Стивенсон Роберт Луис. Сент Ив

   — Так, стало быть, и вы наконец-то взяли в толк, что занятие мое не пустая забава!
   Держась за канат, Байфилд всматривался во тьму. Я стоял рядом с ним, казалось, проходили часы, и уверенность моя крепла… однако все еще не рассветало.
   Наконец Байфилд поворотился ко мне.
   — К югу видна береговая линия. Это, верно, Бристольский залив, а шар опускается. Выбросьте немного балласта, ежели эти ослы хоть что-нибудь оставили.
   Я нашел два мешка с песком и высыпал его за борт. До побережья и вправду было рукой подать. Но шар взмыл вверх как раз вовремя и не задел гряду скал, а пролетел в нескольких сотнях футов над нею. Бурное море билось о скалы; мы едва успели глянуть в грозный серый лик прибоя и взлетели высоко, над ревущими волнами. Но мгновение спустя, к нашему безмерному ужасу, шар уже скользил вдоль черных утесов, едва не задевая их.
   — Держитесь! — вскричал Байфилд, и только я успел покрепче вцепиться в канат, как корзина ударилась о скалу. Трах! И все мы повалились друг на друга! Бац! Новый удар тряхнул нас, как горошины в стручке. Я подобрал под себя ноги и стал ждать третьего.
   Но его не последовало. Шар бешено крутился вокруг собственной оси и раскачивался из стороны в сторону, но раз от разу все медленнее. Мы поднялись с пола, побросали за борт пледы, плащи, инструменты — все, что попало под руку, без разбору, и шар снова взлетел. Горная гряда, на самую вершину которой мы наткнулись, отступила и пропала из виду, а мы понеслись вперед, в зыбкую мглу.
   — Проклятие! — сказал Байфилд. — Неужто эта земля необитаема? Не может этого быть!
   И, однако же, насколько мы могли видеть, так оно и было. Нигде ни огонька; на беду и луна скрылась. Добрый час мы — неслись сквозь тьму, под однообразные жалобы и причитания Овценога, уверявшего, будто у него сломана ключица.
   Вдруг Далмахой вскинул руку. Со всех сторон нас окружала ночь, мы были точно в черном мешке, но высоко в зените трепетали первые вестники рассвета. Мало-помалу свет разливался все шире, нисходил и на нас и, наконец, коснулся далеких горных вершин; из-за них выглянул краешек восходящего солнца и алым потоком разлилась заря.
   — Приготовить абордажный крюк! — Байфилд метнулся к веревке, потянул изо всех сил, клапан открылся, и тот же час безликая, окутанная туманом земля рванулась нам навстречу.
   Мы падали сквозь солнечный свет, но земли он еще не коснулся. Ощетинившаяся лесами и рощами, она бросилась на нас из ночной тьмы, точно невиданный зверь из своего логова. Меж дерев едва мерцали воды пустынной реки. С древесных вершин как раз под нами взлетели цапли и с пронзительным криком устремились к дальнему берегу.
   — Нет, так не годится, — сказал Байфилд и закрыл клапан. — От этих лесов надобно убраться подальше. А это еще что?
   Впереди река нежданно разлилась широким сверкающим устьем, которое усеивали стоявшие на якоре корабли. Высокие холмы полукольцом окружали залив; на западе в глубокой впадине ярус за ярусом уходили от воды вверх серые улицы какого-то города, и на розовом фоне зари вился дым из труб. Круглый замок, стоявший на скалистой гряде, увенчивал город с юга, а под скалой белели паруса брига, державшего курс в открытое море.
   Мы пронеслись над рейдом к городу, наш абордажный крюк, точно рыба на леске, волочился в какой-нибудь сотне футов над водою. С палуб, задирая голову, на нас глядели люди. С одного корабля спустили шлюпку, думая нас догнать, но, когда она коснулась воды, мы были уже в полумиле от корабля. Удастся ли нам миновать город? По приказу Байфилда мы скинули с себя плащи и приготовились еще раз облегчить шар, если в том будет надобность, но, видя, что ветер переменил направление и нас несет к предместьям и к устью гавани, Байфилд передумал.
   — И так и эдак плохо, — объявил он. — Попробуем пустить в ход абордажный крюк. Поручаю его вам, Дьюси, а я займусь клапаном. — И он сунул мне складной нож. — Когда скажу — рубите.
   Мы спустились еще на несколько футов и теперь скользили над холмами. Абордажный крюк коснулся земли, мы и глазом моргнуть не успели, как он вспахал какой-то огород и вырвал с корнем десятка два кустов смородины, потом высвободился из них и застрял под стрехами деревянного сарая. Тут нас отчаянно тряхнуло, и шар остановился. Раздался оглушительный треск; я успел подняться с полу и увидел, как сарай рухнул, точно карточный домик, а из-под развалин выскочили две обезумевшие от ужаса свиньи и кинулись наутек прямо по цветочным клумбам. Потом я снова шлепнулся на дно корзины, оттого, что крюк застрял в железных chevaux-de-frise [67] и на сей раз накрепко.
   — Держитесь! — завопил Байфилд, ибо корзина дергалась, накренялась и вертелась волчком. — Не руби! А, черт!
   Наш канат зацепился за край высокой каменной ограды; рвущийся вверх шар — огромный прекрасный цветок на тоненьком стебельке — навис над мощеным двором… О, ужас! Оттуда, задрав головы и остолбенев от изумления, глядел на нас целый взвод английских солдат в красных мундирах!
   Как только я увидел ненавистную форму, нож мой сам метнулся к канату. В две секунды я его перерезал, бессильно поникший было «Люнарди» взмыл вверх — и только они нас и видели. Но Предо мною и сейчас отчетливо, словно высеченные резцом скульптора, стоят их лица — простодушные лица деревенских парней — глаза вытаращены, рты разинуты; все до единого совсем еще мальчишки, верно, зеленые новобранцы на учении: вытянулись перед рыжим сержантом, а сержант — сразу видно, ирландец! — взявшись обеими руками за концы, держит за спиной стек и тоже уставился на наш шар. Зрелище это промелькнуло и исчезло, и тут только до моего сознания дошли выкрики Байфилда. А он изрыгал подряд все известные ему английские ругательства и наконец, обессилев, умолк. Пока он переводил дух, я успел вставить:
   — Мистер Байфилд, вы открыли не тот клапан. Нас относит, как вы и предвидели, по направлению… ну да, мы уже над открытым морем. Как хозяин этого шара, я предлагаю опуститься на некотором расстоянии вон от того брига; сколько я понимаю, он убавляет паруса, что может означать, по-моему, только одно: нас оттуда заметили и готовятся спустить шлюпку.
   Байфилд внял голосу рассудка и, сердито ворча, все же взялся за дело. «Люнарди» скользнул вниз, словно чайка со скалы, и, косо пролетев над бригом с подветренной стороны на расстоянии менее кабельтова, окунулся в воду.
   Я говорю «окунулся», потому что спуск этот прошел совсем не так легко, как можно было ожидать. Правда, «Люнарди» держался на воде, но его гнало ветром. Он волочил за собою корзину, точно накренившееся ведро, и мы все четверо, насквозь промокшие и ослепленные летящей пеной и брызгами, ухватились за канаты, за сетку, более того, пытались даже вцепиться ногтями в промасленный шелк оболочки. А шар в этой новой для него стихии, казалось, обуяло какое-то дьявольское злорадство. Если мы пытались взобраться на него, он подавался под нами, как пуховая подушка; порою он погружал нас в волны и не давал нам ни секунды передышки, мы даже не могли оглянуться назад. Все же я разглядел одномачтовое суденышко, которое спешило за нами, но оно было еще далеко — более мили с подветренной стороны, и я подивился: неужто капитан брига предоставил ему спасать нас. По счастью, я ошибся. Позади раздался крик, скрип уключин, когда гребцы сушили весла, и чья-то рука ухватила меня за ворот. Так, одного за другим, нас выудили из корзины — редкостный улов! — и выручили «из весьма затруднительного положения, сэр, сроду в такое не попадал», — как справедливо выразился минутой позже мистер Овценог, уже сидя в шлюпке на банке и протирая очки.

ГЛАВА XXXIV

КАПИТАН КОЛЕНСО

   — Но что же нам делать с шаром, сэр? — спросил рулевой шлюпки.
   Ежели бы это зависело от меня, я бы, верно, поддался первому нелепому побуждению и попросил его оставить «Люнарди» себе на память, как вознаграждение за труды: до того опостылел мне сей летательный аппарат. Однако же Байфилд велел распороть шов в промасленном шелку и отрезать от шара корзину, которая к тому времени совсем погрузилась в воду, так что поднять ее уже не было никакой возможности. Едва это исполнили, «Люнарди» поник и сделался совершенно послушен. Его привязали к рым-болту на корме шлюпки, и матросы снова взялись за весла.
   Зубы у меня стучали от холода. Вся эта спасательная операция заняла немало времени, и еще целая вечность ушла на то, чтобы добраться до брига, который покачивался на волнах; паруса на грот-мачте праздно повисли, ветер надувал только паруса на фок-мачте.
   — Все равно как кита на буксире тащим, сэр, — задыхаясь, вымолвил гребец позади меня.
   Я круто оборотился. Голос, говор — да и лицо! — были в точности те же, что и у рулевого, но если так говорить мог бы и англичанин, то уж в чертах его лица не было ничего английского. Эти два матроса поразительно походили друг на друга, точно близнецы, точно гуртовщики Сим и Кэндлиш. Обоим лет под сорок, оба уже с сединой в волосах, вокруг глаз у обоих морщинки, как у всех моряков, принужденных постоянно щуриться, вглядываясь в даль. Я присмотрелся к остальным; трое передних гребцов, хоть и совсем еще юнцы, и чертами лица и сложением до неправдоподобия напоминали старших: те же долговязые фигуры, серьезные продолговатые лица, смуглая кожа и задумчивый взгляд, — иными словами, все тот же Дон-Кихот Ламанчокий в разные годы своей жизни. В ушах у всех — и молодых и старых — поблескивали серебряные серьги.
   Я раздумывал об этом сходстве, когда раздалась команда "суши весла! ", и мы остановились борт о борт с бригом, у самого трапа. Когда я поднялся по трапу, мне протянул руку и учтиво помог ступить на палубу высокий старик, худощавый и сутулый, в свободном синем кителе и парусиновых штанах; судя по достоинству, с каким он держался, то был капитан корабля, а судя по чертам лица — глава этого семейства. Он приподнял фуражку и обратился ко мне весьма любезно, но, как я теперь припоминаю, в голосе его сквозила усталость.
   — Рискованное приключение, господа.
   Мы подобающим образом его поблагодарили.
   — Я рад, что мог быть вам полезен. Тот катер вряд ли подобрал бы вас скорее, чем минут через двадцать. Я уже передал туда сигнал, надеюсь, они доставят вас обратно в Фалмут в целости и сохранности, хоть вы и порядком промокли.
   — Мои друзья, конечно, воспользуются столь счастливой возможностью, — сказал я. — Что же до меня, это отнюдь не входит в мои намерения.
   Капитан помолчал, словно взвешивая мои слова; они, без сомнения, озадачили его, но он добросовестно силился меня понять. Глаза у него были серые, взгляд удивительно прямой и открытый, как у ребенка, но зрачки какие-то затуманенные, и какая-то в них рассеянность, отчужденность, словно окружающий мир со всеми своими заботами и суетой мало его касается. Странствия научили меня наблюдательности, и я вспомнил, что уже видывал такой взгляд: так смотрят поверх очков глубокие старики, которые зарабатывают свой жалкий кусок хлеба, сидя на краю дороги и разбивая камни.
   — Боюсь, что я не совсем вас понял, сэр.
   — Ведь это один из знаменитых Фалмутских пакетботов, не так ли? — спросил я.
   — И да и нет, сэр. Это и в самом деле был пакетбот и, смею сказать, знаменитый. — Капитан поднял глаза к небу, потом опустил их, и я встретил его взгляд, в котором была какая-то тихая покорность. — Но теперь, как видите, старого вымпела на мачте уже нет. Теперь бриг этот уже не служит государству, он сам по себе, и управляет им частное лицо.
   — Так теперь это капер?
   — Можно назвать и так.
   — Что ж, это мне и того более по вкусу. Возьмите меня с собой, капитан…
   — Коленсо.
   — Возьмите меня с собою пассажиром, капитан Коленсо. Не скажу «товарищем по оружию», ибо я не силен в тактике морских сражений, вернее, совершенный невежда. Но я могу заплатить… — Тут я поспешно сунул руку в нагрудный карман и еще раз благословил Флору за непромокаемый мешочек. — Прошу прощения, капитан, мне надо бы сказать моему другу два слова с глазу на глаз.
   Я отвел Байфилда в сторону.
   — Где ваши деньги? Если они размокли в соленой воде…
   — Видите ли, — сказал он, — я жертва повышенной кислотности желудка.
   — Помилуйте! Да разве я вас про желудок спрашиваю?
   — Нет, просто я никогда не поднимаюсь в воздух, не прихватив с собою прочно закупоренного флакона английской соли.
   — И вы выбросили соль и сунули в флакон деньги? Вы на удивление находчивы, Байфилд!
   Я возвысил голос.
   — А вы, мистер Далмахой, я полагаю, спешите воротиться к своим родным, которые по вас, конечно же, стосковались?
   — Они-то ничуть не стосковались, но я и вправду к ним спешу, — весело поправил меня этот сумасброд. — От всех их не слишком доброхотных даяний у меня в кармане осталось восемнадцать пенсов. Но я намерен ехать вместе с Овценогом и попытаюсь заработать на его фокусах. Он будет метать копье всю дорогу от Лендс-Энда до Фортсайда, и ему станут рукоплескать во всех придорожных трактирах и бросать монеты.
   — Что ж, попробуем помочь ему добраться до дому, хотя бы из уважения к миссис Овценог. — Я вновь поворотился к капитану Коленсо. — Итак, сэр, берете ли вы меня пассажиром?
   — Я все еще полагаю, что вы шутите, сэр.
   — Клянусь вам, я совершенно серьезен.
   Капитан замялся, потом нетвердой походкой подошел к трапу, наклонился и позвал:
   — Сусанна, Сусанна! Поднимись-ка на палубу, сделай милость! Один из джентльменов желает остаться на бриге пассажиром.
   Из люка показалась голова немолодой темнобровой женщины; она внимательно меня оглядела. Так взглянула бы поверх живой изгороди на прохожего странника жующая жвачку корова.
   — Что это на нем надето? — резко спросила она.
   — Это было задумано как бальный костюм, сударыня.
   — Ну, тут вы не потанцуете, молодой человек.
   — Любезная сударыня, я принимаю и это условие и любые другие, какие вы соблаговолите мне поставить. Я готов подчиниться всем порядкам, установленным на вашем бриге.
   Она прервала меня на полуслове.
   — Ты оказал ему, отец?
   — Н-нет еще. Видите ли, сэр, мне надобно предупредить вас, что это не совсем обычное плавание.
   — Что ж, мое путешествие тоже не совсем обычное.
   — Возможно, вам будут грозить многие опасности.
   — На капере это само собою разумеется.
   — Есть даже опасность попасть в плен.
   — Натурально, хотя храбрый капитан, конечно же, об этом не задумывается.
   И я, поклонился.
   — А я все же задумываюсь, — отвечал он с некоторой даже горячностью, и на щеках у него проступили красные пятна. — Мой долг сказать вам, сэр, что мы, весьма возможно, попадем в руки врага.
   — Скажи лучше: этого не миновать, — вставила Сусанна.
   — Да, не миновать. По совести, я не вправе вас не предупредить. — Он поглядел в глаза дочери, та кивнула.
   «Черт бы побрал твою совесть!» — подумал я; во мне нарастало брезгливое презрение к этому старому капитану, который при всей своей благородной наружности держался столь малодушно.
   — Ну, выкладывайте, — насмешливо сказал я. — Мы случайно встретимся с французским судном или, предположим, с американским; ведь это и есть наша цель, не так ли?
   — Да, с американским. Именно это и есть наша цель.
   — И уж тут-то мы себя покажем, я ручаюсь! Ай-яяй! И это бывший капитан пакетбота!
   Я прикусил язык; наш разговор вдруг показался мне на редкость нелепым, да и на что он пытается меня толкнуть? Чего ради я разглагольствую перед седовласым моряком на его же собственном корабле и взываю к его доблести! Нет, конечно, меня дурачат, подстрекают самоуверенного профана поучать мастера и знатока своего дела на потеху всем богам и людям. И капитан Коленсо, конечно, исподтишка смеется надо мною и старается только об одном — так или иначе от меня избавиться. Еще минута — и даже Овценог поймет, что надо мной подшутили. А я, признаться, не переношу, когда надо мной смеются; другим это, может быть, и на пользу, во мне же мигом просыпается дух противоречия.
   Но ежели капитан Коленсо и потешался надо мною, он весьма умело это скрывал. Со старческой нерешительностью он поглядывал то на меня, то на Сусанну.
   — Я ничего более не могу вам объяснить, сэр. Последствия… Я мог бы смягчить их для вас… и все же вам придется рисковать. — Он было умолк, потом принялся меня уговаривать. — Прошу вас, не настаивайте, сэр, очень вас прошу! Я вынужден просто умолять вас об этом, сэр!
   — И все же я настаиваю, — отвечал я с поистине ослиным упрямством. — Говорю вам, я не боюсь никаких опасностей. Но ежели вы непременно хотите отправить меня на катере вместе с моими друзьями, придется вам свистать наверх всю вашу команду и пускай стащат меня по трапу силой. Вот вам мое последнее слово.
   — Ах, боже мой, боже мой! Скажите, по крайности, сэр, вы не женаты?
   — Покуда имею несчастье оставаться холостяком. — И я отвесил поклон Сусанне, но дама эта как раз поворотилась ко мне своей широкой спиною, и поклон мой пропал втуне. — Кстати, — продолжал я, — не будете ли вы столь любезны ссудить мне перо, чернила и писчую бумагу? Я бы хотел переправить на берег письмо, чтобы его сдали на почту.
   Сусанна пригласила меня следовать за нею; мы спустились в чисто прибранную, даже щегольскую каюткомпанию, где спугнули двух довольно хорошеньких девиц: одна протирала вращающийся стол красного дерева, другая полировала медную дверную ручку. Они собрали свои тряпки, поспешно присели передо мною и исчезли по приказанию Сусанны, а она предложила мне сесть за стол и подала все, что надобно для письма. Кают-компания освещалась широким кормовым иллюминатором; справа и слева двери, тоже красного дерева, по-видимому, вели в спальные каюты; все филенки, не говоря уже о медных ручках и пластинках на дверях, сияли так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, и даже бриться. «Но откуда здесь, на борту капера, столько женщин?» — подумал я, пробуя на ногте перо и принимаясь за первое в моей жизни любовное послание.
   «Любимая, спешу сообщить тебе, что воздушный шар благополучно спустился и твой преданный Энн находится сейчас на борту…»
   — Кстати, мисс Сусанна, как называется ваш бриг?
   — Он называется «Леди Нипеан», а я мужняя жена и мать шестерых детей.
   — Примите мои поздравления, сударыня, — отвечал я, поклонился и продолжал писать.
   «… брига, который называется „Леди Нипеан“ и идет из Фалмута в…»
   — Простите, сударыня, но куда мы держим путь?
   — Кажется, к Массачусетсу.
   — Ах, вам так кажется?
   Она кивнула.
   — Молодой человек, послушайтесь моего совета и ворочайтесь восвояси.
   — Сударыня, — сказал я неожиданно для самого себя, — я беглый военнопленный француз. — И тут, сжегши, как говорится, за собою все мосты, я откинулся в кресле, и мы поглядели друг другу прямо в глаза. — Я захватил с собой малую толику денег, но сердце мое осталось там, откуда я бежал, — продолжал я, все так же глядя ей в глаза. — Я пишу это письмо той, кому отдано мое сердце, прекрасной дочери Британии. Что вы на все это скажете?
   — Что ж, — задумчиво произнесла Сусанна, — пути господни неисповедимы. Может, для вас так будет легче.
   Видно, вся команда на этом корабле изъяснялась загадками. Я снова взялся за перо.
   «… к Массачусетсу в Соединенных Штатах Америки, а оттуда я надеюсь незамедлительно перебраться во Францию. У тебя, верно, есть новости, дорогая, но боюсь, они еще не так скоро до меня дойдут. И все-таки даже если тебе вовсе нечего написать мне, кроме этих нескольких слов: „Я люблю тебя, Энн“, — напиши их и передай мистеру Робби, он перешлет письмо мистеру Роумену, а уж тот, может быть, сумеет как-нибудь тайком переправить его в Париж, улица дю Фуар, 16. Письмо надобно адресовать вдове Жюпиль для передачи „капралу, который когда-то хвалил ее белое вино“. Она непременно вспомнит: ведь человек, который имел мужество похвалить это вино, стоит того, чтобы о нем помнили, ибо он единственный в своем роде, среди всех французских солдат, второго такого не сыскать. Ежели к тебе явится юнец по имени Роули, можешь всецело положиться на его преданность, но боже тебя упаси довериться его сообразительности. А теперь целую имя „Флора“ (шлюпка уже дожидается) и до того часа, когда я приеду за тобою, чтобы уже век с тобой не разлучаться, остаюсь твоим пленником. Энн».
   Собственно, у меня была еще причина поскорее закончить и запечатать письмо. Качка, хоть и небольшая, была чувствительна, и в душной каюте голова моя уже начала кружиться. Я поспешил на палубу и едва успел пожать руки моим спутникам и отдать письмо Байфилду с просьбою отослать его по указанному адресу.
   — А если за ваше участие в этом приключении вас потянут к ответу, обратитесь к майору Шевениксу; он сейчас находится в Эдинбургском замке и неплохо осведомлен о моих делах, — сказал я. — Майор — человек чести и не откажется вам помочь" И Далмахой тоже подтвердит, что вы знали меня лишь как мистера Дьюси.
   Затем я сунул в руку Далмахою деньги на путевые расходы для него и Овценога.
   — Дорогой мой, — забормотал Далмахой, — мне и в голову не приходило… ежели вы совершенно уверены, что это для вас не обременительно… разве что только взаймы… и чертовски любезно с вашей стороны, прямо скажу.
   Он заставил катер подождать и написал расписку, в которой именовал меня Лордом, раздающим милостыню, и Казначеем Советуса Крэмондской академии. Тем временем Овценог с чувством пожал мне руку.
   — Это было незабываемое путешествие, сэр, — молвил он. — Мне найдется что порассказать супруге, когда я ворочусь домой.
   Я подумал, что и у супруги тоже найдется, что ему сказать, и, пожалуй, еще побольше, чем у него. Наконец он спустился на катер, и, когда они отвалили, Далмахой весело нахлобучил ему шляпу чуть не на нос в виде, так сказать, прощального салюта.
   — Брасопить реи! Право руля! — скомандовал капитан Коленсо. Команду выполнили, «Леди Нипеан» понемногу стала набирать ход, а я стоял у фальшборта, глядел вслед моим друзьям и пытался уверить себя, что на свежем воздухе мне легчает.
   Капитан Коленсо заметил, что я не в своей тарелке, и посоветовал спуститься вниз и лечь; измученный, я ответил какой-то дерзостью, но он ласково взял меня под руку и, словно капризного ребенка, повел вниз. Я прошел через кают-компанию, дверь красного дерева захлопнулась за мною — я был в отведенной мне каюте… И теперь уж на следующие двое суток благоволите оставить меня в сем уединении. Ужасные то были часы.
   Но и через двое суток мне было невесело, и я все еще почти не мог есть. Корабельные дамы заботливо за мной ухаживали и пытались раздразнить мой аппетит легчайшей морской диетой. Матросы ставили для меня кресло на палубе и, проходя мимо, сочувственно и уважительно кланялись. Все как один были неизменно добры ко мне, но при этом до неправдоподобия молчаливы. Бриг и его экипаж окутывала, подобно все густеющему туману, какая-то тайна, и я бродил по палубе, точно в нескончаемом дурном сне, теряясь в самых невероятных догадках. Начать с того, что на борту восемь женщин, — чересчур много для серьезного каперства: и все они дочери, невестки или внучки капитана Коленсо. Что до мужчин — а их было числом двадцать три, — то те из них, кто не носил фамилию Коленсо, прозывались Пенгелли, и почти все, судя по страдальческим позеленевшим физиономиям и неуклюжим движениям, — народ сугубо сухопутный. Походка у них была такая, словно они только что оторвались от плуга, хотя на лицах уже не осталось здорового загара и румянца — отпечатка работы в поле, на свежем воздухе.
   Дважды в день, а по воскресеньям трижды, эта престранная команда собиралась на полуюте, обнажала головы, и начиналось богослужение, назвать которое неистовством — значит еще ничего не сказать. Сперва все шло вполне пристойно, капитан Коленсо дрожащим голосом излагал какую-либо главу Священного писания. Но постепенно (и особливо в час вечерней службы) слушатели воодушевлялись и так часто повторяли «аминь», точно открывали беглый огонь. Мало-помалу они доходили до исступления и разражались благодарственными кликами, все более и более разжигая друг друга; они теснились к «кафедре» (ею служил пушечный лафет) и, отчаянно бия себя в грудь, поочередно, наперебой, до хрипоты каялись в грехах, в то время как остальные рыдали, кричали «Еще, еще!» и даже подпрыгивали на месте. «Говори, говори, брат!» — восклицали они. «Вот оно, просветление. Искупаем грехи свои! Душа спасется!» Минут десять, а то и пятнадцать на корабле царило вавилонское столпотворение, он поистине превращался в сумасшедший дом. Затем буйство стихало так же внезапно, как началось, капитан отпускал команду, все расходились по своим обычным делам, и лица вновь становились непроницаемы, разве лишь слегка подергивались после только что испытанного душевного потрясения.
   А еще через пять минут просто не верилось, что все эти люди способны на такие взрывы чувств. Капитан Коленсо, заложив руки за спину, вновь принимался мерить шагами шканцы, по-стариковски волоча ноги и с обычной кроткой рассеянностью оглядывая корабль. Порою он приостанавливался и мягко поучал какогонибудь неумелого матроса, что неуклюже брасопил реи либо не по правилам вязал морские узлы. Он никогда никого не распекал, редко возвышал голос. Манерой говорить и легкостью, с какою он повелевал людьми, капитан разительно отличался от всех остальных членов своего семейства. Однако же я, кажется, понял, отчего все они столь беспрекословно ему повинуются. Самый неумелый из этих горе-моряков вязал узлы и делал любую работу (как правило, из рук вон плохо) с видом столь серьезным и сосредоточенным, будто решал тем самым иную, куда более сложную и возвышенную задачу.