Характеристика Тоби показалась мне необычайно меткой.
   – Куинни знала, как ухаживать за стариком, а Джой только и делала, что злилась да жаловалась. Ее россказни надо сто раз фильтровать.
   – Джой весит фунтов девяносто. А Кларенс – все сто пятьдесят. Каждый вечер она его купает в ванне.
   – Ловко.
   – Джой говорит, что унаследовала сверхъестественные силы от своего отца, однако все, что от тех сил осталось, уходит на то, чтобы вытащить Кларенса из каталки, опустить его в ванну, вымыть, вытереть и посадить обратно в кресло.
   – Надо отдать должное, ее истории становятся занимательнее.
   – Я видел, как она передвигает каталку одним только указанием пальца. А затем загибает палец вверх, и кресло приподнимается над полом и качается в воздухе. Кларенс от этого приходит в восторг и гулит, как ребенок.
   За толстыми стеклами очков глаза Тоби дважды открылись и закрылись, как оконные шторы. Я потянулся за бутылкой.
   – Это чертова идиотка Джой! – Тоби поднялся со стула и пошел за перегородку.
   Я услышал, как он проверил дверь, выходившую в проулок. Вернувшись, он достал из кармана «Кэмел», вытряхнул сигарету, изучил ее на предмет целостности. Прикурив, Тоби бухнулся на стул, откинулся на спинку и взглянул на меня.

34

   – Ты об этом пришел поговорить?
   – И об этом тоже.
   Он провел маленькой плотной ладонью по лицу:
   – С чего начинать-то?
   – Все знают больше, чем я. И все отказываются хоть что-то рассказывать.
   – Стар не хотела, чтоб ты знал об этих штучках.
   – О каких таких штучках?
   – Которые у вашей родни передаются по наследству, начиная от Омара и Сильвэйна. Ты слышал об Омаре и Сильвэйне?
   – О да, – кивнул я. – От Джой. Во всех подробностях.
   Слабый голос Джой зазвучал вновь: «Мои дедушки! Дедушками моими были оставшиеся в живых языческие боги, вполне возможно правившие в доминионах, однако заботившиеся лишь о богатстве и удовольствиях. Чтобы построить тот самый дом на Нью-Провиденс-роуд, Сильвэйн разобрал дом своих предков в Англии, привез на корабле все эти кирпичи да камни и сложил их заново, действуя в точности так, как строили в старину. С таким же успехом он мог бы все свои деньги спустить в унитаз. Мой батюшка был абсолютно таким же. C'estdommage[29]».
   – Могла бы из приличия и не распускать язык.
   – Мама же не захотела посвящать меня в семейную тайну. Вот Джой и посвятила.
   Тоби сделал еще глоток виски и прижал стакан к густым седым волосам на груди, торчавшим из расстегнутой рубашки.
   – Мама хотела уберечь тебя. И я бы сказал, ей это удалось.
   С удивлением я молча смотрел на него.
   Тоби поднял левую руку и перевернул ее ладонью вверх – дым сигареты вился вокруг пальцев. Жест его означал: нет проблем, все объясняется просто.
   – Ты был нормальным. Потому кое-чего тебе знать не полагалось.
   – Я был нормальным…
   – Когда Джой была ребенком, она, по-моему, орала как резаная, если ее вовремя не кормили, верещала так, что стекла едва не трескались… Что же до тебя – ты рос нормальным ребенком, за исключением разве что этих припадков. А припадки – явление довольно обычное. Кстати, как сейчас, бывает?
   Какие-то контуры понимания стали смутно формироваться у меня в голове.
   – Я всегда надеялся, что с возрастом это у тебя пройдет.
   – Тоби, вы только что сказали: «За исключением твоих припадков».
   – Ну, так было ж дело! Как раз в тот день, когда тебе исполнилось три годика.
   – Однако все считали, что со мной может произойти что-то другое. Вы все ждали, что я смогу заставить мебель летать по комнате.
   Хмурое и мрачное неодобрение будто съежило его лицо.
   – Мы говорим о том, что передается по наследству у Данстэнов. Когда это перешло ко мне, то выглядело достаточно обыкновенным, чтобы казаться нормальным. Так?
   – Тебя можно было и не обучать в колледже, – сказал Тоби. – Ты все схватываешь на лету.
   – Как много от Говарда перешло к Куинни?
   – Честно, говоря, жена моя много чего унаследовала от Данстэна. – Он отпил из стакана и улыбнулся своим мыслям. – Иногда она поднималась в воздух на пару футов над кроватью и зависала. И при этом крепко спала. Покрывало поднималось вместе с ней. Жуткое зрелище, скажу я тебе. И еще она видела людей насквозь. – Воспоминание заставило его рассмеяться. – В первый год после нашей свадьбы дважды совершенно независимо друг от друга две пары идиотов заваливались в наш магазин поживиться наличными. Они, видать, думали: что со старухи возьмешь, покажешь пушку, она и лапки кверху. Люди называют это «ошибкой в суждении». – Тоби хихикнул. – В ту же секунду, когда они заявляются, Куинни вытаскивает из-под прилавка ружье. Пугает до смерти этих малолеток. «Леди, – говорят они, – вы совершаете ошибку, уберите ружье, а то будет худо». Куинни им отвечает: «Если вы не умотаете отсюда до того, как я досчитаю до трех, вот тогда уж точно будет худо, да только вы не успеете узнать об этом». Больше никогда никаких проблем у нас с грабителями не было.
   – Вот молодец, – сказал я.
   – Куинни была чертовски талантлива. И не стала первоклассной сорокой-воровкой только из-за того, что руки у нее были на месте.
   – Вот как, – вставил я.
   Улыбка Тоби обнажила его выцветшие зубы.
   – Бывало, сидим на кухне, судачим о том о сем, Куинни за столом, напротив. Встаю, иду к холодильнику принести льда, например. Оглядываюсь – она скрывается через черный ход. Иду на кухню, ору: «Куинни!» Открывается дверь спальни, и появляется она с метелкой для пыли в руках. «Какого черта?» – говорю. А она: «На кухне над окном паутина, и, чтоб ты знал, метелка для пыли будет лежать в шкафу в спальне». Или, например, ты думаешь о покупке нового телевизора и вдруг выясняешь, что платить за него уже не надо, – согласись, чертовски удобно.
   – Таланты отца переходили по наследству по женской линии.
   Тоби наполнил стаканы.
   – Больше всего досталось Куинни, затем – Джой и Нетти. Мэй тоже перепало. – Он глянул на коллаж из обнаженных красоток на стене. – Когда Мэй было лет тринадцать, она как-то раз ехала по Вэгон-роуд – теперь это Кордуэйнер-авеню – на заднем откидном сиденье спортивного автомобиля Говарда. Куинни рассказала, что Мэй увидела двух девчонок, показывавших на нее пальцами из проезжавшего мимо автомобиля. Они якобы потешались над ней. Я, правда, всегда считал, что дело было не совсем так, поскольку выезд в город семейки Говарда не мог остаться без внимания. Я раз даже спросил Мэй напрямик, но толком ничего не добился. Что Мэй там померещилось, не знаю, но она так разбушевалась, что выдала настоящее шоу. По всей улице вылетели оконные стекла и взорвались шины автомобилей. Повредились телефонные линии. Кошмар, короче.
   Прозрачный голосок Джой прошелестел мне в ухо: «В итоге моя сестрица Мэй устроила настоящий погром на Вэгон-роуд, хотя, если послушать моего батюшку, так от Данстэнов в ней мало что было, а сестра моя эти его слова всегда воспринимала как ложь и мерзкую клевету.
   Дело в том, что, когда мы были молодыми девушками, к нам стал захаживать один джентльмен, проявлявший симпатию к Мэй. К несчастью, он оказался негодяем и попытался подчинить ее своей воле. Овладеть девушкой силой – вот что было у него на уме. Справиться с ним Мэй удалось, прибегнув к тому, что француз назвал бы forcemajeure[30]. В невероятном возбуждении и тревоге она пришла в тот день домой и сказала мне: Джой, мой молодой человек попытался овладеть мной. Я была так напугана, что нашла в себе силы собраться с духом и уничтожить моего ухажера – от него осталась ничтожная вонючая зеленая лужица.
   Как можно после этого заявлять, что в Мэй нет ничего от Данстэнов?»
   – Я что-то слышал о женихе, пытавшемся ее изнасиловать, – сказал я.
   – Ох уж эта Джой, – вздохнул Тоби. – Мы умолчим, так каменья возопиют.
   Я спросил, не знает ли он чего-либо об отце Стар.
   – Куинни говорила, отец Стар был барабанщиком в джаз-группе, но имени его не называла. Отсюда и музыкальные таланты Стар, говорила она. Я, знаешь, иногда подумывал, может, он тоже был кем-то вроде Данстэнов, барабанщик-то. И вот еще что: я всегда считал, что Этель Бриджес, женщина из Нового Орлеана, которая вышла замуж за Сильвэйна после убийства Омара, из той же породы. – Он ухмыльнулся мне. – Ты, кстати, тоже в музыке преуспел: я слышал, в Напервилле на гитаре играл, а?
   Стар разболтала Тоби о моем увлечении гитарой.
   – Да так, баловался, – пожал плечами я.
   – Пару раз сюда приходили клиенты с фотографиями больших джазовых оркестров, ну, Дюка Эллингтона или Бенни Гудмана, и на них были автографы музыкантов. Я сразу искал на этих фото барабанщиков и думал: если это ты, то знай, что дочерью своей, о которой ты и слыхом не слыхивал, можешь гордиться.
   – Красиво сказано, – сказал я, удивленный его сентиментальностью. – Похоже, люди заблуждаются относительно ростовщиков.
   – Хочешь, скажу, кто мы такие? Мы есть защита для людей, в защите нуждающихся. Или были таковыми, пока банки не начали раздавать направо-налево кредитные карточки.
   И тут, озаренный запоздалым пониманием, я воскликнул:
   – Бог ты мой! – Мороз побежал у меня по коже. – Только сейчас до меня дошло! Мама отдавала меня приемным родителям, чтобы уберечь от своей родни.
   – Ну да… – кивнул Тоби с таким видом, будто я заявил, что иметь кучу денег и жить в особняке было куда приятнее, чем нищенствовать в съемной квартирке, питаясь на продовольственные талоны.
   – Каждый раз, когда я возвращался домой, она, наверное, просила всех держать язык за зубами. Я не должен был ничего знать о Данстэнах.
   – Она хотела, чтоб ты жил как нормальный человек.
   – А теткам это очень не нравилось. Они не видели в этом смысла, потому что не понимали ее.
   Тоби положил локти на захламленный стол. Продолговатые выпуклые глаза его были удивительно ясными.
   – Все время, пока ты был маленьким мальчиком, моя жена и ее сестры надеялись: вот-вот ты хоть как-то продемонстрируешь, что в тебе есть от Данстэнов. Когда ты стал старше, а Стар продолжала настаивать на своем, это стало препятствием.
   – Вот почему я ни разу не был в Эджертоне после того, как мне исполнилось двенадцать. Она не доверяла Нетти и Мэй.
   Тоби разлил остатки виски – в основном в свой стакан.
   – Ну вот, самое время закругляться. Перед сном прими пару таблеток аспирина – Он улыбнулся мне. – Хочешь еще о чем-то поговорить?
   – Только об одном.
   – Валяй.
   – Перед самым нашим уходом из больницы Стар удалось сказать пару слов. О моем отце.
   Тоби медленно поднял голову.
   – Она назвала его имя: Эдвард Райнхарт.
   Шторы за толстыми стеклами очков медленно опустились и поднялись.
   – Родственники вашей жены хотят, чтобы я даже не задумывался об этом. Они что-то знают, но не говорят.
   – С чего ты взял? – спросил Тоби.
   – Стар жила с этим парнем до того, как выйти за него замуж. Нетти наверняка знала его имя.
   – Это ты так думаешь.
   – Тоби, вы тоже знаете его имя.
   – Изо дня в день ко мне приходит столько народу – разве упомнишь… – улыбнулся он.
   – Тоби, не надо…
   Он оттолкнулся от стола, поднялся, обошел его и остановился перед фотографией черноволосой женщины, поддерживавшей ладонями свои груди, как чуть сдутые пляжные мячи.
   – Не думай только, что я придурок, проведший всю свою жизнь за этим прилавком. В сорок шестом, через год, как я демобилизовался, у меня был белый «кадиллак» с откидным верхом и семь тысяч баксов на счете в банке. Солидные люди приглашали меня в гости, обращались со мной, как с родным. Однажды я убил человека, потому что он не оставил мне выбора, и отсидел семь месяцев в Грин-хэвене за дело, в котором, по сути, был виновен кое-кто другой. Тоби Крафт – это тебе не Кларк Рутлидж.
   – И где-то на том этапе вы познакомились с Эдвардом Райнхартом?
   Он вперил в меня взгляд сквозь толстые стекла очков.
   – Это имя ты услышал от Стар?
   – Сршнно верно. – Язык подвел меня, и я попробовал еще раз: – Совершенно верно.
   Заглянув в свой стакан, я заметил, что виски там осталось на полдюйма.
   – Сдается мне, я кое-что припоминаю. – Последовала многозначительная пауза. – Может, после похорон поработаешь у меня недельку? Сто баксов в день. Наличными.
   – Баш на баш?
   – Да нет, просто предложение.
   – А по-моему, баш на баш. Ну да ладно, согласен, – кивнул я.
   Тоби сделал вид, что пытается вспомнить.
   – Лично с этим Райнхартом я не был знаком, но такое впечатление, что где-то мы с ним пересекались. Ей-богу, никак не припомню. Но есть человек, который, возможно, тебе в этом поможет. – Он сел за стол, вытянул из бумажной неразберихи ручку и стопку записок-наклеек. Затем нацелился на меня указательным пальцем. – Я тебе ничего не говорил.
   – Понял, – сказал я.
   Тоби что-то нацарапал на листке, оторвал его, сложил пополам и протянул мне.
   – Положи в карман. Завтра утром прочти и подумай, что будешь делать. Вижу, ты решил старое помянуть – ну что ж, давай…
   Кабинет раскачивался, как палуба корабля.
   – Hasta la vista, – сказал на прощание Тоби и, тоже качнувшись, встал из-за стола.

35

   Все было хорошо, пока я не услышал пронзительные звуки музыкального автомата. Чем дальше я шел – не сказать, чтоб очень уж нетвердой походкой, – тем громче они становились и тем больше меня раздражали и наконец обрушились на меня завываниями Уитни Хьюстон о вечной любви, а комбинация выпитого алкоголя и ночного воздуха нанесла удар по нервной системе. Словно боковым течением, меня повлекло поперек тротуара, прямо передо мной вдруг нарисовался фонарный столб, и я обеими руками поспешил ухватиться за него, пока он, не дай бог, не исчез.
   Так и стоял я, пока тротуар не перестал опрокидываться на меня. Затем побрел сквозь толпу с помощью какого-то джентльмена, подхватившего меня под локоть и придавшего мне направление куда-то на юг. Молодые и пожилые женщины провожали меня полными сочувствия взглядами со своих верандочек. Наконец я добрался до Мерчантс-парка, доковылял до ближайшей скамейки, рухнул на нее и забылся сном.
   Очнулся я с тяжелой головой и резью в животе. Уличный фонарь освещал слова, выгравированные на табличке над входом первого дома по этой улице: «Дом Кордуэйнера». Я поджал колени к животу, и боль в желудке вдруг обрела физическую форму и устремилась наружу. Кварта водянистой красно-коричневой жидкости выплеснулась на асфальт.
   Было одиннадцать тридцать пять вечера. В забытьи на скамейке я провел по меньшей мере полтора часа. Вряд ли Нетти и Кларк успели заснуть, и пробраться к себе в комнату незамеченным мне наверняка не удастся, а непрезентабельный вид мой не оставлял никакой надежды пройти их инспекцию. Мне было необходимо прополоскать рот и выпить как можно больше воды. В дальнем конце парка виднелся внушительных размеров питьевой фонтан.
   Гранитная чаша плавно переходила в высокий восьмиугольный пьедестал. Я отыскал медную кнопку сбоку чаши и сполоснул рот, большими глотками напился воды, умыл лицо, потом глотнул еще воды. Опустив глаза, я заметил на пьедестале надпись: «Великодушный дар Стюарта Хэтча. Здесь, у вод вавилонских, обретите покой. 1990».
   У меня был час свободного времени, и его надо было чем-то заполнить. Я расправил галстук, застегнул пиджак моего лучшего синего костюма и относительно твердой походкой направился из парка в поиск по сияющему в ночи Эджертону.

36

   Две улицы, ярко освещенные неоновыми рекламами и бегущей строкой над входом в театр, уходили на восток от Честер-стрит. Жирная малиновая стрелка вспыхивала, как неоновый палец. Темно-красная вертикальная строчка с ошибкой «Отел Париж» светилась над дверью из дымчатого стекла. Люди группками по три-четыре человека, в большинстве мужчины, слонялись по улицам.
   Слева от меня – Нижняя улица, справа – Евангельская. Я направился по второй, потому что до нее было ближе, и, прежде чем сделал пару шагов, внимание мое привлекла бронзовая табличка в виде завивающегося листа пергамента. В самом верху свитка стояли слова «Старый город». Я подошел поближе, чтобы прочитать надпись:
   «На этом самом месте был заложен центр города Эджертона, штат Иллинойс, важного пункта торговли и отдохновения для всех, кто путешествовал по реке Миссисипи. Спонсором реставрационных работ является мистер Стюарт Хэтч».
   Единственные признаки реставрации я разглядел на Евангельской: уличные фонари (два на весь квартал), белые стеклянные шары которых были выполнены в стиле ар-деко. Здания, бары, кинотеатры, магазины спиртных напитков, отели для залетных клиентов и многоквартирные дома, сдаваемые в аренду, – у всего этого, казалось, был виноватый вид, будто они ждали, что вот-вот явится полисмен и призовет их к порядку. Неоновые отблески падали на грязный кирпич и изъеденное временем дерево стен. Двери баров открывались и закрывались, заглатывая и выплевывая мужчин в заношенной одежде. Люди, одетые почище, прогуливались по тротуарам. Кое-где на лужайках перед домами сидели в дачных креслах местные жители, наслаждаясь прохладным ночным воздухом.
   Чуть впереди парочка, словно сошедшая с рекламы мыла без химических добавок, обогнула на своем пути пьянчужку, подпиравшего стену у входа в бар. Похожий на хорька тип с козлиной бородкой, одетый в черную кожаную жилетку, показался мне знакомым; он шмыгнул у парочки за спиной и метнулся через улицу.
   Проводив «хорька» взглядом до тех пор, пока он не исчез из виду в мерцающем неоном проулке, я понял, что очутился в районе, представлявшем собой остатки тех самых распутных кварталов, – о них мне рассказывал дядя Кларк. Вот он, пережиток Эджертона, где моряки и пассажиры пароходов сходили на берег, чтобы делать ставки, изумленно глазеть на танцующих медведей и двухголовых козлов на ярмарочной площади, протягивать ладони гадалкам и терять срезанные кошельки. По сути своей город не изменился – по крайней мере, если вы стояли на улице Эджертона моих прапрапрадедов в ночь с пятницы на субботу.
   Я пересек улицу и пошел в направлении проулка, в котором скрылся хорек в кожаной жилетке.

37

   Через несколько секунд после того, как я вошел в проулок, я понял, что существовало два Старых Города: один включал в себя районы Евангельской и Нижней улиц, а второй – отдельный Старый город – прятался за первым. Это был лабиринт извилистых улочек, разветвлявшихся на более узкие и темные проходы, а те, в свою очередь, тоже разветвлялись и неожиданно сворачивали к крошечным, с почтовую марку, площадям на пути к темным тупикам либо к одной из более широких улиц. Филантропия Стюарта Хэтча не дотянулась до Старого города, и фонари в таких безлюдных местах, как Голубиная улица, куда я свернул, представляли собой простые стеклянные светильники с лампами на макушках железных столбов, которым было лет семьдесят как минимум. Каждая третья-четвертая лампочка была разбита, но местные неоновые вывески и освещенные окна щедро заливали светом узкие переулки.
   От следующего угла проулок продолжался темными витринами магазина и брошенными зданиями. Я свернул направо в Кожевенную, где яркое освещение навело меня на мысль о стриптиз-клубах и массажных салонах. Свет лился из широких окон прачечной самообслуживания: полдюжины уставших женщин скучали в ожидании на скамеечках перед крутящими белье машинами.
   С Кожевенной я свернул на Рыбную, потом – на Лавандную, Малиновую, Хлебную, Паточную и Восковую. Когда за спиной у меня осталась Хлебная, я окончательно убедился: за мной кто-то идет. Тихие шаги преследовали меня и по Паточной, и по Восковой, хотя, оглядываясь, я не видел никого. Восковая выходила на Телячий двор, где, освещенный светом из окон отеля «Медная голова», стоял фонтан без воды. Обойдя его кругом, я вышел на Реповую, миновал бар «Только у нас» и вновь услышал за спиной шаги. Я оглянулся и успел заметить темную движущуюся тень. Сердце, словно споткнувшись, пропустило удар, а тень растаяла.
   Прибавив шагу, я поспешил по скользкому булыжнику и вновь окунулся в суету Евангельской улицы. То, что я увидел на другой ее стороне, объяснило, где я находился.
   На улице, у стеклянных дверей двухэтажного бара, вороватый тип, за которым я пошел в переулки Старого города, весь подергиваясь, что-то объяснял коренастой блондинке в наполовину расстегнутой джинсовой куртке. Это была Кэсси Литтл, возлюбленная Кларка Рутлиджа, а хорька звали Френчи Ля Шапель. Обоих я видел в отделении интенсивной терапии больницы Святой Анны. Сияла ослепительно розовая вывеска над входом в бар «Спидвей».
   Чья-то рука сомкнулась на моем левом локте, и я услышал сиплый шепот:
   – Слышь, приятель, не знаю, как насчет мозгов, но смелости тебе не занимать.
   Взъерошенный старикашка рядом со мной ухмыльнулся, видя мое удивление. Сальные завитушки выбивались из-под плоской шляпы, впалые щеки серебрились седой щетиной, от него за версту разило перегаром.
   – Пайни Вудз, – сказал он. – Помнишь меня?

38

   – Да не было меня здесь в четверг вечером, – ответил я. – Но о вас я слышал от моего дяди Кларка.
   – Лучше б тебя здесь не было сейчас, давай, сваливай скорее обратно через Реповую.
   Он показал на собравшихся перед баром четверых мужчин с каменными физиономиями, в рубашках поверх обтянутых футболками мощных торсов. Видом своим они напоминали деревенскую шпану, совершенно не изменившуюся с тех пор, как им стукнуло шестнадцать. Кэсси Литтл скрылась в баре, а хорек еще раз продемонстрировал свое умение испаряться. У троих парней были бейсбольные биты. Я позволил Пайни утянуть меня назад в переулок.
   – Это, похоже, мои давешние партнеры по покеру? – спросил я.
   – Ага, и с ними Стэджерс. – Пайни сделал шаг, заслонив меня. – Это опасные ребята, из Маунтри.
   – Который Стэджерс? – спросил я, глянув через его плечо.
   – Тот, что в солдатских штанах.
   Тот, что в солдатских штанах, обладал порочным щербатым лицом человека, которого не оставляет чувство глубокого разочарования в том, что, как выясняется, не он правит этим миром. Стэджерс хлопал в ладони, отрывистым рыком отдавал приказы и, несмотря на свое брюхо, выглядел так, будто провел рабочий день, дробя камни кувалдой.
   – Похоже, ребята собираются поразмяться. Глянь-ка напоследок еще разок.
   – Мне показалось, кто-то следил за мной, – сказал я ему.
   – Я ж говорю, ты везунчик. Хочешь, чтоб везло и дальше, сматывай из Хэтчтауна, быстро.
   Я поспешил назад, на Телячий Двор. На его левой стороне и слева от Восковой в глубь Хэтчтауна уходила Смоляная. Я побежал по ней в надежде, что она выведет меня куда-нибудь в район Тросовой улицы и ломбарда Тоби Крафта.
   Смоляная соединялась с Паточной вереницей полуразвалившихся домов, источавших запахи аммиака и гниющих яблок. И тут я вновь услышал приближающиеся шаги. Перебежав на другую сторону, я потрусил по темной извилистой Смоляной дальше. В звуке шагов моего преследователя торопливость пугала куда меньше, чем взвешенная осторожность. Навозная пересекала Смоляную, но… к черту Навозную. Включи-ка воображение. Добравшись до Лавандовой, я взглянул налево. Два малолетних оборванца, словно с фотографии трущоб Нью-Йорка тысяча восемьсот девяностых годов, внимательно разглядывали меня из проема двери заброшенного здания. Справа от меня из окна обувной мастерской донесся пронзительный женский смех. Я услышал приближающуюся из-за угла здания тяжелую поступь. Кто бы оттуда ни появился первым, это точно будет один из приятелей Стэджерса.
   Два моих вероятных противника приблизились, один – сзади, другой – справа, от Лавандовой. И тут один из мальчишек незаметным и стремительным взмахом показал большим пальцем себе за плечо, отступил назад, и я прыгнул в проем двери – в пахнувшую лавандой темень.
   Из трещин выходившей на улицу стены тянулись ленточки рассеянного света. У другой стены, укрытые ворохом одеял, спали несколько мальчишек. Я осторожно крался, пытаясь отыскать достаточно большую трещину, чтобы понаблюдать за улицей. Мой спаситель продвигался следом.
   – Это они за тобой?
   – Спасибо, выручил.
   – Спасибо на хлеб не намажешь.
   Я вытащил банкноту из кармана, подержал ее перед тускло мерцающей четвертьдюймовой трещиной, высветив замкнутое лицо Джорджа Вашингтона, и дал доллар мальчишке.
   – Хотят отбуцкать?
   Присев на корточки, я прижался глазом к трещине.
   – А еще доллар дашь?
   Я дал ему еще доллар.
   Откуда-то из глубины склада долетел шепот:
   – Спрячь его у Живодера, Нолли.
   Я смотрел в щель – переулок пока пуст, однако приближающиеся тяжелые шаги – топ, топ, топ – были уже отчетливо слышны. Мальчишка лег рядом и прижался глазом к соседней трещине.
   – Говорят тебе, уведи его к Живодеру.
   Обтянутое футболкой пузо и сжимающая бейсбольную биту мощная рука попали в поле моего зрения. Мужчина приостановился, оглянулся на здание на противоположной стороне переулка, затем взглянул на заброшенный склад лаванды, пристукнул битой о булыжник мостовой.
   – Здесь мужик не проходил?
   Остававшийся в дверях второй мальчик в дверях сказал: