Страница:
Когда мы проезжали Ла-Шапель, мистер Роумен вытащил табакерку и протянул ее мне.
— Вы что-то молчаливы, мистер Энн.
— Я все жду, когда вступит хор, — отвечал я. -
«Правь, Британия»… Начинайте, не стесняйтесь!
— Что ж, надеюсь, эта мелодия скоро и вам станет родной, — возразил он.
— Нет, уж, пожалуйста, не торопите меня, мой дорогой! Я видел, как в Париж входили казаки и как парижане нацепляли на своих пуделей кресты Почетного легиона. Я видел, как они поднимали какого-то негодяя на Вандомскую колонну, чтобы тот разбил бронзовую голову героя Аустерлица. Я видел, как весь зал Оперы стоя рукоплескал жирному горлодеру, который пел хвалу пруссакам, да еще на мотив "Да здравствует Генрих Четвертый! ". Я видел также на примере моего кузена, на что способны отпрыски благороднейших родов Франции. Но видел я также и крестьянских пареньков, совсем еще зеленую молодежь, рекрутов последнего набора, — скошенные картечью, они через силу приподнимались, чтобы с последним вздохом воздать хвалу Франции я маленькому человеку в сером сюртуке. Без сомнения, мистер Роумен, пройдет время, и в памяти моей эти крестьянские парни смешаются с аристократами, а их матери — со знатными посетительницами Оперы; без сомнения, пройдет время — и я окажусь мировым судьей и правой рукою главы графства Бакингем. Вы не ошиблись: я меняю свою родину, ведь я сейчас ей не нужен. Но во имя ее я искал и нашел самое лучшее, что есть на моей новой родине, — нашел в заточении, в темнице. И потому повторяю: не торопите меня.
Я пошарил в кармане, достал трутницу, серную спичку и зажег потухшую сигару.
Спутник мой пощелкал языком.
— Придется провести вас в парламент, мистер Энн. Вы прирожденный оратор.
Понемногу поток красноречия мистера Роумена стал иссякать, а когда мы миновали Сен-Дени, он нахлобучил поглубже дорожную шапочку, уселся поудобнее и задремал. Я же, сидя с ним рядом, и не помышлял о сне. Весенняя ночь была прохладна, ветер относил назад пар от дыхания лошадей, и он затуманивал фонари нашей коляски и вставал завесой между мной и форейторами. А в вышине, над черными шпилями выстроившихся в ряд тополей, двигались полчища звезд. Взгляд мой устремился вверх, к Полярной звезде — знамени этого безмолвного парада, и к Кассиопее, что повисла под нею на севере, над самым горизонтом, над изголовьем моей Флоры — моей Полярной звезды и цели моих странствий.
Мысли эти успокоили меня, и я тоже задремал; вообразите же мое удивление и досаду, когда, пробудясь, я ощутил томительную тоску и тревогу.
С каждым часом на душе у меня становилось все неспокойнее. И на пути от Амьена до побережья мистеру Роумену, должно быть, пришлось со мною не сладко. На постоялых дворах я, не жуя, проглатывал, что подавали, и беспрестанно требовал, чтобы поскорее сменили лошадей. В коляске я то и дело подскакивал, как рыба на горячей сковороде. Я проклинал все на свете: мне казалось, мы еле тащимся. Я издевался над табакеркой мистера Роумена, и когда мы наконец прибыли в Кале, дело едва не кончилось дуэлью, ибо я требовал, чтобы он тут же на дюнах с оружием в руках доказал свое право каждую понюшку превращать в некий торжественный обряд. По счастью, пакетбот уже готов был отчалить, и мы второпях погрузились на борт. На ночь мы заняли отдельные каюты, и неугомонные, бурные воды Ла-Манша укачали меня, смыли с души моей желчь и досаду, и я забылся на своей койке, безвольный, словно тряпка, послушная дуновению любого ветерка.
Туманным утром мы сошли на берег в Дувре, и тут мистер Роумен приготовил для меня сюрприз. Ибо в толпе носильщиков и зевак я углядел ни много ни мало — сияющую физиономию мистера Роули! Поверьте мне, от одного ее вида безжизненно-серые холмы Альбиона окрасились для меня в розовый цвет! Я едва не бросился ему на шею. А мой верный слуга поминутно снимал шапку и, не говоря ни слова, расплывался в восторженной улыбке. Позднее он признавался мне, что "тут уж было либо держать язык за зубами, сэр, либо кричать "Ура! ". Он выхватил у меня из рук саквояж и повел нас сквозь толпу прямиком в гостиницу завтракать. Видно, все время, что Роули пробыл в Дувре, он направо и налево кричал о том, какие важные прибывают гости, ибо хозяин гостиницы, отвешивая подобострастные поклоны, вышел приветствовать нас на крыльцо, и, едва мы переступили порог, все столь почтительно смолкло, что сам герцог Веллингтонский и тот был бы польщен; лакеи же, кажется, с радостью стали бы на четвереньки, если б только это не мешало им подавать на стол. Наконец-то я почувствовал себя важной персоной, знатным британским землевладельцем, и, когда после завтрака мы сквозь строй кланявшихся слуг выходили на крыльцо, у которого нас ждала карета, я изо всех сил старался держаться, как подобает столь высокой особе.
— Это еще что! — воскликнул я, увидев экипаж, и вопросительно взглянул на Роули.
— С вашего позволения, сэр, я взял на себя смелость заказать такой цвет. Надеюсь, сэр, вы на меня не прогневаетесь.
— Малиновый, а колеса зеленые… в точности такой же, только дырки от пули не хватает.
— На это я уж не осмелился без спросу, мистер Энн.
— Мы воюем все под тем же флагом, дружок.
— И уж на этот раз добьемся своего и победим, сэр, чтоб мне посинеть и почернеть!
Пока мы катили на первых перекладных к Лондону — я и мистер Роумен в карете, а Роули на запятках, — я рассказал поверенному, как мы ехали из Эйлсбери в Керкби-Лонсдейл. Он засунул в нос понюшку табаку.
— Этот ваш Роули, видно, добрый малый и не так глуп, как кажется. Когда мне в другой раз придется путешествовать на перекладных с нетерпеливым влюбленным, я последую его примеру и куплю себе флажолег.
— Сэр, я вел себя, как самый неблагодарный…
— Ладно, ладно, мистер Энн. Я был чересчур упоен своим успехом, вот и все, и, пожалуй, был бы не прочь, чтобы меня немного похвалили… так сказать, погладили по головке. Не часто у меня бывало такое желание — должно быть, раза три за всю жизнь, оттого я и не опередил вас на некой стезе и не подыскал себе вовремя супругу. А ведь это единственный путь для человека, если он желает, чтобы кто-то еще радовался его успехам.
— И, однако же, готов поклясться, что вы бескорыстно радуетесь моей победе.
— Ничуть не бескорыстно, сэр: ведь вступи ваш кузен в права наследства, он в два счета выставил бы меня за дверь. Впрочем, должен признаться: он задел во мне еще иное чувство, почти столь же глубокое, как своекорыстие, один вид его и запах его духов неизменно вызывали во мне тошноту; меж тем как ваше неблагоразумие… — он поглядел на меня с суховатой улыбкой, — было, по крайности, симпатично мне и… короче говоря, сэр, хотя вы подчас и выводили меня из терпения, служить вам было приятно.
Можете поверить, что от слов этих я только еще сильней ощутил раскаяние.
Мы приехали в Лондон поздно ночью, и тут мистер Роумен с нами распрощался. У него были неотложные дела в Эмершеме. Роули дал мне несколько часов поспать и разбудил только для того, чтобы я выбрал двух мальчиков, которые будут стоять на запятках моей кареты до Барнета, — эту высокую честь оспаривали четверо: двое в синих куртках и белых цилиндрах и двое в светло-коричневых куртках и черных цилиндрах. Выбрав синих с белым, я утешил светло-коричневых с черным солидными чаевыми, и мы снова тронулись в путь.
Теперь мы ехали по Большому северному тракту, по которому почтовые кареты неизменно катят со скоростью десять миль в час под далеко разносящиеся переливы рожка, и я полагал, что под простодушную песенку флажолета мы будем делать уж никак не менее двенадцати миль. Но первым делом я пересадил моего верного слугу на прежнее место рядом со мною и принялся с пристрастием допрашивать о его похождениях в Эдинбурге, о том, как поживают Флора и ее тетушка, мистер Робби, миссис Макрэнкин и все прочие мои друзья. Оказалось, что моя дорогая Флора покорила Роули мгновенно и навсегда.
— Она и вправду как цветочек, мистер Энн. Я так думаю, сэр, вы и сами знаете, оно враз валит человека с ног.
— Я не совсем тебя понимаю, друг мой?
— Да вот, прошу прощения, сэр, это самое… как говорится, любовь с первого взгляда.
Он даже покраснел, лицо у него стало и смущенное и вместе лукавое.
— Что ж, Роули, поэты на моей стороне.
— А вот миссис Макрэнкин, сэр…
— Сама Маргарита Наваррская, мистер Роули…
Но он до того забылся, что даже перебил меня:
— Миссис Макрэнкин, сэр, сколько лет привыкала к своему мужу. Она сама мне говорила.
— Я припоминаю, что и мы не один день привыкали к миссис Макрэнкин. Правда, ее стряпня…
— Вот и я говорю, мистер Энн: это не то, чтобы пустяк — и какие… и хотите верьте, хотите нет, сэр… а может, вы и сами приметили… у ней ведь и ножки хороши.
Он покраснел как рак и дрожащими пальцами принялся свинчивать свой флажолет. Я глядел на него, и глазам не верил, и с трудом подавлял улыбку. Без сомнения, я и прежде знал, что Роули во всем пытается мне подражать, да и по традиции позволительно, более того, даже полагается, чтобы верный слуга влюблялся, хотя бы из сочувствия, когда влюблен его господин. И если кавалер шестнадцати лет от роду, еще новичок в науке страсти нежной, избирает себе в дамы сердца особу, которой стукнуло пятьдесят, — что может быть естественней? А все же — подумать только! — Бетия Макрэнкин!
Я с трудом сохранил серьезность.
— Друг мой Роули, — сказал я, — если музыка питает твою любовь, так играй же!
И Роули поначалу робко, а затем, разошедшись, с чувствительностью невообразимой заиграл «Ту, что осталась дома».
Потом оборвал мелодию, глубоко вздохнул и начал сызнова, я же отбивал такт ногою и тихонько подпевал:
А нынче приказ: шлют в Брайтон нас,
Путь дальний, незнакомый…
Гак пусть же господь меня вновь приведет
К той, что осталась дома.
Эта вдохновляющая мелодия сопровождала нас всю дорогу. Она нам никогда не приедалась. Стоило нашему разговору иссякнуть, как с моего безмолвного согласия Роули доставал флажолет и принимался ее наигрывать. Под эту песенку веселым галопом скакали лошади, в такт ей позвякивала упряжь и подпрыгивали в седле форейторы… А ликующее presto [74], которым она завершалась, как только мы подъезжали к постоялому двору, предвкушая, что сейчас нам сменят лошадей, и описать невозможно: до того оно было веселым и стремительным.
Итак, лошади мчали меня домой, в открытые окна кареты врывалась бодрящая вешняя свежесть, и душа моя тоже, словно окно, распахнулась навстречу молодости, здоровью и долгожданному счастью. Как всякий истинный влюбленный, я был полон нетерпения и все же не утратил способности радостно дивиться превратностям судьбы, ведь я ехал как какой-нибудь лорд, с карманами, полными денег, по той самой дороге, по которой ci-devant [75] Шандивер в страхе удирал, петляя и заметая следы, в крытой повозке Берчела Фенна!
И все же нетерпение так обуревало меня, что, когда мы галопом проскакали по Келтбн-Хиллу и новой лондонской дорогою, где пахнущий апрелем ветер, веселый и свежий, дул нам прямо в лицо, спустились в Эдинбург, я отправил Роули с чемоданами к нам на квартиру, а сам забежал умыться и позавтракать к Дамреку и оттуда, уже один, поспешил в «Лебяжье гнездо».
Дни ли, годы — пусть! Все равно вернусь,
Любовью своей влекомый,
И уж больше вовек не расстанусь, нет,
С той, что осталась дома!
Как только из-за холма выглянул конек хорошо знакомой кровли, я отпустил кучера и пошел далее пешком, весело насвистывая все ту же песенку, но, дойдя до садовой ограды, умолк и принялся искать то место, где когда-то через нее перелез. Я нашел его по густым ветвям бука, нависшим над дорогой, и, как тогда, бесшумно взобрался на ограду под их прикрытием, вернее, они прикрыли бы меня, ежели бы я вздумал там ждать.
Но я не собирался ждать, зачем? Ведь в нескольких шагах от меня стояла она! Она, моя Флора, моя богиня, с непокрытой головою, окутанная утренним узорчатым покрывалом солнечных бликов и зеленых теней, в сандалиях, влажных от росы и, как тому и быть должно, с охапкою цветов — пунцовых, желтых, полосатых тюльпанов. А перед нею, спиной ко мне, все в той же куртке с памятной заплатой на спине, опершись обеими руками на лопату, стоял Руби, садовник, и выговаривал своей молодой госпоже.
— Но мне нравится срезать тюльпаны на длинном стебле, вместе с листьями, Руби!
— Дело ваше, мисс, а мое дело вам сказать: луковицы-то вы начисто загубите.
Ждать долее я уже не мог. Едва садовник нагнулся и вновь принялся копать землю, я схватил обеими руками ветку бука и тряхнул ее. Флора услыхала шелест листьев, подняла голову и, увидав меня, тихонько вскрикнула.
— Что это вы, мисс?
Руби мигом выпрямился, но она уже оборотилась и глядела вдаль, на огород.
— Там какой-то малыш забрался в арти… то есть в клубнику.
Садовник швырнул лопату и заспешил к огороду.
Флора оборотилась ко мне, тюльпаны упали к ее ногам, и о, как радостно она вскрикнула, какой восхитительный румянец залил ее щеки! Ее руки протянулись ко мне! Все повторилось снова, все было точно так же, как в первый раз, с тою лишь разницей, что теперь и мои руки протянулись ей навстречу.
Все странствия кончаются
Свиданием влюбленных.
Садовник успел пробежать уже ярдов двенадцать и вдруг остановился: то ли услышал, как я слезал со стены, то ли смутно припомнил, что однажды его уже подобным образом провели. Как бы то ни было, он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть Флору в моих объятиях.
— Боже милостивый! — воскликнул он и с минуту стоял, точно окаменев; потом вперевалку заторопился к дому, к черному ходу.
— Надобно сей же час сказать тетушке! Она… куда же ты, Энн? — воскликнула Флора, хватая меня за рукав.
— В курятник, конечно, — отвечал я.
Через минуту, взявшись за руки и заливаясь счастливым смехом, мы уже бежали по дорожкам к дому. И, помнится, на бегу я подумал: «Не странно ли, что сейчас я впервые войду в этот дом через парадный ход!»
Мы застали миссис Гилкрист в столовой. На диване, набитом конским волосом, лежала груда полотна, на коврике перед камином, гордо выпятив грудь, стоял Рональд, а достойная тетушка расхаживала вкруг него с меркою в одной руке и ножницами в другой. Она оглядела меня поверх лорнета в золотой оправе, переложила ножницы в левую руку, а правую протянула мне.
— Гм, — произнесла она. — Доброе утро, мусью. Так зачем же вы к нам пожаловали на этот раз?
— Сударыня, — отвечал я с поклоном, — надеюсь, это совершенно ясно!
— Поздравляю вас от всего сердца, Сент-Ив, — сказал Рональд, подходя ко мне. — И вы тоже можете меня поздравить. Я получил офицерский чин.
— Ну, тогда я поздравлю Францию с тем, что войне конец, — пошутил я.
— Нет, право, мой дорогой, сердечно за вас рад. Какой же полк?
— Четвертый.
— Полк майора Шевеникса!
— Шевеникс — человек порядочный. Он вел себя отлично, просто превосходно.
— Да, превосходно, — кивнув, подтвердила Флора.
— Это он умеет. Но если вы ждете, что от этого я стану лучше к нему относиться, то…
— Майор Шевеникс всегда напоминает мне ножницы, — по обыкновению бесстрастно вставила миссис Гилкрист.
Она лязгнула ножницами, которые держала в руке, и, должен признаться, как нельзя наглядней изобразила тем самым суровость и непреклонность. "Но, боже мой, сударыня, неужто вы не могли подыскать другой предмет для сравнения! ", — мысленно воскликнул я.
Вечером того счастливейшего дня я отправился назад в Эдинбург. Шел я некоей воздушной тропою, усеянной розами и не обозначенной ни на одной карте. Каким-то образом тропа эта все же привела меня к дверям моего временного жилища, и тут ноги мои коснулись земли, ибо дверь мне отворила Бетия Макрэнкин.
— А где же Роули? — спросил я через минуту, оглядывая гостиную.
— Он-то? — Миссис Макрэнкин язвительно усмехнулась. — Он когда приехал, уж так закатывал глаза. Я сразу поняла: простыл, того гляди, задохнется. Ну, и пришлось влить в него полную ложку мятных капель и уложить в постель.
Здесь я опускаю занавес и оканчиваю повесть о приключениях Сент-Ива. В начале июня мы с Флорой обвенчались и немногим более полугода нас-
лаждались роскошью Эмершема, как вдруг пришло известие, что император бежал с острова Эльба. Должен признаться, что во время волнений и сумятицы последующих Ста дней (как назвал их впоследствии мсье де Шамбор) виконт де Сент-Ив преспокойно сидел у себя в поместье и грелся у домашнего очага. Да, конечно. Наполеон был прежде моим повелителем и я отнюдь не питал нежных чувств к cocarde blanche [76]. Но к тому времени я стал уже «натурализованным» англичанином (хотя этот юридический термин и не совсем точно выражает суть дела), и у меня появилась, как говорил мистер Роумен, доля капитала в этой стране; притом во мне пробудился интерес к иным ее законам, и я помогал вершить правосудие в своем графстве. Коротко сказать, положение запутанное, оно пришлось бы очень по вкусу какому-нибудь крючкотвору. Но мне-то, признаться, оно было вовсе не по вкусу, напротив того, отнимало у меня душевное спокойствие. Ежели вы, друзья мои, взвесив все pro и contra [77], памятуя о моем пристрастии к тихому домашнему очагу и о том, что Флора готовилась вскорости стать матерью, посоветовали бы мне оставаться в бездействии, вы предугадали бы мой выбор. Итак, я сидел и читал газеты. И тут пришло письмо от Рональда, сообщавшего, что его полк получил приказ отправиться в поход, вернее, в плавание, и через неделю корабль уже выйдет из гавани Лита в Нидерланды, где Рональд и его однополчане присоединятся к войскам герцога Веллингтонского. Ну, теперь уж моя ненаглядная не могла не поспешить в Эдинбург, чтобы попрощаться с братом, только на этот раз мы ехали в коляске и сопровождали нас ее горничная и Роули. Мы поспели в «Лебяжье гнездо» как раз вовремя — накануне отъезда Рональда, и он провел с нами весь вечер. Юноша выглядел заправским воякой в своем алом мундире, который он надел нарочно, чтобы показаться дамам в полной форме, и они не преминули оросить этот мундир слезами (да простятся нам, мужчинам, эти слезы!).
На другое утро мы спозаранку поехали в город и смешались с толпой, что собралась у подножия КаслХилл, дабы проводить четвертый полк в дальний путь. Прождав с полчаса, мы услышали барабанную дробь и первые звуки походного марша, — они неслись из-за стены, окружавшей Замок; часовой у ворог отступил и взял на караул, и в ту же минуту под величественными сводами крепостных ворот запылали алые мундиры, засверкали медные трубы оркестра. Новобранцы еще раньше со всеми распрощались, и только неотвратимый топот ног по подъем, ному мосту звучал в ответ машущим платкам, крикам «Ура!» и плачу женщин. Солдаты шагали за рядом ряд, и первым, сразу же за оркестром, ехал верхом майор Шевеникс. Он увидел нас, слегка покраснел и торжественно отдал честь. Мне он никогда не был приятен, но я вынужден признать, что в ту минуту на него можно было залюбоваться. И мне стало его немного жаль, ибо он не сводил глаз с Флоры, ее же взор устремлялся на прапорщика Рональда Гилкриста, который шагал в арьергарде третьей роты, рядом с потрепанным, видавшим виды знаменем; голова Рональда была гордо вскинута, щеки разрумянились, но, когда он проходил мимо нас, губы его дрогнули.
— Благослови тебя бог, Рональд!
— Правое плечо вперед!
Оркестр и гарцевавший за ним майор повернули за угол на Норт Бридж-стрит; последние ряды, знамя и бравый прапорщик скрылись из виду. Наш кучер тронул лошадей. Мы двинулись за полком, и тут рука Флоры тихонько скользнула в мою. Я отбросил все терзавшие меня сомнения и поспешил утешить мою дорогую.
— Вы что-то молчаливы, мистер Энн.
— Я все жду, когда вступит хор, — отвечал я. -
«Правь, Британия»… Начинайте, не стесняйтесь!
— Что ж, надеюсь, эта мелодия скоро и вам станет родной, — возразил он.
— Нет, уж, пожалуйста, не торопите меня, мой дорогой! Я видел, как в Париж входили казаки и как парижане нацепляли на своих пуделей кресты Почетного легиона. Я видел, как они поднимали какого-то негодяя на Вандомскую колонну, чтобы тот разбил бронзовую голову героя Аустерлица. Я видел, как весь зал Оперы стоя рукоплескал жирному горлодеру, который пел хвалу пруссакам, да еще на мотив "Да здравствует Генрих Четвертый! ". Я видел также на примере моего кузена, на что способны отпрыски благороднейших родов Франции. Но видел я также и крестьянских пареньков, совсем еще зеленую молодежь, рекрутов последнего набора, — скошенные картечью, они через силу приподнимались, чтобы с последним вздохом воздать хвалу Франции я маленькому человеку в сером сюртуке. Без сомнения, мистер Роумен, пройдет время, и в памяти моей эти крестьянские парни смешаются с аристократами, а их матери — со знатными посетительницами Оперы; без сомнения, пройдет время — и я окажусь мировым судьей и правой рукою главы графства Бакингем. Вы не ошиблись: я меняю свою родину, ведь я сейчас ей не нужен. Но во имя ее я искал и нашел самое лучшее, что есть на моей новой родине, — нашел в заточении, в темнице. И потому повторяю: не торопите меня.
Я пошарил в кармане, достал трутницу, серную спичку и зажег потухшую сигару.
Спутник мой пощелкал языком.
— Придется провести вас в парламент, мистер Энн. Вы прирожденный оратор.
Понемногу поток красноречия мистера Роумена стал иссякать, а когда мы миновали Сен-Дени, он нахлобучил поглубже дорожную шапочку, уселся поудобнее и задремал. Я же, сидя с ним рядом, и не помышлял о сне. Весенняя ночь была прохладна, ветер относил назад пар от дыхания лошадей, и он затуманивал фонари нашей коляски и вставал завесой между мной и форейторами. А в вышине, над черными шпилями выстроившихся в ряд тополей, двигались полчища звезд. Взгляд мой устремился вверх, к Полярной звезде — знамени этого безмолвного парада, и к Кассиопее, что повисла под нею на севере, над самым горизонтом, над изголовьем моей Флоры — моей Полярной звезды и цели моих странствий.
Мысли эти успокоили меня, и я тоже задремал; вообразите же мое удивление и досаду, когда, пробудясь, я ощутил томительную тоску и тревогу.
С каждым часом на душе у меня становилось все неспокойнее. И на пути от Амьена до побережья мистеру Роумену, должно быть, пришлось со мною не сладко. На постоялых дворах я, не жуя, проглатывал, что подавали, и беспрестанно требовал, чтобы поскорее сменили лошадей. В коляске я то и дело подскакивал, как рыба на горячей сковороде. Я проклинал все на свете: мне казалось, мы еле тащимся. Я издевался над табакеркой мистера Роумена, и когда мы наконец прибыли в Кале, дело едва не кончилось дуэлью, ибо я требовал, чтобы он тут же на дюнах с оружием в руках доказал свое право каждую понюшку превращать в некий торжественный обряд. По счастью, пакетбот уже готов был отчалить, и мы второпях погрузились на борт. На ночь мы заняли отдельные каюты, и неугомонные, бурные воды Ла-Манша укачали меня, смыли с души моей желчь и досаду, и я забылся на своей койке, безвольный, словно тряпка, послушная дуновению любого ветерка.
Туманным утром мы сошли на берег в Дувре, и тут мистер Роумен приготовил для меня сюрприз. Ибо в толпе носильщиков и зевак я углядел ни много ни мало — сияющую физиономию мистера Роули! Поверьте мне, от одного ее вида безжизненно-серые холмы Альбиона окрасились для меня в розовый цвет! Я едва не бросился ему на шею. А мой верный слуга поминутно снимал шапку и, не говоря ни слова, расплывался в восторженной улыбке. Позднее он признавался мне, что "тут уж было либо держать язык за зубами, сэр, либо кричать "Ура! ". Он выхватил у меня из рук саквояж и повел нас сквозь толпу прямиком в гостиницу завтракать. Видно, все время, что Роули пробыл в Дувре, он направо и налево кричал о том, какие важные прибывают гости, ибо хозяин гостиницы, отвешивая подобострастные поклоны, вышел приветствовать нас на крыльцо, и, едва мы переступили порог, все столь почтительно смолкло, что сам герцог Веллингтонский и тот был бы польщен; лакеи же, кажется, с радостью стали бы на четвереньки, если б только это не мешало им подавать на стол. Наконец-то я почувствовал себя важной персоной, знатным британским землевладельцем, и, когда после завтрака мы сквозь строй кланявшихся слуг выходили на крыльцо, у которого нас ждала карета, я изо всех сил старался держаться, как подобает столь высокой особе.
— Это еще что! — воскликнул я, увидев экипаж, и вопросительно взглянул на Роули.
— С вашего позволения, сэр, я взял на себя смелость заказать такой цвет. Надеюсь, сэр, вы на меня не прогневаетесь.
— Малиновый, а колеса зеленые… в точности такой же, только дырки от пули не хватает.
— На это я уж не осмелился без спросу, мистер Энн.
— Мы воюем все под тем же флагом, дружок.
— И уж на этот раз добьемся своего и победим, сэр, чтоб мне посинеть и почернеть!
Пока мы катили на первых перекладных к Лондону — я и мистер Роумен в карете, а Роули на запятках, — я рассказал поверенному, как мы ехали из Эйлсбери в Керкби-Лонсдейл. Он засунул в нос понюшку табаку.
— Этот ваш Роули, видно, добрый малый и не так глуп, как кажется. Когда мне в другой раз придется путешествовать на перекладных с нетерпеливым влюбленным, я последую его примеру и куплю себе флажолег.
— Сэр, я вел себя, как самый неблагодарный…
— Ладно, ладно, мистер Энн. Я был чересчур упоен своим успехом, вот и все, и, пожалуй, был бы не прочь, чтобы меня немного похвалили… так сказать, погладили по головке. Не часто у меня бывало такое желание — должно быть, раза три за всю жизнь, оттого я и не опередил вас на некой стезе и не подыскал себе вовремя супругу. А ведь это единственный путь для человека, если он желает, чтобы кто-то еще радовался его успехам.
— И, однако же, готов поклясться, что вы бескорыстно радуетесь моей победе.
— Ничуть не бескорыстно, сэр: ведь вступи ваш кузен в права наследства, он в два счета выставил бы меня за дверь. Впрочем, должен признаться: он задел во мне еще иное чувство, почти столь же глубокое, как своекорыстие, один вид его и запах его духов неизменно вызывали во мне тошноту; меж тем как ваше неблагоразумие… — он поглядел на меня с суховатой улыбкой, — было, по крайности, симпатично мне и… короче говоря, сэр, хотя вы подчас и выводили меня из терпения, служить вам было приятно.
Можете поверить, что от слов этих я только еще сильней ощутил раскаяние.
Мы приехали в Лондон поздно ночью, и тут мистер Роумен с нами распрощался. У него были неотложные дела в Эмершеме. Роули дал мне несколько часов поспать и разбудил только для того, чтобы я выбрал двух мальчиков, которые будут стоять на запятках моей кареты до Барнета, — эту высокую честь оспаривали четверо: двое в синих куртках и белых цилиндрах и двое в светло-коричневых куртках и черных цилиндрах. Выбрав синих с белым, я утешил светло-коричневых с черным солидными чаевыми, и мы снова тронулись в путь.
Теперь мы ехали по Большому северному тракту, по которому почтовые кареты неизменно катят со скоростью десять миль в час под далеко разносящиеся переливы рожка, и я полагал, что под простодушную песенку флажолета мы будем делать уж никак не менее двенадцати миль. Но первым делом я пересадил моего верного слугу на прежнее место рядом со мною и принялся с пристрастием допрашивать о его похождениях в Эдинбурге, о том, как поживают Флора и ее тетушка, мистер Робби, миссис Макрэнкин и все прочие мои друзья. Оказалось, что моя дорогая Флора покорила Роули мгновенно и навсегда.
— Она и вправду как цветочек, мистер Энн. Я так думаю, сэр, вы и сами знаете, оно враз валит человека с ног.
— Я не совсем тебя понимаю, друг мой?
— Да вот, прошу прощения, сэр, это самое… как говорится, любовь с первого взгляда.
Он даже покраснел, лицо у него стало и смущенное и вместе лукавое.
— Что ж, Роули, поэты на моей стороне.
— А вот миссис Макрэнкин, сэр…
— Сама Маргарита Наваррская, мистер Роули…
Но он до того забылся, что даже перебил меня:
— Миссис Макрэнкин, сэр, сколько лет привыкала к своему мужу. Она сама мне говорила.
— Я припоминаю, что и мы не один день привыкали к миссис Макрэнкин. Правда, ее стряпня…
— Вот и я говорю, мистер Энн: это не то, чтобы пустяк — и какие… и хотите верьте, хотите нет, сэр… а может, вы и сами приметили… у ней ведь и ножки хороши.
Он покраснел как рак и дрожащими пальцами принялся свинчивать свой флажолет. Я глядел на него, и глазам не верил, и с трудом подавлял улыбку. Без сомнения, я и прежде знал, что Роули во всем пытается мне подражать, да и по традиции позволительно, более того, даже полагается, чтобы верный слуга влюблялся, хотя бы из сочувствия, когда влюблен его господин. И если кавалер шестнадцати лет от роду, еще новичок в науке страсти нежной, избирает себе в дамы сердца особу, которой стукнуло пятьдесят, — что может быть естественней? А все же — подумать только! — Бетия Макрэнкин!
Я с трудом сохранил серьезность.
— Друг мой Роули, — сказал я, — если музыка питает твою любовь, так играй же!
И Роули поначалу робко, а затем, разошедшись, с чувствительностью невообразимой заиграл «Ту, что осталась дома».
Потом оборвал мелодию, глубоко вздохнул и начал сызнова, я же отбивал такт ногою и тихонько подпевал:
А нынче приказ: шлют в Брайтон нас,
Путь дальний, незнакомый…
Гак пусть же господь меня вновь приведет
К той, что осталась дома.
Эта вдохновляющая мелодия сопровождала нас всю дорогу. Она нам никогда не приедалась. Стоило нашему разговору иссякнуть, как с моего безмолвного согласия Роули доставал флажолет и принимался ее наигрывать. Под эту песенку веселым галопом скакали лошади, в такт ей позвякивала упряжь и подпрыгивали в седле форейторы… А ликующее presto [74], которым она завершалась, как только мы подъезжали к постоялому двору, предвкушая, что сейчас нам сменят лошадей, и описать невозможно: до того оно было веселым и стремительным.
Итак, лошади мчали меня домой, в открытые окна кареты врывалась бодрящая вешняя свежесть, и душа моя тоже, словно окно, распахнулась навстречу молодости, здоровью и долгожданному счастью. Как всякий истинный влюбленный, я был полон нетерпения и все же не утратил способности радостно дивиться превратностям судьбы, ведь я ехал как какой-нибудь лорд, с карманами, полными денег, по той самой дороге, по которой ci-devant [75] Шандивер в страхе удирал, петляя и заметая следы, в крытой повозке Берчела Фенна!
И все же нетерпение так обуревало меня, что, когда мы галопом проскакали по Келтбн-Хиллу и новой лондонской дорогою, где пахнущий апрелем ветер, веселый и свежий, дул нам прямо в лицо, спустились в Эдинбург, я отправил Роули с чемоданами к нам на квартиру, а сам забежал умыться и позавтракать к Дамреку и оттуда, уже один, поспешил в «Лебяжье гнездо».
Дни ли, годы — пусть! Все равно вернусь,
Любовью своей влекомый,
И уж больше вовек не расстанусь, нет,
С той, что осталась дома!
Как только из-за холма выглянул конек хорошо знакомой кровли, я отпустил кучера и пошел далее пешком, весело насвистывая все ту же песенку, но, дойдя до садовой ограды, умолк и принялся искать то место, где когда-то через нее перелез. Я нашел его по густым ветвям бука, нависшим над дорогой, и, как тогда, бесшумно взобрался на ограду под их прикрытием, вернее, они прикрыли бы меня, ежели бы я вздумал там ждать.
Но я не собирался ждать, зачем? Ведь в нескольких шагах от меня стояла она! Она, моя Флора, моя богиня, с непокрытой головою, окутанная утренним узорчатым покрывалом солнечных бликов и зеленых теней, в сандалиях, влажных от росы и, как тому и быть должно, с охапкою цветов — пунцовых, желтых, полосатых тюльпанов. А перед нею, спиной ко мне, все в той же куртке с памятной заплатой на спине, опершись обеими руками на лопату, стоял Руби, садовник, и выговаривал своей молодой госпоже.
— Но мне нравится срезать тюльпаны на длинном стебле, вместе с листьями, Руби!
— Дело ваше, мисс, а мое дело вам сказать: луковицы-то вы начисто загубите.
Ждать долее я уже не мог. Едва садовник нагнулся и вновь принялся копать землю, я схватил обеими руками ветку бука и тряхнул ее. Флора услыхала шелест листьев, подняла голову и, увидав меня, тихонько вскрикнула.
— Что это вы, мисс?
Руби мигом выпрямился, но она уже оборотилась и глядела вдаль, на огород.
— Там какой-то малыш забрался в арти… то есть в клубнику.
Садовник швырнул лопату и заспешил к огороду.
Флора оборотилась ко мне, тюльпаны упали к ее ногам, и о, как радостно она вскрикнула, какой восхитительный румянец залил ее щеки! Ее руки протянулись ко мне! Все повторилось снова, все было точно так же, как в первый раз, с тою лишь разницей, что теперь и мои руки протянулись ей навстречу.
Все странствия кончаются
Свиданием влюбленных.
Садовник успел пробежать уже ярдов двенадцать и вдруг остановился: то ли услышал, как я слезал со стены, то ли смутно припомнил, что однажды его уже подобным образом провели. Как бы то ни было, он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть Флору в моих объятиях.
— Боже милостивый! — воскликнул он и с минуту стоял, точно окаменев; потом вперевалку заторопился к дому, к черному ходу.
— Надобно сей же час сказать тетушке! Она… куда же ты, Энн? — воскликнула Флора, хватая меня за рукав.
— В курятник, конечно, — отвечал я.
Через минуту, взявшись за руки и заливаясь счастливым смехом, мы уже бежали по дорожкам к дому. И, помнится, на бегу я подумал: «Не странно ли, что сейчас я впервые войду в этот дом через парадный ход!»
Мы застали миссис Гилкрист в столовой. На диване, набитом конским волосом, лежала груда полотна, на коврике перед камином, гордо выпятив грудь, стоял Рональд, а достойная тетушка расхаживала вкруг него с меркою в одной руке и ножницами в другой. Она оглядела меня поверх лорнета в золотой оправе, переложила ножницы в левую руку, а правую протянула мне.
— Гм, — произнесла она. — Доброе утро, мусью. Так зачем же вы к нам пожаловали на этот раз?
— Сударыня, — отвечал я с поклоном, — надеюсь, это совершенно ясно!
— Поздравляю вас от всего сердца, Сент-Ив, — сказал Рональд, подходя ко мне. — И вы тоже можете меня поздравить. Я получил офицерский чин.
— Ну, тогда я поздравлю Францию с тем, что войне конец, — пошутил я.
— Нет, право, мой дорогой, сердечно за вас рад. Какой же полк?
— Четвертый.
— Полк майора Шевеникса!
— Шевеникс — человек порядочный. Он вел себя отлично, просто превосходно.
— Да, превосходно, — кивнув, подтвердила Флора.
— Это он умеет. Но если вы ждете, что от этого я стану лучше к нему относиться, то…
— Майор Шевеникс всегда напоминает мне ножницы, — по обыкновению бесстрастно вставила миссис Гилкрист.
Она лязгнула ножницами, которые держала в руке, и, должен признаться, как нельзя наглядней изобразила тем самым суровость и непреклонность. "Но, боже мой, сударыня, неужто вы не могли подыскать другой предмет для сравнения! ", — мысленно воскликнул я.
Вечером того счастливейшего дня я отправился назад в Эдинбург. Шел я некоей воздушной тропою, усеянной розами и не обозначенной ни на одной карте. Каким-то образом тропа эта все же привела меня к дверям моего временного жилища, и тут ноги мои коснулись земли, ибо дверь мне отворила Бетия Макрэнкин.
— А где же Роули? — спросил я через минуту, оглядывая гостиную.
— Он-то? — Миссис Макрэнкин язвительно усмехнулась. — Он когда приехал, уж так закатывал глаза. Я сразу поняла: простыл, того гляди, задохнется. Ну, и пришлось влить в него полную ложку мятных капель и уложить в постель.
Здесь я опускаю занавес и оканчиваю повесть о приключениях Сент-Ива. В начале июня мы с Флорой обвенчались и немногим более полугода нас-
лаждались роскошью Эмершема, как вдруг пришло известие, что император бежал с острова Эльба. Должен признаться, что во время волнений и сумятицы последующих Ста дней (как назвал их впоследствии мсье де Шамбор) виконт де Сент-Ив преспокойно сидел у себя в поместье и грелся у домашнего очага. Да, конечно. Наполеон был прежде моим повелителем и я отнюдь не питал нежных чувств к cocarde blanche [76]. Но к тому времени я стал уже «натурализованным» англичанином (хотя этот юридический термин и не совсем точно выражает суть дела), и у меня появилась, как говорил мистер Роумен, доля капитала в этой стране; притом во мне пробудился интерес к иным ее законам, и я помогал вершить правосудие в своем графстве. Коротко сказать, положение запутанное, оно пришлось бы очень по вкусу какому-нибудь крючкотвору. Но мне-то, признаться, оно было вовсе не по вкусу, напротив того, отнимало у меня душевное спокойствие. Ежели вы, друзья мои, взвесив все pro и contra [77], памятуя о моем пристрастии к тихому домашнему очагу и о том, что Флора готовилась вскорости стать матерью, посоветовали бы мне оставаться в бездействии, вы предугадали бы мой выбор. Итак, я сидел и читал газеты. И тут пришло письмо от Рональда, сообщавшего, что его полк получил приказ отправиться в поход, вернее, в плавание, и через неделю корабль уже выйдет из гавани Лита в Нидерланды, где Рональд и его однополчане присоединятся к войскам герцога Веллингтонского. Ну, теперь уж моя ненаглядная не могла не поспешить в Эдинбург, чтобы попрощаться с братом, только на этот раз мы ехали в коляске и сопровождали нас ее горничная и Роули. Мы поспели в «Лебяжье гнездо» как раз вовремя — накануне отъезда Рональда, и он провел с нами весь вечер. Юноша выглядел заправским воякой в своем алом мундире, который он надел нарочно, чтобы показаться дамам в полной форме, и они не преминули оросить этот мундир слезами (да простятся нам, мужчинам, эти слезы!).
На другое утро мы спозаранку поехали в город и смешались с толпой, что собралась у подножия КаслХилл, дабы проводить четвертый полк в дальний путь. Прождав с полчаса, мы услышали барабанную дробь и первые звуки походного марша, — они неслись из-за стены, окружавшей Замок; часовой у ворог отступил и взял на караул, и в ту же минуту под величественными сводами крепостных ворот запылали алые мундиры, засверкали медные трубы оркестра. Новобранцы еще раньше со всеми распрощались, и только неотвратимый топот ног по подъем, ному мосту звучал в ответ машущим платкам, крикам «Ура!» и плачу женщин. Солдаты шагали за рядом ряд, и первым, сразу же за оркестром, ехал верхом майор Шевеникс. Он увидел нас, слегка покраснел и торжественно отдал честь. Мне он никогда не был приятен, но я вынужден признать, что в ту минуту на него можно было залюбоваться. И мне стало его немного жаль, ибо он не сводил глаз с Флоры, ее же взор устремлялся на прапорщика Рональда Гилкриста, который шагал в арьергарде третьей роты, рядом с потрепанным, видавшим виды знаменем; голова Рональда была гордо вскинута, щеки разрумянились, но, когда он проходил мимо нас, губы его дрогнули.
— Благослови тебя бог, Рональд!
— Правое плечо вперед!
Оркестр и гарцевавший за ним майор повернули за угол на Норт Бридж-стрит; последние ряды, знамя и бравый прапорщик скрылись из виду. Наш кучер тронул лошадей. Мы двинулись за полком, и тут рука Флоры тихонько скользнула в мою. Я отбросил все терзавшие меня сомнения и поспешил утешить мою дорогую.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ну, ребята, как дела? (Искаж. франц.)
2. Ну-ну, женщина! Дела идут кое-как, не сказать, чтоб никак, буржуазка! (Искаж. франц.)
3. Франции (франц.).
4. Прекрасной Флоре — признательный узник (франц.).
5. Унтер-офицер (франц.).
6. Все правильно, сынок (франи.).
7. Здесь: начали! (франц.)
8. Я на тебя не в обиде (франц.).
9. Я славный малый (франц.).
10. Кочегары (франц.) — разбойники, которые во время французской революции жгли ноги жертвам, чтобы выманить деньги.
11. Парижская тюрьма, место массовых казней в 1792 году, разрушена в 1854 году.
12. Оказывался никуда не годен, выходил из строя (франц.).
13. Пришел, был побежден, бежал (лат.).
14. Комната со сводчатым потолком, соединенная подземным ходом с дворцом короля, чтобы можно было слушать, что происходит в темнице.
15. Тонкости (франц.).
16. Один из французских маршалов.
17. Английский государственный деятель (1762 — 1812).
18. Кстати (франц.).
19. Господин майор (франц.).
20. Славных людях (франц.).
21. И даю вам честное слово, отец семейства стал сморкаться (франц.).
22. Простите, господин майор, но я рассказываю не вам, а тому господину (франц.).
23. Что это со мной? Я совсем запутался… Ничего, главное — я его получил, и моя Берта была очень довольна (франц).
24. Да почиет в мире (лат.).
25. Великая Хартия вольностей (1215 г.) гарантирует (в известных пределах) неприкосновенность личности.
26. Сыщиков полицейского суда.
27. Вмешательство (франц.).
28. Я облобызал вас всласть (франц.).
29. В незапамятные времена (франц.) — равноценно нашему «при царе Горохе».
30. Ничто не вызывает такого аппетита, как волнения (франц.).
31. Сокращенное infra dignitatem (лат.) — ниже своего достоинства.
32. Некоторая горечь (лат.).
33. Господин виконт Энн (франц.).
34. Досточтимый дядюшка (франц.).
35. Милая мама, мамочка (франц.).
36. Милейший человек, не правда ли? (франц.).
37. Вы говорите с таким чувством (франц.)
38. Племянник (буквально — господин племянник) (франц.).
39. Пронеси, господи! (лат.).
40. По всем правилам (франц.).
41. Подопечный (франц.).
42. Кот уже стар, простим его (франц.).
43. Молодость тешит себя надеждами и думает всем завладев но старость безжалостна (франц.).
44. Улица Грегуар де Тур (франц.).
45. Все вместе, полностью (франц.).
46. Обман зрения, иллюзия (франц.).
47. На войне, как на войне (франц.).
48. Ничто не должно бросаться в глаза, ничто не должно нарушать гармонию (франц.).
49. Уильям Уоллес (1272 — 1305) — шотландский герой и патриот.
50. Знаменитый в Англии разбойник, жил во второй половине XVII века.
51. Здесь: ошибка, промах (лат.).
52. Проклятие, черт побери! (франц.).
53. Чаевые, «на чай» (франц.).
54. Смежные (франц.).
55. Старинное название Эдинбурга.
56. До тошноты (лат.).
57. Желаю приятно провести время (франц.).
58. К утру, вероятно, станет прохладно; смотрите, как бы вам не обморозиться (франц.).
59. Описание, приметы (франц.).
60. Безотлагательно, немедленно (лат.).
61. Удаль, лихость (франц.).
62. Здесь обрывается рукопись Р. Л. Стивенсона; дальнейшее дописано английским писателем и литературоведом А. КвиллерКучем.
63. «Раскроет доблесть небо достойному… богиня мщенья все ж догонит, хоть и хромая, порок ушедший». (Перевод с, латинского Н. И. Шатерникова).
64. Здесь: мой дорогой (франц.).
65. Раскроет доблесть небо достойному,
Неторных доблесть ищет дорог себе;
Покинет сходбища народа,
Топкую землю — на быстрых крыльях.
(Перевод с латинского Н. И. Шатерникова.)
66. Строки из оды английского поэта Джона Драйдена «Пиршество Александра». Перевод В. А. Жуковского.
67. Рогатина, оборонительное сооружение типа современных противотанковых «ежей» (франц.).
68. Вон, смотрите! (франц.).
69. Да здравствует король! (франц.).
70. Выродок (франц.).
71. Да здравствуют Бурбоны! (франц.).
72. Долой корсиканского бандита! (франц.).
73. Прекрасной Флоры (франц.).
74. Очень быстро (муз. термин).
75. бывший (франц.).
76. «Белой кокарде» — то есть к королевской власти, к Бурбонам (франц.).
77. За и против (лат.).
2. Ну-ну, женщина! Дела идут кое-как, не сказать, чтоб никак, буржуазка! (Искаж. франц.)
3. Франции (франц.).
4. Прекрасной Флоре — признательный узник (франц.).
5. Унтер-офицер (франц.).
6. Все правильно, сынок (франи.).
7. Здесь: начали! (франц.)
8. Я на тебя не в обиде (франц.).
9. Я славный малый (франц.).
10. Кочегары (франц.) — разбойники, которые во время французской революции жгли ноги жертвам, чтобы выманить деньги.
11. Парижская тюрьма, место массовых казней в 1792 году, разрушена в 1854 году.
12. Оказывался никуда не годен, выходил из строя (франц.).
13. Пришел, был побежден, бежал (лат.).
14. Комната со сводчатым потолком, соединенная подземным ходом с дворцом короля, чтобы можно было слушать, что происходит в темнице.
15. Тонкости (франц.).
16. Один из французских маршалов.
17. Английский государственный деятель (1762 — 1812).
18. Кстати (франц.).
19. Господин майор (франц.).
20. Славных людях (франц.).
21. И даю вам честное слово, отец семейства стал сморкаться (франц.).
22. Простите, господин майор, но я рассказываю не вам, а тому господину (франц.).
23. Что это со мной? Я совсем запутался… Ничего, главное — я его получил, и моя Берта была очень довольна (франц).
24. Да почиет в мире (лат.).
25. Великая Хартия вольностей (1215 г.) гарантирует (в известных пределах) неприкосновенность личности.
26. Сыщиков полицейского суда.
27. Вмешательство (франц.).
28. Я облобызал вас всласть (франц.).
29. В незапамятные времена (франц.) — равноценно нашему «при царе Горохе».
30. Ничто не вызывает такого аппетита, как волнения (франц.).
31. Сокращенное infra dignitatem (лат.) — ниже своего достоинства.
32. Некоторая горечь (лат.).
33. Господин виконт Энн (франц.).
34. Досточтимый дядюшка (франц.).
35. Милая мама, мамочка (франц.).
36. Милейший человек, не правда ли? (франц.).
37. Вы говорите с таким чувством (франц.)
38. Племянник (буквально — господин племянник) (франц.).
39. Пронеси, господи! (лат.).
40. По всем правилам (франц.).
41. Подопечный (франц.).
42. Кот уже стар, простим его (франц.).
43. Молодость тешит себя надеждами и думает всем завладев но старость безжалостна (франц.).
44. Улица Грегуар де Тур (франц.).
45. Все вместе, полностью (франц.).
46. Обман зрения, иллюзия (франц.).
47. На войне, как на войне (франц.).
48. Ничто не должно бросаться в глаза, ничто не должно нарушать гармонию (франц.).
49. Уильям Уоллес (1272 — 1305) — шотландский герой и патриот.
50. Знаменитый в Англии разбойник, жил во второй половине XVII века.
51. Здесь: ошибка, промах (лат.).
52. Проклятие, черт побери! (франц.).
53. Чаевые, «на чай» (франц.).
54. Смежные (франц.).
55. Старинное название Эдинбурга.
56. До тошноты (лат.).
57. Желаю приятно провести время (франц.).
58. К утру, вероятно, станет прохладно; смотрите, как бы вам не обморозиться (франц.).
59. Описание, приметы (франц.).
60. Безотлагательно, немедленно (лат.).
61. Удаль, лихость (франц.).
62. Здесь обрывается рукопись Р. Л. Стивенсона; дальнейшее дописано английским писателем и литературоведом А. КвиллерКучем.
63. «Раскроет доблесть небо достойному… богиня мщенья все ж догонит, хоть и хромая, порок ушедший». (Перевод с, латинского Н. И. Шатерникова).
64. Здесь: мой дорогой (франц.).
65. Раскроет доблесть небо достойному,
Неторных доблесть ищет дорог себе;
Покинет сходбища народа,
Топкую землю — на быстрых крыльях.
(Перевод с латинского Н. И. Шатерникова.)
66. Строки из оды английского поэта Джона Драйдена «Пиршество Александра». Перевод В. А. Жуковского.
67. Рогатина, оборонительное сооружение типа современных противотанковых «ежей» (франц.).
68. Вон, смотрите! (франц.).
69. Да здравствует король! (франц.).
70. Выродок (франц.).
71. Да здравствуют Бурбоны! (франц.).
72. Долой корсиканского бандита! (франц.).
73. Прекрасной Флоры (франц.).
74. Очень быстро (муз. термин).
75. бывший (франц.).
76. «Белой кокарде» — то есть к королевской власти, к Бурбонам (франц.).
77. За и против (лат.).