Страница:
– Дядя Кларк, – сказал я. – В следующий раз, когда вы совершенно случайно встретитесь с Пайни Вудсом, сделайте мне одолжение, а? Скажите ему, что никогда ни у кого по имени Джо Стэджерс я не брал шестисот долларов. Никогда в жизни я не встречал человека по имени Джо Стэджерс. В карты я не играю, и вообще мне надоело слушать все это.
Кларк погрузил вилку в картофельный салат:
– Ну, так я ему почти то же самое и сказал. А Пайни ответил, что сам говорил бы так же, будь он на твоем месте.
Незадолго до смены персонала я подошел к конторке и заметил, что молния на моем рюкзаке застегнута не до конца. Во время одной из своих грабительских вылазок Мэй вскрыла рюкзак и стащила что-то, привлекшее ее сорочий глаз, – она не знала, что рюкзак мой. Опустившись на корточки, я вытащил блейзер, который затолкал туда кто-то, кто еще меньше меня боялся измять его, и проверил сложенную внутри одежду. Ничего, похоже, не пропало, даже плеер и диски остались на месте. Я направился к дежурной.
– Сестра Цвик, – обратился я к ней, – вы не видели, не трогал ли кто мой рюкзак? Его никто не открывал?
– Только вы, – последовал ответ.
После семи вечера сестра сообщила, что миссис Гринвилл Милтон прислала букет, но, поскольку цветы запрещено приносить сюда, букет остался внизу. Я предложил ей отправить букет в детское отделение.
Кларк устроился в кресле и захрапел.
Стар продолжала бороться за ясность своего рассудка, подниматься и отступать. Тетушки мои продолжали твердить ей, что надо постараться поспать. Мне же казалось, что мама хочет поговорить со мной и поэтому не выпускает мою руку из своей.
Около девяти вечера Нетти, высунув голову за полог бокса, прошептала:
– Мэй, к Клайду Прентиссу пришли двое. Это надо видеть!
– Может, это его шайка, – всполошилась Мэй и высунула голову наружу.
Появление сегодня днем двух полицейских в форме и детектива в гражданском у бокса номер три неожиданно разбудило в тетушках сыщицкий порыв. История правонарушения Прентисса претерпела изменения: от незначительной кражи (то есть, по представлению тетушек, одного из честных способов экономического перераспределения) – к ограблению с применением оружия, тайному сговору с целью сбыта украденного и, наконец, дошла до крупного злодеяния в виде вооруженного грабежа и покушения на убийство плюс обвинение в изнасиловании. А тот факт, что Прентисс был оправдан по всем перечисленным обвинениям, ничуть не умалял его преступлений. Кто подстрелил его – разве не ночной сторож во время попытки проникновения на склад через окно? Разве не его соучастники были задержаны в грузовичке, битком набитом микроволновками? А вдобавок к этому – самое страшное, мирового класса уголовное преступление: разбитое сердце матери. Нетти и Мэй, ни минуты не колеблясь, сделали бы отбивную из сердца самого Клайда Прентисса, вот почему они никак не могли упустить случая хорошенько рассмотреть его соучастников.
Стар сжала мою руку.
– Ты хочешь рассказать мне об отце? – спросил я.
Стар буквально впилась в меня взглядом. Она приоткрыла рот и произнесла ряд гласных звуков. И тяжело вздохнула, расстроенная.
– Его звали Роберт?
– Нннн…
– Мне показалось, что ты именно так его назвала. Она собралась с силами:
– Нет, не Ррр… Берт… – Следующие несколько секунд Стар пыталась отдышаться. – Эдв… Эдвард.
– А фамилия?
Она глотнула воздуха и встретила мои глаза взглядом, от которого я едва не подскочил:
– Ррннн. Т!
– Риннт?
Стар рывком поднялась с подушки:
– Раин. – Приборы стали выдавать сигналы тревоги. – Хррт!
Откуда-то очень издалека, из моего детства отдалось эхом знакомое имя.
– Райнхарт? – переспросил я.
Отбросив полог, в бокс влетела ночная дежурная сестра и вытолкала меня вон, но я позволил ей сделать это лишь после того, как убедился: мама утвердительно кивнула.
В десяти футах от меня, в проходе у конторки, заняли боевой пост тетушки.
Кларк, громогласно всхрапнув, вскочил вдруг на ноги. Покачиваясь, он пришел в себя и присоединился к нам:
– На что вы тут таращитесь?
– Банда Клайда Прентисса пожаловала. Это те, что успели скрыться, когда он едва не отдал Богу душу.
Тщедушный, маленький, похожий на хорька с эспаньолкой, из-за полога выскочил тип в черном кожаном жилете, а за ним следом – сильно накрашенная плотная блондинка в короткой кожаной юбке и джинсовой куртке, застегнутой поверх лифчика. Кларк хихикнул.
Блондинка взглянула в его сторону и бросила:
– Приветик, Кларк!
– Ты выглядишь потрясающе, Кэсси, – откликнулся Кларк. – Очень жаль вашего друга.
Хорек зыркнул на него и потянул блондинку за руку к двери.
Потрясенные тетушки повернулись к Кларку.
– Каким, интересно, образом ты знаком с этим отребьем?
– Кэсси Литтл вовсе не отребье. Она прислуживает в баре «Спидвей», недалеко от города. А этот коротышка с ней – Френчи, я знаком с ним только понаслышке. По-моему, Кэсси могла бы найти себе кого-то посолиднее.
Я вернулся в бокс и попрощался со Стар. Руки ее были вытянуты вдоль туловища, грудь вздымалась и опадала. Я пообещал маме, что приду утром, шепнул, что люблю ее, и поцеловал в щеку.
Сидя рядом с Мэй на заднем сиденье «бьюика», я объявил, что хотел бы кое о чем поговорить, прежде чем все разойдутся спать.
Нетти уселась на небольшой диван, со стуком поставила сумку на пол, заглянула внутрь и одним резким движением закрыла ее. Кларк, устроившись в мягком кресле, обеспокоенно взглянул на меня. С тяжелым вздохом Мэй опустилась рядом с Нетти. Я бросил свои пожитки у лестницы, сел на расшатанный стул и, скрестив на груди руки, подался вперед. Стул заскрипел. Самые разнообразные сомнения, сплетающиеся и наслаивающиеся пластами, громоздились в моей голове и сковывали язык.
– Я видела, ты помахал Джой, – сказала Нети. – Если не зайдешь к ней после того, как проводишь Мэй, ты очень ее огорчишь. Ну а теперь, думаю, самое время выложить, что у тебя на уме.
– Даже не знаю, с чего начать, – сказал я. – Пока вы поджидали гостей Клайда Прентисса, мама не выпускала моей руки. Она хотела сообщить мне имя.
На миг опередив остальных, Нетти остановила на мне предостерегающий взгляд.
– Никак не возьму в толк, о чем это мы, – пожаловалась Мэй. – Может, поделим то, что у Нетти в сумке, да я пойду, а?
– Говорит ли вам о чем-нибудь имя «Эдвард Райнхарт»?
Тетушки обменялись взглядами, слишком стремительными, чтобы я успел их прочитать.
– Нетти, тебе знакомо это имя?
– Нет, – покачала головой Нетти.
– Стар уехала отсюда с этим человеком. Она и ее друзья часто навещали вас, они засыпали сигаретным пеплом ваше крыльцо. Может, среди них был и Эдвард Райнхарт?
– Нет, приходила Сьюки, еще какие-то девицы, сидели, несли разную чушь о каком-то Ал-Бэр Кэм-у-у, – привела Нетти доказательство того, что ее память по-прежнему отменна.
– Ну, если вы припомнили Альбера Камю, вряд ли вы могли забыть имя человека, который увез мою маму с Вишневой улицы.
– Доживешь до моих лет, еще и не такое забудешь.
– А что там у тебя в сумке? – поинтересовался у Нетти Кларк.
На диване вырос курган из ручек и карандашей, блокнотов и блокнотиков, ножниц, скрепок для бумаг, цилиндриков бальзама для губ и тюбиков увлажняющего крема, зажигалок, пресс-папье, конвертов, настольных календарей, кофейных кружек, свернутых в бухточки пластиковых трубок, электрических ламп, образцов антигистаминных и назальных стероидов в разовых упаковках, ватных тампонов, марлевых бинтов, рулонов скотча и туалетной бумаги, штемпелей… Немного погодя мое отвращение уступило место изумлению, и я с трудом сдерживался от смеха. Ситуация напомнила мне цирковое представление – тот его момент, когда клоуны гурьбой вываливаются из маленькой машины.
Сестры начали делить трофеи на две равные кучки, при этом откладывая часть в третью кучку, поменьше.
Больше я был не в силах удерживать смех.
– А тапочек из кожи аллигатора для дяди Кларка нету? Мне кажется, я вижу там новые трусы и носки.
– Мужчины-медики носят такую обувь очень редко, – авторитетно заявила Мэй. – А что касается остального, тебе придется подождать, когда я в следующий раз наведаюсь в Лайалл.
Нетти выплыла на кухню и возвратилась с двумя бумажными пакетами: один для добычи Мэй, второй, поменьше, – для третьей доли.
– Когда проводишь Мэй, отнеси это, пожалуйста, Джой. Свет я гасить не буду.
Я помог Мэй спуститься. На другой стороне улицы темная фигура Джой просматривалась в щели между штор. Лампы выплескивали круги густого желтого света на тротуар, отодвигая деревья в темень. Ночной воздух был полон влаги, как туман. Мы с Мэй сошли с края тротуара.
– Неужели вы никогда не боитесь, что вас поймают? – спросил я.
– Нэдди, я слишком опытна, чтоб попасться. А теперь помолчи, потому что болтовня может накликать беду.
Я перевел ее через дорогу на противоположную сторону, и мы вошли в круг света фонаря. Наши тени пали на асфальт.
– И на ту тему тоже давай-ка помалкивай, если не хочешь неприятностей.
– Не понимаю, – снова начал я. – Мы же говорим о человеке, который исчез тридцать пять лет назад.
– Что ж, тогда помолчу я – за нас обоих. – Она не проронила больше ни слова, пока не дошла до дома и не поблагодарила за то, что я проводил ее.
Жившая рядом старенькая, согнутая остеопорозом Джой приняла пакет с «подарками» и слабым голосом, от возраста или от горя истончившимся до полупрозрачности, так робко пригласила меня зайти, что мой отказ показался невероятным облегчением нам обоим. Самая дряхлая из трех оставшихся в живых сестер казалась частью той же отдающей плесенью, нездоровой атмосферы, что и затхлая бедность жилища, смутно маячившая за ее спиной. Я пообещал зайти завтра днем. Вернувшись в дом Нетти, я поднял свои вещи наверх.
На столике у кровати с пружинным матрасом горела лампа, напротив была раковина с зеркалом и домашней аптечкой над ней. В распахнутое окно я увидел, как погрузился в темноту дом Джой. Положив вещи на покрытый линолеумом пол, я расстегнул молнию рюкзака и достал блейзер, плеер с дисками и бритвенный набор. Одежду на завтра я сложил на сиденье тростникового стула, блейзер повесил на спинку.
Пружины взвизгнули, когда я улегся и накрылся простынкой с тонким одеялом. Плеер заряжен диском с Монтеверди в исполнении Эммы Кёркби, наушники надеты. И только я собрался нажать на кнопку и включить музыку, как заметил, что блейзер висит на спинке стула неровно. Решив перевесить его в шкаф, я поднялся, взял блейзер в руки и почувствовал, что в его правом кармане лежит что-то тяжелое.
Опустив руку в карман, я вытащил оттуда толстую пачку банкнот и высыпал их на одеяло. Три по пятьдесят, множество десяток и двадцаток, еще больше пятерок и по доллару – всего оказалось пятьсот семьдесят пять долларов. Я разделил две пятерки, склеенные пролившимся на них пивом, и пересчитал заново. Пятьсот восемьдесят один доллар. Я глядел на деньги и чувствовал, что дверь-то следовало бы запереть. Затем я подумал, что банкноты надо мелко-мелко порвать и спустить в унитаз. В конце концов я затолкал их в передний карман моего рюкзака. Затем, подойдя к зеркалу, взглянул на свое лицо и ничего нового не увидел. Толкнув ногой рюкзак под кровать, я погасил свет и зарылся головой в подушку.
25
26
Кларк погрузил вилку в картофельный салат:
– Ну, так я ему почти то же самое и сказал. А Пайни ответил, что сам говорил бы так же, будь он на твоем месте.
Незадолго до смены персонала я подошел к конторке и заметил, что молния на моем рюкзаке застегнута не до конца. Во время одной из своих грабительских вылазок Мэй вскрыла рюкзак и стащила что-то, привлекшее ее сорочий глаз, – она не знала, что рюкзак мой. Опустившись на корточки, я вытащил блейзер, который затолкал туда кто-то, кто еще меньше меня боялся измять его, и проверил сложенную внутри одежду. Ничего, похоже, не пропало, даже плеер и диски остались на месте. Я направился к дежурной.
– Сестра Цвик, – обратился я к ней, – вы не видели, не трогал ли кто мой рюкзак? Его никто не открывал?
– Только вы, – последовал ответ.
После семи вечера сестра сообщила, что миссис Гринвилл Милтон прислала букет, но, поскольку цветы запрещено приносить сюда, букет остался внизу. Я предложил ей отправить букет в детское отделение.
Кларк устроился в кресле и захрапел.
Стар продолжала бороться за ясность своего рассудка, подниматься и отступать. Тетушки мои продолжали твердить ей, что надо постараться поспать. Мне же казалось, что мама хочет поговорить со мной и поэтому не выпускает мою руку из своей.
Около девяти вечера Нетти, высунув голову за полог бокса, прошептала:
– Мэй, к Клайду Прентиссу пришли двое. Это надо видеть!
– Может, это его шайка, – всполошилась Мэй и высунула голову наружу.
Появление сегодня днем двух полицейских в форме и детектива в гражданском у бокса номер три неожиданно разбудило в тетушках сыщицкий порыв. История правонарушения Прентисса претерпела изменения: от незначительной кражи (то есть, по представлению тетушек, одного из честных способов экономического перераспределения) – к ограблению с применением оружия, тайному сговору с целью сбыта украденного и, наконец, дошла до крупного злодеяния в виде вооруженного грабежа и покушения на убийство плюс обвинение в изнасиловании. А тот факт, что Прентисс был оправдан по всем перечисленным обвинениям, ничуть не умалял его преступлений. Кто подстрелил его – разве не ночной сторож во время попытки проникновения на склад через окно? Разве не его соучастники были задержаны в грузовичке, битком набитом микроволновками? А вдобавок к этому – самое страшное, мирового класса уголовное преступление: разбитое сердце матери. Нетти и Мэй, ни минуты не колеблясь, сделали бы отбивную из сердца самого Клайда Прентисса, вот почему они никак не могли упустить случая хорошенько рассмотреть его соучастников.
Стар сжала мою руку.
– Ты хочешь рассказать мне об отце? – спросил я.
Стар буквально впилась в меня взглядом. Она приоткрыла рот и произнесла ряд гласных звуков. И тяжело вздохнула, расстроенная.
– Его звали Роберт?
– Нннн…
– Мне показалось, что ты именно так его назвала. Она собралась с силами:
– Нет, не Ррр… Берт… – Следующие несколько секунд Стар пыталась отдышаться. – Эдв… Эдвард.
– А фамилия?
Она глотнула воздуха и встретила мои глаза взглядом, от которого я едва не подскочил:
– Ррннн. Т!
– Риннт?
Стар рывком поднялась с подушки:
– Раин. – Приборы стали выдавать сигналы тревоги. – Хррт!
Откуда-то очень издалека, из моего детства отдалось эхом знакомое имя.
– Райнхарт? – переспросил я.
Отбросив полог, в бокс влетела ночная дежурная сестра и вытолкала меня вон, но я позволил ей сделать это лишь после того, как убедился: мама утвердительно кивнула.
В десяти футах от меня, в проходе у конторки, заняли боевой пост тетушки.
Кларк, громогласно всхрапнув, вскочил вдруг на ноги. Покачиваясь, он пришел в себя и присоединился к нам:
– На что вы тут таращитесь?
– Банда Клайда Прентисса пожаловала. Это те, что успели скрыться, когда он едва не отдал Богу душу.
Тщедушный, маленький, похожий на хорька с эспаньолкой, из-за полога выскочил тип в черном кожаном жилете, а за ним следом – сильно накрашенная плотная блондинка в короткой кожаной юбке и джинсовой куртке, застегнутой поверх лифчика. Кларк хихикнул.
Блондинка взглянула в его сторону и бросила:
– Приветик, Кларк!
– Ты выглядишь потрясающе, Кэсси, – откликнулся Кларк. – Очень жаль вашего друга.
Хорек зыркнул на него и потянул блондинку за руку к двери.
Потрясенные тетушки повернулись к Кларку.
– Каким, интересно, образом ты знаком с этим отребьем?
– Кэсси Литтл вовсе не отребье. Она прислуживает в баре «Спидвей», недалеко от города. А этот коротышка с ней – Френчи, я знаком с ним только понаслышке. По-моему, Кэсси могла бы найти себе кого-то посолиднее.
Я вернулся в бокс и попрощался со Стар. Руки ее были вытянуты вдоль туловища, грудь вздымалась и опадала. Я пообещал маме, что приду утром, шепнул, что люблю ее, и поцеловал в щеку.
Сидя рядом с Мэй на заднем сиденье «бьюика», я объявил, что хотел бы кое о чем поговорить, прежде чем все разойдутся спать.
Нетти уселась на небольшой диван, со стуком поставила сумку на пол, заглянула внутрь и одним резким движением закрыла ее. Кларк, устроившись в мягком кресле, обеспокоенно взглянул на меня. С тяжелым вздохом Мэй опустилась рядом с Нетти. Я бросил свои пожитки у лестницы, сел на расшатанный стул и, скрестив на груди руки, подался вперед. Стул заскрипел. Самые разнообразные сомнения, сплетающиеся и наслаивающиеся пластами, громоздились в моей голове и сковывали язык.
– Я видела, ты помахал Джой, – сказала Нети. – Если не зайдешь к ней после того, как проводишь Мэй, ты очень ее огорчишь. Ну а теперь, думаю, самое время выложить, что у тебя на уме.
– Даже не знаю, с чего начать, – сказал я. – Пока вы поджидали гостей Клайда Прентисса, мама не выпускала моей руки. Она хотела сообщить мне имя.
На миг опередив остальных, Нетти остановила на мне предостерегающий взгляд.
– Никак не возьму в толк, о чем это мы, – пожаловалась Мэй. – Может, поделим то, что у Нетти в сумке, да я пойду, а?
– Говорит ли вам о чем-нибудь имя «Эдвард Райнхарт»?
Тетушки обменялись взглядами, слишком стремительными, чтобы я успел их прочитать.
– Нетти, тебе знакомо это имя?
– Нет, – покачала головой Нетти.
– Стар уехала отсюда с этим человеком. Она и ее друзья часто навещали вас, они засыпали сигаретным пеплом ваше крыльцо. Может, среди них был и Эдвард Райнхарт?
– Нет, приходила Сьюки, еще какие-то девицы, сидели, несли разную чушь о каком-то Ал-Бэр Кэм-у-у, – привела Нетти доказательство того, что ее память по-прежнему отменна.
– Ну, если вы припомнили Альбера Камю, вряд ли вы могли забыть имя человека, который увез мою маму с Вишневой улицы.
– Доживешь до моих лет, еще и не такое забудешь.
– А что там у тебя в сумке? – поинтересовался у Нетти Кларк.
На диване вырос курган из ручек и карандашей, блокнотов и блокнотиков, ножниц, скрепок для бумаг, цилиндриков бальзама для губ и тюбиков увлажняющего крема, зажигалок, пресс-папье, конвертов, настольных календарей, кофейных кружек, свернутых в бухточки пластиковых трубок, электрических ламп, образцов антигистаминных и назальных стероидов в разовых упаковках, ватных тампонов, марлевых бинтов, рулонов скотча и туалетной бумаги, штемпелей… Немного погодя мое отвращение уступило место изумлению, и я с трудом сдерживался от смеха. Ситуация напомнила мне цирковое представление – тот его момент, когда клоуны гурьбой вываливаются из маленькой машины.
Сестры начали делить трофеи на две равные кучки, при этом откладывая часть в третью кучку, поменьше.
Больше я был не в силах удерживать смех.
– А тапочек из кожи аллигатора для дяди Кларка нету? Мне кажется, я вижу там новые трусы и носки.
– Мужчины-медики носят такую обувь очень редко, – авторитетно заявила Мэй. – А что касается остального, тебе придется подождать, когда я в следующий раз наведаюсь в Лайалл.
Нетти выплыла на кухню и возвратилась с двумя бумажными пакетами: один для добычи Мэй, второй, поменьше, – для третьей доли.
– Когда проводишь Мэй, отнеси это, пожалуйста, Джой. Свет я гасить не буду.
Я помог Мэй спуститься. На другой стороне улицы темная фигура Джой просматривалась в щели между штор. Лампы выплескивали круги густого желтого света на тротуар, отодвигая деревья в темень. Ночной воздух был полон влаги, как туман. Мы с Мэй сошли с края тротуара.
– Неужели вы никогда не боитесь, что вас поймают? – спросил я.
– Нэдди, я слишком опытна, чтоб попасться. А теперь помолчи, потому что болтовня может накликать беду.
Я перевел ее через дорогу на противоположную сторону, и мы вошли в круг света фонаря. Наши тени пали на асфальт.
– И на ту тему тоже давай-ка помалкивай, если не хочешь неприятностей.
– Не понимаю, – снова начал я. – Мы же говорим о человеке, который исчез тридцать пять лет назад.
– Что ж, тогда помолчу я – за нас обоих. – Она не проронила больше ни слова, пока не дошла до дома и не поблагодарила за то, что я проводил ее.
Жившая рядом старенькая, согнутая остеопорозом Джой приняла пакет с «подарками» и слабым голосом, от возраста или от горя истончившимся до полупрозрачности, так робко пригласила меня зайти, что мой отказ показался невероятным облегчением нам обоим. Самая дряхлая из трех оставшихся в живых сестер казалась частью той же отдающей плесенью, нездоровой атмосферы, что и затхлая бедность жилища, смутно маячившая за ее спиной. Я пообещал зайти завтра днем. Вернувшись в дом Нетти, я поднял свои вещи наверх.
На столике у кровати с пружинным матрасом горела лампа, напротив была раковина с зеркалом и домашней аптечкой над ней. В распахнутое окно я увидел, как погрузился в темноту дом Джой. Положив вещи на покрытый линолеумом пол, я расстегнул молнию рюкзака и достал блейзер, плеер с дисками и бритвенный набор. Одежду на завтра я сложил на сиденье тростникового стула, блейзер повесил на спинку.
Пружины взвизгнули, когда я улегся и накрылся простынкой с тонким одеялом. Плеер заряжен диском с Монтеверди в исполнении Эммы Кёркби, наушники надеты. И только я собрался нажать на кнопку и включить музыку, как заметил, что блейзер висит на спинке стула неровно. Решив перевесить его в шкаф, я поднялся, взял блейзер в руки и почувствовал, что в его правом кармане лежит что-то тяжелое.
Опустив руку в карман, я вытащил оттуда толстую пачку банкнот и высыпал их на одеяло. Три по пятьдесят, множество десяток и двадцаток, еще больше пятерок и по доллару – всего оказалось пятьсот семьдесят пять долларов. Я разделил две пятерки, склеенные пролившимся на них пивом, и пересчитал заново. Пятьсот восемьдесят один доллар. Я глядел на деньги и чувствовал, что дверь-то следовало бы запереть. Затем я подумал, что банкноты надо мелко-мелко порвать и спустить в унитаз. В конце концов я затолкал их в передний карман моего рюкзака. Затем, подойдя к зеркалу, взглянул на свое лицо и ничего нового не увидел. Толкнув ногой рюкзак под кровать, я погасил свет и зарылся головой в подушку.
25
Впервые за много лет бессознательное утянуло меня в знакомый с детства повторяющийся кошмар. И хотя он уже давно не приходил ко мне, каждая мельчайшая его подробность оставалась яркой и живой, как кадры киноленты.
Когда я был младше, сон начинался с того, что тень разрывала соединявшие нас с ней нити, а заканчивался тем, что тень указывала мне на лес. В снах более поздних я преследовал тень через лес. Жуткие монстры срывались с нависающих скал, вгрызались в мои плечи и впивались зубами в шею. Спустя некоторое время я бежал из Вермонта. И до поры до времени непредсказуемость сна удерживала меня от того, чтобы рывком вынырнуть из него. До этого момента мой страх, помимо ощущения того, что я узнавал тех монстров, мучил меня. Непредсказуемость же как бы являла собой возможность победить монстров. Когда события сна достигали момента, что я вот-вот должен был спастись, – я просыпался.
Тем не менее сотни раз, прежде чем я высвобождался из кошмара, передо мной появлялась тень: либо стояла, привалившись к стволу дерева, либо качала ногой, сидя на нижней ветке. Иногда зависала в воздухе, картинно развалившись в ленивой позе, подперев рукой щеку.
– Все воюешь… – говорила тень. – Тебе не приходилось задаваться вопросом, где это кончится?
– Когда поймаю тебя, – отвечал я.
– Ты невнимателен. Я спросил: где это кончится, а не как.
– Это кончится здесь. – Хотя я указывал рукой на лес, я сомневался в сказанном.
– Это лучшее, на что ты способен?
– Да мне наплевать, где это случится.
– Динь-дон, – пропела тень. – Будет ли тебе наплевать, если это произойдет в лесу Джонсона, что сразу за городом под названием Мидлмонт, штат Вермонт?
– Нет. – Желудок мой словно облило холодом.
– Динь-дон. Мы хорошенько подумаем о возвращении в лес Джонсона, не так ли?
– Это не лес Джонсона.
– Динь. Полуправда. Вспомни-ка, что сейчас происходит. Ты же спишь. Откуда тебе знать – может мы сейчас в самой гуще того леса, где ты едва не покинул бренный мир. – Невидимая улыбка расплылась на невидимом лице – еще одна невозможная вещь, но именно так оно и было.
– Это совсем не похоже на лес Джонсона. – Винтом поднимавшийся от желудка холод царапнул легкие.
– Динь. – Тень вздохнула. – А разве у тебя никогда не возникало ощущение, что в снах одно превращается в другое, преувеличивается и усложняется до безумия? Что сны имеют тенденцию к сюрреальности?
– О чем ты?
– Мы с тобой приближаемся к тому, что тебе не раз приходилось видеть.
– Я не знаю, что…
– Динь-дон. Это уж точно.
Мне вспомнились темные контуры крыш над темным лесом.
– Что, не нравятся старые дома в лесу, а?
– Не напугаешь.
– Динь-дон, динь-дон! Последний раз ты искал не в том месте. Если когда-нибудь все же доберешься до правильного места, тебе будет грозить опасность узнать наконец, кто ты есть.
Как к крайнему средству, я прибег к старому утверждению:
– Такого «правильного» места нет.
– «Правильное» место – то место, в которое ты меньше всего хочешь попасть. Когда попадешь туда, ты будешь там, где меньше всего хочешь быть. Если ответишь на мой вопрос, я отвечу на твой.
– Валяй.
– На протяжении всей своей жизни тебя не оставляет ощущение потери чего-то исключительно важного. Если найдешь утерянное, сможешь ли ты после этого жить?
Даже полусумасшедший не станет отвечать на подобный вопрос – сразу вспоминались пословицы о деревянных пятаках[21] и котах в мешке. Тем не менее у меня само собой вырвалось «да», и было поздно говорить: «Задай другой вопрос».
– Теперь моя очередь.
– А я передумал. Извини, твоей очереди не будет, – сказала тень, сорвалась и улетела.
И вновь, будто мне опять двадцать лет, я последовал за тенью через густой лес. Нахальная тень летела над землей, я слышал ее «динь-дон», и насмешливые слова о сюрреализме, и намеки на дома в чаще, и парадоксы о настоящих правильных местах, «тот самый» вопрос, полет тени… Как дурак я гадал: «И это все? И больше ничего?»
Я сделал еще два-три шага в глубь леса и замер на месте, ошеломленный живой, ощутимой реальностью.
Солнечные лучи проникали сквозь полог листвы, шуршащей под легким ветром, и отливали желтые горячие монетки на пружинящей земле. Пьянящими, напоенными жизнью ароматами полнился теплый лесной воздух. Это не могло быть сном, потому что я не спал! Воздух вдруг потемнел до серебристо-серого. Глянув на небо, я увидел мутные облака в разрывах крон.
По листьям застучали редкие капли дождя, и я спрятался под раскидистым кленом. В двадцати – тридцати ярдах от меня участок леса оканчивался настоящей стеной мощных дубов, обозначающей границу луговины. Ударил гром, следом еще раз, и воздух наполнился хлопаньем крыльев. На полпути к краю леса стоял громадный дуб. Хлынул ливень. Я рванулся вперед, продрался сквозь заросли и спрятался под дубом. Легкий порыв ветра, как пульверизатор, покрыл меня водяной пылью.
Изломанная ветка молнии разорвала небо и озарила ландшафт. За мгновение ее вспышки я заметил, что подошел к краю леса ближе, чем мне поначалу думалось: всего футов двадцать оставалось между мной и широким полем, упиравшимся в шоссе. Краем глаза я заметил на излучине леса что-то необычное, тут же скрывшееся за пеленой дождя. Дорога, что шла за полем, вела в Эджертон, и я очень волновался за Стар, но гроза задерживала мое возвращение в больницу. Не дом ли я только что видел? Если бы хозяева позволили, я бы позвонил Кларку и попросил его заехать за мной по пути в больницу.
Другая молния расколола небо и распалась на части, которые окрасили воздух ослепительно белым, когда с шипением рванули к лесу. Я различил впереди высокий портик и каменный фасад с закрытыми ставнями окнами. Футах в ста за моей спиной раскаленная добела электрическая стрела влетела в лес Я услышал громкий треск – будто ломались огромные кости.
Затем снова шипение, еще одна ошеломляющая атака. Лучи молнии перечеркнули небо, ответвившись от ее центрального ствола, который нацелился в левую часть луговины, долю мгновения помедлил и изогнулся по направлению к лесу. Я почувствовал сильный запах озона за мгновение до того, как ослепительное копье, скользнув с вершины дуба, врезалось в знакомый мне клен. Он раскололся надвое и облился пламенем.
Вертикальная молния заполнила все светом. Устремившись к дому, она выполнила правый поворот и устремилась к той части леса, где прятался я. Для молнии она двигалась чересчур медленно, едва ли не с ленцой, и обдуманно. При этом сам ствол молнии оставался недвижим, в то время как ее «наконечник» тянулся вниз, вычерчивая зигзаги в темном небе. Я выскочил из-под дуба и припустил к опушке леса, и тут же заряд размером с локомотив едва не обжег мне спину, высосав из воздуха весь кислород. Я выбежал на открытый участок, и меня едва не сбил с ног жесточайший ливень, а в это мгновение молния взорвалась прямо напротив дуба. Не останавливаясь, я бежал до тех пор, пока не достиг каменной плиты под портиком.
Дождевая вода обильно стекала с моей разорванной одежды. Сомкнув пальцы на рукояти металлического дверного молотка, я постучал. Подождал немного, занес молоток для следующего удара
Щелкнул замок, скользнул в пазах засов. Мягкий свет пролился на порог.
– Простите, что потревожил, – сказал я открывшему дверь невидимому хозяину. – Я попал под дождь и подумал, может…
За спиной фигуры, одной рукой придерживающей дверь, просматривалась галерея со светящимися фарфоровыми светильниками на изящных боковых столиках. Свет похожей на сверкающий корабль люстры превращал стоявшего передо мной мужчину в безликий силуэт. Белый манжет, схваченный золотой запонкой, выглядывал из рукава серого костюма. Ногти его сверкнули.
– … вы позволите воспользоваться вашим телефоном?
Незнакомец отклонился в темноту, придерживая дверь, и я переступил порог. И тотчас почувствовал очень знакомое ощущение. Это чувство каждый раз шокировало меня сразу по пробуждении после ночных кошмаров. Дверь с грохотом захлопнулась. Резко щелкнул замок.
Мучительно знакомые глаза впустившего меня хозяина дома торжествующе сверкали; знакомый рот раскрылся в улыбке. Он отвесил мне иронический поклон. Несмотря на то что поразительная привлекательность стоявшего передо мной мужчины нисколько не напоминала мою собственную внешность, черты его лица – если рассматривать каждую по отдельности – непостижимым образом повторяли мои собственные. В сочетании же сходство исчезало. Его лоб, брови, глаза, нос и рот вместе с формой челюстей и скул создавали впечатление невероятной физической красоты. Словно я смотрел на то, как я мог бы выглядеть в случае наиудачнейшей генетической комбинации. Но этого человека и меня разделяло нечто большее, чем удача: тысячи миль жизненного опыта пролегли между нами. Он дальше ушел, он больше пережил, больше рисковал, больше выиграл – легко и просто он взял больше и сделал все это в инстинктивном, страстном порыве, не похожем ни на одно из известных мне чувств.
В окружении вульгарной роскоши своего жилища, противной мне по своей сути, передо мной стояла тень и смеялась над моей беспомощностью. Я закричал, вздрогнул и проснулся.
Когда я был младше, сон начинался с того, что тень разрывала соединявшие нас с ней нити, а заканчивался тем, что тень указывала мне на лес. В снах более поздних я преследовал тень через лес. Жуткие монстры срывались с нависающих скал, вгрызались в мои плечи и впивались зубами в шею. Спустя некоторое время я бежал из Вермонта. И до поры до времени непредсказуемость сна удерживала меня от того, чтобы рывком вынырнуть из него. До этого момента мой страх, помимо ощущения того, что я узнавал тех монстров, мучил меня. Непредсказуемость же как бы являла собой возможность победить монстров. Когда события сна достигали момента, что я вот-вот должен был спастись, – я просыпался.
Тем не менее сотни раз, прежде чем я высвобождался из кошмара, передо мной появлялась тень: либо стояла, привалившись к стволу дерева, либо качала ногой, сидя на нижней ветке. Иногда зависала в воздухе, картинно развалившись в ленивой позе, подперев рукой щеку.
– Все воюешь… – говорила тень. – Тебе не приходилось задаваться вопросом, где это кончится?
– Когда поймаю тебя, – отвечал я.
– Ты невнимателен. Я спросил: где это кончится, а не как.
– Это кончится здесь. – Хотя я указывал рукой на лес, я сомневался в сказанном.
– Это лучшее, на что ты способен?
– Да мне наплевать, где это случится.
– Динь-дон, – пропела тень. – Будет ли тебе наплевать, если это произойдет в лесу Джонсона, что сразу за городом под названием Мидлмонт, штат Вермонт?
– Нет. – Желудок мой словно облило холодом.
– Динь-дон. Мы хорошенько подумаем о возвращении в лес Джонсона, не так ли?
– Это не лес Джонсона.
– Динь. Полуправда. Вспомни-ка, что сейчас происходит. Ты же спишь. Откуда тебе знать – может мы сейчас в самой гуще того леса, где ты едва не покинул бренный мир. – Невидимая улыбка расплылась на невидимом лице – еще одна невозможная вещь, но именно так оно и было.
– Это совсем не похоже на лес Джонсона. – Винтом поднимавшийся от желудка холод царапнул легкие.
– Динь. – Тень вздохнула. – А разве у тебя никогда не возникало ощущение, что в снах одно превращается в другое, преувеличивается и усложняется до безумия? Что сны имеют тенденцию к сюрреальности?
– О чем ты?
– Мы с тобой приближаемся к тому, что тебе не раз приходилось видеть.
– Я не знаю, что…
– Динь-дон. Это уж точно.
Мне вспомнились темные контуры крыш над темным лесом.
– Что, не нравятся старые дома в лесу, а?
– Не напугаешь.
– Динь-дон, динь-дон! Последний раз ты искал не в том месте. Если когда-нибудь все же доберешься до правильного места, тебе будет грозить опасность узнать наконец, кто ты есть.
Как к крайнему средству, я прибег к старому утверждению:
– Такого «правильного» места нет.
– «Правильное» место – то место, в которое ты меньше всего хочешь попасть. Когда попадешь туда, ты будешь там, где меньше всего хочешь быть. Если ответишь на мой вопрос, я отвечу на твой.
– Валяй.
– На протяжении всей своей жизни тебя не оставляет ощущение потери чего-то исключительно важного. Если найдешь утерянное, сможешь ли ты после этого жить?
Даже полусумасшедший не станет отвечать на подобный вопрос – сразу вспоминались пословицы о деревянных пятаках[21] и котах в мешке. Тем не менее у меня само собой вырвалось «да», и было поздно говорить: «Задай другой вопрос».
– Теперь моя очередь.
– А я передумал. Извини, твоей очереди не будет, – сказала тень, сорвалась и улетела.
И вновь, будто мне опять двадцать лет, я последовал за тенью через густой лес. Нахальная тень летела над землей, я слышал ее «динь-дон», и насмешливые слова о сюрреализме, и намеки на дома в чаще, и парадоксы о настоящих правильных местах, «тот самый» вопрос, полет тени… Как дурак я гадал: «И это все? И больше ничего?»
Я сделал еще два-три шага в глубь леса и замер на месте, ошеломленный живой, ощутимой реальностью.
Солнечные лучи проникали сквозь полог листвы, шуршащей под легким ветром, и отливали желтые горячие монетки на пружинящей земле. Пьянящими, напоенными жизнью ароматами полнился теплый лесной воздух. Это не могло быть сном, потому что я не спал! Воздух вдруг потемнел до серебристо-серого. Глянув на небо, я увидел мутные облака в разрывах крон.
По листьям застучали редкие капли дождя, и я спрятался под раскидистым кленом. В двадцати – тридцати ярдах от меня участок леса оканчивался настоящей стеной мощных дубов, обозначающей границу луговины. Ударил гром, следом еще раз, и воздух наполнился хлопаньем крыльев. На полпути к краю леса стоял громадный дуб. Хлынул ливень. Я рванулся вперед, продрался сквозь заросли и спрятался под дубом. Легкий порыв ветра, как пульверизатор, покрыл меня водяной пылью.
Изломанная ветка молнии разорвала небо и озарила ландшафт. За мгновение ее вспышки я заметил, что подошел к краю леса ближе, чем мне поначалу думалось: всего футов двадцать оставалось между мной и широким полем, упиравшимся в шоссе. Краем глаза я заметил на излучине леса что-то необычное, тут же скрывшееся за пеленой дождя. Дорога, что шла за полем, вела в Эджертон, и я очень волновался за Стар, но гроза задерживала мое возвращение в больницу. Не дом ли я только что видел? Если бы хозяева позволили, я бы позвонил Кларку и попросил его заехать за мной по пути в больницу.
Другая молния расколола небо и распалась на части, которые окрасили воздух ослепительно белым, когда с шипением рванули к лесу. Я различил впереди высокий портик и каменный фасад с закрытыми ставнями окнами. Футах в ста за моей спиной раскаленная добела электрическая стрела влетела в лес Я услышал громкий треск – будто ломались огромные кости.
Затем снова шипение, еще одна ошеломляющая атака. Лучи молнии перечеркнули небо, ответвившись от ее центрального ствола, который нацелился в левую часть луговины, долю мгновения помедлил и изогнулся по направлению к лесу. Я почувствовал сильный запах озона за мгновение до того, как ослепительное копье, скользнув с вершины дуба, врезалось в знакомый мне клен. Он раскололся надвое и облился пламенем.
Вертикальная молния заполнила все светом. Устремившись к дому, она выполнила правый поворот и устремилась к той части леса, где прятался я. Для молнии она двигалась чересчур медленно, едва ли не с ленцой, и обдуманно. При этом сам ствол молнии оставался недвижим, в то время как ее «наконечник» тянулся вниз, вычерчивая зигзаги в темном небе. Я выскочил из-под дуба и припустил к опушке леса, и тут же заряд размером с локомотив едва не обжег мне спину, высосав из воздуха весь кислород. Я выбежал на открытый участок, и меня едва не сбил с ног жесточайший ливень, а в это мгновение молния взорвалась прямо напротив дуба. Не останавливаясь, я бежал до тех пор, пока не достиг каменной плиты под портиком.
Дождевая вода обильно стекала с моей разорванной одежды. Сомкнув пальцы на рукояти металлического дверного молотка, я постучал. Подождал немного, занес молоток для следующего удара
Щелкнул замок, скользнул в пазах засов. Мягкий свет пролился на порог.
– Простите, что потревожил, – сказал я открывшему дверь невидимому хозяину. – Я попал под дождь и подумал, может…
За спиной фигуры, одной рукой придерживающей дверь, просматривалась галерея со светящимися фарфоровыми светильниками на изящных боковых столиках. Свет похожей на сверкающий корабль люстры превращал стоявшего передо мной мужчину в безликий силуэт. Белый манжет, схваченный золотой запонкой, выглядывал из рукава серого костюма. Ногти его сверкнули.
– … вы позволите воспользоваться вашим телефоном?
Незнакомец отклонился в темноту, придерживая дверь, и я переступил порог. И тотчас почувствовал очень знакомое ощущение. Это чувство каждый раз шокировало меня сразу по пробуждении после ночных кошмаров. Дверь с грохотом захлопнулась. Резко щелкнул замок.
Мучительно знакомые глаза впустившего меня хозяина дома торжествующе сверкали; знакомый рот раскрылся в улыбке. Он отвесил мне иронический поклон. Несмотря на то что поразительная привлекательность стоявшего передо мной мужчины нисколько не напоминала мою собственную внешность, черты его лица – если рассматривать каждую по отдельности – непостижимым образом повторяли мои собственные. В сочетании же сходство исчезало. Его лоб, брови, глаза, нос и рот вместе с формой челюстей и скул создавали впечатление невероятной физической красоты. Словно я смотрел на то, как я мог бы выглядеть в случае наиудачнейшей генетической комбинации. Но этого человека и меня разделяло нечто большее, чем удача: тысячи миль жизненного опыта пролегли между нами. Он дальше ушел, он больше пережил, больше рисковал, больше выиграл – легко и просто он взял больше и сделал все это в инстинктивном, страстном порыве, не похожем ни на одно из известных мне чувств.
В окружении вульгарной роскоши своего жилища, противной мне по своей сути, передо мной стояла тень и смеялась над моей беспомощностью. Я закричал, вздрогнул и проснулся.
26
МИСТЕР ИКС
Выслушайте меня, о Обитающие Среди Звезд Создания, – это оказалось нелегко. И никогда не было легко, если уж Вы хотите знать правду.
Ни один смертный в моем положении, иными словами – никто, за исключением Его, о ком, как я теперь понимаю, Вы и не слыхали, не может понять мучений неуверенности, терзающих меня. О Великие Старейшие, если Вы вообще существуете, я требую Признания, соразмерного моему Служению. Если жизнь моя прожита не зря, я заслуживаю почетного Бессмертия. Перечень моих Тяжких Трудов должен быть выставлен в Великом Музее Старших Богов – назовем его, скажем, Музей Патриотов или Музей Славы. Там будет, если мне дозволено внести предложение, диорама, воссоздающая эти скромные апартаменты. Этот дневник нужно положить на макет моего стола. Я вижу там и копию меня самого (живую, если возможно), то склонившуюся в глубокой задумчивости над страницей, то стоящую в созерцательной позе у раковины. Необходима пояснительная табличка или просто текст в рамочке, но чтобы не менее восьми сотен слов. Я скромен. Припомните, если изволите, что Галилеянин представлен в произведениях искусства всего мира, и его образ есть в каждом христианском храме.
Неужели Вы в своей Уникальности ничего не знаете о Другом Парне? То есть при условии, если Вы на самом деле существуете, – может ли быть так, что Вы избрали Его до меня и преспокойно наблюдали, как дело оборачивается все хуже и хуже? Обратите внимание…
Даже у Иисуса, так бездумно идеализированного в программе занятий канонической воскресной школы, были периоды разочарований, сомнений и отчаяния. Как-никак, Он ведь тоже был наполовину человек! Даю голову на отсечение, Его душила мрачная, слепая ярость гораздо чаще, чем об этом рассказали Евангелии. Вот что мне хотелось бы знать: не задумывался ли порой Иисус о том, что все эти бредни о Мессии – заблуждение, иллюзия? И еще: видел ли Он сны?
Обладание сверхъестественными силами и бремя священной Миссии искупления мира то и дело ввергают Его в уныние. Чаще, чем простой смертный, Он переживает моменты духовного спада, когда Его эмоциональный пейзаж напоминает берег реки во время сильного отлива в пасмурный день. Старые автомобильные покрышки, обломки дерева и пара бутылок из-под пива там и здесь торчат из жидкой грязи. Все важнейшие источники утверждают, что подобные безрадостные периоды необходимы для духовной эволюции. Это не депрессия, это Темная Ночь души. Ставлю сто к одному – кто бы ни пытался поразмыслить над этим, неизменно находил единственный выход в том, чтобы победить свои сомнения верой.
И если Иисус ошибался, что говорить обо мне? Я знаю, но как же я могу быть уверен, что я в самом деле знаю?
Лет до двадцати эгоизм и пренебрежительное высокомерие к человеческим условностям оберегали меня от смущения и огорчения по поводу этих аспектов в произведениях Мастера. Видит Бог, мне хватало всего, чтобы быть счастливым. Сомнение подкралось на цыпочках и вползло в мою душу, когда я признал, что несколько рассказов Мастера оказались не на высоте. А некоторые и вообще откровенно слабые.
Я сказал себе, что, вероятно, Его антенна исказила сообщение и Он не оставлял работу, даже когда был не на той длине волны. Я уверял себя, что Он не различал правду и вымысел в своих собственных творениях.
Эх, теперь я уже почти готов допустить печальную вероятность: то, что я принял за Священное Писание, было лишь беллетристикой. В мои Темные Ночи Души я шептал себе: «Жизнь твоя – нелепая ошибка, и ты ничтожно мал, ты много меньше, чем ты думаешь».
Отягощенные страданием мысли оскверняют мой сон. Я вхожу в убогую комнату, где за письменным столом сидит с головой ушедший в работу мужчина. Изможденное лицо со впалыми щеками и дешевый костюм, знакомые по дюжине фотографий, выдают облик Мастера из Провиденса, и я иду к Нему. Наконец я стою перед Ним. И спрашиваю: «Кто я?» Он улыбается своим мыслям, а перо скользит по бумаге. Он не увидел или не услышал меня – меня здесь нет, я не существую.
Ни один смертный в моем положении, иными словами – никто, за исключением Его, о ком, как я теперь понимаю, Вы и не слыхали, не может понять мучений неуверенности, терзающих меня. О Великие Старейшие, если Вы вообще существуете, я требую Признания, соразмерного моему Служению. Если жизнь моя прожита не зря, я заслуживаю почетного Бессмертия. Перечень моих Тяжких Трудов должен быть выставлен в Великом Музее Старших Богов – назовем его, скажем, Музей Патриотов или Музей Славы. Там будет, если мне дозволено внести предложение, диорама, воссоздающая эти скромные апартаменты. Этот дневник нужно положить на макет моего стола. Я вижу там и копию меня самого (живую, если возможно), то склонившуюся в глубокой задумчивости над страницей, то стоящую в созерцательной позе у раковины. Необходима пояснительная табличка или просто текст в рамочке, но чтобы не менее восьми сотен слов. Я скромен. Припомните, если изволите, что Галилеянин представлен в произведениях искусства всего мира, и его образ есть в каждом христианском храме.
Неужели Вы в своей Уникальности ничего не знаете о Другом Парне? То есть при условии, если Вы на самом деле существуете, – может ли быть так, что Вы избрали Его до меня и преспокойно наблюдали, как дело оборачивается все хуже и хуже? Обратите внимание…
Даже у Иисуса, так бездумно идеализированного в программе занятий канонической воскресной школы, были периоды разочарований, сомнений и отчаяния. Как-никак, Он ведь тоже был наполовину человек! Даю голову на отсечение, Его душила мрачная, слепая ярость гораздо чаще, чем об этом рассказали Евангелии. Вот что мне хотелось бы знать: не задумывался ли порой Иисус о том, что все эти бредни о Мессии – заблуждение, иллюзия? И еще: видел ли Он сны?
Обладание сверхъестественными силами и бремя священной Миссии искупления мира то и дело ввергают Его в уныние. Чаще, чем простой смертный, Он переживает моменты духовного спада, когда Его эмоциональный пейзаж напоминает берег реки во время сильного отлива в пасмурный день. Старые автомобильные покрышки, обломки дерева и пара бутылок из-под пива там и здесь торчат из жидкой грязи. Все важнейшие источники утверждают, что подобные безрадостные периоды необходимы для духовной эволюции. Это не депрессия, это Темная Ночь души. Ставлю сто к одному – кто бы ни пытался поразмыслить над этим, неизменно находил единственный выход в том, чтобы победить свои сомнения верой.
И если Иисус ошибался, что говорить обо мне? Я знаю, но как же я могу быть уверен, что я в самом деле знаю?
Лет до двадцати эгоизм и пренебрежительное высокомерие к человеческим условностям оберегали меня от смущения и огорчения по поводу этих аспектов в произведениях Мастера. Видит Бог, мне хватало всего, чтобы быть счастливым. Сомнение подкралось на цыпочках и вползло в мою душу, когда я признал, что несколько рассказов Мастера оказались не на высоте. А некоторые и вообще откровенно слабые.
Я сказал себе, что, вероятно, Его антенна исказила сообщение и Он не оставлял работу, даже когда был не на той длине волны. Я уверял себя, что Он не различал правду и вымысел в своих собственных творениях.
Эх, теперь я уже почти готов допустить печальную вероятность: то, что я принял за Священное Писание, было лишь беллетристикой. В мои Темные Ночи Души я шептал себе: «Жизнь твоя – нелепая ошибка, и ты ничтожно мал, ты много меньше, чем ты думаешь».
Отягощенные страданием мысли оскверняют мой сон. Я вхожу в убогую комнату, где за письменным столом сидит с головой ушедший в работу мужчина. Изможденное лицо со впалыми щеками и дешевый костюм, знакомые по дюжине фотографий, выдают облик Мастера из Провиденса, и я иду к Нему. Наконец я стою перед Ним. И спрашиваю: «Кто я?» Он улыбается своим мыслям, а перо скользит по бумаге. Он не увидел или не услышал меня – меня здесь нет, я не существую.