Страница:
тебя, Россия, и посвист пурги, и дальнее тарахтенье трактора, а в сердце
звучало впитанное с молоком матери: И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей
калмык... Так Россия ли это, если "гордый внук славян" кликушествует:
"Пушкин - это не ваш писатель"? А друг степей калмык только-только возвращен
из дальней ссылки.
Финн стрелял в меня, москвича, в день моего совершеннолетия на линии
Маннергейма...
Да они такие же враги России, как и мои враги, - обезумевшие русопяты в
павлиньих перьях краснословья!.. Россия Пушкина будет жить в нас и с нами. А
егорычевы сгинут, как сгинули бироны, пуришкевичи, распутины... Главное, не
терять перспективы.
Главное, помнить, что Пушкин с нами...
С нами, кому жить, думать, растить детей...
Ну, а если мне - не жить (я знаю, на что способен расизм, я глядел ему
в глаза! ), если и впрямь напророчествовал старик Гудзий, ткнув пальцем в
подлую правду: "Боярин был прав, и обидчиков наказали. А боярина убили позже
и за другую вину", -- пусть даже повернется по цареву, я прикоснулся к твоей
высокой холодной домовине, Александр Сергеевич, где ты погребен после
гнусного выстрела Дантеса, и тем уж окреп, тем уж поострил сердце свое
мужеством. 1967, Москва
ЭПИЛОГ,
в котором приводятся факты, не связанные друг с другом
В 1968 високосном танковом году меня разыскали, как по тревоге,
повезли c "активистами-сопровождаюшими" по высоким "инстанциям", где
навстречу мне зазвенел разноголосо и торжествующе женский хор: "Знаем мы
его! ", "Не в первый раз! " (особенно выделялись голоса Горевановой и
Шапошниковой); потащили на расправу, естественно, "за другую вину", другую
речь - о возрождающемся сталинизме, произнесенную тремя месяцами ранее на
закрытом собрании* и поначалу не вызвавшую никакого беспокойства; но все это
особая повесть, которую я писать, возможно, не буду: произведения на тему
"сталинизм и культура", убежден, появятся в свое время в России - в отличие
от этой книги -- и без меня.
Когда я вернулся из "высоких инстанций" домов, меня ждал журналист
Валерий Аграновский, давний знакомый. Он начал, едва я переступил порог:
- Гриша, я примчал к тебе, как вестник. Из Малеевки, где сейчас
отдыхают... -- - и он перечислил несколько имен старых и уважаемых писателей.
- Старики просили передать тебе вот что... - И он почему-то понизил голос: -
Их опыт, опыт 37 года свидетельствует. Сейчас тебя исключат из партии... Уже
исключили? Та-ак!... Затем посадят... - Я машинально оглянулся на Полину,
огромные серые глаза ее наполнились слезами. Пророчество наших мудрецов ей
явно не понравилось - Будешь ты на Лубянке бить себя в грудь, - продолжал
Валерий -- раскаиваться, мол, черт попутал! или будешь стоять на своем - та
же самая "десятка". Там без выбора. Так вот! Старики очень просят... не
раскаиваться...
Мы угостили вестника чаем с вишневым вареньем, я рассказал ему, как я
напоследок перепугал члена политбюро ЦК партии Арвида Яновича Пельше.
Поставив, в своей прокурорской речи, мое имя рядом с именами Бухарина,
Каменева и других расстрелянных "врагов большевистской партии", высохший,
как мумия, главный партийный жрец запнулся, задышал открытым ртом. Пока он
переводило дух, я не удержался, заметил сочувственно: - Постыдился бы,
старый человек...
Что началось потом, надеюсь, можно тебе не рассказывать...
Когда гонец ушел, я поведал Полине все по порядку, снова и снова
возвращаясь к ее Костину, который наткнулся на меня месяца два назад в одной
из "инстанций".
В плохо освещенном коридоре МК вдоль стены стояли люди, доставленные,
как и я, на бюро московского горкома, и я стал всматриваться в лица, -- нет
ли знакомых. И, кажется, одного узнал.
Он появился с другой стороны. Поднимался по лестнице. Я заметил его
боковым зрением.
Макушка празднично сияет. Одно ухо оттопырено, другое прижато. Как у
гончей. Костин? Полинкин Костин?.. Кажется, он... Он подымался
весело-возбужденный, с полуразвязанным галстуком. Посмотрел на меня, а затем
по направлению моего взгляда, осклабился:
- Что, своих увидел? "
И, спросив что-то у постового, прошелестел обратно.
А я остановился у дверей, закрыв глаза и чуть пригнувшись, словно меня
ударили в солнечное сплетение.
... Это произошло на второй день войны. 23 июня 1941 года. Я стоял у
шоссе, в Белоруссии, вдоль которого летели, как пух из разорванных перин,
листовки. Одна упала у моих ног. Я пригнулся, взглянул на нее.
Адольф Гитлер твердо обещал уничтожить меня. Как еврея.
Я поддел листовку кирзовым сапогом. И -- занялся воблой, которую
старшина эскадрильи насыпал мне в противогазную сумку "на всю войну". Вобла
отдавала бензином и гарью. Мимо тянулись беженцы. Они шли волнами. Небритые
мужчины с чемоданами, перевязанными бельевыми веревками, с узлами из
простыней на плечах; старики, которые, упав посередине дороги, молили своих
близких не задерживаться из-за них, нести детей дальше.
Расправляясь с воблой, я почувствовал на себе чей-то взгляд.
Всмотрелся. Мимо проезжала огромная фура, на которой сидел старик балагула,
длиннобородый еврей, словно бы из Шолом-Алей-хема, в изодранной брезентовой
накидке и праздничной шляпе, а рядом -- полным-полно де-i тей. Видно,
услышав орудийную канонаду, старик из пограничного городка покидал на фуру
всех соседских детей и погнал рысью без остановки. Не все поместились на
фуре. Дети бежали рядом, держась за нее, девочка лет пяти тянула тихонько:
"Пяточки бо-ольно!.. Пяточки бо-ольно! " Поравнявшись со мной, дети принялись
на меня глазеть. Молча. Фура проскрипела мимо, цокот удалялся, а дети
по-прежнему сверлили меня своими огромными глазенками.
Да они глядят не на меня, понял я вдруг. На черта я им дался! На воблу,
на воблу глядят. Они не ели сутки. С той минуты, как балагула побросал их на
телегу.
Я кинулся за скрипевшей вдали фурой. Помню, у меня расстегнулся
патронташ, из него вылетали обоймы. Я настиг фуру и вытряхнул на чьи-то
исцарапанные коленки все, что было в противогазной сумке.
Возвращаясь назад, собирая рассыпанные обоймы, я услышал за спиной
хрипатый насмешливый голос, который помню вот уже четверть века. Оглянулся.
Бураково-красное, без глаз, лицо. Пожилое, оплывшее, со шрамом
надбровью. Этакий рядовой бандюга-запорожец, которого, живи он во времена
Сечи, наверняка бы не позвали составлять письмо турецкому султану. Туп.
Ворот гимнастерки на шее не сходится, зеленые - петлички старшины
вразлет. Из запаса, видать, запорожец. Разлепил губы, к которым пристала
цигарка, и -- со злой усмешечкой:
- Что, своих увидел?
Я не успел ни ответить, ни вдуматься в то, что он сказал. Подходили
волной"юнкерсы", и по зеленой ракете наш бомбардировочный полк пошел на
взлет...
Приткнувшись у ног воздушного стрелка и отдышавшись, я бросил взгляд
вдаль сквозь желтоватый плексиглас кабины. "Юнкерсы-87" уже заходили, "
переваливаясь, один за другим, в пикирование на оставленный нами аэродром,
на разбегавшихся людей, на фуры с беженцами. Земля вставала дыбом.
"Для меня все дети -- свои, - наконец дошло, казалось, невозможное,
необъяснимое, -- а для него не свои?! "
С той поры чего только не пришлось видеть! И Бабий Яр, иБухенвальд, и
космополитическую кампанию...
Однако тот случай вспоминается чаще других, может быть, потому, что
тогда, на заре самой кровавой войны на земле, я, юнец, впервые столкнулся с
бесчеловечностью, у которой вместе с тем, как и у всех моих друзей, алела на
пилотке красная звезда.
И опять - "своих увидел"?
Что он имел в виду, полинкин благодетель?
Я снова вглядываюсь в лица. В самом деле, стоят, чуть покачиваясь, люди
с бледными интеллигентными лицами. Двое или трое из них действительно евреи.
Ждут.. Поодаль друг от друга. У стены. Молча и отрешенно, как
приговоренные...
Нет ничего страшнее раковины в металле. Она таит, в себе смерть.
Внезапно разлетается в воздухе авиамотор. Опрокидывается на корабль портовый
кран. Рушится под тяжестью поезда ферма моста.
Национализм в многонациональной стране - это раковина в металле. Это
лопнувший рельс. Кажется, все в порядке, и вдруг страна летит под откос.
Польша всегда жила с "раковиной" антисемитизма. Еще в трудах
католических ученых-схоластов XV1 века, в частности в трактате "Червь
совести", утверждалось, что "Польша - рай для евреев" и потому-де "зловонное
племя" надо изгнать из Полонии.
Поток погромной литературы не иссякал вплоть до начала последней войны,
когда убежденный юдофоб кардинал-примас Глонд обратился со специальным
пастырском посланием (1938 г. ), в котором требовал объявить евреям
экономический бойкот и вышвырнуть их из страны.
Варшавское образованное мещанство XX века даже общественное движение
делило так: "жиды" и "хамы". "Жиды" - это вовсе не только евреи. "Жиды" - это
все сторонники России. В том числе и Гомулка. "Хамы" - бывшая Армия Крайова.
Когда паны дерутся, у хлопов чубы трещат
В Вене скопились тысячи коренных жителей Польши, выброшенных (подумать
только! ) из страны Освенцима...
Антисемитизм, как и следовало ожидать, немедля обернулся против России.
Краковская газета известила, что евреи-руководители появились здесь с Армией
Людовой, образованной в Сибири. Вот откуда напасть... От России. ..
Кивки на СССР продолжались все годы..
"Во время следствия против меня офицеры службы безопасности старались
открыть среди моих родственников хоть одно еврейское имя, - сказал, в
частности, на суде в своем последнем слове преподаватель Варшавского
университета Яцек Куронь, выступивший против антисемитской истерии. -- Когда
им не удалось сделать из меня еврея, тогда они решили объявить меня хотя бы
украинцем! "
Столкнулся лицом кпицу в редакции "Правды" с Василием Смирновым.
Хлопочет, сказали журналисты, с улыбкой, о нравственной реабилитации. И
компенсации за моральный урон.
И, словно бы в честь того, что Комитет партийного контроля при ЦК КПСС
признал В. Смирнова шовинистом, грохнуло вдруг, точно салютом из двадцати
четырех орудий.
Смирнову и раньше салютовали, как и многим писателям, но такого
праздничного фейерверка не было никогда. Как по команде.
Первым выстрелил софроновский "Огонек. В. Смирнов восславлен сразу
после передовой "Знамя пролетарского интернационализма - в надежных руках".
"Литературная Россия" отстала ненамного. Критик и общественный деятель
Зоя Кедрина, выступавшая ранее, как "общественный обвинитель" на процессе
Синявского- Даниеля, сообщила в большой статье, что Василий Смирнов работает
"по-новому, по-горьковски".
Год назад Василий Смирнов был всего только "зорким бытописателем
ярославской деревни".
Теперь он, при тех же трудах, - Горький сегодня.
"Литературная газета" перед статьей той же 3. Кедриной торопится дать
огромный, на полстраницы, литературный портрет В. Смирнова, с большой
фотографией..
И без обиняков* Наш человек Василий Смирнов, зрелый и, самое главное,
друг других народов. " Спасибо "Литературной газете, теперь мы наконец-то
постигли, что такое "зрелый человек" и "друг других народов"...
* Я вдруг почувствовал себя взятым приступом городом, который отдали на
три дня остервенелой солдатне. Насилуй! Грабь нехристей! Ничего не будет!
Набор трех моих книг, которые собирались издать в "Советском писателе",
рассыпан. Его уничтожили уже после того, как книга официально разрешена
Главлитом, чего в издательской практике страны еще не бывало.
Официальный документ проинформировал меня, что договор со мной
расторгнут. Как на спорные книги. Так и на бесспорные, уже выходившие:
"Ленинский проспект", повесть о летчиках. Чтоб убирался вон, не
оглядываясь...
Приостановлено печатание всех моих произведений - во всех
издательствах. Военное издательство в панике позвонило в Союз писателей: что
делать со сборником об армии, где печатается так же и Свирский, а затем
выдирало мой небольшой рассказ "Король Памира" из уже готовых экземпляров...
Полина была все годы моей опорой. Она не подгалки- вала меня, понимая
вместе с тем, что нельзя быть и тормозом, когда речь идет о моей совести.
Она лишь провожала порой меня, словно я уходил на войну.
Но, как бы ни было ей тяжело, она оставалась
неизменно спокойна, жизнелюбива, крепка.
И вдруг проснулся ночью от всхлипа. Полинка рыдала, уткнувшись лицом в
подушку, стискивая зубы, чтоб я не услышал.
* Я опоздал на похороны Саши Вайнера, еще совсем недавно моего гостя, и
когда добрался, наконец, до подмосковной станции Востряково, где необычно
быстро разрасталось в последние годы еврейское кладбище, у полуоткрытого
гроба, прикрытого простыней, выступал представитель партбюро с его работы.
Говорил жалостливо, что Саша был честным, скромным и безотказным тружеником.
Любил русскую природу. И это... стихи. И чего это он? -- И взглянул
вопросительно на толпище еврейской молодежи, сгрудившейся со сжатыми
кулаками вокруг свежей могилы...
... В тот же и последующие дни "Правда" и "Известия", "Комсомольская
правда" и все другие газеты, как всегда, гневно и справедливо протестовали
против расизма. Заголовки огромными буквами кричали: "Нет расизму! " (в
Южно-Африканском союзе). "Законные требования негров" (в США).
"Португальские расисты". "Быть верным ленинизму" "Дискриминация евреев в
Соединенных Штатах Америки ".
Покончить с дискриминацией" (этого в данном случае требовал Анатолий
Софронов, герой погромной космополитической кампании, а ныне главный борец
за интернационализм в Советском комитете стран Азии и Африки).
Я листал по привычке газеты, но сквозь них, словно они были прозрачны,
я все время видел желтевшие из-под простыни ботинки Саши Вайнера, грубые
прорабские ботинки на толстой подошве, в которых ему, рабочему парню, шагать
было земле и шагать.
И еще виделся мне холодно-настороженный, словно прицелившийся взгляд
Егорычева, который произносил почему-то слова нашего участкового:
"Колошматят евреев чем ни попадя. Должны же они что-нибудь предпринять. Люди
ведь не железо".
... Люди... Я навсегда запомнил их лица, когда они расходились с
кладбища... Я видел их прикушенные от боли и ярости губы, их сжатые кулаки и
начал понимать, что эра безответных зуботычин русским евреям кончилась.
Навсегда...
Началось новое время - во что оно выльется? В безумство бомбистов? В
массовый рывок к границам - сухопутным, морским, воздушным? В новые и
бессмысленные жертвы?
Я еще не знаю этого, не понимаю, что смерть, а точнее, убийство Саши и
еще несколько таких же убийств в различных углах России, от Малаховки до
Воркуты, стили последней каплей...
Ни Демичев, ни Софронов, ни Сергей Васильев, ни Грибачев, которые,
фигурально выражаясь, намылили Саше Вайнеру удавку, следующей жертвы не
дождутся...
А дождутся "еврейского взрыва", который сам по себе, наверное, не очень
обеспокоит их, если не станет (а он неизбежно станет) могучим катализатором
национальных сдвигов на Украине, в Прибалтике, в Узбекистане...
У будущего "еврейского взрыва" будут свои герои и свои жертвы, к
которым литература еще вернется, и не однажды...
И я вернусь, непременно вернусь, если хватит сил...
На кладбище, у могилы Саши, я познакомился с демобилизованным
солдатом - пограничником. Рука у него была на перевязи. Узнал, что солдата
ранили на советско-китайской границе, а два его дружка убиты. Я принялся его
расспрашивать, ушел, ошеломленным: впервые узнал тогда, что на китайской
границе уже льется кровь. В русские села опять пошли похоронки.
И в нашу сторону, оказывается, зашумел огромный китайский пожар?!
Мне пришлось похоронить в своей жизни столько друзей-летчиков и
незнакомых солдат, что каждый такой случай вызывает в памяти и мягкие шорохи
могильной земли, и треск негнущихся, льдистых от замерзшей крови
плащпалаток, на которых мы уносили солдат с летных, взятых штурмом полей.
Вот уже несколько дней я живу с этой страшной вестью.
Судя по неистовству хунвейбинов, Россию начали обкладывать по всем
правилам сталинских антисемитских истерий: советские уже и агенты
империализма, и главные ревизионисты, которым пора убираться с "исконной
китайской земли", так как в Сибири и на Дальнем Востоке, как пишут китайские
газеты, "русские - некоренное население".
Почти у каждого народа свои евреи. Свои парии. Русские стали китайскими
евреями. "Некоренное население". Кровав замкнутый круг шовинизма, И нет ему
конца...
* Когда я бываю в Востряково, на похоронах знакомых, почти всегда
задерживаюсь на знакомой, обложенной дерном неприметной могилы Саши Вайнера
-- российского рабочего, похороненного на еврейском кладбище.
Что же, прав Саша? -- снова и снова болью пронзает душу последний
разговор с ним - Бессмысленно протестовать и тем самым, как ты сказал,
возбуждать надежды? Уезжать? Из России?!
... Когда в апреле 1942 года наши потрепанные в боях части отводили с
Западного фронта, произошел случай, которым я и закончу свою строго
документальную книгу,
Откомандированные из разных частей солдаты, раненые, отпускники, сидели
в товарном вагоне, в тупичке разрушенного Волоколамска, до которого только
что заново проложили железную дорогу.
Топили печурку. Ждали отправки. Кого тут только не было! Казахи из
панфиловской дивизии. Узбеки-артиллеристы. Русские из танкового корпуса
Катукова. Казаки из конного корпуса Доватора.
Доваторцы рассказывали, что в их полках осталось по сорок человек.
Двадцать - коноводы, двадцать -- лежат в цепи. Солдат от солдата -- метров
семь... И это на главном -- московском направлении.
Мы притихли. Знали: так все и есть. Нет солдат. Всюду не хватает.
Потери огромные.
И вдруг услышали визгливые женские голоса: "Выха-адила на берег
Катюша... " Выглянули из теплушки. Пели в соседнем эшелоне. Мы всмотрелись и
обомлели. Пели девчата в солдатских гимнастерках, с оружием.
Кто-то сказал оторопело: "Ребята, так что ж это?.. "
У меня выпал из рук котелок, и я спросил сам себя, чувствуя, как у меня
влажнеют глаза:
-- Кончилась?..
- Что... кончилась? -- спросил узбек, сидевший на корточках возле
"буржуйки".
Мой сосед, огромный казак со шрамом на лице, сказал в тоске, придавив
цигарку сапогом:
-- Россия кончилась. Мужиков не осталось. Доскребают кого-никого.
Я не смог удержаться, заплакал беззвучно, кусая губы. Никогда я не
испытывал такой навалившейся вдруг безысходности, такого полного отчаяния,
как в тот час.
Как же воевать будем? Немцы еще под Москвой... Все вдруг притихли.
Посерьезнели. Русские. Узбеки. Казахи. У всех была одна судьба. Одна страна.
Молчали долго. Не оживились даже тогда, когда вагон толкнули; его
прицепили, наконец тронулись. И вдруг кто-то закричал изумленно:
- Ребя, глядь-ка!
Мы повскакали с нар и увидели, что в лесах, по обе стороны железной
дороги, стоят войска. Ждут своего часа замаскированные танки. Курятся дымки
зеленых пехотных кухонь. Все деревни, леса, поля от Волоколамска до Москвы
забиты солдатами. Танками. Артиллерией. И все зелено. Под цвет весны.
Весенние резервы. Нам их не давали. Добивали нас, зимние лимиты... Вот
почему стрелок от стрелка в семи метрах.
Кто-то забасил, что есть силы притопывая сапогом:
- Ой, кум до кумы залыцявся!.. И весь вагон заплясал, ходуном заходил в
едином радостном порыве.
Нет, не кончилась наша страна. Нет ей конца. Мы еще повоюем.
Вагон вздрагивал на стыках, его швыряло из стороны в сторону, а мы,
треть были легко раненными, в бинтах, с палочками, смеялись, кричали - вне
себя от счастья... -
... В те часы я поверил в весенние резервы России. Юность
легкомысленна...
(март-апрель 1973 года)
Под судом трибунала советский государственный антисемитизм.
Свидетели обвинения
Лауреат Нобелевской премии Президент Рене КАССЕН,
Главный раввин Франции КАПЛАН,
писатель Григорий СВИРСКИЙ
и другие.
Советское Информационное Агентство в Париже уличено в преступном
распространении ложных сведений. Пытаясь обличить политику Израиля, журнал
"СССР" -- орган Советского Посольства в Париже опубликовал клеветническую
статью -- "Школа мракобесия", на основании которой ЛИКА (международная лига
по борьбе с антисемитизмом и расизмом) вызвала на суд редакцию указанного
журнала с обвинением в пропаганде расовой ненависти. Адвокаты ЛИКА-- Роберт
Бадинтерн и Жерар Розенталь прибегли при этом к сенсационному свидетельству
писателя Григория Свирского -- участника второй мировой войны в рядах
Советскою Армии.
(L'Express, 2-8 апреля 1973 Париж)
"В СССР ВЕЛИКОДЕРЖАВНЫЙ ШОВИНИЗМ ОКАЗАЛСЯ СИЛЬНЕЕ УЧЕНИЯ МАРКСА"
Русский писатель Григорий Свирский... против господина ЛЕГАНЬЕ --
главного редактора журнала "СССР", издаваемого Советским Информационным
Агентством в Париже.
Возможно, что читателям газеты "Le Monde"уже известно содержание
бичующей речи Свирского против цензуры, произнесенной на собрании советских
писателей 16 января 1968 г., речи, из-за которой Свирский был исключен из
Коммунистической партии три месяца спустя (см. Le Monde от 28 и от 29 апреля
1968г. ). Но отметим при этом, что он протестовал уже тремя годами ранее
против государственного антисемитизма и угнетения национальных меньшинств, и
что на западе этот протест остался незамеченным... "
("Le Monde". 8-9 апреля 1973)
НЕСЛЫХАННОЕ ДЕЛО ВО ФРАНЦУЗСКОМ СУДЕ
Бюллетень Советского Посольства в Париже опубликовал антисемитскую
статью, пользуясь материалами, опубликованными в царской России в 1906 году.
"Французская пресса еще никогда не публиковала столь антисемитского
текста" -- вот общее мнение всех французских газет no поводу статьи
"Израиль-- школа мракобесия", напечатанной в журнале "СССР" -- органе
Советского Посольства в Париже. Под предлогом обличения политики Израиля эта
статья является в действительности клеветой на весь еврейский народ на
основании злостно искаженных текстов религиозных книг...
Процесс является первым в истории применением закона от первого июня
1972 года. На приговор суда, который будет вынесен в будущий вторник в
семнадцатой камере Парижского Гражданского Суда, отзовётся с волнением всё
общественное мнение Франции, т. к. причиною дела является поступок,
вызывающий чувства презрения, стыда и недоумения, -- так пишет о процессе
Парижская газета "Ле Монд". Надо отметить, что всё это грязное дело нас
многому научит, и что его следует принять всерьёз по двум важным причинам:
Первым делом из-за источников пропаганды, а во-вторых -- из-за тех
комментариев к процессу, которые были опубликованы в Бюллетене "СССР" 21
марта, через шесть месяцев после появления статьи "Израиль-школа мракобесия".
Дело касается странных "пояснений", которые не разъясняют, а только
затуманивают сущность дела. Утверждая, что "Бюллетень" вовсе не занимался
антисемитской пропагандой, и, признавая "недопустимыми" обобщения,
явствующие из статьи, вызвавшей процесс, автор "пояснений" заявляет, что в
тексте "Израиль-школа мракобесия" все якобы основано на оригинальных текстах
еврейских религиозных писаний. Но случилось неожиданное и почти театральное
событие: на суд явился писатель Григорий Свирский, бывший авиатор Советской
армии, с доказательствами того, что антисемитская статья, опубликованная
органом Советского посольства в Париже, ничуть не использует какие-либо
религиозные материалы, а точно копирует отнюдь не религиозную книгу некоего
Россова, опубликованную в Санкт-Питербурге в 1906 г. перед кровавыми
погромами на юге России. Название книги-- "Еврейский Вопрос". Под главным
заголовком красуется следующая надпись: "О невозможности предоставлении
полноправия евреям".
Но сравним оба текста -- старый и новый: --
звучало впитанное с молоком матери: И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей
калмык... Так Россия ли это, если "гордый внук славян" кликушествует:
"Пушкин - это не ваш писатель"? А друг степей калмык только-только возвращен
из дальней ссылки.
Финн стрелял в меня, москвича, в день моего совершеннолетия на линии
Маннергейма...
Да они такие же враги России, как и мои враги, - обезумевшие русопяты в
павлиньих перьях краснословья!.. Россия Пушкина будет жить в нас и с нами. А
егорычевы сгинут, как сгинули бироны, пуришкевичи, распутины... Главное, не
терять перспективы.
Главное, помнить, что Пушкин с нами...
С нами, кому жить, думать, растить детей...
Ну, а если мне - не жить (я знаю, на что способен расизм, я глядел ему
в глаза! ), если и впрямь напророчествовал старик Гудзий, ткнув пальцем в
подлую правду: "Боярин был прав, и обидчиков наказали. А боярина убили позже
и за другую вину", -- пусть даже повернется по цареву, я прикоснулся к твоей
высокой холодной домовине, Александр Сергеевич, где ты погребен после
гнусного выстрела Дантеса, и тем уж окреп, тем уж поострил сердце свое
мужеством. 1967, Москва
ЭПИЛОГ,
в котором приводятся факты, не связанные друг с другом
В 1968 високосном танковом году меня разыскали, как по тревоге,
повезли c "активистами-сопровождаюшими" по высоким "инстанциям", где
навстречу мне зазвенел разноголосо и торжествующе женский хор: "Знаем мы
его! ", "Не в первый раз! " (особенно выделялись голоса Горевановой и
Шапошниковой); потащили на расправу, естественно, "за другую вину", другую
речь - о возрождающемся сталинизме, произнесенную тремя месяцами ранее на
закрытом собрании* и поначалу не вызвавшую никакого беспокойства; но все это
особая повесть, которую я писать, возможно, не буду: произведения на тему
"сталинизм и культура", убежден, появятся в свое время в России - в отличие
от этой книги -- и без меня.
Когда я вернулся из "высоких инстанций" домов, меня ждал журналист
Валерий Аграновский, давний знакомый. Он начал, едва я переступил порог:
- Гриша, я примчал к тебе, как вестник. Из Малеевки, где сейчас
отдыхают... -- - и он перечислил несколько имен старых и уважаемых писателей.
- Старики просили передать тебе вот что... - И он почему-то понизил голос: -
Их опыт, опыт 37 года свидетельствует. Сейчас тебя исключат из партии... Уже
исключили? Та-ак!... Затем посадят... - Я машинально оглянулся на Полину,
огромные серые глаза ее наполнились слезами. Пророчество наших мудрецов ей
явно не понравилось - Будешь ты на Лубянке бить себя в грудь, - продолжал
Валерий -- раскаиваться, мол, черт попутал! или будешь стоять на своем - та
же самая "десятка". Там без выбора. Так вот! Старики очень просят... не
раскаиваться...
Мы угостили вестника чаем с вишневым вареньем, я рассказал ему, как я
напоследок перепугал члена политбюро ЦК партии Арвида Яновича Пельше.
Поставив, в своей прокурорской речи, мое имя рядом с именами Бухарина,
Каменева и других расстрелянных "врагов большевистской партии", высохший,
как мумия, главный партийный жрец запнулся, задышал открытым ртом. Пока он
переводило дух, я не удержался, заметил сочувственно: - Постыдился бы,
старый человек...
Что началось потом, надеюсь, можно тебе не рассказывать...
Когда гонец ушел, я поведал Полине все по порядку, снова и снова
возвращаясь к ее Костину, который наткнулся на меня месяца два назад в одной
из "инстанций".
В плохо освещенном коридоре МК вдоль стены стояли люди, доставленные,
как и я, на бюро московского горкома, и я стал всматриваться в лица, -- нет
ли знакомых. И, кажется, одного узнал.
Он появился с другой стороны. Поднимался по лестнице. Я заметил его
боковым зрением.
Макушка празднично сияет. Одно ухо оттопырено, другое прижато. Как у
гончей. Костин? Полинкин Костин?.. Кажется, он... Он подымался
весело-возбужденный, с полуразвязанным галстуком. Посмотрел на меня, а затем
по направлению моего взгляда, осклабился:
- Что, своих увидел? "
И, спросив что-то у постового, прошелестел обратно.
А я остановился у дверей, закрыв глаза и чуть пригнувшись, словно меня
ударили в солнечное сплетение.
... Это произошло на второй день войны. 23 июня 1941 года. Я стоял у
шоссе, в Белоруссии, вдоль которого летели, как пух из разорванных перин,
листовки. Одна упала у моих ног. Я пригнулся, взглянул на нее.
Адольф Гитлер твердо обещал уничтожить меня. Как еврея.
Я поддел листовку кирзовым сапогом. И -- занялся воблой, которую
старшина эскадрильи насыпал мне в противогазную сумку "на всю войну". Вобла
отдавала бензином и гарью. Мимо тянулись беженцы. Они шли волнами. Небритые
мужчины с чемоданами, перевязанными бельевыми веревками, с узлами из
простыней на плечах; старики, которые, упав посередине дороги, молили своих
близких не задерживаться из-за них, нести детей дальше.
Расправляясь с воблой, я почувствовал на себе чей-то взгляд.
Всмотрелся. Мимо проезжала огромная фура, на которой сидел старик балагула,
длиннобородый еврей, словно бы из Шолом-Алей-хема, в изодранной брезентовой
накидке и праздничной шляпе, а рядом -- полным-полно де-i тей. Видно,
услышав орудийную канонаду, старик из пограничного городка покидал на фуру
всех соседских детей и погнал рысью без остановки. Не все поместились на
фуре. Дети бежали рядом, держась за нее, девочка лет пяти тянула тихонько:
"Пяточки бо-ольно!.. Пяточки бо-ольно! " Поравнявшись со мной, дети принялись
на меня глазеть. Молча. Фура проскрипела мимо, цокот удалялся, а дети
по-прежнему сверлили меня своими огромными глазенками.
Да они глядят не на меня, понял я вдруг. На черта я им дался! На воблу,
на воблу глядят. Они не ели сутки. С той минуты, как балагула побросал их на
телегу.
Я кинулся за скрипевшей вдали фурой. Помню, у меня расстегнулся
патронташ, из него вылетали обоймы. Я настиг фуру и вытряхнул на чьи-то
исцарапанные коленки все, что было в противогазной сумке.
Возвращаясь назад, собирая рассыпанные обоймы, я услышал за спиной
хрипатый насмешливый голос, который помню вот уже четверть века. Оглянулся.
Бураково-красное, без глаз, лицо. Пожилое, оплывшее, со шрамом
надбровью. Этакий рядовой бандюга-запорожец, которого, живи он во времена
Сечи, наверняка бы не позвали составлять письмо турецкому султану. Туп.
Ворот гимнастерки на шее не сходится, зеленые - петлички старшины
вразлет. Из запаса, видать, запорожец. Разлепил губы, к которым пристала
цигарка, и -- со злой усмешечкой:
- Что, своих увидел?
Я не успел ни ответить, ни вдуматься в то, что он сказал. Подходили
волной"юнкерсы", и по зеленой ракете наш бомбардировочный полк пошел на
взлет...
Приткнувшись у ног воздушного стрелка и отдышавшись, я бросил взгляд
вдаль сквозь желтоватый плексиглас кабины. "Юнкерсы-87" уже заходили, "
переваливаясь, один за другим, в пикирование на оставленный нами аэродром,
на разбегавшихся людей, на фуры с беженцами. Земля вставала дыбом.
"Для меня все дети -- свои, - наконец дошло, казалось, невозможное,
необъяснимое, -- а для него не свои?! "
С той поры чего только не пришлось видеть! И Бабий Яр, иБухенвальд, и
космополитическую кампанию...
Однако тот случай вспоминается чаще других, может быть, потому, что
тогда, на заре самой кровавой войны на земле, я, юнец, впервые столкнулся с
бесчеловечностью, у которой вместе с тем, как и у всех моих друзей, алела на
пилотке красная звезда.
И опять - "своих увидел"?
Что он имел в виду, полинкин благодетель?
Я снова вглядываюсь в лица. В самом деле, стоят, чуть покачиваясь, люди
с бледными интеллигентными лицами. Двое или трое из них действительно евреи.
Ждут.. Поодаль друг от друга. У стены. Молча и отрешенно, как
приговоренные...
Нет ничего страшнее раковины в металле. Она таит, в себе смерть.
Внезапно разлетается в воздухе авиамотор. Опрокидывается на корабль портовый
кран. Рушится под тяжестью поезда ферма моста.
Национализм в многонациональной стране - это раковина в металле. Это
лопнувший рельс. Кажется, все в порядке, и вдруг страна летит под откос.
Польша всегда жила с "раковиной" антисемитизма. Еще в трудах
католических ученых-схоластов XV1 века, в частности в трактате "Червь
совести", утверждалось, что "Польша - рай для евреев" и потому-де "зловонное
племя" надо изгнать из Полонии.
Поток погромной литературы не иссякал вплоть до начала последней войны,
когда убежденный юдофоб кардинал-примас Глонд обратился со специальным
пастырском посланием (1938 г. ), в котором требовал объявить евреям
экономический бойкот и вышвырнуть их из страны.
Варшавское образованное мещанство XX века даже общественное движение
делило так: "жиды" и "хамы". "Жиды" - это вовсе не только евреи. "Жиды" - это
все сторонники России. В том числе и Гомулка. "Хамы" - бывшая Армия Крайова.
Когда паны дерутся, у хлопов чубы трещат
В Вене скопились тысячи коренных жителей Польши, выброшенных (подумать
только! ) из страны Освенцима...
Антисемитизм, как и следовало ожидать, немедля обернулся против России.
Краковская газета известила, что евреи-руководители появились здесь с Армией
Людовой, образованной в Сибири. Вот откуда напасть... От России. ..
Кивки на СССР продолжались все годы..
"Во время следствия против меня офицеры службы безопасности старались
открыть среди моих родственников хоть одно еврейское имя, - сказал, в
частности, на суде в своем последнем слове преподаватель Варшавского
университета Яцек Куронь, выступивший против антисемитской истерии. -- Когда
им не удалось сделать из меня еврея, тогда они решили объявить меня хотя бы
украинцем! "
Столкнулся лицом кпицу в редакции "Правды" с Василием Смирновым.
Хлопочет, сказали журналисты, с улыбкой, о нравственной реабилитации. И
компенсации за моральный урон.
И, словно бы в честь того, что Комитет партийного контроля при ЦК КПСС
признал В. Смирнова шовинистом, грохнуло вдруг, точно салютом из двадцати
четырех орудий.
Смирнову и раньше салютовали, как и многим писателям, но такого
праздничного фейерверка не было никогда. Как по команде.
Первым выстрелил софроновский "Огонек. В. Смирнов восславлен сразу
после передовой "Знамя пролетарского интернационализма - в надежных руках".
"Литературная Россия" отстала ненамного. Критик и общественный деятель
Зоя Кедрина, выступавшая ранее, как "общественный обвинитель" на процессе
Синявского- Даниеля, сообщила в большой статье, что Василий Смирнов работает
"по-новому, по-горьковски".
Год назад Василий Смирнов был всего только "зорким бытописателем
ярославской деревни".
Теперь он, при тех же трудах, - Горький сегодня.
"Литературная газета" перед статьей той же 3. Кедриной торопится дать
огромный, на полстраницы, литературный портрет В. Смирнова, с большой
фотографией..
И без обиняков* Наш человек Василий Смирнов, зрелый и, самое главное,
друг других народов. " Спасибо "Литературной газете, теперь мы наконец-то
постигли, что такое "зрелый человек" и "друг других народов"...
* Я вдруг почувствовал себя взятым приступом городом, который отдали на
три дня остервенелой солдатне. Насилуй! Грабь нехристей! Ничего не будет!
Набор трех моих книг, которые собирались издать в "Советском писателе",
рассыпан. Его уничтожили уже после того, как книга официально разрешена
Главлитом, чего в издательской практике страны еще не бывало.
Официальный документ проинформировал меня, что договор со мной
расторгнут. Как на спорные книги. Так и на бесспорные, уже выходившие:
"Ленинский проспект", повесть о летчиках. Чтоб убирался вон, не
оглядываясь...
Приостановлено печатание всех моих произведений - во всех
издательствах. Военное издательство в панике позвонило в Союз писателей: что
делать со сборником об армии, где печатается так же и Свирский, а затем
выдирало мой небольшой рассказ "Король Памира" из уже готовых экземпляров...
Полина была все годы моей опорой. Она не подгалки- вала меня, понимая
вместе с тем, что нельзя быть и тормозом, когда речь идет о моей совести.
Она лишь провожала порой меня, словно я уходил на войну.
Но, как бы ни было ей тяжело, она оставалась
неизменно спокойна, жизнелюбива, крепка.
И вдруг проснулся ночью от всхлипа. Полинка рыдала, уткнувшись лицом в
подушку, стискивая зубы, чтоб я не услышал.
* Я опоздал на похороны Саши Вайнера, еще совсем недавно моего гостя, и
когда добрался, наконец, до подмосковной станции Востряково, где необычно
быстро разрасталось в последние годы еврейское кладбище, у полуоткрытого
гроба, прикрытого простыней, выступал представитель партбюро с его работы.
Говорил жалостливо, что Саша был честным, скромным и безотказным тружеником.
Любил русскую природу. И это... стихи. И чего это он? -- И взглянул
вопросительно на толпище еврейской молодежи, сгрудившейся со сжатыми
кулаками вокруг свежей могилы...
... В тот же и последующие дни "Правда" и "Известия", "Комсомольская
правда" и все другие газеты, как всегда, гневно и справедливо протестовали
против расизма. Заголовки огромными буквами кричали: "Нет расизму! " (в
Южно-Африканском союзе). "Законные требования негров" (в США).
"Португальские расисты". "Быть верным ленинизму" "Дискриминация евреев в
Соединенных Штатах Америки ".
Покончить с дискриминацией" (этого в данном случае требовал Анатолий
Софронов, герой погромной космополитической кампании, а ныне главный борец
за интернационализм в Советском комитете стран Азии и Африки).
Я листал по привычке газеты, но сквозь них, словно они были прозрачны,
я все время видел желтевшие из-под простыни ботинки Саши Вайнера, грубые
прорабские ботинки на толстой подошве, в которых ему, рабочему парню, шагать
было земле и шагать.
И еще виделся мне холодно-настороженный, словно прицелившийся взгляд
Егорычева, который произносил почему-то слова нашего участкового:
"Колошматят евреев чем ни попадя. Должны же они что-нибудь предпринять. Люди
ведь не железо".
... Люди... Я навсегда запомнил их лица, когда они расходились с
кладбища... Я видел их прикушенные от боли и ярости губы, их сжатые кулаки и
начал понимать, что эра безответных зуботычин русским евреям кончилась.
Навсегда...
Началось новое время - во что оно выльется? В безумство бомбистов? В
массовый рывок к границам - сухопутным, морским, воздушным? В новые и
бессмысленные жертвы?
Я еще не знаю этого, не понимаю, что смерть, а точнее, убийство Саши и
еще несколько таких же убийств в различных углах России, от Малаховки до
Воркуты, стили последней каплей...
Ни Демичев, ни Софронов, ни Сергей Васильев, ни Грибачев, которые,
фигурально выражаясь, намылили Саше Вайнеру удавку, следующей жертвы не
дождутся...
А дождутся "еврейского взрыва", который сам по себе, наверное, не очень
обеспокоит их, если не станет (а он неизбежно станет) могучим катализатором
национальных сдвигов на Украине, в Прибалтике, в Узбекистане...
У будущего "еврейского взрыва" будут свои герои и свои жертвы, к
которым литература еще вернется, и не однажды...
И я вернусь, непременно вернусь, если хватит сил...
На кладбище, у могилы Саши, я познакомился с демобилизованным
солдатом - пограничником. Рука у него была на перевязи. Узнал, что солдата
ранили на советско-китайской границе, а два его дружка убиты. Я принялся его
расспрашивать, ушел, ошеломленным: впервые узнал тогда, что на китайской
границе уже льется кровь. В русские села опять пошли похоронки.
И в нашу сторону, оказывается, зашумел огромный китайский пожар?!
Мне пришлось похоронить в своей жизни столько друзей-летчиков и
незнакомых солдат, что каждый такой случай вызывает в памяти и мягкие шорохи
могильной земли, и треск негнущихся, льдистых от замерзшей крови
плащпалаток, на которых мы уносили солдат с летных, взятых штурмом полей.
Вот уже несколько дней я живу с этой страшной вестью.
Судя по неистовству хунвейбинов, Россию начали обкладывать по всем
правилам сталинских антисемитских истерий: советские уже и агенты
империализма, и главные ревизионисты, которым пора убираться с "исконной
китайской земли", так как в Сибири и на Дальнем Востоке, как пишут китайские
газеты, "русские - некоренное население".
Почти у каждого народа свои евреи. Свои парии. Русские стали китайскими
евреями. "Некоренное население". Кровав замкнутый круг шовинизма, И нет ему
конца...
* Когда я бываю в Востряково, на похоронах знакомых, почти всегда
задерживаюсь на знакомой, обложенной дерном неприметной могилы Саши Вайнера
-- российского рабочего, похороненного на еврейском кладбище.
Что же, прав Саша? -- снова и снова болью пронзает душу последний
разговор с ним - Бессмысленно протестовать и тем самым, как ты сказал,
возбуждать надежды? Уезжать? Из России?!
... Когда в апреле 1942 года наши потрепанные в боях части отводили с
Западного фронта, произошел случай, которым я и закончу свою строго
документальную книгу,
Откомандированные из разных частей солдаты, раненые, отпускники, сидели
в товарном вагоне, в тупичке разрушенного Волоколамска, до которого только
что заново проложили железную дорогу.
Топили печурку. Ждали отправки. Кого тут только не было! Казахи из
панфиловской дивизии. Узбеки-артиллеристы. Русские из танкового корпуса
Катукова. Казаки из конного корпуса Доватора.
Доваторцы рассказывали, что в их полках осталось по сорок человек.
Двадцать - коноводы, двадцать -- лежат в цепи. Солдат от солдата -- метров
семь... И это на главном -- московском направлении.
Мы притихли. Знали: так все и есть. Нет солдат. Всюду не хватает.
Потери огромные.
И вдруг услышали визгливые женские голоса: "Выха-адила на берег
Катюша... " Выглянули из теплушки. Пели в соседнем эшелоне. Мы всмотрелись и
обомлели. Пели девчата в солдатских гимнастерках, с оружием.
Кто-то сказал оторопело: "Ребята, так что ж это?.. "
У меня выпал из рук котелок, и я спросил сам себя, чувствуя, как у меня
влажнеют глаза:
-- Кончилась?..
- Что... кончилась? -- спросил узбек, сидевший на корточках возле
"буржуйки".
Мой сосед, огромный казак со шрамом на лице, сказал в тоске, придавив
цигарку сапогом:
-- Россия кончилась. Мужиков не осталось. Доскребают кого-никого.
Я не смог удержаться, заплакал беззвучно, кусая губы. Никогда я не
испытывал такой навалившейся вдруг безысходности, такого полного отчаяния,
как в тот час.
Как же воевать будем? Немцы еще под Москвой... Все вдруг притихли.
Посерьезнели. Русские. Узбеки. Казахи. У всех была одна судьба. Одна страна.
Молчали долго. Не оживились даже тогда, когда вагон толкнули; его
прицепили, наконец тронулись. И вдруг кто-то закричал изумленно:
- Ребя, глядь-ка!
Мы повскакали с нар и увидели, что в лесах, по обе стороны железной
дороги, стоят войска. Ждут своего часа замаскированные танки. Курятся дымки
зеленых пехотных кухонь. Все деревни, леса, поля от Волоколамска до Москвы
забиты солдатами. Танками. Артиллерией. И все зелено. Под цвет весны.
Весенние резервы. Нам их не давали. Добивали нас, зимние лимиты... Вот
почему стрелок от стрелка в семи метрах.
Кто-то забасил, что есть силы притопывая сапогом:
- Ой, кум до кумы залыцявся!.. И весь вагон заплясал, ходуном заходил в
едином радостном порыве.
Нет, не кончилась наша страна. Нет ей конца. Мы еще повоюем.
Вагон вздрагивал на стыках, его швыряло из стороны в сторону, а мы,
треть были легко раненными, в бинтах, с палочками, смеялись, кричали - вне
себя от счастья... -
... В те часы я поверил в весенние резервы России. Юность
легкомысленна...
(март-апрель 1973 года)
Под судом трибунала советский государственный антисемитизм.
Свидетели обвинения
Лауреат Нобелевской премии Президент Рене КАССЕН,
Главный раввин Франции КАПЛАН,
писатель Григорий СВИРСКИЙ
и другие.
Советское Информационное Агентство в Париже уличено в преступном
распространении ложных сведений. Пытаясь обличить политику Израиля, журнал
"СССР" -- орган Советского Посольства в Париже опубликовал клеветническую
статью -- "Школа мракобесия", на основании которой ЛИКА (международная лига
по борьбе с антисемитизмом и расизмом) вызвала на суд редакцию указанного
журнала с обвинением в пропаганде расовой ненависти. Адвокаты ЛИКА-- Роберт
Бадинтерн и Жерар Розенталь прибегли при этом к сенсационному свидетельству
писателя Григория Свирского -- участника второй мировой войны в рядах
Советскою Армии.
(L'Express, 2-8 апреля 1973 Париж)
"В СССР ВЕЛИКОДЕРЖАВНЫЙ ШОВИНИЗМ ОКАЗАЛСЯ СИЛЬНЕЕ УЧЕНИЯ МАРКСА"
Русский писатель Григорий Свирский... против господина ЛЕГАНЬЕ --
главного редактора журнала "СССР", издаваемого Советским Информационным
Агентством в Париже.
Возможно, что читателям газеты "Le Monde"уже известно содержание
бичующей речи Свирского против цензуры, произнесенной на собрании советских
писателей 16 января 1968 г., речи, из-за которой Свирский был исключен из
Коммунистической партии три месяца спустя (см. Le Monde от 28 и от 29 апреля
1968г. ). Но отметим при этом, что он протестовал уже тремя годами ранее
против государственного антисемитизма и угнетения национальных меньшинств, и
что на западе этот протест остался незамеченным... "
("Le Monde". 8-9 апреля 1973)
НЕСЛЫХАННОЕ ДЕЛО ВО ФРАНЦУЗСКОМ СУДЕ
Бюллетень Советского Посольства в Париже опубликовал антисемитскую
статью, пользуясь материалами, опубликованными в царской России в 1906 году.
"Французская пресса еще никогда не публиковала столь антисемитского
текста" -- вот общее мнение всех французских газет no поводу статьи
"Израиль-- школа мракобесия", напечатанной в журнале "СССР" -- органе
Советского Посольства в Париже. Под предлогом обличения политики Израиля эта
статья является в действительности клеветой на весь еврейский народ на
основании злостно искаженных текстов религиозных книг...
Процесс является первым в истории применением закона от первого июня
1972 года. На приговор суда, который будет вынесен в будущий вторник в
семнадцатой камере Парижского Гражданского Суда, отзовётся с волнением всё
общественное мнение Франции, т. к. причиною дела является поступок,
вызывающий чувства презрения, стыда и недоумения, -- так пишет о процессе
Парижская газета "Ле Монд". Надо отметить, что всё это грязное дело нас
многому научит, и что его следует принять всерьёз по двум важным причинам:
Первым делом из-за источников пропаганды, а во-вторых -- из-за тех
комментариев к процессу, которые были опубликованы в Бюллетене "СССР" 21
марта, через шесть месяцев после появления статьи "Израиль-школа мракобесия".
Дело касается странных "пояснений", которые не разъясняют, а только
затуманивают сущность дела. Утверждая, что "Бюллетень" вовсе не занимался
антисемитской пропагандой, и, признавая "недопустимыми" обобщения,
явствующие из статьи, вызвавшей процесс, автор "пояснений" заявляет, что в
тексте "Израиль-школа мракобесия" все якобы основано на оригинальных текстах
еврейских религиозных писаний. Но случилось неожиданное и почти театральное
событие: на суд явился писатель Григорий Свирский, бывший авиатор Советской
армии, с доказательствами того, что антисемитская статья, опубликованная
органом Советского посольства в Париже, ничуть не использует какие-либо
религиозные материалы, а точно копирует отнюдь не религиозную книгу некоего
Россова, опубликованную в Санкт-Питербурге в 1906 г. перед кровавыми
погромами на юге России. Название книги-- "Еврейский Вопрос". Под главным
заголовком красуется следующая надпись: "О невозможности предоставлении
полноправия евреям".
Но сравним оба текста -- старый и новый: --
| Текст советского бюллетеня"U. R. S. S. ", Paris, 22. 9. 19/2, р. 9. {Перевод с французского) | Текст черносотенца Россова(Санкт-Петербург. 1906), стр. 15. |
| 1) "Мир принадлежит сынам всемогущего Еговы, причем они могут пользоваться любой маскировкой. Все имущества инаковерующих принадлежат им лишь до времени, до момента их перехода во владение "избранного народа". А когда избранный народ станет многочисленнее всех других народов, "Бог отдаст их ему на окончательное истребление". " | 1) "Мир, по учению Шулхан-Аруха, должен принадлежать евреям и они, для удобства обладания этим миром, могут надевать на себя "какие угодно личины". Собственность "гоев" принадлежит им только временно, до перехода в еврейские руки. А когда еврейский народ будет превышать численностью другие народы, то "Бог отдаст им всех на окончательное истребление". |
| 2) "Вот конкретные правила, определяющие отношения иудеев ко всем другим людям, презрительно именуемых ими "гоями", "акумами" или "назореями" . | 2) "Вот буквальные правила из некоторых параграфов "Шулхан-Арука", |
| 3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14, 32, 33. 39, 55, 193) | 3) "Акумы не должны считаться за людей" (Орах-Хайим, 14, 32, 33, 39, 55, 193). |
| 4) "Иудею |