Свирский Григорий. Заложники

"Свидетели - сотрудники "Дружбы народов" - приводят имена известных
писателей, отстраненных от сотрудничества в журнале только потому, что они
евреи. "Это не наши авторы, - заявлял Смирнов, вытягивая трубочкой губы, как
бы пробуя авторов на вкус И- тоном следователя, раскрывшего заговор: -
Прикрылись псевдонимами... Вы про отчество спрашивайте. Отчество выдает.. ^"
Смирнов отнюдь не был однобок в шовинистических выпадах. "Вся проза
грузин - не советская", - говорил он. Об эстонцах, латышах и литовцах
отзывался еще категоричнее: "Все они не советские".
Председатель Союза писателей Казахстана Габит '' Мусрепов заявил на
Секретариате Союза писателей СССР, что "замечания Смирнова унизительны для
национальной литературы".
Глубокая аморальность Смирнова привела к тому, что заявление о выходе
из редколлегии "Дружбы народов" подали и русский поэт Алексей Сурков, и
народный поэт Литвы Эдуардас Межелайтис, и крупнейший белорусский писатель
Янка Брыль.
Свидетели, вызванные парткомиссией МК, писатели и журналисты,
подтвердили 31 (тридцать один) факт шовинистических высказываний и
распоряжений Смирнова. Из них 7 (семь) высказываний публичных. Не случайно
В. Александров, в течение пяти лет секретарь парторганизации "Дружбы
народов", заключил показания словами: "Считаю, что Смирнову не место в
Коммунистической партии".
Смирнов на заседаниях парткомиссии, как известно, не возражал против
большинства фактов. "Мало ли что скажешь, - заявил он. -- Мое мировоззрение не
в высказываниях, а в статьях". Он поставил под сомнение лишь четыре факта.
Если мы отбросим не только эти 4, а 14 или даже 24 факта и вообще
останемся только в пределах четырех или пяти, то и этого за глаза хватит,
чтобы великодержавный шовинист Смирнов не ушел отсюда с гордо поднятой
головой.

Факты подтверждены парткомиссией. А каковы ее выводы?

"Свирский -- не клеветник, но и Смирнов -- не шовинист! " Смирнов, как
заявил т. Рыжухин, лишь давал повод... "Давал повод" считать его шовинистом.
Смирнов "давал повод", как известно, не одному человеку, а десяткам и
даже сотням людей. В конце концов он "дал повод" тысяче московских писателей
дружно зааплодировать, когда его с трибуны открытого партсобрания назвали
великорусским шовинистом. А если учесть, что высказывания Смирнова
становились достоянием всех союзных республик, легко можно представить себе
весь вред многолетней безнаказанности Смирнова. Это ясно, в част-ности, и из
недвусмысленных показаний парткомис-сии 12 свидетелей, писателей и
журналистов.
Тов. Рыжухин заявил по этому поводу: "Мы не можем сказать, что
свидетели написали неправду. Но не можем сказать, что и правду... " Когда
хотят закрыть глаза на факты, то, возможно, как видим, и такое.
Отбрасываются показания
12 заслуженных, пользующихся безупречной репутацией работников
литературы, и верят на слово одному - Смирнову, до этого дважды уличенному
на Секретариате Союза во лжи, фальсификации фактов и прямом подлоге.
Смирнову, оклеветавшему на известном приеме в Кремле весной 1963 года всю
Московскую писательскую организацию.
Смягчающим обстоятельством считается то, что шовинизм
Смирновапроявлялся-де лишь в словах, а не в делах. В высказываниях, а не в
поступках. И надо, мол, судить Смирнова не по словам, а по делам... Этот
довод не выдерживает критики, даже если мы отбросим все шовинистические
распоряжения главнбго редактора "Дружбы народов", т. е. его прямые действия.
Шовинизм и антисемитизм, если, конечно, не иметь в виду уличных
погромов, явление идеологии, где оружие -- слово. Недаром сказано: "Слово
тоже есть дело". Тем более, добавим, слово писателя и к тому же главного
редактора "Дружбы народов".
Три раза за последние годы писательская общественность открыто, на
партсобраниях, ставила вопрос о шовинизме и антисемитизме Смирнова. Первым
заявил об этом профессор Щукин, бывший член коллегии ЧК, начальник отдела
борьбы с контрреволюцией при Дзержинском. Тотчас началась травля профессора
Щукина, и он умер от инфаркта".
Вскоре выяснилось, что об оголтелом смирновском шовинизме на
писательских собраниях вспоминали не трижды, а семь раз. Говорили открыто,
публично. Позднее старая большевичка т. Войтинская выступила с наказом вновь
избираемому парткому "вскрыть наконец фальшивое лицо Смирнова"; в конце
концов даже руководитель Московской писательской организации
осмотрительнейший Сергей Михалков сказал во всеуслышанье, что "Василий
Смирнов очень далек от дружбы народов... ".
Старый писатель Семен Родов отправил на имя секретаря МГК Егорычева
специальное письмо, в котором сообщал о том, что В. Смирнова обвиняют в
антисемитизме далеко не впервые. Документ No 6 Первому секретарю МГК КПСС
тов. Егорыче-вуН. Г. ""... Считаю нужным сообщить, что это (выступление
Свирского Г. ) не первое публичное выступление, в котором В. А. Смирнов
обвинялся в антисемитизме.
Несколько лет тому назад на закрытом партсобрании московских писателей
с таким же обвинением В. А. Смирнова в антисемитизме выступил ныне покойный
профессор Щукин. В нарушение принятого порядка персональное дело профессора
Щукина и Смирнова не было заслушано на общем собрании Московского отделения
Союза писателей СССР, и обвинение В. А. Смирнова в антисемитизме так и.
осталось неопровергнутым. 4 апреля 1966 г. Семен Родов, член КПСС с 1918
г. ".

Когда я кончил излагать документы, никто больше не глядел на "давшего
повод". Даже Соловьева. Это и в самом деле неловко-- смотреть на голого
короля... Стояла глухая, провальная тишина; шуршание, ерзанье у столов
усиливали ее. Такая тишина, помню, была на летном поле, когда сбросили с
парашютом набитого тряпьем "болвана", чтоб нам, курсантам, доказать, что
прыжок безопасен, а парашют... н е раскрылся.
Тишину прервала наконец басовая егорычевская нота. -- - Та-ак... Но вы
говорили не только о Василии Смирнове. Вы об антисемитизме... и более
широко. Обобщали.
Десятки глаз метнулись в мою сторону. В расширившихся глазах Соловьевой
загорелось злорадство охотника, который видит, что зверь подогнан к самому
капкану. Еще шаг, и...
- Да, обобщал, -- выдавил я из себя, понимая, что сейчас-то все и
начнется.
Егорычев встал, покачнувшись, пробасил отечески радушным тоном, каким в
радиопередачах для детей бабушка уговаривает Красную Шапочку не бояться. А
голос-то низкий, хрипловатый - не бабушкин.
- Подойдите поближе, - показал он мне на свой стол-полумагнит. - Вот
сюда, пожалуйста...
Я приблизился к Егорычеву, остановился возле бокового, левого микрофона
и увидел вдруг, как двое или трое сидевших за подвижными столами людей
потянулись вверх, "встали на хвосты", как язвительно заметил потом один из
писателей.
- У вас что, может быть, и на каждого из нас досье?! - воскликнул
какой-то широколицый мужчина; от ненависти у него дрожали губы. -- А не
только на Василия Смирнова?!
Егорычев сделал чуть заметное движение рукой, и широколицый увял.
Соседка Соловьевой, пышноволосая блондинка, с мутноватым, закатившимся
на сторону зрачком, тоже вдруг хлестнула по мне каким-то возгласом,
язвительно-взбешенным и переходившим на крик.
Егорычев едва уловимо двинул пальцем, и блондинка круто отвернулась от
меня: мол, и видеть его не могу. Оркестр, и какой сыгранный...
- ... Мы вас слушаем, пожалуйста, - с прежним миролюбием подбодрил
Егорычев. Я поискал взглядом портфель. Он оставался у дверей. "Одну
минутку", -- извинившись, пошел за ним. Круглые глаза Соловьевой провожали
меня. В них нарастали недоумение, затем тревога. Уж не собирается ли
удрать?.. Уйдет!.. Но я вернулся. Поглядел на микрофон, который не усиливал
голоса, работал "на запись". И достал из портфеля тоненькую книжицу в серых
корочках, на которую Соловьева поглядела как-то искоса, боязливо, словно
книжица в самом деле была чем-то, что может взорваться.
Показал всем. На книжке написано "Уголовный кодекс РСФСР".
Полистал, нашел 74-ю статью. Прочитал на этот раз неторопливо:
- "Пропаганда или агитация с целью возбуждения расовой или национальной
вражды или розни, а равно прямое или косвенное ограничение прав или
установление прямых или косвенных преимуществ граждан в зависимости от их
расовой или национальной принадлежности наказываются лишением свободы на
срок от шести месяцев до трех лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет".
Опустив Кодекс, взглянул на сидевших передо мной людей.
Кто-то из них глумился над Полиной. В лучшем случае молча потворствовал
тем, кто выгонял ее из отделов кадров, плачущую, голодную, больную.
Вычеркивал как "некоренную" из рекомендаций института в комиссиях райкома.
Что они сейчас чувствуют, властительные секретари райкомов Москвы,
кадровики, директора крупнейших заводов? По лицам вижу: "коренной"
национальности.
В самом деле, сколько раз почти каждый из них соучаствовал, пусть даже
молчаливо, в выделении и тем самым разделении своих рабочих и инженеров - по
Александру III - на "коренников" и "пристяжек"? Сколько раз это повторялось?
Сколько лет длилось?..
Ни одна голова не опустилась. Лица сурово-непроницаемы. Пожалуй, лишь в
мерцающих глазах Соловьевой мелькнула тень тревоги, которая затем уж не
исчезала. Что еще за законник выискался?
Я положил тонкую книжицу в портфель и, доставая другую, намного
потолще, чем Уголовный кодекс, кратко поведал о своих попытках хоть однажды
привлечь к ответственности скандалящих в вагонах пьяных горлодеров-расистов.
И о случае в метро рассказал. И о народном суде, где установлены мощные
"очистители", "сита", сквозь которые проходит брань лишь в "чистом виде",
незамутненная примесями националистической травли.
- ... Как, по-вашему, это самодеятельность милиционеров и судей? Или
узаконенная норма?
Иными словами, можно ли в нашей стране применить 74-ю статью Уголовного
кодекса?
Вынув из портфеля том в коленкоровом переплете, показал его членам
бюро. На томе написано "Научно-практический комментарий к УК РСФСР" (издание
второе, Москва, 1964).
- Не знаю, знаком ли он вам. Это настольная книга каждого юриста.
В нем, в этом научно выверенном комментарии, дано разъяснение к 74-й
статье. Вот оно: "... пропаганда расовой или национальной вражды заключается
в распространении устно, письменно, в печатилибо иным образом среди более
или менее широкого круга лиц взглядов, идей, которые вызывают или могут
вызвать враждебное, неприязненное, пренебрежительное отношение этих лиц к
какой-либо национальности или расе".
Так и сказано: "... среди более или менее широкого круга лиц... " Какая
сугубо научная точность!
Вагон метрополитена или трамвая, до отказа набитый пассажирами, -- как
его, по-вашему, считать? "Более или менее широким кругом лиц" или более или
менее узким?
Двор многоэтажного дома, полный детей и подростков, -- это "более или
менее широкий круг лиц"? Или уж вовсе узкий?
Может быть, нужно призывать к погрому в мегафон*, чтобы круг слушателей
был признан учеными юристами бесспорно широким? ( Как это и было в
Центральном Доме литераторов 18 января 1990 года. (Примеч. ред. )
Так рождается юридическая неточность - она есть и в кодексах некоторых
других стран, откуда, наверное, и позаимствована; но где еще эта неточность
превращена в лазейку" щель, дыру, в которую проникает беззаконие?
Беззаконие, так сказать, по "закону". На этот раз по хрущевскому
закону.
Судьи, как известно, тяготеют к точности. Поэтому рядышком, в этом же
научном комментарии, добавлено, что действия, направленные "на унижение
чести и достоинства отдельного лица в связи с его национальной
принадлежностью, могут образовать состав оскорбления... ".
Горько мне об этом говорить, но, оказывается, публичные действия
шовинистов относятся к числу так называемых дел частного обвинения.
Заорал в трамвае: "Гитлер вас недорезал" Никакого тут преступления
Никакой погромной травли. Обыкновенный бытовой скандал.
И то не всегда... Чтобы любого антисемита удавалось освобождать от
ответственности всегда, при любых обстоятельствах, появилось еще одно
разъяснение. Вот оно: "... рассматриваемое преступление может быть совершено
только с прямым умыслом. Виновный сознает, что внушает другому лицу или
лицам взгляды и идеи, которые вызывают или могут вызвать враждебное
отношение к какой-либо национальности или расе, и желает наступления этих
последствий".
Я не раз видел, как судья деловито наводит разгулявшегося антисемита на
нужный ответ: "Ты намеренно, значит, обдуманно-сознательно разжигал вражду к
этой национальности и желал этого разжигания? Желал последствий?.. "
Антисемит хлопает глазами, наконец соображает: - Я что? Да я просто
так... Я не хотел... это самое... последствий...
Представьте себе, что и по другим статьям Уголовного кодекса виновные
полностью освобождались бы от ответственности, стоило б им пробормотать: "Я
что? Я не хотел!.. " Скажем, пьяные автомобилисты, сбившие человека...
Бандюги, прикончившие прохожего и угрюмо твердящие на суде: "Нешто мы хотели
его убивать? Да никогда!.. "
Только великорусскому шовинисту, хаму и насильнику, гарантирована
свобода, достаточно ему сказать, что он не хотел разжигать... Ни боже мой!
Как видите, 74-я статья Уголовного кодекса -- мертва. Практически в
советском законодательстве ее нет. А значит, и мертва статья Советской
Конституции о равноправии рас и наций, которую 74-я статья должна охранять с
бдительностью пограничника...
Нет пограничника. Его сняли с поста специальным "разъяснением". Границы
для великорусского шовинизма открыты. Гуляй, ребята!.
Так фальсифицируется, убивается статистика...
Убивается, как видите, не в высших инстанциях, как было в свое время с
сельским хозяйством, когда колхозники голодали, а газеты писали, что мы
собираем невиданные урожаи, 7 - 8 млрд. пудов... Убивается в самом низу - в
народных судах, в райотделах милиции, а коль нет статистики шовинизма, то,
естественно, нет и шовинизма...
Вы слыхали об этом "комментарии" к закону, который блокировал закон?
Знали о позорной расистской практике? О распоясавшемся шовинисте, который
беспрепятственно разгуливает по нашим улицам, заглядывает в школы,
институты, колобродит забулдыгой, где вздумается?
Этот "Коментарий", кстати. все время уточняется. Чего вдруг?
Евреев в последние годы стали у нас в стране уж не толко шельмовать, но
и избивать до полусмерти, а то и убивать. Привлекать убийц "за оскорбление
личности" стало как-то неловко. Поэтому Комментарий срочно дополнили. К
фразе "... могут образовать состав оскорбления" добавили: "а дерзкие и
циничные действия в общественных местах - злостного хулиганства*. Теперь
любой факт антисемитского глумления в СССР юридически немедля
трансформируется не только, как и ранее, в оскорбление, но, если жертве
заодно и голову пробьют, в "злостное хулиганство".
Расизм, как видите, совершенствуется...
... Жду, что скажут. Ни слова в ответ. Глядят во все глаза, как на
экран, где сейчас показывают кино и где вопрошает что-то с белого полотна
странный малый. Чего ему надо? Бог с ним, сейчас зажгут свет, и он пропадет.
... -- Я не выбирал себе языка, культуры, обычаев, как не выбирают
родителей... Я родился в России. Жизнь прожил в Москве. Вырос в русской
культуре. Стал русским писателем... Да и не будь этого, все равно издревле
существует и другое посвящение в национальность - кровь, пролитаяза свободу
своей Родины.
Как и многие мои соратники, я вспоминаю о том, что я - еврей, лишь
тогда, когда мне говорят "жидовская морда", когда мне в той или иной форме
дают, по этой же причине, в зубы. Такое и в последнее время происходит все
чаще и чаще...
- Все реже и реже! -- воскликнулЕгорычев и даже взмахнул для
убедительности руками.
Глава одиннадцатая
Медленно, сутулясь, поднялся Егорычев и, начав говорить, тут же обронил
что-то про "мельницу".
И, словно он произнес какое-то заклятие, я почти воочию увидел, как у
соседнего, правого микрофона встал рядом с ним худющий, вымороченный Саша
Вайнер - сама растерянность, само отчаяние, страшное, безвыходное
отчаяние...
Он снова осуждал меня вместе с Егорычевым - слово в слово, в унисон.
Вообрази его сейчас здесь, рядом с собой, и Егорычев, разгляди он его у
соседнего микрофона да выведай, кто стоит рядом, выпрямившись, как перед
расстрелом, как бы он, Егорычев, себя повел? О чем бы спросил, если б,
естественно, снизошел до разговора, а не просто вызвал бы милицционера...
Позднее, бессонной ночью, мне даже представился весь этот разговор.
Наверное, Егорычев прежде всего спросил бы то же самое, что, к стыду, хотел
спросить и я.
- Вы что же, считаете евреев исключительной нацией? Высшей расой,
которой предначертано править миром?
- Что я, идиот?! -- исступленно, как и в первый раз, вырвалось бы у
Саши. В глазах его тогда, у меня дома, промелькнула тревога, как у человека,
который постучался не в ту квартиру: "Вы что, тоже
антисемит? Почему повторяете расистские бредни? "
-- Тогда чего же вам надо? -- уже взъяренно воскликнул бы Егорычев. --
Чего вы там вытанцовываете у синагоги? И в прочих местах... Чего вам не
хватает?
Саша молчал бы, бледнея и раскачиваясь, как в молитве, и здесь только
я, наверное, услышал бы, как он повторяет про себя свою молитву, которую для
всех российских саш раз и навсегда исторгла из своей души Анна Ахматова,
измученная и рыдающая:

Стрелецкая луна, Замоскворечье. Ночь.
Как Крестный ход идут часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле
Никто, никто не может мне помочь?

В Кремле не надо жить. Преображенец прав.
Здесь древней ярости еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав.

-- Что вы припутываете к себе Анну Ахматову? -- наверняка взбешенно
вскричали бы из зала, узнай они, о чем Саша молчит. - Она - патриот России.
Русская из русских. А -- вы?!
Саша улыбнулся бы горестно, и, неистовый книголюб и знаток русской
поэзии, может быть, подарил бы нам еще одну, омытую кровью строчку:
- "В этом христианнейшем из миров поэты - жиды... "
-- Да что с ним разговаривать?! -- закричали бы из зала все те же
два-три энтузиаста, налитых злобой до ушей; теперь я уж знал их в лицо, и
Егорычев, как водится, пошел бы навстречу требоваяиям "народного гнева", и
заявил бы он, что Сашу, презренного иуду, продавшегося за чечевичную
похлебку, сотрет в порошок.
А Саша повторял бы белыми, как бумага, губами свое безысходное:
-- Бейте!.. Чем хуже, тем лучше! Перестанут думать об ассимиляции...
Чем хуже, тем лучше!..
я еще не знал, что эти отпетые коммунист-гуманисты Сашу уже извели, он
в могиле, и мысленно разговаривал с ним, как с живым.... Сказал вдруг самому
к себе, что несправедлив к нему. Пусть даже, он твердил, как егорычевы, что
я выступил сгоряча, что его идеал - моральное гетто; разве можно ставить его
рядом с нашей оголтелой верховной властью; за
спиной Егорычева -- автоматы, солдаты, милиция. Вся мощь державы.
А что за спиной Саши Вайнера? Старенькая мама...
Как я смею сопоставлять почти как равных государство - этот лязгающий
гусеницами тяжелый танк -- и мальчишку, оказавшегося на его дороге? Палача и
жертву?
Слепой в своей дикой ярости грохочущий танк, от которого не уйти, не
спрятаться, не вжаться в землю, и мечущийся в ужасе мальчишка -- да разве я
вправе осуждать его? Не броситься на помощь ему?
Что делают с ребятами? Впрочем, то же самое, что и со мной...
И это здесь, в столице! В самом центре идейной жизни.
Назым Хикмет как-то сказал: когда в столице стригут ногти, в провинции
рубят пальцы.
"У нее националистические настроения, - сказали в Ленинграде об ученой
М. Карасс. -- За это она еще десять лет просидит без работы... " Почему --
националистические? А жалуется. На антисемитизм притеснителей. Подумать
только, что посмела сказать отчаявшаяся, доведенная до инвалидности
женщина-ученый в ЦК партии!
"Вся моя жизнь -- это бесконечные поиски работы. Из 17 лет, прошедших
после окончания университета, почти половину я была безработной. Для меня не
существует Конституции, никаких прав, никаких гарантий. Я оказалась лишенной
даже права на труд, видимо, труд мой и сама я здесь никому не нужны".
Во как заговорила, -- конечно, националист! Может, ей еще Декларацию
прав человека подай? Не только Конституцию?.. А может, захочет, как
рабочий-югослав, итальянец или пуэрториканец, уехать в поисках хлеба? Может,
озлобилась, как этот... Саша Вайнер?
Пусть подыхает как собака... У нас этого пуэрториканства нет...
Только что на Алтае выгнали с работы пожилого работника театра - за то
лишь, что у него обнаружили мою публично произнесенную речь о Василии
Смирнове и "черной десятке", речь против шовинизма, которую, как мы думали,
поддержал секретарь ЦК партии Демичев.
"За хранение сионистской литературы", - объявили выгнанному.
Почему "сионистской"? А так...
Почему не рубануть старого заслуженного человека по пальцам. Еврей!
Спроса нет...
Еврея, особенно если какая-нибудь заварушка, можно и опрокинуть ударом
в пах, лишить куска хлеба, а если застонет от боли или отчаяния, обозвать
подозрительным элементом, космополитом, джойнтом, сионистом.
Патриоты терпят, а этот, видите ли, стонет, сионист проклятый!..
Так что же, молчать об этом? Молчать мне, живому, когда об этом кричат
миллионы могил?..
Кричат: "Что вы делаете, безумцы? "
Пусть звереет в слепом страхе погромщик, пусть рвется к границам
отчаявшаяся молодежь, границам заминированным, обнесенным лагерной
"колючкой", таящим смерть; пусть уходят в тюрьмы, в небытие молодые, полные
сил российские ребята, которых сбрасывают, словно они уже неживые, под
откос, и -- молчать об этом? *
... Сейчас, днем, в зале заседаний, слушая деревянно- суховатый бас
Егорычева. я посмотрел на дальний, у противоположного конца стола, микрофон
с таким напряжением, что еще кто-то взглянул в ту же сторону. За ним еще
один. На кого я взираю?
-- ... Напрасно... должны помнить... возбуждать... настроения... на чью
мельницу...
Я встряхнул головой, и - снова за столом-полумагнитом остался лишь один
человек, раздраженный, ссутулившийся, который, как мне показалось, неохотно
делает сейчас свое дело... Егорычев заговорил вдруг вяло, заметил вскользь,
что он, впрочем, не имел бы ко мне никаких претензий, произнеси я свою речь
назакрытом собрании. А такое - на открытом?!
"Хорошо, -- подумал я дисциплинированно, - в следующий раз я выступлю на
закрытом".
И вдруг Егорычев начал самовозгораться, как и в самом начале. Вспомнил
вдруг, что Василий Смирнов, на встрече интеллигенции с Хрущевым, оклеветал
всю Московскую писательскую организацию...
-- Вы тогда подлили масла в огонь, -- сорвался он на крик.
Все свое накопившееся раздражение, весь гнев Егорычев обрушил на
Василия Смирнова, который, как сказал Егорычев, не отдает отчета своим
словам и, невыдержанный, истеричный, действительно дает повод.
Я слушал гневную отповедь секретаря МК великорусскому шовинисту - за то
лишь, что тот не умеет держать язык за зубами, и думал, как о многом я не
успел сказать. И о Саше Вайнере, и о примерно такого же возраста, как Саша,
вологодском парне-фронтовике, который в свое время начал спиваться и сказал
моей старенькой маме, что если она не сделает работу не только за себя, но и
за него, будет ерепениться, то он, начальник, выгонит ее как еврейку.
- Не знаешь, что ли, сколько ваших без работы?...
Как маслянистое облако иприта, шовинизм травит всех, кто глотнет его..
.
Как пожар, он опаляет каждого, кто попал в огонь.
Как подземный огонь в торфяном болоте, он тлеет внутри, в глубине, а
пойдет гулять-шуметь - не погасишь.
... Бушуют на земле, то на одном, то на другом континенте, лесные пожары
дремучего "почвенного" национализма. В России часто, слишком часто рады,
неосторожно, по-ребячьи бездумно рады такому пожару, если огонь идет-гудет
не в ее сторону Партийные Спинозы "не замечают" угорелой от чада молодежи,
которая надевает на ноги "мокроступы" славянофилов и протягивает друг другу
не руки, а "длани", бьет друг друга не по щекам, а по "ланитам", не по шее,
а по "вые",
"Социальное Обанкротились, - объявляют, нажимая на "о", средних лет
пророки с учеными степенями и без оных, - надОбнО хОрОниться в
национальном... "
И хоронятся.
Чаще всего в журнале "Молодая гвардия".
Этот лифт охотно поднимает на Парнас поэта, который
преимущественно"весьаржаной, толоконный, пестрядинный, запечный".
Не надо быть социологом, чтобы увидеть, что этот вихревой
псевдокомсомольский натиск на городскую интеллигенцию, которая-де "без
корней" (как и евреи! ), таит в себе давно знакомые нам "патриотические
порывы" недоучек и бездарей, порывы 49-го года...
Она (т. е. городская интеллигенция, вкупе и влюбе с евреями)... "Она -
не наша. Я -- наша. Ей не место. Мне-- место... "
Так хочется "тихим" селянам прогуляться по литературному большаку с
кистенем в руках. Трудно маленькому поэту, который жаждет иметь большое
значение. Какой лифт берет, в тот и толпится... Открыто и широко
приветствуется любой националистический огонь в "поэзах" селян, откуда бы не
взяли они его "на прикурку" Журнал "Огонек", редактируемый все тем же супер
патриотом Анатолием Софроновым, "поднял на Парнас" в августовском номере
1968 года поэму. "настоящего русского" поэта Фирсова. Я прочел и - глазам
своим не поверил... В гитлеровском рейхе, на стенах заводов и учреждений,