— Сейчас? — изумилась Соня.
— Сейчас. Это очень важно.
— Что-то случилось?
— Объясню, когда увидимся. Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером.
— Ты извини… — сказала Соня в трубку. — Я не могу сейчас… Я завтра к тебе приеду, днем… Ладно?
Конечно, куда же на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного?
Он бросил трубку, не ответив.
И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался — так это Соня.
Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он — пятиюродный кузен.
— Сейчас. Это очень важно.
— Что-то случилось?
— Объясню, когда увидимся. Кажется, она почувствовала в его голосе что-то необычное. Максим услышал, как она переговаривается с Пьером.
— Ты извини… — сказала Соня в трубку. — Я не могу сейчас… Я завтра к тебе приеду, днем… Ладно?
Конечно, куда же на ночь глядя? Как же бросить Пьера, бедного, исстрадавшегося в тюрьме Пьера, одного?
Он бросил трубку, не ответив.
И тут же пожалел. Он был не прав и груб с нею. Если кто и исстрадался — так это Соня.
Ну и пусть там сидят, обмениваются своими переживаниями. На то они и супруги. А он — пятиюродный кузен.
Глава 33
Соня вошла с легкой настороженностью во взгляде, которая не скрылась от Максима за ее приветственной улыбкой.
— Что стряслось? — начала она, стягивая перчатки. — Ты в порядке? — расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. — У тебя проблемы?
Что-то новое появилось в ней. Она выглядела свежей, на щеках играл легкий румянец, и от нее исходила непривычная энергия. Максим снова подумал, что эта хрупкая и как бы инфантильная женщина — на самом деле до удивления сильна. И кошмарная история с Этьеном, из которой она вышла победителем, причем сама, без всякой посторонней помощи и опеки, на которую она обычно полагалась, помогла ей самой ощутить и осознать свою силу.
— Садись, — ответил ей Максим и протянул белый свиток. — Читай.
Она читала, а он следил за выражением ее бледнеющего лица, за тем, как меняется цвет ее глаз, как гаснет искрящийся янтарный отблеск и черные зрачки, расширяясь, затапливают ее карие глаза, как ночь.
Дочитав, Соня подняла на него мучительный взгляд. В глазах дрожали слезы и, накапливаясь, двумя мокрыми дорожками поползли по бледным щекам. Они молчали, Соня смотрела в пол, слезы сохли на ее щеках.
— Спасибо тебе, — наконец произнесла она.
— Пока еще не за что, — ответил Максим и потянулся за кисетиком, который лежал на столике. Растянув горлышко, он аккуратно высыпал камни на стол. Соня следила завороженно. Максим пальцем вывел из кучки, словно фишки, два бриллианта и подвинул их Соне:
— Это тебе.
Она вскинула на него глаза, взяла бриллианты ,и стала разглядывать их на свет, медленно проводя и разворачивая камни перед глазами. Это было так похоже на его сон, что Максиму сделалось не по себе.
— Спасибо тебе, — сказала Соня, — за то, что ты дал мне прочитать папино письмо. Ты ведь имел полное право этого не делать, оно адресовано тебе… Это я не могу принять, — она протянула ему камни. — Но все равно, спасибо за жест.
— Это не мой жест. Это жест Арно, который он хотел сделать и не сделал.
Считай, что это его завещание.
— Нет.
— Соня, не может быть и речи, чтобы ты не взяла эти камни. Ты должна это сделать.
— Ничего я не должна… А что ты, собственно, такими ценностями кидаешься? Тебе не жалко? Или ты такой бессребреник, Робин Гуд, защитник вдов и сирот?
— Не то чтобы очень. Честно говоря, если бы тут было всего два бриллианта, то я бы вряд ли их тебе отдал. Но их тут еще много, и еще рубины…
— Они дешевле бриллиантов, — практично заметила Соня.
— Не важно. Если на два таких бриллианта Арно сумел купить фирму для Мадлен… То мне тоже хватит. Возьми камни, Соня. Это в память о твоем отце. Он все-таки был верным Хранителем «русского наследства», в конце концов, он имеет право на вознаграждение.
Соня молчала.
— Пожалуйста, — попросил ее Максим, — возьми. Это не мой подарок, понимаешь, это не от меня! Это от твоего папы подарок.
— Откуда ты такой, — сказала она медленно, — откуда ты такой взялся?
Она подошла к нему, обвила его шею руками и, глядя прямо в его глаза, отчего Максим моментально обомлел, прошептала срывающимся голосом:
— Почему ты такой, зачем ты такой…
Уткнувшись лицом в его шею, она что-то произнесла — неразборчиво и глухо. Максим не расслышал, но переспрашивать не было смысла, и он только прижал Соню к себе — ворох душистого черного шелка, через прохладу которого под его руками медленно проступает тепло ее тела.
Соня в ответ стиснула его шею еще крепче и стала покрывать поцелуями все, до чего могла дотянуться.
Максим гладил и перебирал ее волосы, целуя душистые пряди, и молчал, сопротивляясь поднимавшейся в нем фразе, совершенно дурацкой фразе, которую даже за шутку трудно было бы выдать — до того она была дурацкая… И все-таки выдохнул:
— Поехали со мной… Я теперь смогу обеспечить тебе… — Он замолчал, заливаясь краской. Было стыдно за произнесенные слова. Не потому, что он считал их не правильными — нет, суть их была абсолютно уместна. Но произнести это было чудовищно неприлично, бестактно!
Соня замерла под его руками и вдруг тихо рассмеялась ему куда-то в ключицу. Отстранившись от него, она пытливо заглянула в его лицо и спросила мягко:
— Ты тоже думаешь, что меня можно купить? Максим промолчал, злясь на себя. Он хотел было спросить, что означает слово «тоже», но не посмел. Только еще больше разозлился.
— Ты думаешь, что меня с Пьером удерживает его богатство? — продолжала Соня. — Это не так.
— А что же?
— Наши отношения…
— Брось, Соня. — Максим разнял руки, все еще ее обвивавшие, и нервно прошелся по комнате. — Ты же любишь меня. — Он развернулся к ней всем корпусом и посмотрел в упор. — Ведь так?
— Я точно не знаю, что называется этим словом — любовь… — ответила она ему медленно. — Но, наверное, то, что я испытываю к тебе, можно так назвать… Но только ты не понимаешь…
— Чего? — резко перебил ее Максим. — Что ты любишь одного, живешь с другим, встречаешься с третьим?
— Не надо так злиться. Послушай… Перестань на меня нападать.
— Ты меня любишь, ведь так?
— Максим, оставь это. Прошу тебя.
— Ты меня любишь? Да или нет?
— Я устала. Ты бы подумал на секунду, что я пережила за эти две недели… Не мучай меня.
— Да или нет?
— Да. — Соня спокойно посмотрела ему в глаза.
— Но для тебя это ничего не значит?
— Максим, а ты меня любишь?
— Ты разве не видишь? Ты разве не знаешь?
— Ответь, пожалуйста.
— Люблю. Схожу с ума. Уже сошел.
— И знаешь, почему?
Максим не понял вопроса и смотрел на Соню недоумевающе.
— Потому что я тебе не принадлежу. Потому что обстоятельства образовали между нами непреодолимую дистанцию. Ту самую, которая тебе нужна, чтобы любить… Ты человек, которого влекут имиджи, образы, маски… В них тайна — и она тебя притягивает, интригует. Наличие дистанции эту тайну поддерживает.
Сближение же гасит образ… И женщина без этого флера тайны, женщина вне имиджа, вне роли тебе неинтересна. Ты настоящий режиссер, ты не только мыслишь образами — ты ими живешь…
Максим смотрел на нее во все глаза. Эта маленькая девочка, эта прелестная Соня говорила ему вещи, которых он никогда не слышал о себе и меньше всего ожидал услышать от нее… И, кажется — он еще не знал до конца, — это было похоже на правду… В изящной головке, оказывается, кое-что есть.
— Представь себе, — говорила Соня, улыбаясь и обнажая свои расставленные зубки, — представь меня дома у плиты в грязном фартуке или за глажкой твоих рубашек: я ведь перестану существовать. Я перестану быть Соней, я стану просто женой… А ты начнешь гнаться за другой тайной, искать новый образ.
— Не правда! — сказал Максим.
Но он был не уверен, что это действительно была не правда. Если вдуматься… То, во всяком случае, женщины, которые могли ему обеспечить надежный тыл в плане быта и даже душевного комфорта, — его никогда не интересовали… Меньше всего он искал себе жену. Влекли к себе надменные эгоистки, вампиристые вакханки, полубезумные истерички, заумные синие чулки — все, что необычно, все, что было новым образом, новым амплуа на его сцене…
— Быт разрушает тайну, — продолжала Соня. — И дело не в том, сколько этого быта. При наличии денег — а ты у нас теперь богатый — его можно свести к минимуму. Просто если с тобой просыпаться вместе каждый день, ты перестанешь воспринимать целостный образ…
— Откуда ты все это знаешь? С чего ты взяла?
— Я вижу твои глаза. Они следят за жестом, за позой, за выражением лица… И когда жест или поза удачны, когда они хороши с режиссерской точки зрения, тогда твой взгляд становится завороженным, восхищенным, тогда в нем вспыхивает желание… Ты говоришь, что я играю свои маленькие представления…
Я много думала над твоими словами: они мне помогли лучше понять себя. И ты прав, это именно так. Но я свои маленькие представления играю когда хочу, перед кем хочу и как хочу. И я не смогу играть роли всю свою жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Даже для тебя.
Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь — ни ее, ни Пьера, что… Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой.
— В жизни существует проза, — говорила Соня. — Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем… Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений — и весьма скорый, как я думаю, — не устраивает.
Соня помолчала и добавила:
— А с Пьером — я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно: некрасивой, больной, усталой, старой — у меня всегда есть его любовь.
Всегда.
— Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил!
Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия.
— Соня, Сонечка, ты, может, и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя… — терся он своей щекой о ее лицо. — Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю — я люблю тебя!
Соня выскользнула из его рук.
— Я тоже люблю тебя, — сдержанно сказала она, — и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила…
Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, — добавила она, глянув на него исподлобья. — Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить.
— Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, — горько съязвил Максим.
— Значат.
— Что, например?!
— Очень много… Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем…
— Поделись секретом: как тебе удается с этим всем" совладать? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю — и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь — но я тебе не нужен. Как это у тебя получается?
— Есть в жизни другие вещи, не менее важные…
— Твой драгоценный покой, — с горечью подытожил Максим. — Снова покой.
Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей… Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер.
Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила.
— Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.
Максим не шелохнулся. Руки в карманах, глаза — в темное окно. Подождав, Соня продолжила, обращаясь к его спине:
— Я трусиха, Максим. Мне нужна любовь, но такая, которая не кончится завтра.
— Ты это уже говорила, — бросил через плечо Максим.
— Да… Но я пытаюсь объяснить тебе одну вещь, которой я боюсь больше всего на свете… За словом «покой» стоит другое слово… — «одиночество». Я очень боюсь одиночества. Наверное, комплекс детства. Говорят, так бывает у детей, которым родители мало уделяли внимания… Пьер любит меня не просто как женщину. Мужчина обычно любит как: одну женщину любит «больше жизни», на других посматривает — вроде примеряет их к себе… Понимаешь ли ты меня? — сказала она жалобно, чувствуя, как ее слова падают в молчаливое оцепенение Максима без малейшего всплеска ответной реакции. — Мне так трудно выразить свои мысли…
Как будто допускает — мужчина этот — возможность сменить однажды свою женщину.
На другую, лучшую. Или просто другую… Я знаю, о чем говорю, поверь. Я это видела. Так менял своих жен Вадим. И папа был такой же… И ты — ты такой же.
Она помолчала, ожидая реакции. Но Максим не обернулся.
— Мы, пожалуй, все такие, — добавила Соня. — Многие, по крайней мере.
Но Пьер — не такой. Он меня любит по-другому, он любит меня, как любят родных, как любят мать, сестру, дочь… Ты меня понимаешь, правда ведь?
Соня снова несколько мгновений посозерцала безответную спину.
— Я у него одна. Одна и навсегда. Без всякой возможности, даже подсознательной, меня сменить! Как родственницу. Никто же, в самом деле, не станет присматриваться к другим женщинам с мыслью: мне моя мать надоела, сменю-ка я ее! Или: моя дочь плохо учится в школе, найду-ка я себе другую…
Нет, такая мысль никому не придет в голову. Родственников не меняют. К ним приспосабливаются, приноравливаются, прощают им недостатки… А вот жену или мужа — пожалуйста, сменить не проблема. Не стоит и напрягаться, делать усилия, чтобы сохранить любовь… С этой перспективой и женятся. И если не разводятся позже, то только из-за страха делить детей и, в особенности, имущество…
Зависла пауза, но Максиму было страшно повернуться. Это был конец, совершенно очевидно — конец; но все еще не хотелось, чтобы она ушла, все еще не хотелось, чтобы затих звук ее голоса… То, что она сказала ему, было правдой, но… Но он, Максим, был больше, глубже того, что увидела и поняла в нем Соня.
И Соня — была глубже, больше того, что успел разглядеть в ней Максим. И это откровение делало ее еще более притягательной, еще более мучительной…
Недоступной. Безнадежной. Между ними стоял Пьер. Хотя нет, не только он. Сама ситуация, разность стран, характеров, судеб разделяла их… — какая разница в конечном итоге что! Суть в том, что не быть им вместе. Ни любовниками, ни супругами…
— Конечно, в такой любви не хватает романтизма, — продолжала Соня, — не хватает пряности, поэтому, наверное, меня так тянет к тебе… Как все легко объясняется, и как трудно все это прожить!..
Он заметил, что стекло покрылось испариной от его дыхания, и протер его рукавом. И, словно вспугнутое его движением, внизу что-то отпрыгнуло в тень на противоположной стороне улицы. В глубокой черной тени надвинувшейся ночи нельзя было ничего разглядеть, но Максим подумал: Пьер.
Ему вдруг стало смешно. Пьер здесь, под окнами, он был почти уверен в этом. Следит за своей женой. Ревнует. Не доверяет. В то время как она поет ему дифирамбы… Максим улыбнулся. Вот оно, слабое звено в их союзе: ревность. Она оскорбительна. И она рано или поздно разрушает отношения. И тогда… Может быть… В конечном счете вся эта сцена из «Онегина», все это «но я другому отдана и буду век ему верна» — всего лишь еще одна роль…
— Еще не все потеряно, — сказал он неожиданно легко, почти игриво, вглядываясь в черную тень, пытаясь уловить в ней очертания высокой худой фигуры Сониного мужа. — Я исправлюсь!
Он повернулся к Соне с улыбкой.
Его улыбка осталась без ответа. Соня молчаливо, почти сурово встретила его взгляд и встала с кресла.
«Роль», — заверил себя Максим, не сумев сразу согнать с лица улыбку, которая сделалась вдруг фальшивой. Соня медленно обошла столик и приблизилась к Максиму. «Впрочем, я, кажется, тоже играю здесь роль. Клоуна».
— Папа хотел взять для меня эти бриллианты оттого, что он боялся за меня… Что у меня нет ничего своего… И в случае, если я уйду от Пьера…
Она раскрыла ладонь И протянула ему камни.
— Забери их. Они мне не понадобятся. Я никогда не уйду от Пьера.
Не дожидаясь ответного жеста, Соня быстро положила камни на стол, резко повернулась и пошла к выходу.
— До завтра, — сказал, глядя на ее стриженую шейку, Максим.
Соня остановилась, обернулась, посмотрела на него погасшим, усталым взглядом и молча кивнула ему. Понятно, завтра похороны.
Но Максим не об этом… Она снова двинулась к двери.
— До послезавтра! До через два месяца! — догнали Соню его слова.
Застыла в дверях. Не оборачиваясь, лишь чуть наклоня голову в его сторону, спросила тихо:
— Ты собираешься приехать сюда через два месяца?
— Да. Мы с Вадимом должны закончить работу. Ее глаза встретились с его глазами, на одно только мгновение, и она снова отвела их. Но — Максим успел заметить — в них мелькнула радость. И еще — ужас. Дивный, трепетный ужас.
— И… надолго? — снова подняла она глаза на Максима.
— Пока рассчитываю на месяц…
Еще больше радости, еще больше ужаса.
— И потом я снова приеду: мы начнем с ним работать над фильмом…
Соня повернулась и выскочила из двери почти бегом.
— …В этот раз уже надолго, — Максим неторопливо следовал за ней в прихожую, добивая, — на несколько месяцев!
На лестничной площадке уже шумели открывающиеся двери лифта. Максим появился на пороге дядиной квартиры и крикнул Соне, ступившей в лифт:
— Так что до всех следующих встреч!
Двери лифта медленно поглотили хрупкую фигурку в черном шелке, и он остался один, оплавленный темным таинственным взглядом медовых глаз.
— Что стряслось? — начала она, стягивая перчатки. — Ты в порядке? — расстегнула она длинное черное пальто, из-под которого матово блеснул черный шелк. Траур. — У тебя проблемы?
Что-то новое появилось в ней. Она выглядела свежей, на щеках играл легкий румянец, и от нее исходила непривычная энергия. Максим снова подумал, что эта хрупкая и как бы инфантильная женщина — на самом деле до удивления сильна. И кошмарная история с Этьеном, из которой она вышла победителем, причем сама, без всякой посторонней помощи и опеки, на которую она обычно полагалась, помогла ей самой ощутить и осознать свою силу.
— Садись, — ответил ей Максим и протянул белый свиток. — Читай.
Она читала, а он следил за выражением ее бледнеющего лица, за тем, как меняется цвет ее глаз, как гаснет искрящийся янтарный отблеск и черные зрачки, расширяясь, затапливают ее карие глаза, как ночь.
Дочитав, Соня подняла на него мучительный взгляд. В глазах дрожали слезы и, накапливаясь, двумя мокрыми дорожками поползли по бледным щекам. Они молчали, Соня смотрела в пол, слезы сохли на ее щеках.
— Спасибо тебе, — наконец произнесла она.
— Пока еще не за что, — ответил Максим и потянулся за кисетиком, который лежал на столике. Растянув горлышко, он аккуратно высыпал камни на стол. Соня следила завороженно. Максим пальцем вывел из кучки, словно фишки, два бриллианта и подвинул их Соне:
— Это тебе.
Она вскинула на него глаза, взяла бриллианты ,и стала разглядывать их на свет, медленно проводя и разворачивая камни перед глазами. Это было так похоже на его сон, что Максиму сделалось не по себе.
— Спасибо тебе, — сказала Соня, — за то, что ты дал мне прочитать папино письмо. Ты ведь имел полное право этого не делать, оно адресовано тебе… Это я не могу принять, — она протянула ему камни. — Но все равно, спасибо за жест.
— Это не мой жест. Это жест Арно, который он хотел сделать и не сделал.
Считай, что это его завещание.
— Нет.
— Соня, не может быть и речи, чтобы ты не взяла эти камни. Ты должна это сделать.
— Ничего я не должна… А что ты, собственно, такими ценностями кидаешься? Тебе не жалко? Или ты такой бессребреник, Робин Гуд, защитник вдов и сирот?
— Не то чтобы очень. Честно говоря, если бы тут было всего два бриллианта, то я бы вряд ли их тебе отдал. Но их тут еще много, и еще рубины…
— Они дешевле бриллиантов, — практично заметила Соня.
— Не важно. Если на два таких бриллианта Арно сумел купить фирму для Мадлен… То мне тоже хватит. Возьми камни, Соня. Это в память о твоем отце. Он все-таки был верным Хранителем «русского наследства», в конце концов, он имеет право на вознаграждение.
Соня молчала.
— Пожалуйста, — попросил ее Максим, — возьми. Это не мой подарок, понимаешь, это не от меня! Это от твоего папы подарок.
— Откуда ты такой, — сказала она медленно, — откуда ты такой взялся?
Она подошла к нему, обвила его шею руками и, глядя прямо в его глаза, отчего Максим моментально обомлел, прошептала срывающимся голосом:
— Почему ты такой, зачем ты такой…
Уткнувшись лицом в его шею, она что-то произнесла — неразборчиво и глухо. Максим не расслышал, но переспрашивать не было смысла, и он только прижал Соню к себе — ворох душистого черного шелка, через прохладу которого под его руками медленно проступает тепло ее тела.
Соня в ответ стиснула его шею еще крепче и стала покрывать поцелуями все, до чего могла дотянуться.
Максим гладил и перебирал ее волосы, целуя душистые пряди, и молчал, сопротивляясь поднимавшейся в нем фразе, совершенно дурацкой фразе, которую даже за шутку трудно было бы выдать — до того она была дурацкая… И все-таки выдохнул:
— Поехали со мной… Я теперь смогу обеспечить тебе… — Он замолчал, заливаясь краской. Было стыдно за произнесенные слова. Не потому, что он считал их не правильными — нет, суть их была абсолютно уместна. Но произнести это было чудовищно неприлично, бестактно!
Соня замерла под его руками и вдруг тихо рассмеялась ему куда-то в ключицу. Отстранившись от него, она пытливо заглянула в его лицо и спросила мягко:
— Ты тоже думаешь, что меня можно купить? Максим промолчал, злясь на себя. Он хотел было спросить, что означает слово «тоже», но не посмел. Только еще больше разозлился.
— Ты думаешь, что меня с Пьером удерживает его богатство? — продолжала Соня. — Это не так.
— А что же?
— Наши отношения…
— Брось, Соня. — Максим разнял руки, все еще ее обвивавшие, и нервно прошелся по комнате. — Ты же любишь меня. — Он развернулся к ней всем корпусом и посмотрел в упор. — Ведь так?
— Я точно не знаю, что называется этим словом — любовь… — ответила она ему медленно. — Но, наверное, то, что я испытываю к тебе, можно так назвать… Но только ты не понимаешь…
— Чего? — резко перебил ее Максим. — Что ты любишь одного, живешь с другим, встречаешься с третьим?
— Не надо так злиться. Послушай… Перестань на меня нападать.
— Ты меня любишь, ведь так?
— Максим, оставь это. Прошу тебя.
— Ты меня любишь? Да или нет?
— Я устала. Ты бы подумал на секунду, что я пережила за эти две недели… Не мучай меня.
— Да или нет?
— Да. — Соня спокойно посмотрела ему в глаза.
— Но для тебя это ничего не значит?
— Максим, а ты меня любишь?
— Ты разве не видишь? Ты разве не знаешь?
— Ответь, пожалуйста.
— Люблю. Схожу с ума. Уже сошел.
— И знаешь, почему?
Максим не понял вопроса и смотрел на Соню недоумевающе.
— Потому что я тебе не принадлежу. Потому что обстоятельства образовали между нами непреодолимую дистанцию. Ту самую, которая тебе нужна, чтобы любить… Ты человек, которого влекут имиджи, образы, маски… В них тайна — и она тебя притягивает, интригует. Наличие дистанции эту тайну поддерживает.
Сближение же гасит образ… И женщина без этого флера тайны, женщина вне имиджа, вне роли тебе неинтересна. Ты настоящий режиссер, ты не только мыслишь образами — ты ими живешь…
Максим смотрел на нее во все глаза. Эта маленькая девочка, эта прелестная Соня говорила ему вещи, которых он никогда не слышал о себе и меньше всего ожидал услышать от нее… И, кажется — он еще не знал до конца, — это было похоже на правду… В изящной головке, оказывается, кое-что есть.
— Представь себе, — говорила Соня, улыбаясь и обнажая свои расставленные зубки, — представь меня дома у плиты в грязном фартуке или за глажкой твоих рубашек: я ведь перестану существовать. Я перестану быть Соней, я стану просто женой… А ты начнешь гнаться за другой тайной, искать новый образ.
— Не правда! — сказал Максим.
Но он был не уверен, что это действительно была не правда. Если вдуматься… То, во всяком случае, женщины, которые могли ему обеспечить надежный тыл в плане быта и даже душевного комфорта, — его никогда не интересовали… Меньше всего он искал себе жену. Влекли к себе надменные эгоистки, вампиристые вакханки, полубезумные истерички, заумные синие чулки — все, что необычно, все, что было новым образом, новым амплуа на его сцене…
— Быт разрушает тайну, — продолжала Соня. — И дело не в том, сколько этого быта. При наличии денег — а ты у нас теперь богатый — его можно свести к минимуму. Просто если с тобой просыпаться вместе каждый день, ты перестанешь воспринимать целостный образ…
— Откуда ты все это знаешь? С чего ты взяла?
— Я вижу твои глаза. Они следят за жестом, за позой, за выражением лица… И когда жест или поза удачны, когда они хороши с режиссерской точки зрения, тогда твой взгляд становится завороженным, восхищенным, тогда в нем вспыхивает желание… Ты говоришь, что я играю свои маленькие представления…
Я много думала над твоими словами: они мне помогли лучше понять себя. И ты прав, это именно так. Но я свои маленькие представления играю когда хочу, перед кем хочу и как хочу. И я не смогу играть роли всю свою жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Даже для тебя.
Максим молчал, поверженный и восхищенный этим откровением. Начинало смеркаться, и черный шелк ее постепенно таял и растворялся в тенях, и на бледном лице глаза становились все больше, темнее и загадочнее. Любуясь ею, Максим понимал, что она права. Что нужно было бы рассудить трезво, нужно было бы признать честно, нужно с ней согласиться и отказаться, не быть эгоистом, не разрушать семейную жизнь — ни ее, ни Пьера, что… Что она ему нужна. Что с ней все было бы по-другому. Что он уже другой.
— В жизни существует проза, — говорила Соня. — Ты, конечно, это хорошо знаешь, я понимаю. В жизни мы кушаем, ходим, извини, в туалет, встаем с мятым от сна лицом, болеем, наконец. Стареем… Тебе это так же свойственно, как и другим, но образ другого это разрушает в твоих глазах. Меня подобный конец наших отношений — и весьма скорый, как я думаю, — не устраивает.
Соня помолчала и добавила:
— А с Пьером — я могу на него положиться во всем этом. Он не эстет, ну разве что в области своей коллекции. И я знаю, что с ним я могу быть какой угодно: некрасивой, больной, усталой, старой — у меня всегда есть его любовь.
Всегда.
— Но я же люблю тебя! Понимаешь ты это? Я еще никого так не любил!
Максим сделал шаг к ней и обхватил ее, сгреб в свои объятия.
— Соня, Сонечка, ты, может, и права, я не знаю, но я знаю только одно, я не могу без тебя… — терся он своей щекой о ее лицо. — Я тебя выкраду, я тебя выменяю на столик у Пьера, я запишусь к нему на курсы хороших мужей, я все сделаю — я люблю тебя!
Соня выскользнула из его рук.
— Я тоже люблю тебя, — сдержанно сказала она, — и, не знаю, правду ли ты говоришь, но что касается меня, я действительно никогда еще так не любила…
Все это время, пока ты здесь, я борюсь с этим, — добавила она, глянув на него исподлобья. — Но будет лучше, если мы об этом больше не будем говорить.
— Правильно, зачем нам говорить о таких мелочах, которые ничего не значат в твоей жизни, — горько съязвил Максим.
— Значат.
— Что, например?!
— Очень много… Бессонные ночи, разрушительные видения, фальшь, которая появилась в моих отношениях с мужем…
— Поделись секретом: как тебе удается с этим всем" совладать? Я просто поражаюсь твоему хладнокровию! Я тебя люблю — и ты мне нужна, и нет ничего естественней этого желания! Ты меня любишь — но я тебе не нужен. Как это у тебя получается?
— Есть в жизни другие вещи, не менее важные…
— Твой драгоценный покой, — с горечью подытожил Максим. — Снова покой.
Соня посмотрела на него пристально. Ничего не ответив, она достала сигареты, закурила, сходила на кухню за пепельницей… Максим отвернулся к окну, засунув руки в карманы. В узкую улицу оседал холодный октябрьский вечер.
Соня, устроившись в кресле, посозерцала несколько мгновений спину Максима и заговорила.
— Кажется, ты ничего не понял. Попробую тебе объяснить другими словами.
Максим не шелохнулся. Руки в карманах, глаза — в темное окно. Подождав, Соня продолжила, обращаясь к его спине:
— Я трусиха, Максим. Мне нужна любовь, но такая, которая не кончится завтра.
— Ты это уже говорила, — бросил через плечо Максим.
— Да… Но я пытаюсь объяснить тебе одну вещь, которой я боюсь больше всего на свете… За словом «покой» стоит другое слово… — «одиночество». Я очень боюсь одиночества. Наверное, комплекс детства. Говорят, так бывает у детей, которым родители мало уделяли внимания… Пьер любит меня не просто как женщину. Мужчина обычно любит как: одну женщину любит «больше жизни», на других посматривает — вроде примеряет их к себе… Понимаешь ли ты меня? — сказала она жалобно, чувствуя, как ее слова падают в молчаливое оцепенение Максима без малейшего всплеска ответной реакции. — Мне так трудно выразить свои мысли…
Как будто допускает — мужчина этот — возможность сменить однажды свою женщину.
На другую, лучшую. Или просто другую… Я знаю, о чем говорю, поверь. Я это видела. Так менял своих жен Вадим. И папа был такой же… И ты — ты такой же.
Она помолчала, ожидая реакции. Но Максим не обернулся.
— Мы, пожалуй, все такие, — добавила Соня. — Многие, по крайней мере.
Но Пьер — не такой. Он меня любит по-другому, он любит меня, как любят родных, как любят мать, сестру, дочь… Ты меня понимаешь, правда ведь?
Соня снова несколько мгновений посозерцала безответную спину.
— Я у него одна. Одна и навсегда. Без всякой возможности, даже подсознательной, меня сменить! Как родственницу. Никто же, в самом деле, не станет присматриваться к другим женщинам с мыслью: мне моя мать надоела, сменю-ка я ее! Или: моя дочь плохо учится в школе, найду-ка я себе другую…
Нет, такая мысль никому не придет в голову. Родственников не меняют. К ним приспосабливаются, приноравливаются, прощают им недостатки… А вот жену или мужа — пожалуйста, сменить не проблема. Не стоит и напрягаться, делать усилия, чтобы сохранить любовь… С этой перспективой и женятся. И если не разводятся позже, то только из-за страха делить детей и, в особенности, имущество…
Зависла пауза, но Максиму было страшно повернуться. Это был конец, совершенно очевидно — конец; но все еще не хотелось, чтобы она ушла, все еще не хотелось, чтобы затих звук ее голоса… То, что она сказала ему, было правдой, но… Но он, Максим, был больше, глубже того, что увидела и поняла в нем Соня.
И Соня — была глубже, больше того, что успел разглядеть в ней Максим. И это откровение делало ее еще более притягательной, еще более мучительной…
Недоступной. Безнадежной. Между ними стоял Пьер. Хотя нет, не только он. Сама ситуация, разность стран, характеров, судеб разделяла их… — какая разница в конечном итоге что! Суть в том, что не быть им вместе. Ни любовниками, ни супругами…
— Конечно, в такой любви не хватает романтизма, — продолжала Соня, — не хватает пряности, поэтому, наверное, меня так тянет к тебе… Как все легко объясняется, и как трудно все это прожить!..
Он заметил, что стекло покрылось испариной от его дыхания, и протер его рукавом. И, словно вспугнутое его движением, внизу что-то отпрыгнуло в тень на противоположной стороне улицы. В глубокой черной тени надвинувшейся ночи нельзя было ничего разглядеть, но Максим подумал: Пьер.
Ему вдруг стало смешно. Пьер здесь, под окнами, он был почти уверен в этом. Следит за своей женой. Ревнует. Не доверяет. В то время как она поет ему дифирамбы… Максим улыбнулся. Вот оно, слабое звено в их союзе: ревность. Она оскорбительна. И она рано или поздно разрушает отношения. И тогда… Может быть… В конечном счете вся эта сцена из «Онегина», все это «но я другому отдана и буду век ему верна» — всего лишь еще одна роль…
— Еще не все потеряно, — сказал он неожиданно легко, почти игриво, вглядываясь в черную тень, пытаясь уловить в ней очертания высокой худой фигуры Сониного мужа. — Я исправлюсь!
Он повернулся к Соне с улыбкой.
Его улыбка осталась без ответа. Соня молчаливо, почти сурово встретила его взгляд и встала с кресла.
«Роль», — заверил себя Максим, не сумев сразу согнать с лица улыбку, которая сделалась вдруг фальшивой. Соня медленно обошла столик и приблизилась к Максиму. «Впрочем, я, кажется, тоже играю здесь роль. Клоуна».
— Папа хотел взять для меня эти бриллианты оттого, что он боялся за меня… Что у меня нет ничего своего… И в случае, если я уйду от Пьера…
Она раскрыла ладонь И протянула ему камни.
— Забери их. Они мне не понадобятся. Я никогда не уйду от Пьера.
Не дожидаясь ответного жеста, Соня быстро положила камни на стол, резко повернулась и пошла к выходу.
— До завтра, — сказал, глядя на ее стриженую шейку, Максим.
Соня остановилась, обернулась, посмотрела на него погасшим, усталым взглядом и молча кивнула ему. Понятно, завтра похороны.
Но Максим не об этом… Она снова двинулась к двери.
— До послезавтра! До через два месяца! — догнали Соню его слова.
Застыла в дверях. Не оборачиваясь, лишь чуть наклоня голову в его сторону, спросила тихо:
— Ты собираешься приехать сюда через два месяца?
— Да. Мы с Вадимом должны закончить работу. Ее глаза встретились с его глазами, на одно только мгновение, и она снова отвела их. Но — Максим успел заметить — в них мелькнула радость. И еще — ужас. Дивный, трепетный ужас.
— И… надолго? — снова подняла она глаза на Максима.
— Пока рассчитываю на месяц…
Еще больше радости, еще больше ужаса.
— И потом я снова приеду: мы начнем с ним работать над фильмом…
Соня повернулась и выскочила из двери почти бегом.
— …В этот раз уже надолго, — Максим неторопливо следовал за ней в прихожую, добивая, — на несколько месяцев!
На лестничной площадке уже шумели открывающиеся двери лифта. Максим появился на пороге дядиной квартиры и крикнул Соне, ступившей в лифт:
— Так что до всех следующих встреч!
Двери лифта медленно поглотили хрупкую фигурку в черном шелке, и он остался один, оплавленный темным таинственным взглядом медовых глаз.