Страница:
– Этот предприниматель – он кто? – легко поднимаясь из кресла, спросил Панкратов. – Вы с ним хорошо знакомы?
– Первый раз видел. Фамилия у него нерусская. Хаджаев.
– Осетин?
– По нему не скажешь. Вполне европейский тип. Высокий, элегантный. Ни малейшего акцента. Сдержанный, очень вежливый. Он произвел на меня впечатление серьезного человека. Вы его знаете?
– Может быть…
Увидев Панкратова, выходящего из кабинета с двумя бутылками водки в руках, секретарша изумленно округлила глаза.
– Премия. За хорошую работу, – серьезно объяснил он. – Не хотите присоединиться?
– Михаил Юрьевич, да вы что? С утра?!
– Жалко. Нам будет очень вас не хватать…
III
IV
V
– Первый раз видел. Фамилия у него нерусская. Хаджаев.
– Осетин?
– По нему не скажешь. Вполне европейский тип. Высокий, элегантный. Ни малейшего акцента. Сдержанный, очень вежливый. Он произвел на меня впечатление серьезного человека. Вы его знаете?
– Может быть…
Увидев Панкратова, выходящего из кабинета с двумя бутылками водки в руках, секретарша изумленно округлила глаза.
– Премия. За хорошую работу, – серьезно объяснил он. – Не хотите присоединиться?
– Михаил Юрьевич, да вы что? С утра?!
– Жалко. Нам будет очень вас не хватать…
III
Панкратову непросто далось вхождение в новую жизнь, которая незаметно, но с неотвратимостью припозднившейся весны преображала все вокруг. Кварталы старой Москвы прирастали помпезными новостройками, монстрами Газпрома и банков, как бы выдавленных из-под земли чудовищной силой денег, неизвестно откуда взявшихся и неизвестно кому принадлежащих, улицы стали тесными из-за торговых центров, супермаркетов, игорных залов с негаснущей рекламой. Потоки машин, из которых сверкающие иномарки почти полностью вытеснили привычные «Волги» и «Жигули», придавали Москве вид заграницы, и лишь окраины с унылыми многоэтажками возвращали Панкратова в ту Москву, к которой он привык, которая останется, когда вдруг, как с наступлением осени, исчезнет праздничная весенняя мишура.
Он много зарабатывал, но долго не мог к этому привыкнуть, было постоянное ощущение, что все вот-вот кончится, и он вернется в прежние времена с жизнью от получки до получки и с премиями в пол-оклада за успешно выполненное задание. На его глазах образовывались огромные состояния, но на его глазах они и рушились, а их владельцы оказывались в бегах, если успевали увернуться от пули наемного убийцы. Поэтому он отказывался от участия в многообещающих проектах, куда его стремились вовлечь люди, рассчитывающие на его связи и знание дела.
Жена, отношения с которой возобновились после того, как Панкратов купил ей и дочери отдельную квартиру, иногда возмущалась его безынициативностью. Она видела роскошные загородные особняки деловых знакомых мужа, куда их приглашали на приемы, их «мерседесы», одетых в дорогих бутиках жен. Она видела, с каким уважением относятся к Панкратову эти успешные люди, и не понимала, почему он довольствуется ролью консультанта, а не становится их компаньоном. Возмущение, впрочем, было неявным, чаще имело форму добродушной насмешки. Намаявшись в одиночестве, окончательно разочаровавшись в непризнанном поэте, который так и не стал признанным, а окончательно опустился и спился, Людмила ценила наладившиеся отношения с Панкратовым и боялась перейти черту, которая приведет к разрыву. Она чувствовала, что эта черта есть, что муж так и не простил ей предательства, и восстановление семьи объясняется больше привязанностью Панкратова к дочери, чем вспыхнувшими чувствами к ней.
Она была не вполне права. Да, он любил дочь, относился к ней с удивлявшей его самого нежностью, но и к Людмиле сохранил незабытое юношеское восхищение легкостью ее характера и той доверчивостью, с которой она отдалась ему. Он постарался не повторить ошибки, которая привела к давнему, глубоко уязвившему его разрыву. И хотя жили они по-прежнему в разных квартирах, Панкратов не уклонялся от посещения выставок, модных спектаклей и фильмов, концертов и литературный вечеров в ЦДЛ, без которых она не представляла себе жизни. Нельзя сказать, чтобы он был от этих мероприятий в восторге, но со временем поймал себя на том, что и скуки не испытывает, и лишь на концертах классической музыки сидел с закрытыми глазами, думая о делах.
Постепенно Панкратова начало оставлять ощущение зыбкости наступивших перемен. Государственная структура словно бы обрастала панцирем частных предприятий, как днище затонувшего корабля обрастает ракушками. Этот нарост с каждый годом увеличивался в размерах, твердел и после дефолта 1998 года, когда государство обнаружило полную свою несостоятельность, всем стало ясно, что рынок проник уже во все поры жизни, стал самой жизнью. Государство и рынок были обречены на немирное сосуществование, потому что рынок был молодой, дикий, не признающий никаких разумных самоограничений, а государство за семьдесят советских лет так привыкло к всевластию, что органически не могло идти ни на какие компромиссы с бизнесом. В этих условиях должны были появиться люди, которые взяли бы на себя функции посредников между государственными и частными структурами, помогали бы им сосуществовать без кризисов.
В такой роли неожиданно для себя оказался Панкратов. Поняв это, он словно бы нащупал под ногами твердую почву. Это сообщило ему сознание своей не то чтобы значимости, но необходимости в новом устройстве России, позволило избавиться от состояния подвешенности, в каком он долго себя ощущал, и наконец-то ответить на лишавший его душевного равновесия вопрос: «Чем я, собственно, занимаюсь?»
Он быстро понял, что психология рынка давно уже вытеснила из сознания чиновников идеи служения государству. Они и раньше-то, если не считать первых лет советской власти, были лишь способом сделать карьеру или сохранить должность. Панкратов помнил рассказ матери о давнем случае в их тишинской коммуналке. Тогда электроплитками пользоваться запрещалось, готовили на примусах и керосинках. Но жильцы приспособились делать «жучки»: в патрон электрической лампочки встраивалась розетка, в нее включали плитку, на ней можно было быстро перед работой вскипятить чайник или подогреть еду. Кара за это была страшная, обрезали свет. Однажды домоуправ застал на месте преступления жену профессора. Она стояла перед ним на коленях, молила о прощении. Но он остался непоколебим. Он видел свой долг в том, чтобы защищать интересы молодого советского государства от несознательных граждан. Читая о подвижниках социалистического строительства, сгоравших на всесоюзных стройках, Панкратов вспоминал этого управдома, он был примером того, как молодая идеология выстраивает людей, превращает их в подлинных государственников.
Те времена безвозвратно ушли, уже при Хрущеве государственная служба превратилась просто в службу, в род занятий, дающих средства к существованию. Исполнительская дисциплина поддерживалась лишь нежеланием потерять работу или страхом испортить карьеру. Рынок покончил с последними иллюзиями о служению государству, в сознании чиновников, как и в сознании всех людей, утвердилось убеждение, что человек должен прежде все заботиться о своих собственных интересах, а интересы государства – ну, это уж как получится.
Из этого нехитрого заключения Панкратов вывел нехитрые практические правила, которые тем не менее очень помогали ему в работе, особенно когда нужно было подвигнуть к какому-то действию государственную структуру, чаще всего милицию. Он ставил себя на место чиновника и задавался вопросом, какой личный интерес может стимулировать его активность. Если такого интереса не находилось, дело можно было даже не начинать. Но чаще всего находилось, если хорошенько подумать.
Панкратов ответственно отнесся к заданию, которое ему дал Серенко. Это было конкретное дело, дело серьезное, в компетенции службы безопасности. И самое главное – дело срочное. Панкратов послал своего сотрудника в Красногорск в типографию. Тот выяснил, что заказ на фальшивые этикетки разместил какой-то человек кавказской национальности, не то грузин, не то азербайджанец, заплатил наличными, сославшись на то, что реквизиты банка переменились и новых еще нет, доплатил за срочность. Двести тысяч этикеток не заказывают впрок, их заказывают под водку, которая уже изготовлена или будет вот-вот изготовлена. Это давало шанс накрыть подпольное производство, взять дельцов с поличным. Но нечего было и думать, чтобы провести расследование собственными силами. Найти подпольный завод, провести операцию по его захвату, подготовить доказательную базу для суда – это была работа не на один день для сыщиков, следователей и оперативников. Выполнить ее было под силу только специализированному милицейскому подразделению.
Раздумывая над тем, кого на это дело подписать, Панкратов вспомнил знакомого майора из Северо-Западного УВД, которого уже с год как назначили исполняющим обязанности начальника оперативно-розыскной части, но в должности начальника все почему-то не утверждали, что очень напрягало молодого честолюбивого милицейского чиновника. Панкратов заехал на Петровку в Управление кадров и выяснил, что никаких особых причин тормозить служебное продвижение майора нет, но нет и никаких причин его ускорять. Это было удачно. Панкратов встретился с майором и рассказал ему о подпольном заводе, подделывающем водку «Дорохово». Как он и ожидал, первая реакция и.о. начальника была отрицательная. Почему этим делом должны заниматься мы? Нет никаких сведений, что завод находится на территории Северо-Западного округа, значит он не в нашей зоне ответственности. Оперчасть перегружена текущими делами, лишних людей нет. Когда хотят отбояриться от работы, всегда находятся аргументы.
– Ты говоришь, почему нельзя этого сделать. А я хочу услышать, как можно, – заметил Панкратов. – Я бы на твоем месте не стал отпихиваться от этой работы. Если, конечно, ты не хочешь оставаться вечным и.о.
Майор быстро соображал.
– Вы думаете… – начал он и замолчал, выжидающего глядя на собеседника, грузно сидевшего в кресле с равнодушным и даже словно бы сонным видом, который ему придавали темные мешки под глазами.
– Я ничего не обещаю, – отозвался Панкратов. – Но в Управлении кадров считают, что тебе неплохо бы чем-нибудь себя проявить.
– Договорились, – решительно сказал майор. – Раскрутим. Я сам займусь этим делом.
– Передай своим людям, что хозяин завода не останется в долгу, если вы избавите его от конкурента. Он не просто конкурент, он портит репутацию водки, поганит марку.
– Передам, – заверил майор. – Это их вдохновит. Умеете вы, Михаил Юрьевич, ставить задачи.
Панкратов встал. Полдела было сделано. Остальное зависело не от него.
Он много зарабатывал, но долго не мог к этому привыкнуть, было постоянное ощущение, что все вот-вот кончится, и он вернется в прежние времена с жизнью от получки до получки и с премиями в пол-оклада за успешно выполненное задание. На его глазах образовывались огромные состояния, но на его глазах они и рушились, а их владельцы оказывались в бегах, если успевали увернуться от пули наемного убийцы. Поэтому он отказывался от участия в многообещающих проектах, куда его стремились вовлечь люди, рассчитывающие на его связи и знание дела.
Жена, отношения с которой возобновились после того, как Панкратов купил ей и дочери отдельную квартиру, иногда возмущалась его безынициативностью. Она видела роскошные загородные особняки деловых знакомых мужа, куда их приглашали на приемы, их «мерседесы», одетых в дорогих бутиках жен. Она видела, с каким уважением относятся к Панкратову эти успешные люди, и не понимала, почему он довольствуется ролью консультанта, а не становится их компаньоном. Возмущение, впрочем, было неявным, чаще имело форму добродушной насмешки. Намаявшись в одиночестве, окончательно разочаровавшись в непризнанном поэте, который так и не стал признанным, а окончательно опустился и спился, Людмила ценила наладившиеся отношения с Панкратовым и боялась перейти черту, которая приведет к разрыву. Она чувствовала, что эта черта есть, что муж так и не простил ей предательства, и восстановление семьи объясняется больше привязанностью Панкратова к дочери, чем вспыхнувшими чувствами к ней.
Она была не вполне права. Да, он любил дочь, относился к ней с удивлявшей его самого нежностью, но и к Людмиле сохранил незабытое юношеское восхищение легкостью ее характера и той доверчивостью, с которой она отдалась ему. Он постарался не повторить ошибки, которая привела к давнему, глубоко уязвившему его разрыву. И хотя жили они по-прежнему в разных квартирах, Панкратов не уклонялся от посещения выставок, модных спектаклей и фильмов, концертов и литературный вечеров в ЦДЛ, без которых она не представляла себе жизни. Нельзя сказать, чтобы он был от этих мероприятий в восторге, но со временем поймал себя на том, что и скуки не испытывает, и лишь на концертах классической музыки сидел с закрытыми глазами, думая о делах.
Постепенно Панкратова начало оставлять ощущение зыбкости наступивших перемен. Государственная структура словно бы обрастала панцирем частных предприятий, как днище затонувшего корабля обрастает ракушками. Этот нарост с каждый годом увеличивался в размерах, твердел и после дефолта 1998 года, когда государство обнаружило полную свою несостоятельность, всем стало ясно, что рынок проник уже во все поры жизни, стал самой жизнью. Государство и рынок были обречены на немирное сосуществование, потому что рынок был молодой, дикий, не признающий никаких разумных самоограничений, а государство за семьдесят советских лет так привыкло к всевластию, что органически не могло идти ни на какие компромиссы с бизнесом. В этих условиях должны были появиться люди, которые взяли бы на себя функции посредников между государственными и частными структурами, помогали бы им сосуществовать без кризисов.
В такой роли неожиданно для себя оказался Панкратов. Поняв это, он словно бы нащупал под ногами твердую почву. Это сообщило ему сознание своей не то чтобы значимости, но необходимости в новом устройстве России, позволило избавиться от состояния подвешенности, в каком он долго себя ощущал, и наконец-то ответить на лишавший его душевного равновесия вопрос: «Чем я, собственно, занимаюсь?»
Он быстро понял, что психология рынка давно уже вытеснила из сознания чиновников идеи служения государству. Они и раньше-то, если не считать первых лет советской власти, были лишь способом сделать карьеру или сохранить должность. Панкратов помнил рассказ матери о давнем случае в их тишинской коммуналке. Тогда электроплитками пользоваться запрещалось, готовили на примусах и керосинках. Но жильцы приспособились делать «жучки»: в патрон электрической лампочки встраивалась розетка, в нее включали плитку, на ней можно было быстро перед работой вскипятить чайник или подогреть еду. Кара за это была страшная, обрезали свет. Однажды домоуправ застал на месте преступления жену профессора. Она стояла перед ним на коленях, молила о прощении. Но он остался непоколебим. Он видел свой долг в том, чтобы защищать интересы молодого советского государства от несознательных граждан. Читая о подвижниках социалистического строительства, сгоравших на всесоюзных стройках, Панкратов вспоминал этого управдома, он был примером того, как молодая идеология выстраивает людей, превращает их в подлинных государственников.
Те времена безвозвратно ушли, уже при Хрущеве государственная служба превратилась просто в службу, в род занятий, дающих средства к существованию. Исполнительская дисциплина поддерживалась лишь нежеланием потерять работу или страхом испортить карьеру. Рынок покончил с последними иллюзиями о служению государству, в сознании чиновников, как и в сознании всех людей, утвердилось убеждение, что человек должен прежде все заботиться о своих собственных интересах, а интересы государства – ну, это уж как получится.
Из этого нехитрого заключения Панкратов вывел нехитрые практические правила, которые тем не менее очень помогали ему в работе, особенно когда нужно было подвигнуть к какому-то действию государственную структуру, чаще всего милицию. Он ставил себя на место чиновника и задавался вопросом, какой личный интерес может стимулировать его активность. Если такого интереса не находилось, дело можно было даже не начинать. Но чаще всего находилось, если хорошенько подумать.
Панкратов ответственно отнесся к заданию, которое ему дал Серенко. Это было конкретное дело, дело серьезное, в компетенции службы безопасности. И самое главное – дело срочное. Панкратов послал своего сотрудника в Красногорск в типографию. Тот выяснил, что заказ на фальшивые этикетки разместил какой-то человек кавказской национальности, не то грузин, не то азербайджанец, заплатил наличными, сославшись на то, что реквизиты банка переменились и новых еще нет, доплатил за срочность. Двести тысяч этикеток не заказывают впрок, их заказывают под водку, которая уже изготовлена или будет вот-вот изготовлена. Это давало шанс накрыть подпольное производство, взять дельцов с поличным. Но нечего было и думать, чтобы провести расследование собственными силами. Найти подпольный завод, провести операцию по его захвату, подготовить доказательную базу для суда – это была работа не на один день для сыщиков, следователей и оперативников. Выполнить ее было под силу только специализированному милицейскому подразделению.
Раздумывая над тем, кого на это дело подписать, Панкратов вспомнил знакомого майора из Северо-Западного УВД, которого уже с год как назначили исполняющим обязанности начальника оперативно-розыскной части, но в должности начальника все почему-то не утверждали, что очень напрягало молодого честолюбивого милицейского чиновника. Панкратов заехал на Петровку в Управление кадров и выяснил, что никаких особых причин тормозить служебное продвижение майора нет, но нет и никаких причин его ускорять. Это было удачно. Панкратов встретился с майором и рассказал ему о подпольном заводе, подделывающем водку «Дорохово». Как он и ожидал, первая реакция и.о. начальника была отрицательная. Почему этим делом должны заниматься мы? Нет никаких сведений, что завод находится на территории Северо-Западного округа, значит он не в нашей зоне ответственности. Оперчасть перегружена текущими делами, лишних людей нет. Когда хотят отбояриться от работы, всегда находятся аргументы.
– Ты говоришь, почему нельзя этого сделать. А я хочу услышать, как можно, – заметил Панкратов. – Я бы на твоем месте не стал отпихиваться от этой работы. Если, конечно, ты не хочешь оставаться вечным и.о.
Майор быстро соображал.
– Вы думаете… – начал он и замолчал, выжидающего глядя на собеседника, грузно сидевшего в кресле с равнодушным и даже словно бы сонным видом, который ему придавали темные мешки под глазами.
– Я ничего не обещаю, – отозвался Панкратов. – Но в Управлении кадров считают, что тебе неплохо бы чем-нибудь себя проявить.
– Договорились, – решительно сказал майор. – Раскрутим. Я сам займусь этим делом.
– Передай своим людям, что хозяин завода не останется в долгу, если вы избавите его от конкурента. Он не просто конкурент, он портит репутацию водки, поганит марку.
– Передам, – заверил майор. – Это их вдохновит. Умеете вы, Михаил Юрьевич, ставить задачи.
Панкратов встал. Полдела было сделано. Остальное зависело не от него.
IV
Успех оперативных мероприятий определяется скрытностью подготовительной работы. Любая утечка информации может свести все сделанное на нет. Поэтому на совещании следственной группы, на которое майор пригласил Панкратова не без тайной мысли показать, как быстро и четко он умеет работать, была решено не ставить в известность о начатом деле даже самого хозяина завода, выпускающего водку «Дорохово». В его окружении мог оказаться человек, связанный с теневыми дельцами. Недаром же подделывали именно эту водку, неслучайно была известна типография, где обычно печатали этикетки, да и поставляли «паленку» в те же торговые точки, что и настоящую водку. Фамилия владельца, Хаджаев, казалась Панкратову знакомой, но сколько он ни рылся в памяти, ничего не вспомнилось.
Оперативники майора умели работать. Они допросили владельцев палаток, где люди Хаджаева обнаружили фальшивую водку, один из продавцов записал номер фуры, на которой последний раз привозили «паленку». Нашли хозяина фуры, он жил в деревне под Рузой и промышлял перевозкой грузов. Поздно вечером под видом бандитов оперативники перехватили и допросили водителя, до смерти его перепугав. Но своего добились: он показал дорогу к заводу, где получал водку.
Завод находился на окраине Одинцово на старой автобазе, принадлежавшей строительному тресту и заброшенной, когда трест прекратил свое существование, не выдержав напора новых времен. Во дворе ржавело несколько грузовиков, разукомплектованных, на спущенных скатах, без лобовых стекол. На подъездных путях с заросшими бурьяном шпалами стояло четыре цистерны с надписями «Серная кислота». В них вполне мог быть спирт. Ремонтные боксы и мастерские казались безжизненными, но какая-то жизнь в них была. Раз в день в ворота автобазы въезжал фургон с флягами, похожими на молочные, с мешками белых батонов. Какие-то люди появлялись из цеха, под присмотром охраны, крепких молодых людей в камуфляже, вооруженных карабинами «Сайга», вносили фляги и хлеб внутрь, через час – полтора возвращали фляги уже пустыми, фургон уезжал. Еда. Человек на тридцать – сорок, прикинули оперативники, ведущие наружное наблюдение. Никаких других машин на территорию базы не заезжало, из чего можно было заключить, что водки еще не сделано в достаточном количестве.
Майор, оценив обстановку, принял решение: ждать, пока не появятся фуры, чтобы разом вывезти все водку. Они должны были появиться со дня на день или даже с часу на час.
Оперативники майора умели работать. Они допросили владельцев палаток, где люди Хаджаева обнаружили фальшивую водку, один из продавцов записал номер фуры, на которой последний раз привозили «паленку». Нашли хозяина фуры, он жил в деревне под Рузой и промышлял перевозкой грузов. Поздно вечером под видом бандитов оперативники перехватили и допросили водителя, до смерти его перепугав. Но своего добились: он показал дорогу к заводу, где получал водку.
Завод находился на окраине Одинцово на старой автобазе, принадлежавшей строительному тресту и заброшенной, когда трест прекратил свое существование, не выдержав напора новых времен. Во дворе ржавело несколько грузовиков, разукомплектованных, на спущенных скатах, без лобовых стекол. На подъездных путях с заросшими бурьяном шпалами стояло четыре цистерны с надписями «Серная кислота». В них вполне мог быть спирт. Ремонтные боксы и мастерские казались безжизненными, но какая-то жизнь в них была. Раз в день в ворота автобазы въезжал фургон с флягами, похожими на молочные, с мешками белых батонов. Какие-то люди появлялись из цеха, под присмотром охраны, крепких молодых людей в камуфляже, вооруженных карабинами «Сайга», вносили фляги и хлеб внутрь, через час – полтора возвращали фляги уже пустыми, фургон уезжал. Еда. Человек на тридцать – сорок, прикинули оперативники, ведущие наружное наблюдение. Никаких других машин на территорию базы не заезжало, из чего можно было заключить, что водки еще не сделано в достаточном количестве.
Майор, оценив обстановку, принял решение: ждать, пока не появятся фуры, чтобы разом вывезти все водку. Они должны были появиться со дня на день или даже с часу на час.
V
В тот вечер, когда майор и его оперативники, замаскировавшись в жидком подмосковном подлеске, вели наблюдение за пустой дорогой, ведущей к пустой автобазе, а два взвода омоновцев привычно дремали в автобусах, загнанных в ложбину неподалеку, Панкратов на своем «Фольксвагене» терпеливо пробивался через уличные пробки, чтобы успеть к семи вечера в выставочный зал на Варшавском шоссе, где должен был состояться вернисаж группы современных художников «Новые реалисты», про который жена прожужжала ему все уши.
Людмила сидела рядом, тоненькая, в белом комбинезоне, какие в этом сезоне снова вошли в моду, юная от предвкушения встречи с искусством, с людьми, для которых искусство, как и для нее, не прилагается к жизни подобно десерту к будничному обеду, а является самой сутью жизни, единственным оправданием пошлости политики, ублюдочного телевидения, пустословия экономических дискуссий. Она была убеждена, что искусство – это единственная ниточка, которая удерживает мир от безвозвратного скатывания в болото безудержного потребления, порождающего войны, терроризм и все мерзости современной цивилизации.
Панкратов соглашался с тем, что есть что-то такое, невещественное, что во все времена позволяло людям оставаться людьми, но очень он сомневался, что это то, что жена называла искусством – литературные чтения, где пожилые поэты и прозаики бубнили что-то до зубной боли знакомое, а молодежь беззастенчиво сыпала матом, театральные постановки, где под нагромождением трюков, призванных свидетельствовать о гениальности режиссеров, с трудом угадывался смысл даже хорошо известных, классических пьес, выставки молодых и не очень молодых гениев, обязательно бородатых, которых объединяло словно бы нарочитое неумение рисовать.
Скорее уж это был бизнес. Бизнес как социальное творчество, вовлекающее в свою орбиту людей, извлекающее из них малейшее из умений и обращающих его на общую пользу. Даже такой сомнительный с моральной точки зрения бизнес, как водка, был все-таки реальным делом, помогающим людям жить, чего о современном искусстве никак не скажешь. Панкратов держал эти мысли при себе, чтобы не вовлекать жену в бесплодные споры, которые обычно кончались взаимным раздражением.
«Новые реалисты», по словам Людмилы, пользовались растущей популярностью в Европе и в США. В последние годы жили и работали больше в Роттердаме, чем в Москве, выставлялись обычно в школе Баухауз. За их картинами в стиле low-tek гонялись продвинутые коллекционеры, а две работы основателя и идеолога группы, художника Федора Сухова, недавно приобрел музей Гугенхейма, что, как понял Панкратов, в этом мире является знаком качества, высшей формой признания. В Москве «Новые реалисты» выставляются редко, попасть на их вернисажи удается не всякому, только истинным ценителям современной живописи, опоздать к открытию было бы несусветной глупостью, а это непременно случится, если Панкратов будет тащиться, как пенсионер на раздолбанном «Москвиче». Неужели нельзя быстрее, хоть немного?! Ну, миленький, Панкратов, поднажми. Пожалуйста!..
Выставочный зал занимал весь первый этаж огромного, чем-то похожего на океанской лайнер, дома на Варшавке, в глубине квартала. Все тротуары были заставлены дорогими машинами, возле некоторых покуривали водители, из чего Панкратов заключил, что истинные ценители современной живописи народ далеко не бедный. Они все-таки опоздали, ненадолго, минут на двадцать. Но когда один из охранников, прилично одетый молодой человек ввел их в полутемный зал, вежливо предупредив, что фотографировать запрещено, действо уже шло.
Панкратов ожидал какого-нибудь фокуса, без фокуса, именуемого перфомансом, не обходилась ни одна выставка, но то, что он увидел, огорошило его. На середине просторного зала, огражденного музейными бархатными канатами, за которыми толпились гости, стояла деревянная плаха, на каких мясники разделывают туши. На скамейке перед ней сидел бородатый мужик с мощными руками, из одежды на нем был только кожаный фартук и узкая кожаная лента на лбу, как у русских мастеровых, придерживающая длинные седоватые волосы. В правой руке он держал тяжелый мясницкий топор с ржавым лезвием, другой рукой доставал из большой металлической сетки белых куриц, равнодушным движением отрубал им головы и бросал перед плахой. Обезглавленные курицы метались по залу с хлещущей из горла кровью, пока не затихали на мраморных плитах. А на плаху уже, слабо трепыхаясь, ложилась новая жертва.
– Сухов, это сам Сухов, это он! – прошептала Лариса, судорожно вцепившись в локоть Панкратова. – Как хорошо, что мы успели!
Глаза у нее возбужденно блестели, она была близка к обмороку от восторга перед явлением современного искусства, о котором долго будет говорить вся Москва.
Пространство зала не было пустым. Привыкнув к полумраку, Панкратов разглядел несколько фигур, расположившихся на залитых кровью мраморных плитах в свободных позах, как загорающие на нудистском пляже: четверо мужчин и две женщины. Сравнение с нудистским пляжем сразу пришло ему в голову, потому что все они были совершенно голые. Мужчины и женщины не первой молодости не отличались стройностью фигур: бороды и пивные животы у мужчин, бесформенные груди у женщин. Обилие крови их не смущало, время от времени они меняли позы, как бы специально вываливались в крови. Все это сопровождалось однообразными звуками балалайки, как будто бы кто-то, освоив всего три аккорда, повторяет и повторяет их с упорством идиота. Играли где-то позади Сухова с его плахой, но кто – было не разглядеть из-за темноты.
Куриц в клетке становилось все меньше, их обезглавленных тушек и крови на мраморных плитах все больше. Действо, утратив ошеломление новизны, начало пробуксовывать. Гости зашевелились, стали переговариваться, как зрители на потерявшем динамичность спектакле.
– По-моему, я знаю, кто эти – на полу, – поделился Панкратов с женой посетившей его мыслью.
– Кто? – живо отозвалась она.
– Сами «Новые реалисты». Нет? На моделей они не похожи. А кому, кроме них, охота валяться голыми в куриной кровище?
– О господи, Панкратов! Ты начал разбираться в современном искусстве!
– Боже сохрани. Это мне не по зубам. Просто случайно пришло в голову.
«От скуки», – хотел добавить он, но сдержался, что не разрушать ее восторженно-праздничного настроения.
Наконец, последняя курица легла на алтарь искусства, Сухов воткнул топор в плаху, поднялся во весь рост и трижды хлопнул над головой. Балалайка зазвучала медленнее и как бы торжественно. «Новые реалисты» встали в круг, впустили в него Сухова, положили друг другу руки на плечи и двинулись в странном ритуальном танце сначала в одну сторону, потом в другую, демонстрируя зрителям шесть перемазанных кровью спин и задниц, и одну белую, самого Сухова. Перед каждой сменой направления они приостанавливались, разом выдыхали «Ух» и продолжали движение.
Балалайка смолкла. «Новые реалисты» разомкнули круг и стали аплодировать, как артисты, вызывающие на поклоны режиссера. Вспыхнул прожектор. В его луче возникла белая женская фигура с балалайкой, обнаженная, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, с лицом холодной ослепительной красоты, соскользнула с возвышения и двинулась к центру зала, обходя невидимые препятствия. Она не шла, а будто бы плыла по воздуху без всяких усилий, подняв лицо, как слепая. Балалайка, которую она держала за гриф, мешала ей своей вещностью, грубой реальностью, ей мешала бы любая одежда, если бы она была, она могла существовать только так, как существовала, явившись из темноты: бесплотная и совершенная в каждом изгибе тела, непостижимая, как хорал, ворвавшийся в городской шум.
Снизойдя в безобразную реальность крови и уродливых голых тел, она освободилась от балалайки и поднялась на плаху – вознеслась как бы сама собой, не приложив к движению никаких усилий. Постояла с запрокинутым лицом, как слепая, потом одарила всех жгучей зеленью глаз и обозначила поклон. Гости отозвались дружными аплодисментами.
Свет погас. А когда снова зажегся, на пространстве зала никого не было, лишь белели куриные тушки, изредка содрогаясь в последних конвульсиях. Перфоманс закончился, гости потянулись в соседний зал, обмениваясь впечатлениями.
– Нет, он гений, просто гений, не спорь, – возбужденно говорила жена, хотя Панкратов и не собирался спорить. – Превратить шлюху в богиню – это надо уметь!
– Шлюху? – переспросил он.
– Блядь, если тебе так понятнее. Это Лариса Ржевская. Она переспала со всей Москвой, для нее это ничего не значит. Говорят, она фригидна, как мороженая треска. Но мужчины от нее сходят с ума. Вот странно, да? Бедный Сухов, она и его бросит. Тебе понравился перфоманс? Вижу, впечатлил. О чем ты думаешь?
– О том, куда потом денут куриц.
– Кур, – поправила она.
– Кур. Выбросят? Жалко, их там штук двадцать.
– Панкратов, ты неисправим!..
В соседнем зале он рассмотрел публику. Гостей было человек сто. Многие во фраках, женщины в вечерних платьях. Иностранцы выделялись в толпе ошарашенным видом, который произвело на них зрелище. Было много модно одетых дам бальзаковского возраста, отдаленно знакомых Панкратову, немолодых мужчин с вкрадчивыми повадками педиков. Это были завсегдатаи художественных тусовок, определяющих мнение «всей Москвы». Людмила сразу отыскала своих, они сбились в стайку, защебетали о лау-теке, нуво арте, школе Баухауз. Предоставленный самому себе Панкратов отправился бродить по залам, открывшимся для публики.
В современной живописи он не понимал ничего и давно уже оставил попытки разобраться. «Новые реалисты» показались ему чем-то сто раз виденным: то же кричащее буйство красок, изломанные фигуры людей и домов, то же подчеркнутое неумение рисовать. Художники и художницы успели смыть себя кровь и одеться, они встречали гостей каждый в своем зале и объясняли желающим особенности своего творческого метода и концепцию картин. Некоторые, к удивлению Панкратова, рисовать все же умели, он обнаружил несколько натюрмортов и пейзажей, выполненных в традиционной манере, вполне понятных.
– На Западе сейчас хорошо покупают салонную живопись, – объяснила Людмила, отыскавшая Панкратова в толпе. – Вот и пишут, жить-то надо.
Она постоянно здоровалась со знакомыми, знакомила их с мужем. Как подозревал Панкратов – не в первый раз, со многими он знакомился раньше на таких же сборищах, но сразу о них забывал, как забывали и о нем. Налетел долговязый рыжий парень в джинсах и красном пиджаке с шейным платком вместо галстука, шумно расцеловался с Людмилой.
– Сто лет тебя не видел! Цветешь! Как тебе Сухов? Играет с огнем. Доиграется, Лариса никому даром не проходила!
– Познакомься, это мой муж, – представила она Панкратова. – А это Гоша, самый пронырливый репортер светской хроники из «МК-бульвара».
– Выше, бери выше, – весело возразил Гоша. – Ушел я из «МК». Ну их к черту, надоели.
– Да ну? Где же ты сейчас?
– Скажу – не поверишь. Пресс-секретарь у одного крупного дельца, водочного короля. Водка «Дорохово», слышали?
Людмила вопросительно посмотрела на мужа, Панкратов кивнул.
– Пробовали?
– Не пришлось.
– Рекомендую. Приличная выпивка, если не подделка. И вполне демократичная по цене. Вот его я и приобщаю его к культурной жизни столицы. А сколько он мне платит, не скажу, все равно не поверите.
– Приобщается? – спросила Людмила.
– С трудом. Хотя очень старается. Знаешь, что он спросил после перфоманса? Куда они потом кур девают.
Людмила засмеялась:
– То же самое, почти слово в слово, сказал мой муж.
– Да? Нужно их познакомить, они найдут общий язык. Обязательно познакомлю. Потом, после аукциона, – пообещал Гоша и скрылся в толпе.
В последнем зале были развешены картины основателя и идеолога «Новых реалистов» Федора Сухова. Сам Сухов, в черной вязаной фуфайке на голое тело стоял, набычась, у стены и с неприязнью, как казалось, разглядывал посетителей, осматривающих экспозицию. У одной из картин движение публики замедлялось. Панкратов подошел. Это был портрет молодой женщины – той, что так эффектно появилась в финале перфоманса. Зеленое шелковое платье на бретельках оставляло открытым белые плечи, слабые, беззащитные, волосы были собраны на затылке тяжелым золотым узлом, глаза полузакрыты, но от них словно бы исходило зеленое свечение такой пронзительности и бесстыдства, что невольно хотелось отвести взгляд как от чего-то сокровенного, запретного.
Людмила сидела рядом, тоненькая, в белом комбинезоне, какие в этом сезоне снова вошли в моду, юная от предвкушения встречи с искусством, с людьми, для которых искусство, как и для нее, не прилагается к жизни подобно десерту к будничному обеду, а является самой сутью жизни, единственным оправданием пошлости политики, ублюдочного телевидения, пустословия экономических дискуссий. Она была убеждена, что искусство – это единственная ниточка, которая удерживает мир от безвозвратного скатывания в болото безудержного потребления, порождающего войны, терроризм и все мерзости современной цивилизации.
Панкратов соглашался с тем, что есть что-то такое, невещественное, что во все времена позволяло людям оставаться людьми, но очень он сомневался, что это то, что жена называла искусством – литературные чтения, где пожилые поэты и прозаики бубнили что-то до зубной боли знакомое, а молодежь беззастенчиво сыпала матом, театральные постановки, где под нагромождением трюков, призванных свидетельствовать о гениальности режиссеров, с трудом угадывался смысл даже хорошо известных, классических пьес, выставки молодых и не очень молодых гениев, обязательно бородатых, которых объединяло словно бы нарочитое неумение рисовать.
Скорее уж это был бизнес. Бизнес как социальное творчество, вовлекающее в свою орбиту людей, извлекающее из них малейшее из умений и обращающих его на общую пользу. Даже такой сомнительный с моральной точки зрения бизнес, как водка, был все-таки реальным делом, помогающим людям жить, чего о современном искусстве никак не скажешь. Панкратов держал эти мысли при себе, чтобы не вовлекать жену в бесплодные споры, которые обычно кончались взаимным раздражением.
«Новые реалисты», по словам Людмилы, пользовались растущей популярностью в Европе и в США. В последние годы жили и работали больше в Роттердаме, чем в Москве, выставлялись обычно в школе Баухауз. За их картинами в стиле low-tek гонялись продвинутые коллекционеры, а две работы основателя и идеолога группы, художника Федора Сухова, недавно приобрел музей Гугенхейма, что, как понял Панкратов, в этом мире является знаком качества, высшей формой признания. В Москве «Новые реалисты» выставляются редко, попасть на их вернисажи удается не всякому, только истинным ценителям современной живописи, опоздать к открытию было бы несусветной глупостью, а это непременно случится, если Панкратов будет тащиться, как пенсионер на раздолбанном «Москвиче». Неужели нельзя быстрее, хоть немного?! Ну, миленький, Панкратов, поднажми. Пожалуйста!..
Выставочный зал занимал весь первый этаж огромного, чем-то похожего на океанской лайнер, дома на Варшавке, в глубине квартала. Все тротуары были заставлены дорогими машинами, возле некоторых покуривали водители, из чего Панкратов заключил, что истинные ценители современной живописи народ далеко не бедный. Они все-таки опоздали, ненадолго, минут на двадцать. Но когда один из охранников, прилично одетый молодой человек ввел их в полутемный зал, вежливо предупредив, что фотографировать запрещено, действо уже шло.
Панкратов ожидал какого-нибудь фокуса, без фокуса, именуемого перфомансом, не обходилась ни одна выставка, но то, что он увидел, огорошило его. На середине просторного зала, огражденного музейными бархатными канатами, за которыми толпились гости, стояла деревянная плаха, на каких мясники разделывают туши. На скамейке перед ней сидел бородатый мужик с мощными руками, из одежды на нем был только кожаный фартук и узкая кожаная лента на лбу, как у русских мастеровых, придерживающая длинные седоватые волосы. В правой руке он держал тяжелый мясницкий топор с ржавым лезвием, другой рукой доставал из большой металлической сетки белых куриц, равнодушным движением отрубал им головы и бросал перед плахой. Обезглавленные курицы метались по залу с хлещущей из горла кровью, пока не затихали на мраморных плитах. А на плаху уже, слабо трепыхаясь, ложилась новая жертва.
– Сухов, это сам Сухов, это он! – прошептала Лариса, судорожно вцепившись в локоть Панкратова. – Как хорошо, что мы успели!
Глаза у нее возбужденно блестели, она была близка к обмороку от восторга перед явлением современного искусства, о котором долго будет говорить вся Москва.
Пространство зала не было пустым. Привыкнув к полумраку, Панкратов разглядел несколько фигур, расположившихся на залитых кровью мраморных плитах в свободных позах, как загорающие на нудистском пляже: четверо мужчин и две женщины. Сравнение с нудистским пляжем сразу пришло ему в голову, потому что все они были совершенно голые. Мужчины и женщины не первой молодости не отличались стройностью фигур: бороды и пивные животы у мужчин, бесформенные груди у женщин. Обилие крови их не смущало, время от времени они меняли позы, как бы специально вываливались в крови. Все это сопровождалось однообразными звуками балалайки, как будто бы кто-то, освоив всего три аккорда, повторяет и повторяет их с упорством идиота. Играли где-то позади Сухова с его плахой, но кто – было не разглядеть из-за темноты.
Куриц в клетке становилось все меньше, их обезглавленных тушек и крови на мраморных плитах все больше. Действо, утратив ошеломление новизны, начало пробуксовывать. Гости зашевелились, стали переговариваться, как зрители на потерявшем динамичность спектакле.
– По-моему, я знаю, кто эти – на полу, – поделился Панкратов с женой посетившей его мыслью.
– Кто? – живо отозвалась она.
– Сами «Новые реалисты». Нет? На моделей они не похожи. А кому, кроме них, охота валяться голыми в куриной кровище?
– О господи, Панкратов! Ты начал разбираться в современном искусстве!
– Боже сохрани. Это мне не по зубам. Просто случайно пришло в голову.
«От скуки», – хотел добавить он, но сдержался, что не разрушать ее восторженно-праздничного настроения.
Наконец, последняя курица легла на алтарь искусства, Сухов воткнул топор в плаху, поднялся во весь рост и трижды хлопнул над головой. Балалайка зазвучала медленнее и как бы торжественно. «Новые реалисты» встали в круг, впустили в него Сухова, положили друг другу руки на плечи и двинулись в странном ритуальном танце сначала в одну сторону, потом в другую, демонстрируя зрителям шесть перемазанных кровью спин и задниц, и одну белую, самого Сухова. Перед каждой сменой направления они приостанавливались, разом выдыхали «Ух» и продолжали движение.
Балалайка смолкла. «Новые реалисты» разомкнули круг и стали аплодировать, как артисты, вызывающие на поклоны режиссера. Вспыхнул прожектор. В его луче возникла белая женская фигура с балалайкой, обнаженная, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, с лицом холодной ослепительной красоты, соскользнула с возвышения и двинулась к центру зала, обходя невидимые препятствия. Она не шла, а будто бы плыла по воздуху без всяких усилий, подняв лицо, как слепая. Балалайка, которую она держала за гриф, мешала ей своей вещностью, грубой реальностью, ей мешала бы любая одежда, если бы она была, она могла существовать только так, как существовала, явившись из темноты: бесплотная и совершенная в каждом изгибе тела, непостижимая, как хорал, ворвавшийся в городской шум.
Снизойдя в безобразную реальность крови и уродливых голых тел, она освободилась от балалайки и поднялась на плаху – вознеслась как бы сама собой, не приложив к движению никаких усилий. Постояла с запрокинутым лицом, как слепая, потом одарила всех жгучей зеленью глаз и обозначила поклон. Гости отозвались дружными аплодисментами.
Свет погас. А когда снова зажегся, на пространстве зала никого не было, лишь белели куриные тушки, изредка содрогаясь в последних конвульсиях. Перфоманс закончился, гости потянулись в соседний зал, обмениваясь впечатлениями.
– Нет, он гений, просто гений, не спорь, – возбужденно говорила жена, хотя Панкратов и не собирался спорить. – Превратить шлюху в богиню – это надо уметь!
– Шлюху? – переспросил он.
– Блядь, если тебе так понятнее. Это Лариса Ржевская. Она переспала со всей Москвой, для нее это ничего не значит. Говорят, она фригидна, как мороженая треска. Но мужчины от нее сходят с ума. Вот странно, да? Бедный Сухов, она и его бросит. Тебе понравился перфоманс? Вижу, впечатлил. О чем ты думаешь?
– О том, куда потом денут куриц.
– Кур, – поправила она.
– Кур. Выбросят? Жалко, их там штук двадцать.
– Панкратов, ты неисправим!..
В соседнем зале он рассмотрел публику. Гостей было человек сто. Многие во фраках, женщины в вечерних платьях. Иностранцы выделялись в толпе ошарашенным видом, который произвело на них зрелище. Было много модно одетых дам бальзаковского возраста, отдаленно знакомых Панкратову, немолодых мужчин с вкрадчивыми повадками педиков. Это были завсегдатаи художественных тусовок, определяющих мнение «всей Москвы». Людмила сразу отыскала своих, они сбились в стайку, защебетали о лау-теке, нуво арте, школе Баухауз. Предоставленный самому себе Панкратов отправился бродить по залам, открывшимся для публики.
В современной живописи он не понимал ничего и давно уже оставил попытки разобраться. «Новые реалисты» показались ему чем-то сто раз виденным: то же кричащее буйство красок, изломанные фигуры людей и домов, то же подчеркнутое неумение рисовать. Художники и художницы успели смыть себя кровь и одеться, они встречали гостей каждый в своем зале и объясняли желающим особенности своего творческого метода и концепцию картин. Некоторые, к удивлению Панкратова, рисовать все же умели, он обнаружил несколько натюрмортов и пейзажей, выполненных в традиционной манере, вполне понятных.
– На Западе сейчас хорошо покупают салонную живопись, – объяснила Людмила, отыскавшая Панкратова в толпе. – Вот и пишут, жить-то надо.
Она постоянно здоровалась со знакомыми, знакомила их с мужем. Как подозревал Панкратов – не в первый раз, со многими он знакомился раньше на таких же сборищах, но сразу о них забывал, как забывали и о нем. Налетел долговязый рыжий парень в джинсах и красном пиджаке с шейным платком вместо галстука, шумно расцеловался с Людмилой.
– Сто лет тебя не видел! Цветешь! Как тебе Сухов? Играет с огнем. Доиграется, Лариса никому даром не проходила!
– Познакомься, это мой муж, – представила она Панкратова. – А это Гоша, самый пронырливый репортер светской хроники из «МК-бульвара».
– Выше, бери выше, – весело возразил Гоша. – Ушел я из «МК». Ну их к черту, надоели.
– Да ну? Где же ты сейчас?
– Скажу – не поверишь. Пресс-секретарь у одного крупного дельца, водочного короля. Водка «Дорохово», слышали?
Людмила вопросительно посмотрела на мужа, Панкратов кивнул.
– Пробовали?
– Не пришлось.
– Рекомендую. Приличная выпивка, если не подделка. И вполне демократичная по цене. Вот его я и приобщаю его к культурной жизни столицы. А сколько он мне платит, не скажу, все равно не поверите.
– Приобщается? – спросила Людмила.
– С трудом. Хотя очень старается. Знаешь, что он спросил после перфоманса? Куда они потом кур девают.
Людмила засмеялась:
– То же самое, почти слово в слово, сказал мой муж.
– Да? Нужно их познакомить, они найдут общий язык. Обязательно познакомлю. Потом, после аукциона, – пообещал Гоша и скрылся в толпе.
В последнем зале были развешены картины основателя и идеолога «Новых реалистов» Федора Сухова. Сам Сухов, в черной вязаной фуфайке на голое тело стоял, набычась, у стены и с неприязнью, как казалось, разглядывал посетителей, осматривающих экспозицию. У одной из картин движение публики замедлялось. Панкратов подошел. Это был портрет молодой женщины – той, что так эффектно появилась в финале перфоманса. Зеленое шелковое платье на бретельках оставляло открытым белые плечи, слабые, беззащитные, волосы были собраны на затылке тяжелым золотым узлом, глаза полузакрыты, но от них словно бы исходило зеленое свечение такой пронзительности и бесстыдства, что невольно хотелось отвести взгляд как от чего-то сокровенного, запретного.