любоваться видом мест, по которым мы проезжали, и рассказывать ни с того ни с сего разные занимательные истории. Но вот дудочка вновь оказалась у него в руках; он собирал ее, разбирал, опять собирал и поначалу играл на ней беззвучно — как в пантомиме.
— Я-то немножко играю, — сказал он.
— Вот как? — заметил я и сладко зевнул.
И тут его прорвало.
— Мистер Рейморни, сэр, с вашего позволения, может, вам не помешает, если я сыграю песенку? — взмолился он.
С этого часу наш путь оживляло дуденье флажолета.
Более всего Роули увлекался описаниями сражений, поединков, вылазками лазутчиков и тому подобным. Слушая рассказы об этом, он спешил сравнить их с подвигами Уоллеса, единственного известного ему героя. Восторг его был велик и искренен. Узнав, что мы направляемся в Шотландию, он радостно выпалил:
— Ну вот, значит, я увижу, где жил Уоллес! — И тут же пустился в рассуждения: — Странное дело, сэр, — начал он, — и всегда-то меня заносит куда не надо. Ведь я англичанин, и еще как этим горжусь! Вот ей-ей! Еще как горжусь! Пусть бы эти ваши французишки только сунулись к нам, я бы им показал, уж будьте в надежде. Верно вам говорю, я ж англичанин до самых печенок. И на ж тебе — прилепился к этому Уильяму Уоллесу, и уж меня от него не оторвешь; я ведь даже не слыхал, что есть на свете такие люди! А потом вот повстречались вы, и я возьми да и прилепись к вам. А коли толком рассудить, так ведь вы оба мне заклятые враги! Я… я прошу прощенья, мистер Рейморни, но только нельзя ли как-нибудь так постараться, чтоб вам не делать ничего против Англии, покуда я при вас? — вдруг сорвалось у него с языка, точно мысль эта жгла его.
Я был тронут до глубины души.
— Будь спокоен, Роули, — сказал я. — Превыше всего я дорожу своей честью — и твою честь стану охранять не менее ревностно, чем свою. Просто мы с тобой побратались, как солдаты на линии огня. А едва горнист заиграет тревогу, придется нам сойтись на поле брани, мой мальчик, одному на стороне Англии, другому на стороне Франции, и да защитит бог правого!
Так я отвечал ему тогда, но хоть и не подал виду, а Роули попал мне в самое больное место. Еще долго после этого разговора слова его звучали у меня в ушах. Весь день меня мучила совесть, и ночью (мы провели ее, помнится, в Личфилде) я тоже не сомкнул глаз. Я задул свечу с твердым намерением уснуть, но в тот же миг перед внутренним взором моим вспыхнул свет, озарил все, точно в театре, и я увидел себя на сцене в самых низменных ролях. Мне вспомнились Франция и мой император, которые зависели теперь от воли победителей: униженные, поставленные на колени, они все еще противятся бесчисленным и разнообразным врагам. И меня опалило стыдом оттого, что я в Англии, и карманы у меня набиты английским золотом, и стремлюсь я к возлюбленной — англичанке, вместо того чтобы быть на родине, с мушкетом в руках защищать французскую землю и удобрить ее своим прахом, если мне суждено пасть. Ведь я принадлежу Франции, подумалось мне, за нее сражались все мои предки, и не один сложил за нее голову; мой голос, мои глаза, слезы, которых я не мог сейчас сдержать, весь я с головы до пят — детище французской земли и вскормлен матерью-француженкой; меня ласкали и лелеяли дочери Франции, самые прекрасные на свете, рожденные под самой несчастливою звездой, и я воевал и одерживал победы плечом к плечу с ее сынами. Солдат и дворянин самого гордого и самого храброго из народов Европы, я дошел до того, что о моем долге мне напомнила болтовня мальчишки-лакея, в английской карете, на английской земле.
Осмыслив все это, я не стал тратить время на колебания. Я не раздумывая решил для себя извечный спор между любовью и долгом. Ведь я — Сент-Ив де Керуаль, завтра же поутру я отправлюсь в Уэйкфилд, к Берчелу Фенну, как можно скорее сяду на корабль и отплыву на помощь моей угнетенной отчизне и моему осажденному императору. Подгоняемый этими мыслями, вскочил я с постели, зажег свечу, и, когда на погруженных во тьму улицах Личфилда ночной сторож прокричал половину третьего, я уже сидел за столом, приготовляясь писать прощальное письмо Флоре. И тут — то ли оттого, что вдруг потянуло холодом, то ли просто мне вспомнилось «Лебяжье гнездо», бог весть, но я вдруг услыхал лай овчарок и увидал пред собою тех двоих — нескладных, с желтыми от табака носами, закутанных в пледы, с грубыми посохами в руках, и мне сразу стало не по себе оттого, что я их позабыл и в последний раз вспоминал про них так беспечно.