Свирский Григорий. Заложники

навыкате, как от базедовой болезни, обжигающие, в них боль, крик: "Зачем ты
здесь?! "
До ее дома на другом конце главной полуразрушенной улицы бежали,
перескакивая через снарядные воронки, рытвины. Полина только успела
выговорить в тревоге, задыхаясь:
~ Так Мухины ж... Они - наши соседи.
- Были соседями! - жестко оборвала Нина и обожгла базедовыми глазами:
- Забудь о том! "Соседи"!
Полинка отстала, озираясь по сторонам. Никак не могла привыкнуть к
обезображенной улице - одни грязно-серые пеньки.
И люди... Словно людей не осталось. Сломали. По дороге попадется кто -
смотрит остолбенело. Вроде Полинка с того света заявилась. А старик один,
школьный сторож, заметил ее, перекрестился и затрусил в калитку.
Другие не бегут, но глаза отводят.
У колодца Полинка увидела молодицу в широкой украинской юбке, со
стричкой, остановилась потрясенно. На молодице были желтые мамины туфли.
Мамины? Таких, с никелированной пряжкой, здесь не продавали. Дядя московский
привез.
Молодица заметила, что на нее смотрят, вгляделась в свою очередь в
Полинку и швырнула в ожесточении пролившееся ведро.
- Зараз скидать? Или когда застрелишь? Теперь твое время, жидовка!
Нина взглянула на догнавшую ее Полинку и схватила ее за руку:
- Не отставай! Тут можно и пулю схлопотать...
У соседнего дома к Полинке подбежали двое мальчишек в коротеньких, не
по росту, рубашонках. Произнесли в один голос, широко раскрыв глаза:
- А вы у нас были вожатой!
Ребята за эти годы так вытянулись, что Полинка их не узнала. Обняла за
худые плечи с выпирающими лопатками.
- Спасибо, мальчики! Спасибо, родные!
У дома стояла девочка-подросток. На тоненьких хилых ножках. В валенцах.
Видно, болела. Приблизилась неуверенно:
- Вы - Забежйнских дочки? Полинка видела: для нее она была такой же
девчонкой. Только еще больше вытянувшейся. И потерявшей маму. Что понятней
ребячьему сердцу?..
Дети двинулись за Полинкой, окликая по дороге своих дружков. Пока шли,
перескакивая через окопчики, до Нинкиного дома, ребячий табунок разросся.
И все тут же принимались рассказывать. Громко. Взахлеб. Мальчишки знали
все. Где, кого, как расстреливали. Они все разглядели. Все знали. В свой
девять-двенадцать лет такое увидали!
И в этот, и в другие дни мальчишки убегали из дома, как бы их ни
запирали, К Полинке. Но по одному они все же боялись ходить туда. Они водили
Полинку туда, подбадривая друг друга тычками, затрещинами и нетерпеливыми
возгласами: "Трусишь? " - "Я там был, у кого хошь спроси!.. "
И все говорили не умолкая: Полина была единственным человеком на все
село, который не знал еще, что было там. На карьере. Выпученные, с острым,
как стекло на изломе, блеском черные от расширившихся зрачков глаза глядели
на Полину и требовали, молили: "Выслушай нас! Выслушай нас! ".
.... Нина наконец протолкнула Полинку в дверь, заперлась за ней от своих
босоногих, хнычущих братишек, которым она на ходу материнским жестом утерла
носы. И почти так же, как мальчишки, взахлеб, суматошно рассказала, как это
было. То, что знала сама. И что рассказывал всем старик возчик, который по
наряду полицаев свозил евреев в клуб.
Но Полинке все еще слышались главным образом раздерганные мальчишеские
голоса.
Немцы нагрянули в село, точно их из пушки выстрелили. Никто не ждал.
Рыли окопы для своих. Услышали треск мотоциклеток. Выглянули из окопов. Маты
моя! Шинели зеленые. Каски не наши. Они! Как мотоциклетки протрещали, все
лопаты побросали и кто куда.
... Про родителей Полинки был слух, что уехали. Дня за три до немцев
Фима болел. Не мог идти. Пока родители подводу раздобыли да пробивались по
запруженному шляху, под Нико полем разбомбили переправу. Тут мотоциклисты их
и настигли. На той же подводе вернулись домой. К соседям. Куда ж еще?
Неделя прошла, не больше, вышло распоряжение: евреи должны носить
желтую звезду. Надо было зарегистрироваться и взять ее. "А зачем это? -
спросил Фима. - Для позора? " Мать сказала: "Умру, а звезду не надену".
Безногая портниха Сима просила маму не выходить: "Роза, что надо,
принесут! "Условились стучать в окно три раза: свои, значит.
На другой день постучала, как условлено, в окно Мария Курилова, тоже
соседка, сказала матери:
- Всякое говорят, Роза, пусть Фимочка у нас живет. Только есть зови.
Куриловых Полина знала. Шахтерская семья. Девять детишек.
- Где девять, там и десятый, - сказала Мария просто, хотя найди полицаи
у Куриловых Фиму - вывезли бы всех Куриловых в карьер...
Нина подняла глаза на Полинку и... притихла. Лицо белее марли, глаза
закрыты, губы синие
Словно Полинка лежала навзничь там вместе с родителями - в карьере.
Нина мотнулась к ней, схватила Полинкину руку, сжала ее. Наконец
заставила себя продолжать.
Мать со дня на день ждала: придут! А спокойная была. Сын в
безопасности. Счастье какое!.. Отнесла к Мухиным все, что осталось ценного
из вещей. Пальто зимнее, только справила; зеленую плюшевую скатерть --
семейную реликвию. "Если что, - сказала, - Фимочке отдайте".
Чего ждала, стряслось в пятницу. Вечером постучали три раза. Свои. Мать
открыла. Стоит немецкий офицер и полицай. Подъехала длинная фура.
- Запас еды на сутки. И на фуру! -- приказал полицай и забросил ружье
за спину: жиды сопротивляться вроде не собирались. Понятливые. И к выходу
пошли сами.
(Об этом полицай на суде рассказывал. Извозчик. )
Немец тоже вложил пистолет в кобуру, усмехнулся нехорошо:
торопитесь-де, торопитесь...
Мать переступила через порог, глаза скосила. Вздохнула облегченно. Нет
Фимочки!
И, улыбнувшись, пошла к фуре... Улыбнулась, говорили, спокойно так,
легко, вроде перед ней не фура разбитая, а дочерний свадебный поезд.
Тут Любка Мухина вышла из своего дома. Руки на кофточке скрестила.
Брови подбритые.
И вдруг кинулась всполошенно по саду к дому Куриловых, крича:
- Фимочка, Фи-имочка! Мама зовет!
Сын примчался, запыхавшись, когда родителей уже подталкивали тычками на
фуру: они вдруг остановились у колеса и стояли так, недвижимо, плечо к
плечу. Их прикладом по спинам, они вроде не чувствуют.
Увидел Фима полицая с винтовкой в руках, немца с открытой кобурой на
животе - все понял. Сказал негромко Любке Мухиной, своей бывшей учительнице:
Тебе что. воздуху мало? "
И пошел к родителям молча. Молча, поддерживаемый отцом, забрался на
фуру.
Любка бросилась вслед заскрипевшей фуре, крикнула полицаю:
- А у них еще дочкаА в Москве учится. Комсомолочка!..
... Полинка поднялась на ноги пружинисто, будто это не она только что
бессильно горбилась на диване, спустив на колени вялые руки. Спросила низким
голосом:
- Где сейчас?
- Кто?
- Она!.. Нина схватила Полинку за плечи:
- Ты что надумала, Полинка? Будешь здесь сидеть! Пока отец придет...

Глава третья.

На другой день Полина узнала: приехал с фронта Володя Ганенко.
Выскочила из Нининого дома, не дождавшись завтрака. С Володей Ганенко десять
лет за одной партой просидели. В голодный год Володя вместе с отцом уходил
на заработки. Полинка целый год отгоняла всех от своей парты. Это Володино
место!
И отстояла.
Когда Володя вернулся, парта его ждала.
Парту эту за собой таскали. Заветная была парта. С тайником для
записок. С нацара-панными буквами, которые потом за-красили черной краской,
но их могли по памяти воспроизвести и Полинка и Володя. В сельской школе все
парты - и для первоклашек, и для басовитых выпускников - одного размера. Кто
догадается, что парта кочует! Да и кому какое дело! Верны своей парте, и
прекрасно. Верность поощрялась. Как и озорство.
У каждого во дворе росла сирень. Но своя сирень - не сирень! Куда лучше
соседская, тем более, что соседские псы давно всех одноклассников облизали и
на своих не брехали.
На столе учителя каждое утро расцветал сиреневый сад. Пока
преподаватели разглядывали махровые бутоны -- для этого нарезались самые
лучшие, мичуринские сорта, -- по классу летали шпаргалки. Круговорот
шпаргалок!
Все безнадежные балбески были давно закреплены за отличниками. За тупых
задачки решали. За лодырей - никогда. Подход был строго индивидуальный.
Математические гении пускали по рядам записки со своим ответом, балбески в
свою очередь проверяли диктанты математических гениев.
Учителя знали это и каждому готовили отдельные листочки с примерами.
Ребята соревновались между собой, и все примеры щелкались как орехи.
К десятому классу почти половина была возвышена в дежурные гении.
Володя Ганенко был гением по математике. Полинка в гении не попала. Она была
просто химиком.
А на что классу химик, даже гениальный? Узкий профиль.
Когда выпадала свободная минута -- заболевал преподаватель или в
расписании было "окно", - все садились верхом на парты, непременно верхом,
как в седла, и начинались "музыкальные скачки". Сиреневый сад с учительского
стола переезжал на подоконник, а на стол ставили витой учительский стул, и
на него взбирался Володя Ганенко с баяном.
Баян был гордостью класса и хранился в окованном железом сундуке.
Вся школа прислушивалась к "музыкальным скачкам" ганенковцев, которые,
как и все их поколение, были воспитаны на кавалерийских ритмах... Конница
Буденного рассыпалась в степи"... "Я на стремя встану, поцелую сына"...
"Встань, казачка молодая, у плетня">... "... И с присвистом... Дверь
закладывалась ножкой табуретки, попасть никто не мог
.. Володя Ганенко вышел навстречу, такой же ершистый, быстрый, в
суконной гимнастерке с погонами младшего лейтенанта. Яловые сапоги
гармошкой. Ни слова не сказал, только положил руку на плечо: "Держись,
Поля".
Накрыт в честь Володи стол. Пирожки с капустой. Янтарный холодец.
Словно домой пришла.
... Уже на донышке в графине желтоватый самогон. В большой глиняной вазе
- лишь одно моченое яблоко.
Лица у всех -- будто не встреча это, а поминки. Белокурый, располневший
Ваня Иванов почему-то матерится. И главное -- его не удерживают. Правая рука
у Вани висит как плеть. Отвоевался.
Налил Полинке граненый стакан самогона. Она отхлебнула глоток.
Закашлялась, поставила стакан.
Рассказывала Люся Хоменко, властная девчонка с заостренным мужским
носом и жестами столь решительными, что после каждого стеклянным звоном
отзывались мониста на ее белой шее. Люсю Хоменко сбросили в село с
парашютом, и она знала тут все.
Люся рассказывала о докторе Желтоноге. Его самого и всю подпольную
шахтерскую группу немцы расстреляли за два дня до прихода наших войск. В том
же самом карьере, что и Полиных родных. Кто выследил Желтонога?
Гестаповцы в Широкое не наведывались, Нашивок с костями и черепами на
рукаве здесь не видали. От чужих можно уйти. От своих не уйдешь...
Желтонога знали все: скольких он спас от угона в Германию, выдавая
справки бог знает о каких болезнях!.. И его предали...
- Кто ж выдал? -- нетерпеливо воскликнул Ваня Иванов. - Обратно Лиля?
Полинка взглянула на него с изумлением. Лиля?
Володя Ганенко был последним предвоенным комсоргом широковской школы.
Свое комсомольское хозяйство он передал флегматичной отличнице Лиле.
Флегматичный комсомольский секретарь, как только ворвались немцы,
оказывается, повесила на школе плакат. В нем предлагалось записываться в
молодежную организацию "Звильнена Украина", в которую имеют святое право
вступать все, "кроме жидов и москалей".
Вытащили украинские наряды - никто и раньше не запрещал их носить. Но
раньше надевали по праздникам, а теперь каждый день. На шее разноцветные
мониста. Как отличительный знак.
Учитель математики Виктор Исаевич приходил, рассказывала Люся Хоменко,
к Лиле, своей любимой ученице, умолял выхлопотать пропуск его семье, чтоб
хоть детей спасти.
Выгнала она Виктора Исаевича, хотя ничего ей не стоило выхлопотать:
отец Лили, бывший председатель райземотдела, стал немецким старостой,
разговаривал с плеткой в руке...
Скрестив руки на праздничной блузке, глядела Лиля, как на ту же
скрипучую фуру, на которой уже стояла, обняв друг друга, Полинкина семья,
загоняли прикладами маленького, беспомощного без очков Виктора Исаевича,
швырнули его трехлетнюю дочь, которая пронзительно кричала, казалось, на все
Широкое: "Мамочка! Тату!.. Не садитесь на телегу? Не хочу, чтоб меня
убивали... "
Володя Ганенко слушал, обхватив голову руками. И вдруг выбежал на
крыльцо, закуривая, ломая спички.
-- Давай задушим ее! -- воскликнул однорукий Ваня Иванов.
- Сиди? - жестко оборвала его Люся Хоменко. - Душитель-самоучка.
- А Зойка тут руки не приложила? -- спросила мать Володи Ганенко,
которая убирала со стола. -- У ее дытына от немца...
Ваню Иванова снова пришлось сдерживать.
-- Немчура проклятая! -- вскричал он. -- Пока мы на фронте головы
клали, они тут...
Вернувшись, Володя Ганенко сказал рассудительно:
-- Дитя -- не улика...
В "Звильненой Украине" кого только не было. Одни злодействовали, другие
на танцульки ходили. А то детей заводили...
Мать Володи вздохнула: дитя есть дитя! Иные готовы были не то что от
немца - от пса понести.
"Немчура! " - вскакивал Ваня. и Люся Хоменко усаживала его прицельным
тычком ладони, чтоб тот не бежал немедля таскать за волосья "немецких
овчарок".
-- А Мухина где зараз? -- сдавленным голосом спросила Полинка. -- Любка
Мухина...
-- Дома. Где ей быть... -- спокойно ответила Люся Хоменко6. -- За ней
счет, мабуть, не такой большой, как за Лилей и Нинкой Карпец...
У Полинки перед глазами поплыла комната. Длинное зеркало на стене стало
поперек, отчего и Володя, и Люся, и Ванечка Иванов, отражавшиеся там, вдруг
завертелись, завертелись...
Она выбежала из хаты на моросящий дождь. За спиной загрохотали чьи-то
сапоги. Володя? Нет, Ваня Иванов. Володя не вышел. Даже не выглянул... /P>
От доброго Вани Иванова удалось удрать. Он продрог на дожде и побежал
обратно - допивать, а Полинка свернула к Нининому дому.
Вечерело. Улица будто вымерла. Одни круглые пеньки поблескивают от
дождя.
Все еще позванивали в ушах мониста Люси Хоменко. Зря на Люсю обиделась.
Парашютистка, разведчица, она тут такого навидалась.
Да это дождь звенит. И все вдруг отступило перед тем, что она только
что услыхала...
Полинка опустилась на ближайшую скамью под навесом, обхватив руками
колени: ее бил озноб.
Вот откуда все... "Звильнена Украина". Освобожденная, значит, Украина.
Три с половиной года жили в своей "звильненой"...
И что успели? К чему стремились?
"Звильнено" -- безнаказанно убили Фимочку,
Так же свободно, безнаказанно - мамочку и отца.
Свободно, безнаказанно - Виктора Исаевича.
Свободно - доктора Желтонога.
Учителя, доктора... Самых любимых людей. Свободно убили... Сколько еще?
Говорят, в карьере рядами лежат трупы.
Вот вам и "Звильнсна Украина" - как хотели: "без жидов и москалей... "
Умертвляли. Полосовали...
Нинка Карпец, говорят, с плеткой не расставалась. А Любка Мухина?!
Полинка вцепилась в сырую скамью.

".... "К ней счет мабуть, не такой большой".

У нее, Полинки, свой счет. Личный! А потом хоть в тюрьму. Хоть в
могилу... Вся дрожа от озноба и ненависти, она добежала до Нинкиного дома;
Нины, к счастью, не было; Полина достала с полки плоский, как нож,
заржавелый штык, вложила его в рукав своей белой блузки и так, размахивая не
сгибавшейся в локте рукой, пошла к Мухиным. Штык холодил руку, и она шла все
быстрее.
Дождь унялся. Выглянули дети. Кто-то окликнул ее, она ускорила шаг.
Мимо колодца. Мимо дома с пустыми выбеленными комнатами...
От крыльца кинулся навстречу взъерошенный мальчишка лет десяти. Ждал
ее, что ли? Подбежал к ней -- и горячо: -- Вы -- тетечка Полина?
Не сразу узнала. Мухин. Юра Мухин. Ну, да, такое же лицо. Мухинское.
Щекастое. Спросила сухо: - Что тебе?
Глаза у мальчишки опущенные, убитые. В сторону своих окон покосился
исподлобья, со страхом и стал рассказывать, как они с Фимой вместе играли в
шашки, когда Любка позвала Фиму к полицаям...
Он не договаривал, заглатывал слова -- от возбуждения, от искренности,
от страха, что не дадут досказать; а потом попросил умоляющим и каким-то
потерянным голосом взять его завтра в карьер.
-- Куриловы, воны сказали, завтра поведут тетю Полину, покажут, где
схоронили родных... И я... Можно? Тетечка Полина!
Полинка молчала, и мальчик как-то сразу сгорбился, опустив беспомощно
руки.
Полину как холодом обдало. Ей открылось вдруг все с другой, совсем с
другой стороны...
Мальчишки его изводят, все время дразнят... Немецким гаденышем! А то и
похуже. Со свету сживают! А ему тогда, в сорок первом, было... неполных семь
лет. Мальчишки -- жестокий народ.
Она ужаснулась, представив себе, отчего горбятся эти костлявые
несчастные плечики, которые просвечивали под расползавшейся рубашкой, что
придавило мальчонку.
Она присела порывисто, как к трехлетнему.
-- Приходи, Юра! Конечно!
А в сердце будто повернулось что-то: "Война проклятая! Детей за что?!
Детей за что?!
Она поднялась с корточек и быстро ушла, почти побежала прочь от дома
Мухиных по размытой дождем земле.

Глава четвертая

Сердце не обмануло. Придя утром к колодцу, где договорились
встретиться, она еще издали услышала ожесточенные, насмешливые мальчишеские.
- Сучий хвост! -- Паренек лет четырнадцати в зеленой пилотке замахнулся
на Юру, и тот отпрыгнул козленком. Остановился в стороне. Не плакал. Только
сутулился, как вчера. Полинка поздоровалась со всеми за руку. Подозвала Юру,
который по-прежнему переминался в стороне с ноги на ногу. - Та хиба ж вы не
знаете, чей он? - удивился десятилетний мальчик, взъерошенный и босоногий,
как и Юра. - Он Мухин. Любка Мухина - его родная тетка">
- Знаю! - жестко сказала Полинка.
-- У него брат фрицевский... Ему зараз два года, - пояснил паренек в
пилотке и усмехнулся, как взрослый. - Петро кличут, а какой он Петро. Он от
обозника золоторотого.
- Слыхала! - так же твердо сказала Полинка, чтоб разом оборвать этот
разговор, махнула Юре рукой: мол, идем, чего ты топчешься. - Он-то при чем?
- добавила она и взяла подошедшего Юру за руку. Ручонка мокрая: боится.
Мальчики ошарашенно молчали. О Мухиных в селе не было двух мнений. А
Юрка-то... он - Мухин...
Босоногий, прыгая через камни, сказал запальчиво, с прямолинейностью
ребенка, повторяющего общий приговор: - Мухины... воны уси от одной сучки!
И побежал вперед. О чем тут еще говорить! Слышно было лишь, как чавкают
по грязи босые мальчишеские ноги. Старший хотел его догнать, но остановился,
сказал, поправляя спадавшую на глаза солдатскую пилотку:
- Юрка брательника своего -- фрицевского - нянчил. В вашу скатерть
зеленую заворачивал. Мамка сказала: гады Мухины, в плюшевую скатерть
фрицевского заворачивают. Зассали всю.
Пальцы Полинки разжались, выпустили невольно Юрину руку. Жестокий народ
-- мальчишки...
-- А там что, надпись была на скатерти, что она сворована?
- Та он и читать не умеет, - возвращаясь, презрительно сказал младший.
И только тут они двинулись почти в согласии. Некоторое презрение к
"хвосту" все же осталось. Но на таких условиях они готовы были его терпеть.
В конце улицы постучались к дядьке Андрию, которого вместе с другими
шахтерами полицаи гоняли углублять карьер. Он обещал показать, что знает...
Дядька Андрий вышел тут же, протянул Полинке красную от въевшейся
рудной пыли руку, сжал ей пальцы так, что они слиплись. Увидал Юру Мухина,
который беспокойно перебирал босыми, в цыпках, ногами, оглянулся на
мальчишек сердито: мол, что ж главного-то не рассказали, черт бы вас взял?
Про Мухиных...
Старший поправил пилотку, подошел к дядьке Андрию объясняться.
Полинка двинулась, выбирая где посуше. Вдоль дороги были навалены прямо
в грязь бревна, доски, хворост. Перескакивали с бревна на бревно,
поддерживая друг друга.
Вот и Ингулец. Ингулец обмелел, едва сочился меж камней. Грязно-бурый,
красноватый.
Дядька Андрий встал в кирзовых сапогах прямо в воду подал Полине руку.
Когда она перешла на другой берег по накиданным шахтерами камням, он спросил
неодобрительно:
- Пожалела, значит? Они твоих не жалели... - По взгляду Полины понял, не
надо об этом говорить. Качнул головой: мол, твое дело.
... Карьеры недалеко за селом. За ближайшими полями, на которых уже
поднялись зеленя. Старые, обрушившиеся карьеры, где добывали когда-то руду.
Земля в оврагах, осыпях, воронках. Чуть повыше - перерыта окопами.
Рыже-красная рудная земля, огненным островом выделявшаяся среди жирно
поблескивающего чернозема.
Скользя и цепляясь за редкие обломанные кусты орешника, забрались по
змеившейся тропке наверх. У Полины ноги облепило по щиколотку. Едва вырывала
их из бурой чавкающей жижи. Провалилась в одну из щелей, заросшую,
брошенную. Выбралась, ломая ногти о каменистую землю. Кремневая земля в
глубине-то сухая.
А потом и вовсе поплыло под ногами. Полинка съехала по крутой осыпи
метров на двадцать, туда, где поблескивала красноватая вода.
Э-э! Живы?! - прокричал сверху дядька Андрий. Он размотал веревку,
намотанную вокруг пояса, забросил конец Полинке. Вытащил, оглядел ее
расцарапанные колени, ладони. - Могла тут и остаться... -- Вынул кисет,
свернул цигарку. -- Зараз не пройдем, Полинка. Отложить надо. Покуда
подсушит. Ребята, от края отойди!..
Полинка и сама видела: сегодня не добраться. Огляделась вокруг
измученно. Отсюда, со старого Ингулецкого карьера, были видны и желтовато
блеснувший на солнце Ингулец, и ближние мазанки Широкого. И -- сады, сады,
которые набирали силу. -
Полина уже поднималась однажды на эти высоты, те откуда был виден весь
путь, по которому гнали, подталкивая автоматами, родных. Она знала о каждой
минуте кровавого еврейского воскресенья... Их вывели из клуба.
Гнали тесной, сбитой овчарками колонной. Втолкнули в нее тех районных
коммунистов, на кого успели донести.
Двигались вон по тому размытому шляху, зная: это последнее, что видят:
через ледяной осенний Ингулец, сюда, сюда... Выше...
Вон там, за кустами, раздели. Отдельно мужчин. Отдельно женщин. Строго!
Моралисты проклятые, кровавые...
Немецкий офицер стоял в стороне на бугре. Управлялись свои, полицаи.
Да, "Звильнена Украина"...
Первый выстрел хлопнул негромко, и -- колокола зазвенели. Тяжелый
главный колокол, всю ночь прилаживали, торопились -- дум-дум-дум... И мелкие
-- бесновато - освобожденно.
Беспорядочно гремели выстрелы. И победно, густо, все заглушающе
торжествовали колокола...
Полинка не сразу расслышала сиплый голос дядьки Андрия.
-- Тебе, говорят, рассказывали уже, как что?.. Полинка кивнула. Да, она
знает. Вначале полицай застрелил мать. Потом занялся мужчинами. Выстрелил
брату в затылок. Фима упал на грудь, как в Ингулец нырнул. Руки вперед. А
когда дошло до батьки Полины, опустил ружье, сказал: "Не можу. Хороший
чоловик був". - И отца застрелил из пистолета немецкий офицер.
Дядька Андрий поглядел на посеревшее Полинино лицо и, вздохнув,
попенял:
- Зачем ходишь, девонька? А?.. Все равно никого тут не признаешь.
Стреляли разрывными пулями. В голову. - И добавил тихо, мотнув дряблой
жилистой шеей: - Я двое суток потом ни есть, ни пить не мог...
А Полинка смотрела туда, где встала на дыбы багровая рудная земля. Как
добраться до нее?
Потом спросила у дядьки Андрия, не поднимая глаз: почему от нее
шарахаются?.. Как будто она с того света. Только одноклассники рады.
-- Как тебе сказать... - доверительно объяснил шахтер, прикуривая от
старой самокрутки новую. - Приехала ты из самой Москвы, остановилась у
секретаря райкома... Нинка-то Полуянова - дочка его, не знала разве? А
тут... Каждый добывал хлеб как-то. И смерти боялся... Меня выгнали силом на
карьер зарывать убитых, других -- углублять траншеи, третьего - окопы
копать, четвертого - с фурой занарядили, попробуй откажись...
Дядька Андрий пыхнул самокруткой. Его уговорили сводить на карьер
Куриловы, друзья по шахте, а ее бывшие соседи. А то б ни в жизнь не
согласился. Знать не знаю, ведать не ведаю. Дочка Забежанских, сказали,
добрая, от нее зла не жди. Объясни все как есть.
А сейчас и сам видел: несчастная девчонка, кофточка расползается,
коленки драные... Голосок-то вон дрожит. Какая тут опаска.
- ... Каждый бы рад тебя приветить. Но... у другого какая мысль? Ага,
все он знает. А что делал на карьере, спросят, когда людей стреляли? Заодно
с полицаями?.... Еще привлекут как соучастника. У нас насчет этого
свободно.... А какие мы соучастники? Ощупываешь себя по утрам -- никак
цел?.. -- Оживился вдруг: - А правда, портниха Сима, безногая, зарыла в
землю ситец, что твои шить относили? А теперь отдала тебе? Симка - то -- она
человек....
Ох, поубавилось в Широком людей. Поубавилось... А почему? Все на войну
списываем. А война что ж... война берет нас готовенькими. Какие есть...
Три дня назад, когда Полина впервые поднялась сюда, у нее было
ощущение, что это ее тут расстреляли. Но не добили только. Почему-то на
ногах держится. Еще выстрел - и прикончат. Мыслей не было. Только боль.
Она поглядела внимательно на дядьку Андрия, который как-то зло,
остервенело дымил самокруткой, на белевшие вдали мазанки и отсюда, с высоты
Ингулецкого карьера, рытого-перерытого смертью, увидела вдруг...
В гражданскую войну, рассказывали, в Широком; тоже обнаружился
предатель. Один - единственный на все село.
А теперь? Полицаи. "Звильнена Украина". Только из одного их класса трое
девчат пошли в "Звильнену".
И сразу - как звери. Как первобытные. Кто не твоей масти, вгрызайся в
горло...
А ведь они знать не знали ни белых, ни синих, ни зеленых. Ни гетмана
Скоропадского.
Росли в комсомоле. Любка Мухина учила в школе. Полинка опустилась на