Страница:
— Что ж, Даджен, пора объясниться, — начал я. — Я знаю вашего патрона, он знает меня, и он знает о моем странствии и одобряет его. Могу вам даже сказать, что направляюсь я в Эмершем.
— Ого! — промолвил Даджен, — я начинаю понимать.
— Сердечно рад, — сказал я, передавая ему бутылку, — ибо ничего более сказать я вам не могу. В остальном вы должны положиться на мое слово. Хотите верьте, хотите нет. Если не верите, наймет карету, и завтра вы привезете меня на Хай Холборн и представите пред светлые очи мистера Роумена; тем самым вы успокоите свою совесть… и смешаете все карты своего патрона. Если я верно о вас сужу (а я почитаю вас за неглупого малого), это вовсе не в ваших интересах. Сами знаете, как поступают с подчиненным, который сует нос не в свое дело; если мне не изменяет память, на лицо старика Роумена, когда он гневается, не так-то приятно смотреть; и я осмелюсь предсказать, что этот опрометчивый поступок всенепременно отразится на вашем еженедельном жалованье, — в том случае, если вам платят раз в неделю. Коротко говоря, либо предоставьте меня самому себе, и на том все кончится, либо везите в Лондон, и это будет только начало, причем, на мой взгляд, начало многих неприятностей. А теперь выбирайте.
— Тут и выбирать нечего, — сказал он, — отправляйтесь завтра в Эмершем или, если вам угодно, к самому дьяволу, я умываю руки. Нет уж, не стану я встревать между Роуменом и его клиентом! Отменно деловой человек, сэр, но безжалостный, что твой жернов. Я бы не удивился, если бы он выкинул меня за дверь! Но жаль, очень жаль, — прибавил он, вздохнул, покачал головой и с грустью отодвинул от себя стакан.
— Кстати, — сказал я, — меня разбирает любопытство, а вы можете его удовлетворить. Отчего вы привязались к бедняге Дюбуа? Отчего перенесли свое внимание на меня? И вообще с какой стати вы так всем докучали?
Мистер Даджен побагровел;
— Позвольте, сэр, — отвечал он. — Ведь существует же такое чувство — патриотизм!
— Ого! — промолвил Даджен, — я начинаю понимать.
— Сердечно рад, — сказал я, передавая ему бутылку, — ибо ничего более сказать я вам не могу. В остальном вы должны положиться на мое слово. Хотите верьте, хотите нет. Если не верите, наймет карету, и завтра вы привезете меня на Хай Холборн и представите пред светлые очи мистера Роумена; тем самым вы успокоите свою совесть… и смешаете все карты своего патрона. Если я верно о вас сужу (а я почитаю вас за неглупого малого), это вовсе не в ваших интересах. Сами знаете, как поступают с подчиненным, который сует нос не в свое дело; если мне не изменяет память, на лицо старика Роумена, когда он гневается, не так-то приятно смотреть; и я осмелюсь предсказать, что этот опрометчивый поступок всенепременно отразится на вашем еженедельном жалованье, — в том случае, если вам платят раз в неделю. Коротко говоря, либо предоставьте меня самому себе, и на том все кончится, либо везите в Лондон, и это будет только начало, причем, на мой взгляд, начало многих неприятностей. А теперь выбирайте.
— Тут и выбирать нечего, — сказал он, — отправляйтесь завтра в Эмершем или, если вам угодно, к самому дьяволу, я умываю руки. Нет уж, не стану я встревать между Роуменом и его клиентом! Отменно деловой человек, сэр, но безжалостный, что твой жернов. Я бы не удивился, если бы он выкинул меня за дверь! Но жаль, очень жаль, — прибавил он, вздохнул, покачал головой и с грустью отодвинул от себя стакан.
— Кстати, — сказал я, — меня разбирает любопытство, а вы можете его удовлетворить. Отчего вы привязались к бедняге Дюбуа? Отчего перенесли свое внимание на меня? И вообще с какой стати вы так всем докучали?
Мистер Даджен побагровел;
— Позвольте, сэр, — отвечал он. — Ведь существует же такое чувство — патриотизм!
ГЛАВА XVI
ВИКОНТ МИСТЕРА РОУЛИ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
Мы расстались с Дадженом на другое утро, часов в восемь. К этому времени мы" уже чувствовали себя друг с другом как давние и добрые знакомые; мне очень не хотелось отпускать его от себя, я охотно взял бы его в Эмершем. Выяснилось, однако, что он должен воротиться в трактир, где мы с ним повстречались, ибо его туда призывали дела моего дядюшки, у которого в этой части графства находилось одно из отдаленных его имений. Ежели бы прошлой ночью Даджен одержал надо мною верх, я был бы арестован на земле моего дядюшки и с помощью его же служащего — вот уж это было бы невезение так невезение!
Я нанял фаэтон и вскоре после полудня отправился к Данстейблу. При одном упоминании об Эмершеме всяк расплывался в улыбке и старался мне угодить. Имение и вправду было богатейшее, и дядя жил там на широкую ногу. По мере приближения к усадьбе слава ее росла, точно горная цепь: в Бедфорде, услыхав слово «Эмершем», ломали шапку, в Данстейбле — падали ниц. Я думал, хозяйка гостиницы бросится мне на шею: эта добрая женщина приняла меня с таким трепетным радушием, лицо ее то и дело озарялось такой счастливой улыбкой, она окружила меня таким трогательным вниманием и так засуетилась, что кудряшки ее пустились в пляс, а звон ключей разнесся по всему дому.
— Вас, верно, ждут в замке, сэр? Вам, уж конечно, лучше известно, сэр, как изволит себя чувствовать его светлость? У нас говорят, будто его светлость, мусью де Керуаль, очень плох. Ах, сэр, все мы будем об нем жалеть, больно он хороший да благородный джентльмен, бедняжка, а уж какой любезный — другого такого и не сыщешь! Говорят, сэр, богатство у него прямо сказочное, а до революции он был ну что твой принц! Но вы уж не взыщите, сэр, я совсем заболталась, а вы, небось, и без меня все знаете! По лицу видать, что вы ихнего роду, сэр. Я бы вас где ни встретила, враз бы признала, больно вы похожи на нашего дорогого виконта. Ах, бедняжка, у него, верно, сейчас так-то тяжело на сердце…
Из окна гостиницы я видел, что по улице прошествовал слуга в ливрее, какие носили у нас в доме, и какие, как вы, вероятно, полагаете, я не мог ни видеть, ни тем более запомнить. А мне нередко представлялось, что я стал маршалом или герцогом, что меня удостоили ордена Почетного легиона, и прочий подобный вздор, и что на пышных раутах в моем доме снуют толпы лакеев, одетых, как полагается, в ливреи цветов нашего рода. Но одно дело — воображать и совсем другое — увидеть наяву; одно дело, когда бы все эти ливрейные лакеи расхаживали по моему дому в Париже, и совсем другое — увидеть, как они щеголяют в этих ливреях в самом сердце вражеской державы; и, боюсь, я поставил бы себя в смешное положение, если бы лакей шел не по другой стороне улицы, а окно в моем номере не оказалось слишком узко. Было что-то обманчивое в этом перемещении родовых богатств и почестей: ведь по самой природе своей они глубоко, всеми корнями уходили в ту, другую землю; что-то обманчивое было в чувстве, будто возвращаешься домой, когда на самом деле дом так далеко.
Начиная от Данстейбла подобные впечатления сыпались на меня чем дальше, тем пуще. Мало с чем можно сравнить английские замки или, вернее, загородные поместья английских аристократов и даже дворян помельче, и нигде не встретишь такого подобострастия, как у окрестного простонародья. Хотя ехал я всего лишь в наемном фаэтоне, все здешние жители уже знали, куда я направляюсь, и женщины, завидев мой экипаж, низко приседали, а мужчины уважительно кланялись. Когда я подъехал ближе, мне стало понятнее, чем вызвана эта всеобщая почтительность. От стены, окружавшей дядин парк, даже со стороны веяло царственным великолепием; а когда я увидел самый дом, меня обуяло своего рода тщеславие, гордость за дядю, и я буквально онемел и не мог отвести глаз от этого великолепного здания. Размерами дом был едва ли не с Тюильрийский дворец. Фасад его выходил прямо на север, и последние лучи солнца, которое, словно раскаленное докрасна пушечное ядро, тонуло в беспорядочно громоздящихся снежно-белых облаках, отражались в бесчисленных окнах. Портик, поддерживаемый дорическими колоннами, украшал фасад и сделал бы честь любому храму. Слуга, что встретил меня у дверей, был вежлив сверх всякой меры — я чуть было не сказал, оскорбительно вежлив; вестибюль, куда он провел меня, распахнув двустворчатые стеклянные двери, обогревался и уже отчасти освещался огромным камином, в котором ярко пылала груда буковых корней.
— Виконт Энн де Сент-Ив, — ответил я на вопрос слуги; тут он склонился еще ниже, отступил в сторону, и я оказался перед поистине грозным ликом дворецкого. На своем веку я повидал немало сановников, но всем им было далеко до сей замечательной личности, которая удостаивала отзываться на непритязательное имя Доусон. От него я узнал, что дядюшка совсем плох, доктор неотлучно находится при нем, с часу на час ждут мистера Роумена и нынче утром послали за моим кузеном, виконтом де Сент-Ивом.
— А что с ним, внезапный удар? — спросил я.
Нет, этого он бы не сказал. Постепенное угасание, сэр, но вчера его сиятельству и вправду внезапно стало много хуже, и он послал за мистером Роуменом, а несколько позднее дворецкий взял на себя смелость известить и виконта.
— Мне кажется, милорд, — прибавил он, — что пришел час, когда всей семье следует собраться вместе.
На словах, но отнюдь не в сердце своем я с ним согласился. Мне стало совершенно ясно, что Доусон печется об интересах моего кузена.
— Когда я могу надеяться увидеть графа, моего двоюродного деда? — спросил я.
Ввечеру — был ответ; а пока он проводит меня в мою комнату, которая уже давно меня дожидается, и, если мое сиятельство ничего не имеет против, через час нам с доктором подадут обед.
Мое сиятельство решительно ничего не имело против.
— Но в дороге со мною произошел досадный случай, — сказал я. — По несчастью, я лишился всего своего багажа, и у меня нет ничего, кроме того, что на мне. Ежели доктор строго придерживается светского обихода, я, право, даже не знаю, как быть, у меня нет никакой возможности явиться к столу в подобающем виде.
Дворецкий совершенно меня успокоил.
— Мы уже давно вас ожидаем, и все для вас готово, — сказал он.
Так оно и оказалось. Для меня была приготовлена комната внушительных размеров; в окна с частым переплетом проникали последние отблески зимнего заката и смешивались с игрою жаркого пламени в камине; постель была постлана, фрак и прочее платье проветривалось перед огнем, и из дальнего угла комнаты навстречу мне, искательно и робко улыбаясь, выступил слуга, совсем еще юнец. Мечта, которая издавна жила во мне, казалось, наконец-то исполнилась. Все было так, словно я лишь накануне покинул этот дом и эту комнату; я воротился домой и впервые в жизни понял силу слов «родной дом» и «добро пожаловать».
— Все ли здесь гак, как вы бы желали, сэр? — спросил мистер Доусон. — А это Роули, он в полном вашем распоряжении. Он еще не то чтобы совсем обученный камердинер, но мусью Поуль, лакей господина виконта, преподал ему кой-какие уроки, и есть надежда, что из него выйдет толк. Коли вам что понадобится, сэр, вы только извольте приказать Роули, а я почту долгом приглядеть, чтобы все исполнено было самолучшим образом.
Изрекши все это, величественный и уже ненавистный мне мистер Доусон удалился и оставил — меня наедине с Роули. Могу сказать, что сознание "мое впервые пробудилось в тюрьме Аббатства, среди мужественных и честных людей, являвших собою зрелище порою прекрасное, а порою трагическое, которые в ожидании часа казни лишены были всякого комфорта, и я никогда не знал роскоши и удобств, привычных для человека моего круга. Мне прислуживали только в гостиницах. Своим туалетом я долгое время занимался на военный лад, по большей части в траншее, да и то наспех, пока не заиграют сигнал к атаке. И не удивительно, что я поглядел на своего камердинера с некоторой даже робостью. Но тут же вспомнил, что если он мой первый камердинер, то ведь и я его первый господин. Мысль эта меня подбодрила, и голосом, исполненным уверенности, я потребовал ванну. Ванная комната оказалась тут же, за стеною; вода была нагрета с неправдоподобной быстротой, и в скором времени, запахнувшись в халат и наслаждаясь ощущением довольства и комфорта, я откинулся на спинку кресла перед зеркалом, а Роули со смешанным чувством гордости и тревоги, мне вполне понятным, приготовлял все необходимое для бритья.
— Вот что, Роули, — заговорил я, еще не решаясь вверить себя столь неопытному командиру. — Надежное ли это дело? Ты хорошо владеешь своим оружием?
— Да, милорд, — отвечал он. — Уверяю вас, ваше сиятельство, можете на меня положиться.
— Прошу прощения, мистер Роули, но для краткости не называй меня, пожалуйста, вашим сиятельством, когда мы с тобою наедине, — сказал я. — Говори просто мистер Энн, этого вполне достаточно. Так принято у меня на родине, и, я полагаю, тебе это известно.
Он поглядел на меня озадаченно.
— Но ведь вы такой же виконт, как виконт мистера Поуля, разве нет? — спросил он.
— Как виконт мистера Поуля? — со смехом повторил я. — Можешь быть совершенно спокоен, йиконт мистера Роули "и в чем ему не уступит. Но, видишь ли, так как я происхожу от младшей ветви, я прибавляю к титулу свое имя. Ален — виконт, а я — виконт Энн. И, называя меня мистер Энн, ты нисколько не погрешишь против этикета.
— Как прикажете, мистер Энн, — послушно отвечал юноша. — А вот насчет бритья, сэр, будьте благонадежны и ничего не опасайтесь. Мистер Поуль говорит, я очень к этому делу способный.
— Мистер Поуль? — повторил я. — По-моему, это совсем не французское имя.
— Нет, не французское, сэр, конечно, нет, милорд, — в порыве откровенности отвечал мой слуга. — Конечно же, — нет, мистер Энн, никакое оно не французское. По-настоящему-то его уж, верно, зовут мистер Поул.
— Стало быть, мистер Поуль — камердинер виконта?
— Да, мистер Энн, — отвечал он. — У него тяжелая должность, очень тяжелая. Виконт уж больно привередливый господин. Вы, по-моему, не такой, мистер Энн, — прибавил он, доверительно улыбаясь мне в зеркале.
Роули можно было дать лет шестнадцать; был он строен, лицо имел приятное, веселое, осыпанное веснушками, а в глазах у него плясали задорные огоньки. Глядел этот плут и робко-просительно и восхищенно — выражение, которое сразу показалось мне знакомым. Я вспомнил свое отрочество, вспомнил свои страстные, давно миновавшие восторги и предметы этих восторгов, давно развенчанные или покончившие счеты с нашим миром. Помню, как жаждал я всякий раз служить очередному обожаемому мною герою, как говорил себе, что рад бы пойти за него на смерть, и насколько значительней и прекрасней они мне казались, чем были на самом деле. И сейчас, глядя в зеркало на лицо Роули, я словно улавливал в нем чуть приметное отражение, отблеск того света, которым озарена была моя юность. Я всегда утверждал (отчасти наперекор своим друзьям), что прежде всего я человек бережливый и, уж конечно, нипочем не расстанусь с такой великой ценностью, как мальчишеское преклонение.
— Послушай, мистер Роули, — сказал я, — да ты превосходный брадобрей!
— Спасибо на добром слове, милорд, — отвечал он. — Мистер Поуль нисколько не боялся, когда я его брил. Да разве я пошел бы на такую должность, сэр, ежели бы не был вполне в себе уверен по этой части. Мы ведь поджидали вас целый месяц и уж как готовились к вашему приезду! День ото дня поддерживали огонь в камине, и постель всегда была постлана, ну, и все прочее тоже! Как стало известно, что вы приедете, сэр, так меня и определили на эту должность, и уж с того часу я вертелся как белка в колесе. Только услышу, кто-то подъезжает к дому, — пулей к окну! Сколько раз, бывало, обманывался, а нынче только вы из фаэтона вышли, я враз признал, что это мой… что это вы и есть. Ну и ждали же вас! А уж нынче как приду ужинать, я буду в людской первый человек: всей прислуге страх как охота все про вас разузнать!
— Что ж, — сказал я, — надеюсь, ты дашь обо мне недурной отзыв: дескать, трезвый, серьезный, усердный, нрава спокойного и с наилучшими рекомендациями с последнего места службы!
Он смущенно засмеялся.
— У вас кудри больно хороши, — сказал он, видно, желая переменить разговор. — Правда, виконт тоже ходит весь в кудрях, только вот потеха, мистер Поуль говорит, волосы-то у него не сами вьются, от природы-то они прямые, ровно палки. Стареет наш виконт. Больно веселая у него жизнь, правду я говорю, сэр?
— Я, видишь ли, почти ничего о нем не знаю, — отвечал я. — Разные ветви нашего рода уже давно живут врозь, да притом я чуть не с детства солдат.
— Солдат, мистер Энн? — пылко воскликнул Роули. — И ранены были?
Не могу же я разочаровать человека, если он мною восхищается, это противу моих правил, а потому я спустил с плеча халат и молча показал шрам от раны, полученной в Эдинбургской крепости. Роули посмотрел на него с благоговейным страхом.
— Вон что, — продолжал он, — отсюда и разница!
Все дело в том, как проживешь свой век. Тот виконт только и знает, что скачки да игру в кости, и так всю жизнь. Что ж, это как полагается, но только я — вот что скажу: толку от этого чуть. А вот…
— А вот — что, мистер Роули? — подбодрил я его, ибо он умолк.
— Да, милорд? — отозвался он. — Что ж, сэр, я и впрямь так говорил. А теперь, как вас увидел, и опять скажу!
Я не мог не улыбнуться при этом взрыве, и мошенник поймал в зеркале мою улыбку и улыбнулся мне в ответ.
— И опять скажу, мистер Энн, — вновь заговорил он. — Я ведь много чего понимаю. Я могу отличить, кто настоящий джентльмен, а кто нет. Пускай мистер Поуль катится куда подале вместе со своим хозяином! Прошу прощенья, мистер Энн, за этакие слова, — прибавил он, вдруг покраснев до ушей. — Мистер Поуль особливо предупреждал меня не болтать лишнего.
— Благопристойность прежде всего, — сказал я. — Бери пример со старших по чину.
После этих моих слов мы занялись одеванием. Я удивился, что все предметы туалета превосходно сидят на мне: не кое-как, подобно солдатскому обмундированию или готовому платью, а так хорошо пригнаны, словно они вышли из рук искусного, опытного художника, работавшего с любовью и для приятного ему заказчика.
— Поразительно! — воскликнул я. — Все мне как раз впору.
— А как же, мистер Энн, ведь у вас и рост и вся стать одинаковые, — сказал Роули.
— У кого у нас? О ком ты? — спросил я.
— О виконте, — отвечал он.
— Проклятие! Так что же, это платье тоже принадлежит виконту? — воскликнул я.
Но Роули поспешил меня успокоить. Едва стало известно, что я приезжаю, граф озаботился, чтобы моим гардеробом занялись его собственный портной и портной виконта; а так как, по слухам, мы друг с другом очень схожи, платье мне шили по меркам Алена.
— Все делалось нарочно для вас, мистер Энн. Уж не сомневайтесь, граф ничего не делает кое-как: огонь в каминах жгли день и ночь, платье заказали самолучшее, и слугу для вас тут же стали обучать.
— Что ж, — сказал я, — огонь хорош, платье лучше некуда, да и слуга под стать, мистер Роули!.. И надобно еще сказать о моем кузене — о виконте мистера Поуля, — фигура у него отменная.
— Да вы не верьте, мистер Энн, — заявил всезнающий Роули, — его затягивают в корсет, а то бы ему нипочем не влезть в свое платье.
— Ну, ну, мистер Роули, — сказал я, — это уж называется сплетничать и выносить сор из избы! Не обманывайся. Знаменитейшие мужи древности, в том числе и Цезарь, и Ганнибал, и папа Иоанн, были бы очень рады, ежели бы в наших с Аденом летах могли последовать его примеру. Это общая беда и, право же, — сказал я, отвешивая себе в зеркале поклон, словно собрался танцевать менуэт, — когда плод трудов так хорош, у кого повернется язык сказать худое слово?
С туалетом было покончено, и я отправился навстречу новым приятным неожиданностям. Моя комната, мой слуга, мое платье превзошли самые смелые надежды; обед — суп да и все прочие блюда — пробуждал аппетит. Кто бы мог подумать, что человеку под силу столько съесть за один раз! Я даже не предполагал, что на свете найдется гениальный повар, способный сотворить из обыкновенной говядины и баранины столь разнообразные и восхитительные деликатесы. Вино не уступало всему прочему, доктор оказался приятнейшим собеседником, к тому же я не, мог удержаться от мысли, что, быть может, именно я стану обладателем всего этого богатства, всей роскоши и изобилия. Это, разумеется, никак не походило ни на жизнь простого солдата и обед из солдатского котла, ни на жизнь узника и его скудный рацион, ни на прозябание беглеца и ужасы крытой повозки.
Я нанял фаэтон и вскоре после полудня отправился к Данстейблу. При одном упоминании об Эмершеме всяк расплывался в улыбке и старался мне угодить. Имение и вправду было богатейшее, и дядя жил там на широкую ногу. По мере приближения к усадьбе слава ее росла, точно горная цепь: в Бедфорде, услыхав слово «Эмершем», ломали шапку, в Данстейбле — падали ниц. Я думал, хозяйка гостиницы бросится мне на шею: эта добрая женщина приняла меня с таким трепетным радушием, лицо ее то и дело озарялось такой счастливой улыбкой, она окружила меня таким трогательным вниманием и так засуетилась, что кудряшки ее пустились в пляс, а звон ключей разнесся по всему дому.
— Вас, верно, ждут в замке, сэр? Вам, уж конечно, лучше известно, сэр, как изволит себя чувствовать его светлость? У нас говорят, будто его светлость, мусью де Керуаль, очень плох. Ах, сэр, все мы будем об нем жалеть, больно он хороший да благородный джентльмен, бедняжка, а уж какой любезный — другого такого и не сыщешь! Говорят, сэр, богатство у него прямо сказочное, а до революции он был ну что твой принц! Но вы уж не взыщите, сэр, я совсем заболталась, а вы, небось, и без меня все знаете! По лицу видать, что вы ихнего роду, сэр. Я бы вас где ни встретила, враз бы признала, больно вы похожи на нашего дорогого виконта. Ах, бедняжка, у него, верно, сейчас так-то тяжело на сердце…
Из окна гостиницы я видел, что по улице прошествовал слуга в ливрее, какие носили у нас в доме, и какие, как вы, вероятно, полагаете, я не мог ни видеть, ни тем более запомнить. А мне нередко представлялось, что я стал маршалом или герцогом, что меня удостоили ордена Почетного легиона, и прочий подобный вздор, и что на пышных раутах в моем доме снуют толпы лакеев, одетых, как полагается, в ливреи цветов нашего рода. Но одно дело — воображать и совсем другое — увидеть наяву; одно дело, когда бы все эти ливрейные лакеи расхаживали по моему дому в Париже, и совсем другое — увидеть, как они щеголяют в этих ливреях в самом сердце вражеской державы; и, боюсь, я поставил бы себя в смешное положение, если бы лакей шел не по другой стороне улицы, а окно в моем номере не оказалось слишком узко. Было что-то обманчивое в этом перемещении родовых богатств и почестей: ведь по самой природе своей они глубоко, всеми корнями уходили в ту, другую землю; что-то обманчивое было в чувстве, будто возвращаешься домой, когда на самом деле дом так далеко.
Начиная от Данстейбла подобные впечатления сыпались на меня чем дальше, тем пуще. Мало с чем можно сравнить английские замки или, вернее, загородные поместья английских аристократов и даже дворян помельче, и нигде не встретишь такого подобострастия, как у окрестного простонародья. Хотя ехал я всего лишь в наемном фаэтоне, все здешние жители уже знали, куда я направляюсь, и женщины, завидев мой экипаж, низко приседали, а мужчины уважительно кланялись. Когда я подъехал ближе, мне стало понятнее, чем вызвана эта всеобщая почтительность. От стены, окружавшей дядин парк, даже со стороны веяло царственным великолепием; а когда я увидел самый дом, меня обуяло своего рода тщеславие, гордость за дядю, и я буквально онемел и не мог отвести глаз от этого великолепного здания. Размерами дом был едва ли не с Тюильрийский дворец. Фасад его выходил прямо на север, и последние лучи солнца, которое, словно раскаленное докрасна пушечное ядро, тонуло в беспорядочно громоздящихся снежно-белых облаках, отражались в бесчисленных окнах. Портик, поддерживаемый дорическими колоннами, украшал фасад и сделал бы честь любому храму. Слуга, что встретил меня у дверей, был вежлив сверх всякой меры — я чуть было не сказал, оскорбительно вежлив; вестибюль, куда он провел меня, распахнув двустворчатые стеклянные двери, обогревался и уже отчасти освещался огромным камином, в котором ярко пылала груда буковых корней.
— Виконт Энн де Сент-Ив, — ответил я на вопрос слуги; тут он склонился еще ниже, отступил в сторону, и я оказался перед поистине грозным ликом дворецкого. На своем веку я повидал немало сановников, но всем им было далеко до сей замечательной личности, которая удостаивала отзываться на непритязательное имя Доусон. От него я узнал, что дядюшка совсем плох, доктор неотлучно находится при нем, с часу на час ждут мистера Роумена и нынче утром послали за моим кузеном, виконтом де Сент-Ивом.
— А что с ним, внезапный удар? — спросил я.
Нет, этого он бы не сказал. Постепенное угасание, сэр, но вчера его сиятельству и вправду внезапно стало много хуже, и он послал за мистером Роуменом, а несколько позднее дворецкий взял на себя смелость известить и виконта.
— Мне кажется, милорд, — прибавил он, — что пришел час, когда всей семье следует собраться вместе.
На словах, но отнюдь не в сердце своем я с ним согласился. Мне стало совершенно ясно, что Доусон печется об интересах моего кузена.
— Когда я могу надеяться увидеть графа, моего двоюродного деда? — спросил я.
Ввечеру — был ответ; а пока он проводит меня в мою комнату, которая уже давно меня дожидается, и, если мое сиятельство ничего не имеет против, через час нам с доктором подадут обед.
Мое сиятельство решительно ничего не имело против.
— Но в дороге со мною произошел досадный случай, — сказал я. — По несчастью, я лишился всего своего багажа, и у меня нет ничего, кроме того, что на мне. Ежели доктор строго придерживается светского обихода, я, право, даже не знаю, как быть, у меня нет никакой возможности явиться к столу в подобающем виде.
Дворецкий совершенно меня успокоил.
— Мы уже давно вас ожидаем, и все для вас готово, — сказал он.
Так оно и оказалось. Для меня была приготовлена комната внушительных размеров; в окна с частым переплетом проникали последние отблески зимнего заката и смешивались с игрою жаркого пламени в камине; постель была постлана, фрак и прочее платье проветривалось перед огнем, и из дальнего угла комнаты навстречу мне, искательно и робко улыбаясь, выступил слуга, совсем еще юнец. Мечта, которая издавна жила во мне, казалось, наконец-то исполнилась. Все было так, словно я лишь накануне покинул этот дом и эту комнату; я воротился домой и впервые в жизни понял силу слов «родной дом» и «добро пожаловать».
— Все ли здесь гак, как вы бы желали, сэр? — спросил мистер Доусон. — А это Роули, он в полном вашем распоряжении. Он еще не то чтобы совсем обученный камердинер, но мусью Поуль, лакей господина виконта, преподал ему кой-какие уроки, и есть надежда, что из него выйдет толк. Коли вам что понадобится, сэр, вы только извольте приказать Роули, а я почту долгом приглядеть, чтобы все исполнено было самолучшим образом.
Изрекши все это, величественный и уже ненавистный мне мистер Доусон удалился и оставил — меня наедине с Роули. Могу сказать, что сознание "мое впервые пробудилось в тюрьме Аббатства, среди мужественных и честных людей, являвших собою зрелище порою прекрасное, а порою трагическое, которые в ожидании часа казни лишены были всякого комфорта, и я никогда не знал роскоши и удобств, привычных для человека моего круга. Мне прислуживали только в гостиницах. Своим туалетом я долгое время занимался на военный лад, по большей части в траншее, да и то наспех, пока не заиграют сигнал к атаке. И не удивительно, что я поглядел на своего камердинера с некоторой даже робостью. Но тут же вспомнил, что если он мой первый камердинер, то ведь и я его первый господин. Мысль эта меня подбодрила, и голосом, исполненным уверенности, я потребовал ванну. Ванная комната оказалась тут же, за стеною; вода была нагрета с неправдоподобной быстротой, и в скором времени, запахнувшись в халат и наслаждаясь ощущением довольства и комфорта, я откинулся на спинку кресла перед зеркалом, а Роули со смешанным чувством гордости и тревоги, мне вполне понятным, приготовлял все необходимое для бритья.
— Вот что, Роули, — заговорил я, еще не решаясь вверить себя столь неопытному командиру. — Надежное ли это дело? Ты хорошо владеешь своим оружием?
— Да, милорд, — отвечал он. — Уверяю вас, ваше сиятельство, можете на меня положиться.
— Прошу прощения, мистер Роули, но для краткости не называй меня, пожалуйста, вашим сиятельством, когда мы с тобою наедине, — сказал я. — Говори просто мистер Энн, этого вполне достаточно. Так принято у меня на родине, и, я полагаю, тебе это известно.
Он поглядел на меня озадаченно.
— Но ведь вы такой же виконт, как виконт мистера Поуля, разве нет? — спросил он.
— Как виконт мистера Поуля? — со смехом повторил я. — Можешь быть совершенно спокоен, йиконт мистера Роули "и в чем ему не уступит. Но, видишь ли, так как я происхожу от младшей ветви, я прибавляю к титулу свое имя. Ален — виконт, а я — виконт Энн. И, называя меня мистер Энн, ты нисколько не погрешишь против этикета.
— Как прикажете, мистер Энн, — послушно отвечал юноша. — А вот насчет бритья, сэр, будьте благонадежны и ничего не опасайтесь. Мистер Поуль говорит, я очень к этому делу способный.
— Мистер Поуль? — повторил я. — По-моему, это совсем не французское имя.
— Нет, не французское, сэр, конечно, нет, милорд, — в порыве откровенности отвечал мой слуга. — Конечно же, — нет, мистер Энн, никакое оно не французское. По-настоящему-то его уж, верно, зовут мистер Поул.
— Стало быть, мистер Поуль — камердинер виконта?
— Да, мистер Энн, — отвечал он. — У него тяжелая должность, очень тяжелая. Виконт уж больно привередливый господин. Вы, по-моему, не такой, мистер Энн, — прибавил он, доверительно улыбаясь мне в зеркале.
Роули можно было дать лет шестнадцать; был он строен, лицо имел приятное, веселое, осыпанное веснушками, а в глазах у него плясали задорные огоньки. Глядел этот плут и робко-просительно и восхищенно — выражение, которое сразу показалось мне знакомым. Я вспомнил свое отрочество, вспомнил свои страстные, давно миновавшие восторги и предметы этих восторгов, давно развенчанные или покончившие счеты с нашим миром. Помню, как жаждал я всякий раз служить очередному обожаемому мною герою, как говорил себе, что рад бы пойти за него на смерть, и насколько значительней и прекрасней они мне казались, чем были на самом деле. И сейчас, глядя в зеркало на лицо Роули, я словно улавливал в нем чуть приметное отражение, отблеск того света, которым озарена была моя юность. Я всегда утверждал (отчасти наперекор своим друзьям), что прежде всего я человек бережливый и, уж конечно, нипочем не расстанусь с такой великой ценностью, как мальчишеское преклонение.
— Послушай, мистер Роули, — сказал я, — да ты превосходный брадобрей!
— Спасибо на добром слове, милорд, — отвечал он. — Мистер Поуль нисколько не боялся, когда я его брил. Да разве я пошел бы на такую должность, сэр, ежели бы не был вполне в себе уверен по этой части. Мы ведь поджидали вас целый месяц и уж как готовились к вашему приезду! День ото дня поддерживали огонь в камине, и постель всегда была постлана, ну, и все прочее тоже! Как стало известно, что вы приедете, сэр, так меня и определили на эту должность, и уж с того часу я вертелся как белка в колесе. Только услышу, кто-то подъезжает к дому, — пулей к окну! Сколько раз, бывало, обманывался, а нынче только вы из фаэтона вышли, я враз признал, что это мой… что это вы и есть. Ну и ждали же вас! А уж нынче как приду ужинать, я буду в людской первый человек: всей прислуге страх как охота все про вас разузнать!
— Что ж, — сказал я, — надеюсь, ты дашь обо мне недурной отзыв: дескать, трезвый, серьезный, усердный, нрава спокойного и с наилучшими рекомендациями с последнего места службы!
Он смущенно засмеялся.
— У вас кудри больно хороши, — сказал он, видно, желая переменить разговор. — Правда, виконт тоже ходит весь в кудрях, только вот потеха, мистер Поуль говорит, волосы-то у него не сами вьются, от природы-то они прямые, ровно палки. Стареет наш виконт. Больно веселая у него жизнь, правду я говорю, сэр?
— Я, видишь ли, почти ничего о нем не знаю, — отвечал я. — Разные ветви нашего рода уже давно живут врозь, да притом я чуть не с детства солдат.
— Солдат, мистер Энн? — пылко воскликнул Роули. — И ранены были?
Не могу же я разочаровать человека, если он мною восхищается, это противу моих правил, а потому я спустил с плеча халат и молча показал шрам от раны, полученной в Эдинбургской крепости. Роули посмотрел на него с благоговейным страхом.
— Вон что, — продолжал он, — отсюда и разница!
Все дело в том, как проживешь свой век. Тот виконт только и знает, что скачки да игру в кости, и так всю жизнь. Что ж, это как полагается, но только я — вот что скажу: толку от этого чуть. А вот…
— А вот — что, мистер Роули? — подбодрил я его, ибо он умолк.
— Да, милорд? — отозвался он. — Что ж, сэр, я и впрямь так говорил. А теперь, как вас увидел, и опять скажу!
Я не мог не улыбнуться при этом взрыве, и мошенник поймал в зеркале мою улыбку и улыбнулся мне в ответ.
— И опять скажу, мистер Энн, — вновь заговорил он. — Я ведь много чего понимаю. Я могу отличить, кто настоящий джентльмен, а кто нет. Пускай мистер Поуль катится куда подале вместе со своим хозяином! Прошу прощенья, мистер Энн, за этакие слова, — прибавил он, вдруг покраснев до ушей. — Мистер Поуль особливо предупреждал меня не болтать лишнего.
— Благопристойность прежде всего, — сказал я. — Бери пример со старших по чину.
После этих моих слов мы занялись одеванием. Я удивился, что все предметы туалета превосходно сидят на мне: не кое-как, подобно солдатскому обмундированию или готовому платью, а так хорошо пригнаны, словно они вышли из рук искусного, опытного художника, работавшего с любовью и для приятного ему заказчика.
— Поразительно! — воскликнул я. — Все мне как раз впору.
— А как же, мистер Энн, ведь у вас и рост и вся стать одинаковые, — сказал Роули.
— У кого у нас? О ком ты? — спросил я.
— О виконте, — отвечал он.
— Проклятие! Так что же, это платье тоже принадлежит виконту? — воскликнул я.
Но Роули поспешил меня успокоить. Едва стало известно, что я приезжаю, граф озаботился, чтобы моим гардеробом занялись его собственный портной и портной виконта; а так как, по слухам, мы друг с другом очень схожи, платье мне шили по меркам Алена.
— Все делалось нарочно для вас, мистер Энн. Уж не сомневайтесь, граф ничего не делает кое-как: огонь в каминах жгли день и ночь, платье заказали самолучшее, и слугу для вас тут же стали обучать.
— Что ж, — сказал я, — огонь хорош, платье лучше некуда, да и слуга под стать, мистер Роули!.. И надобно еще сказать о моем кузене — о виконте мистера Поуля, — фигура у него отменная.
— Да вы не верьте, мистер Энн, — заявил всезнающий Роули, — его затягивают в корсет, а то бы ему нипочем не влезть в свое платье.
— Ну, ну, мистер Роули, — сказал я, — это уж называется сплетничать и выносить сор из избы! Не обманывайся. Знаменитейшие мужи древности, в том числе и Цезарь, и Ганнибал, и папа Иоанн, были бы очень рады, ежели бы в наших с Аденом летах могли последовать его примеру. Это общая беда и, право же, — сказал я, отвешивая себе в зеркале поклон, словно собрался танцевать менуэт, — когда плод трудов так хорош, у кого повернется язык сказать худое слово?
С туалетом было покончено, и я отправился навстречу новым приятным неожиданностям. Моя комната, мой слуга, мое платье превзошли самые смелые надежды; обед — суп да и все прочие блюда — пробуждал аппетит. Кто бы мог подумать, что человеку под силу столько съесть за один раз! Я даже не предполагал, что на свете найдется гениальный повар, способный сотворить из обыкновенной говядины и баранины столь разнообразные и восхитительные деликатесы. Вино не уступало всему прочему, доктор оказался приятнейшим собеседником, к тому же я не, мог удержаться от мысли, что, быть может, именно я стану обладателем всего этого богатства, всей роскоши и изобилия. Это, разумеется, никак не походило ни на жизнь простого солдата и обед из солдатского котла, ни на жизнь узника и его скудный рацион, ни на прозябание беглеца и ужасы крытой повозки.
ГЛАВА XVII
СУМКА ДЛЯ БУМАГ
Едва отобедав, доктор извинился и поспешил к больному; почти тотчас позвали и меня и по широкой лестнице, а потом бесчисленными коридорами повели в спальню моего двоюродного деда. Не забудьте, что до сей минуты я еще не встречался с этим необыкновенным человеком, видел лишь доказательства его богатства и доброты. Вспомните также, что с малых лет я слышал, как его бесчестят и поносят. В обществе, в котором вращался мой отец, первый эмигрант никак не мог рассчитывать на доброе слово. По рассказам, что до меня доходили, мне нельзя было составить о нем ясного понятия; даже Роумен нарисовал не слишком привлекательный его портрет, и, когда меня ввели в комнату графа, я поглядел на него критическим взором. Он полулежал, полусидел на подушках на узенькой кроватке, не шире походной койки, и словно не дышал. Ему было около восьмидесяти, и он не выглядел моложе своих лет; не то чтобы лицо его было слишком изборождено морщинами, но казалось, во всем теле его больше нет ни кровинки, все краски выцвели, выцвели даже глаза, которые он теперь уже почти не открывал, точно свет утомлял его. Однако в выражении его лица было столько насмешливого коварства, что мне стало не по себе, почудилось, будто, лежа вот так, со скрещенными на груди руками, он, точно паук, подстерегает жертву. Речь его была неспешна и учтива, но не громче вздоха.
— Приветствую вас, Monsieur le Viconte Anne [33], — сказал он, глядя на меня в упор поблекшими глазами, но не шевелясь на своих подушках. — Я посылал за вами и благодарю вас за любезность, с коей вы поспешили исполнить мою просьбу. На свою беду, я не могу встать, чтобы поздороваться с вами должным образом. Надеюсь, вам в моем доме оказали достойный прием?
— Monsieur mon oncle [34], — сказал я с низким поклоном, — я почел долгом явиться на зов старшего в роде.
— Превосходно, — сказал он. — Благоволите сесть. Я был бы рад услышать некоторые новости — если только можно назвать новостями события, которым минуло уже двадцать лет, — о том, чему в конечном счете я обязан удовольствием видеть вас здесь.
От нерадостных воспоминаний, которые нахлынули на меня при этих его словах, а также и от холодности его обращения мною овладело уныние. Мне казалось, я попал в пустыню, где нет ни единой близкой души, и слова восторженной благодарности за оказанный мне прием замерли у меня на губах.
— Это недолгий рассказ, ваша светлость, — сказал я. — Сколько я понимаю, вам известно, как закончили свой жизненный путь мои несчастные родители? Остальное — всего лишь обычная судьба бездомного щенка.
— Вы правы, — сказал он. — Я знаком с этой прискорбной историей и сожалею о случившемся. Мой племянник, ваш отец, был из тех, кто не внемлет ничьим советам. Будьте любезны, просто расскажите мне о себе.
— Боюсь, поначалу я рискую оскорбить ваши чувства, — заговорил я с горькой улыбкой, — ибо повесть моя начинается у подножия гильотины. Когда в ту ночь огласили список и в нем оказалось имя моей матушки, я был уже достаточно взрослым, если не по годам, то по скорбному опыту, чтобы понять меру постигшего меня несчастья. Она… — На минуту я умолк. — Довольно будет сказать, что ее подруга, мадам де Шассераде, обещала ей позаботиться обо мне, и тюремщики наши соблаговолили разрешить мне остаться в Аббатстве. То было единственное мое убежище; во всей Франции не нашлось иного угла, кроме тюрьмы, где я мог бы приклонить голову. Я думаю, граф, вы не хуже меня представляете себе, что это была за жизнь и как там свирепствовала смерть. Прошло совсем немного времени, и в списке появилось имя мадам де Шассераде. Она препоручила меня заботам мадам де Нуайто, а та, в свой черед, передала меня мадмуазель де Брей; у меня было еще много попечительниц. Я оставался, а они сменялись, как облака; два-три дня они заботились обо мне, а потом приходилось прощаться навеки, и где-то в окружавшем нас бушующем Париже наступала кровавая развязка. Я был последнею любовью, единственным утешением этих обреченных женщин. Мне довелось участвовать во многих жестоких сражениях, милорд, но такого мужества я более не встречал. Все там делалось с улыбкой, как и полагается в высшем свете; belle maman [35] — так научили меня называть моих попечительниц, и день-другой новая «милая мамочка» лелеяла меня, развлекала, учила танцевать менуэт и читать молитвы, а потом, нежно обняв на прощание, с улыбкой отправлялась по пути своих предшественниц. Были и такие, которые плакали. И все это называлось детством! А тем временем мсье де Кюламбер не спускал с меня глаз и хотел взять из Аббатства под свою опеку, но мои «милые мамочки» одна за другой противились его желанию. Где я буду в большей безопасности, возражали они, и что станется с ними без их любимца? Что ж, скоро я узнал, какова она, эта безопасность! Наступил страшный день резни; в тюрьму ворвались толпы народа; на меня никто не обращал внимания, даже последняя моя «милая мамочка», ибо ее постигла ужасная судьба. Я бродил в совершенной растерянности, пока меня не отыскал какойто человек, явившийся от мсье де Кюламбера. По-видимому, его нарочно за этим и отрядили; чтобы проникнуть внутрь тюрьмы, он, похоже, запятнал себя немалой кровью — такова была цена, заплаченная за ничтожное, хнычущее существо! Он взял меня за руку — его рука была влажная, и моя тотчас окрасилась алым, — и я без всякого сопротивления пошел с ним. Когда мы поспешно покидали тюрьму, я запомнил лишь одно: какою в эту минуту расставания увидел я мою последнюю «милую маму». Желаете, чтобы я рассказал вам об этом, граф? — с внезапной горячностью спросил я.
— Приветствую вас, Monsieur le Viconte Anne [33], — сказал он, глядя на меня в упор поблекшими глазами, но не шевелясь на своих подушках. — Я посылал за вами и благодарю вас за любезность, с коей вы поспешили исполнить мою просьбу. На свою беду, я не могу встать, чтобы поздороваться с вами должным образом. Надеюсь, вам в моем доме оказали достойный прием?
— Monsieur mon oncle [34], — сказал я с низким поклоном, — я почел долгом явиться на зов старшего в роде.
— Превосходно, — сказал он. — Благоволите сесть. Я был бы рад услышать некоторые новости — если только можно назвать новостями события, которым минуло уже двадцать лет, — о том, чему в конечном счете я обязан удовольствием видеть вас здесь.
От нерадостных воспоминаний, которые нахлынули на меня при этих его словах, а также и от холодности его обращения мною овладело уныние. Мне казалось, я попал в пустыню, где нет ни единой близкой души, и слова восторженной благодарности за оказанный мне прием замерли у меня на губах.
— Это недолгий рассказ, ваша светлость, — сказал я. — Сколько я понимаю, вам известно, как закончили свой жизненный путь мои несчастные родители? Остальное — всего лишь обычная судьба бездомного щенка.
— Вы правы, — сказал он. — Я знаком с этой прискорбной историей и сожалею о случившемся. Мой племянник, ваш отец, был из тех, кто не внемлет ничьим советам. Будьте любезны, просто расскажите мне о себе.
— Боюсь, поначалу я рискую оскорбить ваши чувства, — заговорил я с горькой улыбкой, — ибо повесть моя начинается у подножия гильотины. Когда в ту ночь огласили список и в нем оказалось имя моей матушки, я был уже достаточно взрослым, если не по годам, то по скорбному опыту, чтобы понять меру постигшего меня несчастья. Она… — На минуту я умолк. — Довольно будет сказать, что ее подруга, мадам де Шассераде, обещала ей позаботиться обо мне, и тюремщики наши соблаговолили разрешить мне остаться в Аббатстве. То было единственное мое убежище; во всей Франции не нашлось иного угла, кроме тюрьмы, где я мог бы приклонить голову. Я думаю, граф, вы не хуже меня представляете себе, что это была за жизнь и как там свирепствовала смерть. Прошло совсем немного времени, и в списке появилось имя мадам де Шассераде. Она препоручила меня заботам мадам де Нуайто, а та, в свой черед, передала меня мадмуазель де Брей; у меня было еще много попечительниц. Я оставался, а они сменялись, как облака; два-три дня они заботились обо мне, а потом приходилось прощаться навеки, и где-то в окружавшем нас бушующем Париже наступала кровавая развязка. Я был последнею любовью, единственным утешением этих обреченных женщин. Мне довелось участвовать во многих жестоких сражениях, милорд, но такого мужества я более не встречал. Все там делалось с улыбкой, как и полагается в высшем свете; belle maman [35] — так научили меня называть моих попечительниц, и день-другой новая «милая мамочка» лелеяла меня, развлекала, учила танцевать менуэт и читать молитвы, а потом, нежно обняв на прощание, с улыбкой отправлялась по пути своих предшественниц. Были и такие, которые плакали. И все это называлось детством! А тем временем мсье де Кюламбер не спускал с меня глаз и хотел взять из Аббатства под свою опеку, но мои «милые мамочки» одна за другой противились его желанию. Где я буду в большей безопасности, возражали они, и что станется с ними без их любимца? Что ж, скоро я узнал, какова она, эта безопасность! Наступил страшный день резни; в тюрьму ворвались толпы народа; на меня никто не обращал внимания, даже последняя моя «милая мамочка», ибо ее постигла ужасная судьба. Я бродил в совершенной растерянности, пока меня не отыскал какойто человек, явившийся от мсье де Кюламбера. По-видимому, его нарочно за этим и отрядили; чтобы проникнуть внутрь тюрьмы, он, похоже, запятнал себя немалой кровью — такова была цена, заплаченная за ничтожное, хнычущее существо! Он взял меня за руку — его рука была влажная, и моя тотчас окрасилась алым, — и я без всякого сопротивления пошел с ним. Когда мы поспешно покидали тюрьму, я запомнил лишь одно: какою в эту минуту расставания увидел я мою последнюю «милую маму». Желаете, чтобы я рассказал вам об этом, граф? — с внезапной горячностью спросил я.