Страница:
Он что, бредит?
— Нет, — возразил я, — просто он мне кое о чем напоминает.
— Что ж, надеюсь, на него можно положиться, — сказал Роумен. — Так, значит, ты тоже друг мистеру Энну? — спросил он юнца.
— С вашего позволения, сэр, — отвечал Роули.
— Это несколько неожиданно, — заметил Роумен, — но, мне кажется, ему можно верить. Я полагаю, он малый честный. Его родители — честные люди. Ну-с, Джордж Роули, можешь воспользоваться случаем и, не мешкая, отработать эту монету: поди скажи мистеру Поулю, что твой господин пробудет здесь самое малое до завтрашнего полудня, а то и дольше. Скажи, что у него здесь еще миллион дел, а еще того более — дел, которые нельзя должным образом оформить, иначе как у меня в конторе на Хай Холборн-стрит. Вот что… Давайте-ка с этого и начнем, — продолжал он, отпирая дверь. — Разыщи… мистера Поуля и все ему передай. И единым духом назад, я хочу поскорей расхлебать эту кашу.
Едва Роули вышел, адвокат взял понюшку табаку и взглянул на меня чуть подобревшим взглядом.
— Ваше счастье, сэр, что лицо ваше говорит само за себя, оно лучше любого рекомендательного письма. Возьмите хоть меня: я старый воробей, меня на мякине не проведешь, и я берусь за ваше весьма беспокойное дело; или возьмите этого деревенского паренька: у него достало ума не отказаться от подкупа и достало преданности прийти и рассказать вам об этом. И всему причиной, я думаю, ваша наружность. Хотел бы я знать, какое впечатление она произведет "а присяжных!
— И как она понравится палачу, сэр? — спросил я.
— Absit omen [39], — благочестиво произнес мистер Роумен.
И тут я услышал звук, от которого у меня душа ушла в пятки: кто-то осторожно нажимал на ручку двери — проверял, заперто ли. А мы до этого не слышали никаких шагов. С тех пор, как ушел Роули, в нашем крыле дома стояла полнейшая тишина. И у нас были все основания полагать, что, кроме нас, здесь никого нет, и тем самым, кто бы ни стоял сейчас под дверью, он пришел тайком, а стало быть, намерения у него недобрые.
— Кто там? — крикнул Роумен.
— Прошу прощения, это я, сэр, — послышался вкрадчивый голос Доусона.
— Я от виконта, сэр. Он бы весьма желал переговорить с вами по делу.
— Передайте ему, Доусон, что я скоро приду, — сказал поверенный. — Сейчас я занят.
— Благодарю вас, сэр! — был ответ.
И мы услышали, как его шаги медленно удаляются по коридору.
— Да, — сказал мистер Роумен, понизив голос и сохраняя напряженную позу человека, который весь обратился в слух, — там и еще кто-то идет. Уж я не ошибусь!
— А ведь вы правы! — сказал я. — И "от что неприятно: мне кажется, второй остался где-то поблизости. Во всяком случае, по лестнице спускался только один.
— Гм… мы окружены? — спросил поверенный.
— Осада en regle! [40] — воскликнул я.
— Отойдемте подальше от двери, — предложил Роумен, — и обсудим положение, черт его дери. Безусловно, Ален сейчас подходил к двери. Он надеялся войти, словно бы случайно, и посмотреть, что вы за птица. Ему это не удалось, и теперь важно понять: остался ли он сам на часах у дверей или оставил Доусона?
— Вне всякого сомнения, он остался сам. Но с какой целью? Не собирается же он торчать под дверью всю ночь!
— Если бы только можно было ни на что не обращать внимания, — вздохнул мистер Роумен. — Но тут-то и сказывается уязвимость вашей позиции, будь она неладна. Мы ничего не можем предпринять в открытую. Я должен переправить вас из этой комнаты и из этого дома тайком, точно контрабандный товар; а как за это взяться, ежели к вашей двери приставлен часовой?
— Волнением делу не поможешь, — сказал я.
— Ни в коей мере, — нехотя согласился он. — И подумать только, не забавно ли, что в ту самую минуту, когда ваш кузен явился, чтобы увидать, с кем он имеет дело, я как раз говорил о вашей наружности? Если помните, я говорил, что ваше лицо нисколько не хуже рекомендательного письма. Хотел бы я знать, окажет ли оно на мсье Алена то же действие, что и на всех нас… хотел бы я знать, какое впечатление вы произведете на него?
Мистер Роумен сидел в кресле у камина спиной к окнам, я же, опустившись на колени, машинально подбирал рассыпанные по ковру ассигнации, как вдруг в нашу беседу вторгся медоточивый голос:
— Самое наилучшее, мистер Роумен. Он просит включить его в тот круг поклонников, который, судя по вашим словам, уже существует.
— Нет, — возразил я, — просто он мне кое о чем напоминает.
— Что ж, надеюсь, на него можно положиться, — сказал Роумен. — Так, значит, ты тоже друг мистеру Энну? — спросил он юнца.
— С вашего позволения, сэр, — отвечал Роули.
— Это несколько неожиданно, — заметил Роумен, — но, мне кажется, ему можно верить. Я полагаю, он малый честный. Его родители — честные люди. Ну-с, Джордж Роули, можешь воспользоваться случаем и, не мешкая, отработать эту монету: поди скажи мистеру Поулю, что твой господин пробудет здесь самое малое до завтрашнего полудня, а то и дольше. Скажи, что у него здесь еще миллион дел, а еще того более — дел, которые нельзя должным образом оформить, иначе как у меня в конторе на Хай Холборн-стрит. Вот что… Давайте-ка с этого и начнем, — продолжал он, отпирая дверь. — Разыщи… мистера Поуля и все ему передай. И единым духом назад, я хочу поскорей расхлебать эту кашу.
Едва Роули вышел, адвокат взял понюшку табаку и взглянул на меня чуть подобревшим взглядом.
— Ваше счастье, сэр, что лицо ваше говорит само за себя, оно лучше любого рекомендательного письма. Возьмите хоть меня: я старый воробей, меня на мякине не проведешь, и я берусь за ваше весьма беспокойное дело; или возьмите этого деревенского паренька: у него достало ума не отказаться от подкупа и достало преданности прийти и рассказать вам об этом. И всему причиной, я думаю, ваша наружность. Хотел бы я знать, какое впечатление она произведет "а присяжных!
— И как она понравится палачу, сэр? — спросил я.
— Absit omen [39], — благочестиво произнес мистер Роумен.
И тут я услышал звук, от которого у меня душа ушла в пятки: кто-то осторожно нажимал на ручку двери — проверял, заперто ли. А мы до этого не слышали никаких шагов. С тех пор, как ушел Роули, в нашем крыле дома стояла полнейшая тишина. И у нас были все основания полагать, что, кроме нас, здесь никого нет, и тем самым, кто бы ни стоял сейчас под дверью, он пришел тайком, а стало быть, намерения у него недобрые.
— Кто там? — крикнул Роумен.
— Прошу прощения, это я, сэр, — послышался вкрадчивый голос Доусона.
— Я от виконта, сэр. Он бы весьма желал переговорить с вами по делу.
— Передайте ему, Доусон, что я скоро приду, — сказал поверенный. — Сейчас я занят.
— Благодарю вас, сэр! — был ответ.
И мы услышали, как его шаги медленно удаляются по коридору.
— Да, — сказал мистер Роумен, понизив голос и сохраняя напряженную позу человека, который весь обратился в слух, — там и еще кто-то идет. Уж я не ошибусь!
— А ведь вы правы! — сказал я. — И "от что неприятно: мне кажется, второй остался где-то поблизости. Во всяком случае, по лестнице спускался только один.
— Гм… мы окружены? — спросил поверенный.
— Осада en regle! [40] — воскликнул я.
— Отойдемте подальше от двери, — предложил Роумен, — и обсудим положение, черт его дери. Безусловно, Ален сейчас подходил к двери. Он надеялся войти, словно бы случайно, и посмотреть, что вы за птица. Ему это не удалось, и теперь важно понять: остался ли он сам на часах у дверей или оставил Доусона?
— Вне всякого сомнения, он остался сам. Но с какой целью? Не собирается же он торчать под дверью всю ночь!
— Если бы только можно было ни на что не обращать внимания, — вздохнул мистер Роумен. — Но тут-то и сказывается уязвимость вашей позиции, будь она неладна. Мы ничего не можем предпринять в открытую. Я должен переправить вас из этой комнаты и из этого дома тайком, точно контрабандный товар; а как за это взяться, ежели к вашей двери приставлен часовой?
— Волнением делу не поможешь, — сказал я.
— Ни в коей мере, — нехотя согласился он. — И подумать только, не забавно ли, что в ту самую минуту, когда ваш кузен явился, чтобы увидать, с кем он имеет дело, я как раз говорил о вашей наружности? Если помните, я говорил, что ваше лицо нисколько не хуже рекомендательного письма. Хотел бы я знать, окажет ли оно на мсье Алена то же действие, что и на всех нас… хотел бы я знать, какое впечатление вы произведете на него?
Мистер Роумен сидел в кресле у камина спиной к окнам, я же, опустившись на колени, машинально подбирал рассыпанные по ковру ассигнации, как вдруг в нашу беседу вторгся медоточивый голос:
— Самое наилучшее, мистер Роумен. Он просит включить его в тот круг поклонников, который, судя по вашим словам, уже существует.
ГЛАВА XIX
ВСЯ ПРАВДА О ТОМ, КАКАЯ КАША ЗАВАРИЛАСЬ В ЭМЕРШЕМЕ
В мгновение ока мы с поверенным вскочили на ноги. Мы позаботились закрыть и запереть главные врата нашей цитадели, но, к несчастью, оставили открытыми ворота для вылазок — ванную комнату; оттуда-то и прозвучали вражеские трубы. Наши оборонительные сооружения оказались без надобности: нас атаковали с тылу. Я только и успел шепнуть мистеру Роумену: «Хороша картинка, нечего сказать!» — на каковые слова он ответил жалостным взглядом, словно бы говоря: «Не бейте лежачего». И я тут же обратил взор на своего врага.
На нем была шляпа чуть набекрень, с очень высокой тульей и узкими изогнутыми полями. Густые кудри выбивались из-под нее, точно у ярмарочного шута, и выглядело это просто неприлично. Он щеголял в просторном бобриковом пальто с капюшоном, какие носят ночные сторожа, зато подбито оно было дорогим мехом и слегка распахнуто, чтобы все видели сорочку тончайшего полотна, пестрый жилет и усыпанные драгоценными камнями часовую цепочку и брелок. Нога была обута — хоть сейчас на выставку. Поскольку самые разные люди, которых никак нельзя было заподозрить в сговоре, отмечали наше сходство, я, разумеется, не могу полностью его отрицать. Но, должен признаться, сам я его не заметил. Бесспорно, иные сочли бы, что кузен мой красив — красою картинной, пышной, в которой главную роль играла осанка, выразительный профиль и вызывающая манера держаться; легко представить, как эдакий франт, разодетый в пух и прах, красуется на трибунах во время скачек или с важным видом прогуливается по Пиккадилли и пожирает взглядом всякую проходящую мимо женщину, а все разносчики угля в восхищении пялят на него глаза. Сейчас лицо его, помимо воли, выдавало его чувства. Он был мертвенно-бледен, губы его кривила улыбка, вернее, злобный оскал, в котором явственно сквозила такая жгучая ненависть, что я был потрясен, но вместе с тем невольно собрал все мужество для предстоящей схватки. Он смерил меня взглядом, затем снял шляпу и отвесил поклон.
— Мой кузен, я полагаю? — сказал он.
— Имею честь состоять в сем лестном родстве, — отвечал я.
— Напротив, это мне весьма лестно, — возразил он, и голос его задрожал.
— Сколько я понимаю, мне следует принять вас со всем радушием, — сказал я.
— Вот как? — удивился он. — Эта скромная обитель спокон веку была моим домом. И вы напрасно утруждаете себя обязанностями хозяина. Право же, роль эта куда более к лицу мне. И, кстати, я не могу отказать себе в удовольствии сделать вам комплимент. Для меня приятная неожиданность видеть вас в платье джентльмена и убедиться, — при этом он глянул на рассыпанные по полу ассигнации, — что ваши нужды уже столь щедро удовлетворены.
Я поклонился ему, и улыбка моя, должно быть, дышала не меньшей ненавистью.
— Нуждающихся в нашем мире такое множество, — сказал я. — Благотворителю приходится делать выбор. И вот один облагодетельствован, а другому, который ничуть не богаче, а быть может, даже весь в долгу, как в шелку, приходится уйти ни с чем.
— Злоба — очаровательное свойство, — сказал он.
— И зависть, вероятно, тоже? — был мой ответ.
Виконт, по всей видимости, почувствовал, что в этом поединке ему не удастся взять надо мною верх; возможно, он даже испугался, что потеряет власть над собой, хотя с самого начала разговора изо всех сил держал себя в узде. Во всяком случае, при последних моих словах он резко отворотился от меня и с оскорбительным высокомерием спросил поверенного:
— С каких это пор вы позволяете себе распоряжаться в этом доме, мистер Роумен?
— Не возьму в толк, о чем вы говорите, — возразил Роумен. — Никаких распоряжений я не отдавал, по крайности таких, которые не входили бы в круг моих обязанностей.
— Тогда по чьему же приказу меня не впускают в комнату дяди? — вопросил мой кузен.
— По приказу доктора, сэр, — отвечал Роумен. -
И я полагаю, даже вы согласитесь, что у него есть на это право.
— Поосторожней, мистер законник! — воскликнул
Ален. — Не забывайтесь. Ваше положение отнюдь не так прочно, как вам кажется, милейший. Я нисколько не удивлюсь, ежели за нынешние ваши труды вам откажут от места, и в следующий раз я увижу вас где-нибудь у дверей трактира и швырну вам милостыню, чтоб вам было на что залатать ваши рваные локти. Так это доктор распорядился закрыть предо мною двери? Нет, меня не проведешь! Нынче вечером вы занимались с графом делами, и сей бедствующий молодой человек тоже получил аудиенцию, во время которой, как я рад заметить, самолюбие не помешало ему позаботиться о своей выгоде. Хотел бы я знать, чего ради вы понапрасну пытаетесь увильнуть от прямого ответа?
— Ну что ж, не стану отпираться, — сказал мистер Роумен, — или, как вам угодно было выразиться, увиливать. Приказание это исходит от самого графа. Он не желает вас видеть.
— Ив этом я должен поверить на слово Дэниелу Роумену? — спросил Ален.
— За отсутствием свидетелей, внушающих вам большее доверие, — сказал Роумен.
От этих слов по лицу моего кузена прошла судорога, и я отчетливо слышал, как он заскрипел зубами, но заговорил он, к моему удивлению, почти добродушно:
— Послушайте, мистер Роумен, не будем мелочны! — Он пододвинул стул и сел. — Вы меня обошли, я понимаю. Вы представили своего наполеоновского солдата, и, ума не приложу, как это случилось, но он, видимо, был принят благосклонно. Чтобы поверить этому, мне не требуется иных доказательств, довольно и того, что он в буквальном смысле слова осыпан деньгами — я полагаю, он их раскидал, обуянный восторгом, ведь он никогда еще не видывал столько золота. Перевес покуда на вашей стороне, но игра еще не окончена. Возникнут вопросы о беззаконном влиянии, и секвестре, и прочее; мои свидетели ждут только знака. Я говорю вам об этом без стеснения, ибо из моих слов вы не можете извлечь для себя никакой выгоды; и уж если до того дойдет, у меня есть все основания надеяться, что я возьму верх, а вас погублю.
— Поступайте, как угодно, воля ваша, — отвечал Роумен, — но вот мой совет: лучше вам ничего такого не затевать. Вы только выставите себя на посмешище, только понапрасну истратите деньги, которых у вас не так уж много, и покроете себя позором.
— Вот тут-то вы допускаете столь свойственную людям ошибку, мистер Роумен! — заметил Ален. — Вы презираете вашего противника. Сделайте милость, рассудите, сколько неприятностей я могу вам доставить, если пожелаю. Рассудите, как неприглядно выглядит ваш protege [41] — беглый военнопленный! Но я крупный игрок. Я брезгую такими мелкими преимуществами.
При этих словах мы с Роуменом обменялись торжествующими взглядами. Очевидно, Ален еще ничего не знал о поимке Клозеля и о том, что негодяй меня изобличил. Страх наконец отпустил поверенного, и он тот же час переменил тактику. С видом самым небрежным он взял все еще валявшуюся на столе газету.
— Я полагаю, мсье Ален, что вами руководит некое заблуждение. Поверьте мне, вы бьете мимо цели. Вы как будто намекаете на возможность какого-то соглашения. Я весьма от этого далек. Вы подозреваете, что я склонен вести с вами какую-то игру, скрывать от вас истинное положение дел. Но ведь я не вправе раньше времени или слишком подробно излагать вам то, что, вынужден заметить, чревато для вас крайне серьезными последствиями. Нынче вечером ваш дядя уничтожил свое прежнее завещание и составил новое в пользу вашего кузена Энна. Более того, если желаете, вы можете услыхать это из его собственных уст! Это я, во всяком случае, готов взять на себя, — прибавил поверенный, вставая. — Не угодно ли последовать за мною, господа?
Мистер Роумен так стремительно вышел из комнаты, и Ален так стремительно последовал за ним, что я едва успел подобрать оставшиеся деньги, сунуть их в сумку и запереть ее, после чего даже бегом насилу догнал их, пока они еще не скрылись в лабиринте коридоров дядюшкиного дома. Должен признаться, шел я с двойственным чувством, ибо стоило мне вспомнить, что мои сокровища остались под защитой всего лишь жалкой крышки и замка, который ничего не стоит отомкнуть или сломать, меня бросало в жар. Роумен привел нас в какую-то комнату, просил посидеть, покуда он посовещается с доктором, и скрылся за другой дверью, оставив нас с Аленом наедине.
Поистине Ален с первой минуты знакомства даже и не пытался снискать мое расположение: каждое его слово было проникнуто недружелюбием, завистью и тем презрением, которое можно сносить, не чувствуя себя униженным, ибо оно порождено злобой. Что до меня, я тоже не скрывал неприязни, однако вдруг ощутил жалость к этому человеку, хоть и знал, что он наемный шпион. Судьба обошлась с ним несправедливо — ведь он был воспитан в уверенности, что неизбежно и по праву получит это огромное наследство, а теперь, в самую последнюю минуту, его вышвыривают вон и бросают на произвол судьбы — нищего и в долгах, в тех самых долгах, о которых я только что так неблагородно ему напомнил. И, едва мы остались одни, я поспешил выкинуть флаг перемирия.
— Поверьте, кузен, — сказал я, — у меня нет ни малейшей охоты быть вам врагом.
Он остановился передо мною — он не сел, когда предложил ему поверенный, а ходил взад-вперед по комнате, — взял понюшку табаку и поглядел на меня чуть ли не с любопытством.
— Вот до чего дошло? — спросил он. — Неужто я так взыскан судьбой, что даже удостоился вашей жалости? Бесконечно вам признателен, кузен Энн! Но подобные чувства не всегда бывают взаимны, и предупреждаю: в день, когда я возьму вас за горло, пощады не ждите, я сверну вам шею. Знакомо вам такое обращение? — спросил он с непередаваемой наглостью.
Это было уж слишком.
— Мне знакомы также пистолеты, — отвечал я, смерив его взглядом.
— Нет, нет, нет! — сказал он, предостерегающе подняв палец. — Когда и как вам отомстить — это уж я выберу по своему вкусу. Мы достаточно близкая родня и, вероятно, неплохо понимаем друг друга, и знаете, почему я не распорядился, чтобы вас арестовали, как только вы прибыли в этот дом, почему солдаты не ждали вас в засаде за первыми же кустами, чтобы не дать вам сюда проникнуть? Ведь я знал все; на моих глазах этот крючкотвор Роумен строил козни, стараясь меня вытеснить, но просто я еще не выбрал способ мщения.
Тут его прервал звон колокольчика. Мы удивленно прислушались и почти сразу услышали шарканье множества ног: какие-то люди поднимались по лестнице и проходили по коридору мимо нашей комнаты. Надо думать, нам обоим одинаково не терпелось отворить дверь и выглянуть, но в присутствии другого каждый сдерживал свое любопытство; и мы молча, не двигаясь, ждали до той минуты, покуда не воротился Роумен и не пригласил нас к дядюшке.
По узкому коридору с несколькими поворотами он наконец привел нас в комнату больного, к самому изголовью постели. Я, кажется, забыл сказать, что покои графа были весьма просторны. Сейчас здесь толпились слуги и все прочие домочадцы, от доктора и священника до мистера Доусона и экономки, от мистера Доусона до Роули и до самого последнего ливрейного лакея в белых чулках, до самой последней пухленькой горничной в опрятном платье и чепчике, до последнего конюха в кожаном фартуке. Вся эта разношерстная публика или почти вся (а я, право, был удивлен, увидав такое многолюдное сборище) чувствовала себя сейчас не в своей тарелке; растерянные и смущенные люди переминались с ноги на ногу, ошалело таращили глаза, а те, что жались по углам, подталкивали друг друга локтями и исподтишка ухмылялись. Дядюшка же, которого приподняли на подушках выше, нежели когда я видел его в первый раз, был поистине внушительно серьезен. Едва мы появились у его изголовья, он громким голосом обратился ко всем присутствующим:
— Призываю вас всех в свидетели — вы меня слышите? — призываю вас всех в свидетели, что я признаю своим наследником и преемником вот этого джентльмена, которого все вы видите впервые, виконта Энна де Сент-Ива, моего племянника по младшей линии. И призываю вас также в свидетели, что по причинам весьма серьезным, о которых я предпочитаю умолчать, я отказался от своего прежнего решения и лишил наследства сего джентльмена, всем вам хорошо известного виконта де Сент-Ива. Я должен также объяснить, почему вынужден был столь неожиданно вас обеспокоить, я бы даже сказал, доставить вам неприятность, ибо оторвал вас от ужина. Мсье Алену угодно было угрожать мне тем, что он будет оспаривать мое завещание; он заявил, будто среди вас есть достойные доверия люди, которые готовы под присягой подтвердить все, что он им повелит. Я рад возможности помешать ему в этом и наложить печать молчания на уста его лживых свидетелей. Я бесконечно признателен вам за вашу любезность и имею честь пожелать вам доброй ночи.
В то время, как слуги, все еще крайне озадаченные, толпой выходили из комнаты больного — одни приседая, другие отвешивая поклоны, неуклюже расшаркиваясь и тому подобное сообразно своему званию и положению, — я оборотился и украдкой взглянул на кузена. Этот сокрушительный удар, к тому же нанесенный ему на людях, он выдержал и глазом не моргнув. Он стоял очень прямо, скрестив руки на груди и устремив непроницаемый взгляд в потолок. В ту минуту я не мог не отдать ему снова дань восхищения. И еще более он восхитил меня, когда, дождавшись, чтобы все слуги и домочадцы вышли и оставили нас одних с дядей и поверенным, он приблизился на шаг к постели, с достоинством поклонился человеку, который только что обрек его на совершенную нищету, и заговорил.
— Милорд, — сказал он, — как бы вы ни обошлись со мною, моя благодарность и ваше нездоровье равно мешают мне обсуждать ваши поступки. Не могу лишь не обратить ваше внимание на то, сколь долгое время меня приучали рассматривать себя как вашего наследника. В качестве такового я считал бы даже противоестественным жить не так, как подобает вашему преемнику. Ежели теперь в благодарность за двадцать лет преданности меня оставляют без гроша, я оказываюсь не только нищим, но и банкротом.
То ли недавняя речь утомила дядю, то ли столь изобретательна была его ненависть, но он лежал закрыв глаза и сейчас так и не раскрыл их. «Без гроша!» — только и ответил он, и при этих словах по лицу его скользнула престранная улыбка, на миг озарила сухие черты и мгновенно угасла, и снова перед нами была прежняя непроницаемая маска, неизгладимая печать старости, коварства и усталости. Сомнений быть не могло: дядя наслаждался происходящим, как не часто случалось ему наслаждаться за последние четверть века. Огонь жизни едва тлел в этом бренном теле; ненависть же, точно она и вправду была бессмертна, оставалась попрежнему жгучей, годы ее не угасили.
Кузен мой, однако, упорствовал.
— Я нахожусь в весьма невыгодной позиции, — заговорил он снова. — Тот, кто занял мое место, все еще остается в вашей комнате — это, пожалуй, предусмотрительно, зато не слишком деликатно. — И он бросил на меня такой взгляд, каким можно было бы испепелить столетний дуб.
Я с радостью ушел бы оттуда и по лицу Роумена понимал, что он тоже хотел бы меня удалить. Но граф был непоколебим. По-прежнему едва слышно и все не раскрывая глаз, он приказал мне остаться.
— Что ж, — сказал Ален, — тогда я не стану более напоминать вам о двадцати годах, которые мы провели с вами в Англии, и о том, что все это время я был вам не вовсе бесполезен. Мне это было бы отвратительно. Ваша светлость знает меня слишком хорошо, чтобы полагать, что я могу пасть столь низко. Я вынужден отказаться от всякой защиты — такова воля вашей светлости! Не знаю, чем я перед вами провинился; знаю лишь кару, которая на меня обрушилась, и она так страшна, что я теряю мужество. Дядюшка, я взываю к вам о милосердии: простите меня, хотя бы отчасти, не обрекайте меня — нищего должника — на пожизненное заключение в долговой тюрьме.
— Chat est vieux, pardonnez [42] — процитировал дядя Лафонтена и, открыв выцветший голубой глаз и глядя на Алена в упор, произнес даже не без выразительности: — La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable [43].
Кровь бросилась Алену в лицо. Он оборотился к Роумену и ко мне, глаза его метали молнии.
— Теперь ваш черед, — сказал он. — Тюрьма за тюрьму, пусть пропадают оба виконта.
— С вашего позволения, мистер Ален, — прервал Роумен, — вы поторопились. Прежде всего надо обсудить кое-какие формальности.
Но Ален крупными шагами устремился к дверям.
— Остановитесь, остановитесь! — вскричал Роумен. — Вспомните ваш собственный совет: не презирать противника.
Ален круто повернулся.
— Если я и не презираю вас, то ненавижу! — крикнул он, более не сдерживаясь. — Знайте это вы оба.
— Сколько я понял, вы угрожаете мсье виконту Энну, — сказал поверенный. — На вашем месте я бы, право, этого не делал. Боюсь, очень боюсь, что, ежели вы поступите так, как намереваетесь, вы меня вынудите на крайние меры.
— По вашей милости я нищий и банкрот, — сказал Ален. — Какие еще могут быть крайние меры?
— В этом обществе я не хотел бы ничего называть точным именем, — отвечал Роумен. — Но есть вещи и пострашней банкротства и места похуже долговой тюрьмы.
Сказано это было столь многозначительно, что Алена пробрала дрожь; слова подействовали, как удар меча, и краску на лице его мгновенно сменила бледность.
— Я вас не понимаю, — сказал он.
— Полноте, — возразил Роумен. — Думаю, вы отлично меня поняли. Не предполагаете же вы, что все то время, покуда вы столько хлопотали, другие сидели сложа руки. Не воображаете же вы, будто оттого, что я англичанин, у меня не хватило ума навести некоторые справки. Сколь ни велико мое уважение к вашему роду, мсье Ален де Сент-Ив, но ежели я узнаю, что вы предпринимаете в этом деле какие-либо шаги, все равно прямые или косвенные, я исполню свой долг, чего бы это мне ни стоило, иными словами, я предам огласке настоящее имя бонапартистского шпиона, который помечает свои письма Rue Gregoire de Tours [44].
Признаюсь, к этой минуте я почти всецело был на стороне моего оскорбленного и несчастного кузена, и, если бы даже я не жалел его прежде, сейчас я уже не мог его не пожалеть — так страшно был он потрясен, поняв, что позор его перестал быть тайной. Он не мог вымолвить ни слова, схватился рукой за галстук, зашатался, мне показалось, он вот-вот упадет. Я кинулся, чтобы поддержать его, но тут он овладел собою, отпрянул от меня и стал, вытянув руки, словно защищаясь, как будто одно прикосновение мое уже было бы для него оскорбительно.
— Руки прочь! — через силу выговорил он.
— Теперь, надеюсь, вы понимаете свое положение, — как ни в чем не бывало ровным голосом продолжал поверенный, — понимаете, сколь осторожно вам надлежит себя вести. Вы, если можно так выразиться, находитесь на волосок от ареста, а так как я сам и мои агенты будем следить за вами денно и нощно, вы уж постарайтесь не сворачивать с прямого пути. При малейшем вашем сомнительном шаге я немедля приму меры. — Роумен взял понюшку табаку и окинул измученного, Алена критическим взором. — А теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета ждет у крыльца. Разговор наш волнует его светлость… вам он тоже не может быть приятен… так что, я полагаю, нет нужды его продолжать. В намерения графа, вашего дядюшки, не входит, чтобы вы провели еще одну ночь под его кровом.
Ален поворотился и без единого слова или знака пошел из покоев дяди, и я тут же последовал за ним. Должно быть, в глубине души я не чужд человеколюбия; во всяком случае, эта пытка, становившаяся с каждой минутой все невыносимей, это медленное убийство — словно у меня на глазах человека побивали камнями — заставили меня обратить мое сочувствие совсем в другую сторону. И дядя и его поверенный в этот миг стали мне отвратительны своей хладнокровной жестокостью.
Перегнувшись через перила, я еще успел услышать торопливые шаги Алена в том самом вестибюле, где так недавно толпились слуги, чтобы почтить его приезд, и где сейчас, когда его изгнали из-под этого крова, не оказалось ни души. Еще миг — и уже только эхо звенело у меня в ушах да свистел ветер: то Ален захлопнул за собою дверь. Этот яростный грохот дал мне ощутить (а впрочем, я и без того это понимал) всю неистовую силу владевшего им гнева. В известном смысле я разделял его чувства; я понимал, с каким восторгом он сам выгнал бы за дверь дядюшку, Роумена, меня и решительно всех, кто был свидетелем его унижения.
На нем была шляпа чуть набекрень, с очень высокой тульей и узкими изогнутыми полями. Густые кудри выбивались из-под нее, точно у ярмарочного шута, и выглядело это просто неприлично. Он щеголял в просторном бобриковом пальто с капюшоном, какие носят ночные сторожа, зато подбито оно было дорогим мехом и слегка распахнуто, чтобы все видели сорочку тончайшего полотна, пестрый жилет и усыпанные драгоценными камнями часовую цепочку и брелок. Нога была обута — хоть сейчас на выставку. Поскольку самые разные люди, которых никак нельзя было заподозрить в сговоре, отмечали наше сходство, я, разумеется, не могу полностью его отрицать. Но, должен признаться, сам я его не заметил. Бесспорно, иные сочли бы, что кузен мой красив — красою картинной, пышной, в которой главную роль играла осанка, выразительный профиль и вызывающая манера держаться; легко представить, как эдакий франт, разодетый в пух и прах, красуется на трибунах во время скачек или с важным видом прогуливается по Пиккадилли и пожирает взглядом всякую проходящую мимо женщину, а все разносчики угля в восхищении пялят на него глаза. Сейчас лицо его, помимо воли, выдавало его чувства. Он был мертвенно-бледен, губы его кривила улыбка, вернее, злобный оскал, в котором явственно сквозила такая жгучая ненависть, что я был потрясен, но вместе с тем невольно собрал все мужество для предстоящей схватки. Он смерил меня взглядом, затем снял шляпу и отвесил поклон.
— Мой кузен, я полагаю? — сказал он.
— Имею честь состоять в сем лестном родстве, — отвечал я.
— Напротив, это мне весьма лестно, — возразил он, и голос его задрожал.
— Сколько я понимаю, мне следует принять вас со всем радушием, — сказал я.
— Вот как? — удивился он. — Эта скромная обитель спокон веку была моим домом. И вы напрасно утруждаете себя обязанностями хозяина. Право же, роль эта куда более к лицу мне. И, кстати, я не могу отказать себе в удовольствии сделать вам комплимент. Для меня приятная неожиданность видеть вас в платье джентльмена и убедиться, — при этом он глянул на рассыпанные по полу ассигнации, — что ваши нужды уже столь щедро удовлетворены.
Я поклонился ему, и улыбка моя, должно быть, дышала не меньшей ненавистью.
— Нуждающихся в нашем мире такое множество, — сказал я. — Благотворителю приходится делать выбор. И вот один облагодетельствован, а другому, который ничуть не богаче, а быть может, даже весь в долгу, как в шелку, приходится уйти ни с чем.
— Злоба — очаровательное свойство, — сказал он.
— И зависть, вероятно, тоже? — был мой ответ.
Виконт, по всей видимости, почувствовал, что в этом поединке ему не удастся взять надо мною верх; возможно, он даже испугался, что потеряет власть над собой, хотя с самого начала разговора изо всех сил держал себя в узде. Во всяком случае, при последних моих словах он резко отворотился от меня и с оскорбительным высокомерием спросил поверенного:
— С каких это пор вы позволяете себе распоряжаться в этом доме, мистер Роумен?
— Не возьму в толк, о чем вы говорите, — возразил Роумен. — Никаких распоряжений я не отдавал, по крайности таких, которые не входили бы в круг моих обязанностей.
— Тогда по чьему же приказу меня не впускают в комнату дяди? — вопросил мой кузен.
— По приказу доктора, сэр, — отвечал Роумен. -
И я полагаю, даже вы согласитесь, что у него есть на это право.
— Поосторожней, мистер законник! — воскликнул
Ален. — Не забывайтесь. Ваше положение отнюдь не так прочно, как вам кажется, милейший. Я нисколько не удивлюсь, ежели за нынешние ваши труды вам откажут от места, и в следующий раз я увижу вас где-нибудь у дверей трактира и швырну вам милостыню, чтоб вам было на что залатать ваши рваные локти. Так это доктор распорядился закрыть предо мною двери? Нет, меня не проведешь! Нынче вечером вы занимались с графом делами, и сей бедствующий молодой человек тоже получил аудиенцию, во время которой, как я рад заметить, самолюбие не помешало ему позаботиться о своей выгоде. Хотел бы я знать, чего ради вы понапрасну пытаетесь увильнуть от прямого ответа?
— Ну что ж, не стану отпираться, — сказал мистер Роумен, — или, как вам угодно было выразиться, увиливать. Приказание это исходит от самого графа. Он не желает вас видеть.
— Ив этом я должен поверить на слово Дэниелу Роумену? — спросил Ален.
— За отсутствием свидетелей, внушающих вам большее доверие, — сказал Роумен.
От этих слов по лицу моего кузена прошла судорога, и я отчетливо слышал, как он заскрипел зубами, но заговорил он, к моему удивлению, почти добродушно:
— Послушайте, мистер Роумен, не будем мелочны! — Он пододвинул стул и сел. — Вы меня обошли, я понимаю. Вы представили своего наполеоновского солдата, и, ума не приложу, как это случилось, но он, видимо, был принят благосклонно. Чтобы поверить этому, мне не требуется иных доказательств, довольно и того, что он в буквальном смысле слова осыпан деньгами — я полагаю, он их раскидал, обуянный восторгом, ведь он никогда еще не видывал столько золота. Перевес покуда на вашей стороне, но игра еще не окончена. Возникнут вопросы о беззаконном влиянии, и секвестре, и прочее; мои свидетели ждут только знака. Я говорю вам об этом без стеснения, ибо из моих слов вы не можете извлечь для себя никакой выгоды; и уж если до того дойдет, у меня есть все основания надеяться, что я возьму верх, а вас погублю.
— Поступайте, как угодно, воля ваша, — отвечал Роумен, — но вот мой совет: лучше вам ничего такого не затевать. Вы только выставите себя на посмешище, только понапрасну истратите деньги, которых у вас не так уж много, и покроете себя позором.
— Вот тут-то вы допускаете столь свойственную людям ошибку, мистер Роумен! — заметил Ален. — Вы презираете вашего противника. Сделайте милость, рассудите, сколько неприятностей я могу вам доставить, если пожелаю. Рассудите, как неприглядно выглядит ваш protege [41] — беглый военнопленный! Но я крупный игрок. Я брезгую такими мелкими преимуществами.
При этих словах мы с Роуменом обменялись торжествующими взглядами. Очевидно, Ален еще ничего не знал о поимке Клозеля и о том, что негодяй меня изобличил. Страх наконец отпустил поверенного, и он тот же час переменил тактику. С видом самым небрежным он взял все еще валявшуюся на столе газету.
— Я полагаю, мсье Ален, что вами руководит некое заблуждение. Поверьте мне, вы бьете мимо цели. Вы как будто намекаете на возможность какого-то соглашения. Я весьма от этого далек. Вы подозреваете, что я склонен вести с вами какую-то игру, скрывать от вас истинное положение дел. Но ведь я не вправе раньше времени или слишком подробно излагать вам то, что, вынужден заметить, чревато для вас крайне серьезными последствиями. Нынче вечером ваш дядя уничтожил свое прежнее завещание и составил новое в пользу вашего кузена Энна. Более того, если желаете, вы можете услыхать это из его собственных уст! Это я, во всяком случае, готов взять на себя, — прибавил поверенный, вставая. — Не угодно ли последовать за мною, господа?
Мистер Роумен так стремительно вышел из комнаты, и Ален так стремительно последовал за ним, что я едва успел подобрать оставшиеся деньги, сунуть их в сумку и запереть ее, после чего даже бегом насилу догнал их, пока они еще не скрылись в лабиринте коридоров дядюшкиного дома. Должен признаться, шел я с двойственным чувством, ибо стоило мне вспомнить, что мои сокровища остались под защитой всего лишь жалкой крышки и замка, который ничего не стоит отомкнуть или сломать, меня бросало в жар. Роумен привел нас в какую-то комнату, просил посидеть, покуда он посовещается с доктором, и скрылся за другой дверью, оставив нас с Аленом наедине.
Поистине Ален с первой минуты знакомства даже и не пытался снискать мое расположение: каждое его слово было проникнуто недружелюбием, завистью и тем презрением, которое можно сносить, не чувствуя себя униженным, ибо оно порождено злобой. Что до меня, я тоже не скрывал неприязни, однако вдруг ощутил жалость к этому человеку, хоть и знал, что он наемный шпион. Судьба обошлась с ним несправедливо — ведь он был воспитан в уверенности, что неизбежно и по праву получит это огромное наследство, а теперь, в самую последнюю минуту, его вышвыривают вон и бросают на произвол судьбы — нищего и в долгах, в тех самых долгах, о которых я только что так неблагородно ему напомнил. И, едва мы остались одни, я поспешил выкинуть флаг перемирия.
— Поверьте, кузен, — сказал я, — у меня нет ни малейшей охоты быть вам врагом.
Он остановился передо мною — он не сел, когда предложил ему поверенный, а ходил взад-вперед по комнате, — взял понюшку табаку и поглядел на меня чуть ли не с любопытством.
— Вот до чего дошло? — спросил он. — Неужто я так взыскан судьбой, что даже удостоился вашей жалости? Бесконечно вам признателен, кузен Энн! Но подобные чувства не всегда бывают взаимны, и предупреждаю: в день, когда я возьму вас за горло, пощады не ждите, я сверну вам шею. Знакомо вам такое обращение? — спросил он с непередаваемой наглостью.
Это было уж слишком.
— Мне знакомы также пистолеты, — отвечал я, смерив его взглядом.
— Нет, нет, нет! — сказал он, предостерегающе подняв палец. — Когда и как вам отомстить — это уж я выберу по своему вкусу. Мы достаточно близкая родня и, вероятно, неплохо понимаем друг друга, и знаете, почему я не распорядился, чтобы вас арестовали, как только вы прибыли в этот дом, почему солдаты не ждали вас в засаде за первыми же кустами, чтобы не дать вам сюда проникнуть? Ведь я знал все; на моих глазах этот крючкотвор Роумен строил козни, стараясь меня вытеснить, но просто я еще не выбрал способ мщения.
Тут его прервал звон колокольчика. Мы удивленно прислушались и почти сразу услышали шарканье множества ног: какие-то люди поднимались по лестнице и проходили по коридору мимо нашей комнаты. Надо думать, нам обоим одинаково не терпелось отворить дверь и выглянуть, но в присутствии другого каждый сдерживал свое любопытство; и мы молча, не двигаясь, ждали до той минуты, покуда не воротился Роумен и не пригласил нас к дядюшке.
По узкому коридору с несколькими поворотами он наконец привел нас в комнату больного, к самому изголовью постели. Я, кажется, забыл сказать, что покои графа были весьма просторны. Сейчас здесь толпились слуги и все прочие домочадцы, от доктора и священника до мистера Доусона и экономки, от мистера Доусона до Роули и до самого последнего ливрейного лакея в белых чулках, до самой последней пухленькой горничной в опрятном платье и чепчике, до последнего конюха в кожаном фартуке. Вся эта разношерстная публика или почти вся (а я, право, был удивлен, увидав такое многолюдное сборище) чувствовала себя сейчас не в своей тарелке; растерянные и смущенные люди переминались с ноги на ногу, ошалело таращили глаза, а те, что жались по углам, подталкивали друг друга локтями и исподтишка ухмылялись. Дядюшка же, которого приподняли на подушках выше, нежели когда я видел его в первый раз, был поистине внушительно серьезен. Едва мы появились у его изголовья, он громким голосом обратился ко всем присутствующим:
— Призываю вас всех в свидетели — вы меня слышите? — призываю вас всех в свидетели, что я признаю своим наследником и преемником вот этого джентльмена, которого все вы видите впервые, виконта Энна де Сент-Ива, моего племянника по младшей линии. И призываю вас также в свидетели, что по причинам весьма серьезным, о которых я предпочитаю умолчать, я отказался от своего прежнего решения и лишил наследства сего джентльмена, всем вам хорошо известного виконта де Сент-Ива. Я должен также объяснить, почему вынужден был столь неожиданно вас обеспокоить, я бы даже сказал, доставить вам неприятность, ибо оторвал вас от ужина. Мсье Алену угодно было угрожать мне тем, что он будет оспаривать мое завещание; он заявил, будто среди вас есть достойные доверия люди, которые готовы под присягой подтвердить все, что он им повелит. Я рад возможности помешать ему в этом и наложить печать молчания на уста его лживых свидетелей. Я бесконечно признателен вам за вашу любезность и имею честь пожелать вам доброй ночи.
В то время, как слуги, все еще крайне озадаченные, толпой выходили из комнаты больного — одни приседая, другие отвешивая поклоны, неуклюже расшаркиваясь и тому подобное сообразно своему званию и положению, — я оборотился и украдкой взглянул на кузена. Этот сокрушительный удар, к тому же нанесенный ему на людях, он выдержал и глазом не моргнув. Он стоял очень прямо, скрестив руки на груди и устремив непроницаемый взгляд в потолок. В ту минуту я не мог не отдать ему снова дань восхищения. И еще более он восхитил меня, когда, дождавшись, чтобы все слуги и домочадцы вышли и оставили нас одних с дядей и поверенным, он приблизился на шаг к постели, с достоинством поклонился человеку, который только что обрек его на совершенную нищету, и заговорил.
— Милорд, — сказал он, — как бы вы ни обошлись со мною, моя благодарность и ваше нездоровье равно мешают мне обсуждать ваши поступки. Не могу лишь не обратить ваше внимание на то, сколь долгое время меня приучали рассматривать себя как вашего наследника. В качестве такового я считал бы даже противоестественным жить не так, как подобает вашему преемнику. Ежели теперь в благодарность за двадцать лет преданности меня оставляют без гроша, я оказываюсь не только нищим, но и банкротом.
То ли недавняя речь утомила дядю, то ли столь изобретательна была его ненависть, но он лежал закрыв глаза и сейчас так и не раскрыл их. «Без гроша!» — только и ответил он, и при этих словах по лицу его скользнула престранная улыбка, на миг озарила сухие черты и мгновенно угасла, и снова перед нами была прежняя непроницаемая маска, неизгладимая печать старости, коварства и усталости. Сомнений быть не могло: дядя наслаждался происходящим, как не часто случалось ему наслаждаться за последние четверть века. Огонь жизни едва тлел в этом бренном теле; ненависть же, точно она и вправду была бессмертна, оставалась попрежнему жгучей, годы ее не угасили.
Кузен мой, однако, упорствовал.
— Я нахожусь в весьма невыгодной позиции, — заговорил он снова. — Тот, кто занял мое место, все еще остается в вашей комнате — это, пожалуй, предусмотрительно, зато не слишком деликатно. — И он бросил на меня такой взгляд, каким можно было бы испепелить столетний дуб.
Я с радостью ушел бы оттуда и по лицу Роумена понимал, что он тоже хотел бы меня удалить. Но граф был непоколебим. По-прежнему едва слышно и все не раскрывая глаз, он приказал мне остаться.
— Что ж, — сказал Ален, — тогда я не стану более напоминать вам о двадцати годах, которые мы провели с вами в Англии, и о том, что все это время я был вам не вовсе бесполезен. Мне это было бы отвратительно. Ваша светлость знает меня слишком хорошо, чтобы полагать, что я могу пасть столь низко. Я вынужден отказаться от всякой защиты — такова воля вашей светлости! Не знаю, чем я перед вами провинился; знаю лишь кару, которая на меня обрушилась, и она так страшна, что я теряю мужество. Дядюшка, я взываю к вам о милосердии: простите меня, хотя бы отчасти, не обрекайте меня — нищего должника — на пожизненное заключение в долговой тюрьме.
— Chat est vieux, pardonnez [42] — процитировал дядя Лафонтена и, открыв выцветший голубой глаз и глядя на Алена в упор, произнес даже не без выразительности: — La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la vieillesse est impitoyable [43].
Кровь бросилась Алену в лицо. Он оборотился к Роумену и ко мне, глаза его метали молнии.
— Теперь ваш черед, — сказал он. — Тюрьма за тюрьму, пусть пропадают оба виконта.
— С вашего позволения, мистер Ален, — прервал Роумен, — вы поторопились. Прежде всего надо обсудить кое-какие формальности.
Но Ален крупными шагами устремился к дверям.
— Остановитесь, остановитесь! — вскричал Роумен. — Вспомните ваш собственный совет: не презирать противника.
Ален круто повернулся.
— Если я и не презираю вас, то ненавижу! — крикнул он, более не сдерживаясь. — Знайте это вы оба.
— Сколько я понял, вы угрожаете мсье виконту Энну, — сказал поверенный. — На вашем месте я бы, право, этого не делал. Боюсь, очень боюсь, что, ежели вы поступите так, как намереваетесь, вы меня вынудите на крайние меры.
— По вашей милости я нищий и банкрот, — сказал Ален. — Какие еще могут быть крайние меры?
— В этом обществе я не хотел бы ничего называть точным именем, — отвечал Роумен. — Но есть вещи и пострашней банкротства и места похуже долговой тюрьмы.
Сказано это было столь многозначительно, что Алена пробрала дрожь; слова подействовали, как удар меча, и краску на лице его мгновенно сменила бледность.
— Я вас не понимаю, — сказал он.
— Полноте, — возразил Роумен. — Думаю, вы отлично меня поняли. Не предполагаете же вы, что все то время, покуда вы столько хлопотали, другие сидели сложа руки. Не воображаете же вы, будто оттого, что я англичанин, у меня не хватило ума навести некоторые справки. Сколь ни велико мое уважение к вашему роду, мсье Ален де Сент-Ив, но ежели я узнаю, что вы предпринимаете в этом деле какие-либо шаги, все равно прямые или косвенные, я исполню свой долг, чего бы это мне ни стоило, иными словами, я предам огласке настоящее имя бонапартистского шпиона, который помечает свои письма Rue Gregoire de Tours [44].
Признаюсь, к этой минуте я почти всецело был на стороне моего оскорбленного и несчастного кузена, и, если бы даже я не жалел его прежде, сейчас я уже не мог его не пожалеть — так страшно был он потрясен, поняв, что позор его перестал быть тайной. Он не мог вымолвить ни слова, схватился рукой за галстук, зашатался, мне показалось, он вот-вот упадет. Я кинулся, чтобы поддержать его, но тут он овладел собою, отпрянул от меня и стал, вытянув руки, словно защищаясь, как будто одно прикосновение мое уже было бы для него оскорбительно.
— Руки прочь! — через силу выговорил он.
— Теперь, надеюсь, вы понимаете свое положение, — как ни в чем не бывало ровным голосом продолжал поверенный, — понимаете, сколь осторожно вам надлежит себя вести. Вы, если можно так выразиться, находитесь на волосок от ареста, а так как я сам и мои агенты будем следить за вами денно и нощно, вы уж постарайтесь не сворачивать с прямого пути. При малейшем вашем сомнительном шаге я немедля приму меры. — Роумен взял понюшку табаку и окинул измученного, Алена критическим взором. — А теперь позвольте вам напомнить, что ваша карета ждет у крыльца. Разговор наш волнует его светлость… вам он тоже не может быть приятен… так что, я полагаю, нет нужды его продолжать. В намерения графа, вашего дядюшки, не входит, чтобы вы провели еще одну ночь под его кровом.
Ален поворотился и без единого слова или знака пошел из покоев дяди, и я тут же последовал за ним. Должно быть, в глубине души я не чужд человеколюбия; во всяком случае, эта пытка, становившаяся с каждой минутой все невыносимей, это медленное убийство — словно у меня на глазах человека побивали камнями — заставили меня обратить мое сочувствие совсем в другую сторону. И дядя и его поверенный в этот миг стали мне отвратительны своей хладнокровной жестокостью.
Перегнувшись через перила, я еще успел услышать торопливые шаги Алена в том самом вестибюле, где так недавно толпились слуги, чтобы почтить его приезд, и где сейчас, когда его изгнали из-под этого крова, не оказалось ни души. Еще миг — и уже только эхо звенело у меня в ушах да свистел ветер: то Ален захлопнул за собою дверь. Этот яростный грохот дал мне ощутить (а впрочем, я и без того это понимал) всю неистовую силу владевшего им гнева. В известном смысле я разделял его чувства; я понимал, с каким восторгом он сам выгнал бы за дверь дядюшку, Роумена, меня и решительно всех, кто был свидетелем его унижения.
ГЛАВА XX
ПОСЛЕ БУРИ
Едва кузен мой уехал, я принялся уныло прикидывать, каковы же могут быть последствия всех вышеописанных событий. Побито было немало горшков, и выходило, что платить за все придется мне! Этого гордого бешеного зверя раздразнили и опозорили наедине и на людях до того, что он уже ничего не видел, не слышал и не понимал, а затем отпустили на все четыре стороны, и теперь он мог строить планы самого жестокого отмщения. Я невольно подумал о том, как обидно, что всякий раз, едва я решу вести себя примерно, кому-либо из друзей непременно понадобится разыграть героическую сцену; в которой роль героя — или жертвы, что, в сущности, одно и то же,
— всегда предназначается мне. Героем может быть лишь тот, кто выбрал эту роль по доброй воле. В противном случае никакой он не герой. И, право же, возвращался я в свою комнату отнюдь не в умиротворенном расположении духа: я думал о том, что дядя и мистер Роумен обратили в игрушку и мою жизнь и мое будущее, я клял их за это на чем свет стоит, и менее всего на свете желал бы сейчас повстречаться с тем или с другим; поэтому, когда я нос к носу столкнулся с поверенным, это был для меня, выражаясь языком боксеров, настоящий нокаут.
— всегда предназначается мне. Героем может быть лишь тот, кто выбрал эту роль по доброй воле. В противном случае никакой он не герой. И, право же, возвращался я в свою комнату отнюдь не в умиротворенном расположении духа: я думал о том, что дядя и мистер Роумен обратили в игрушку и мою жизнь и мое будущее, я клял их за это на чем свет стоит, и менее всего на свете желал бы сейчас повстречаться с тем или с другим; поэтому, когда я нос к носу столкнулся с поверенным, это был для меня, выражаясь языком боксеров, настоящий нокаут.