Тарле Евгений Викторович. Крымская война

   Обстрел форта продолжался. Отстоять форт артиллерией было совсем немыслимо. И все-таки русские войска не хотели сдаваться до последней возможности. Новые и новые английские и французские военные пароходы прибывали 3(15) августа и в ночь на 4(16) августа на место действия, артиллерийский обстрел форта все свирепел, одна русская батарея за другой умолкала, русские ядра сплошь и рядом не долетали. Надежды на спасение не было ни малейшей. Французы готовились к штурму, который, конечно, привел бы к немедленному и полному успеху атакующих. В час Барагэ д'Илье, войдя в форт, сказал коменданту форта Бодиско, что он хорошо сделал, не доведя дело до штурма, потому что при взятии форта штурмом "французы не пощадили бы никого".
   Все укрепления Бомарзунда последовательно были взорваны в ближайшие дни. Затем, 2 сентября Барагэ д'Илье со своим экспедиционным корпусом выехал во Францию. Англичане после бесцельной и совершенно безрезультатной бомбардировки города Або покинули аландские воды 14 сентября.
   И враги и русские военные эксперты высказывались как в 1854 г., так и впоследствии в том смысле, что оборонять Бомарзунд при том соотношении сил, которое было налицо между нападением и защитой в августе 1854 г., оказалось для русского гарнизона абсолютно невозможным.
   Но русский солдат был недоволен, что ему не дали погибнуть со славой хотя бы и в безнадежной борьбе. Солдата Загородникова, имени которого мы не знаем, потому что он под своим письмом к тетушке Дарье Савельевне поставил перед своей фамилией лишь начальную букву, взяли в плен вместе с его товарищами в Бомарзунде 16 августа 1854 г.{51} После двухлетнего пребывания в плену в Англии он вернулся и написал своей тетке большое письмо, в котором описывал все, что с ним случилось. Он полон (несправедливого) гнева против начальства, которое не пыталось в открытом бою воспрепятствовать высадке неприятеля на остров, возмущен гарнизоном за то, что укрылся в крепости: "Гарнизон наш не так действовал... Воины, как будто испуганные, бросив пушки на батарее, бежали в крепость, а запершись в оной полагали защиту иметь в каменных стенах; а неприятель, взошед на остров, благодарил судьбу за доставленную ему уступку местности без всякого сопротивления и за исполнение его желаний. Нет, как мертвого невозможно разбудить от вечного сна, так воображение не может устоять против провидения божьего..." Загородников так же горько и так же фактически несправедливо обвиняет "главное начальство", что оно "не подавало собой пример неустрашимости воинам". Он возмущен и тем, что при офицерах и солдатах находились их жены и дети, и находит, что это могло ослабить нужный в борьбе дух самоотвержения: "Да возможно ли мужчине, занятому нежными ласками и приятными поцелуями жены, не ослабить дух рыцарства против врага?" Мужчина при этом "забывает должную предприимчивость в защите себя от неприятеля и падает под слабым его ударом. И извинительно, любовь не имеет предела, она преступает закон". Ему тяжело было в плену, и он полагает, что и те, за кем последовали семьи в Англию, не могли себя хорошо чувствовать: "Какая же злобная рука тревожила их блаженный покой? Плен и призыв России к себе". Загородникова продолжает мучить бомарзундское дело даже и через два года после события, когда он пишет: "Словом сказать: Аландский гарнизон потерял честь и хвалу". Его нисколько не утешает, что, по общему признанию, гарнизон честно выполнил все, что было в человеческих силах. Окончание обороны Бомарзунда "сокрушило мое сердце. Я тайно в чувствах душевной боли со слезами приносил раскаяние, что мы не сыны церкви и не истинные слуги царю и отечеству, предавались почти целым гарнизоном постыдному плену".
   И хоть сам царь дважды через присланного адъютанта выразил полное свое благоволение гарнизону и вполне оправдывал его поведение, на Загородникова это ничуть не действует. Он хорошо знает при этом, что только неизвестной никому Дарье Савельевне он может поведать свою грусть и снедающие его стыд и обиду, и он делает это, как только его вернули по окончании войны из плена.
   Объективно - обвинения Загородникова несправедливы, стыд и горечь его необоснованны. Но все-таки очень хорошо, что случайно это солдатское письмо спустя 40 лет не затерялось, как терялись все солдатские письма. Оно дает нам возможность заглянуть туда, куда очень редко находили случай и время заглядывать современники и историки: в душу русского солдата, вынесшего на себе эту долгую и тяжкую войну. Письмо Загородникова к Дарье Савельевне с этой точки зрения - такой же по-своему нужный и в своем месте ценный для исследования документ, как французская переписка барона Бруннова и графа Киселева с канцлером Нессельроде или письмо Николая к Наполеону III.
   Я нашел в Военно-морском архиве беглое, но ясное указание на то, что Загородников был далеко не одинок в своих настроениях и что солдаты в Бомарзунде были решительно против сдачи. Вот что пишет о бомарзундском гарнизоне один генерал, который и сам сгоряча порицал сдачу, хотя в те дни, когда писал, еще не имел (и не мог иметь) точных сведений об обстоятельствах, сопровождавших это событие: "...жаль людей, которые чуть не бунтовались против этих действий начальства"{52}.
   4
   Был ли какой-нибудь военный стратегический смысл для союзников брать Бомарзунд? Не было ни малейшего, в этом не только убедились впоследствии западные критики Балтийской кампании, но убеждены были еще до начала операции члены британского кабинета. "Я не вижу какой-либо большой выгоды в том, чтобы взять Бомарзунд с риском большой потери в людях и в кораблях, если Швеция останется в стороне от борьбы и будет держаться за свой нейтралитет", - писал 29 июня 1854 г. первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем Чарльзу Непиру{53}. Но если так (а с этим были по существу согласны и Непир, и Парсеваль, и командир французских войск Барагэ д'Илье), то зачем же все-таки было предпринято нападение на Бомарзунд? На это можно представить два объяснения. Первый ответ мы находим в письме Чарльза Непира первому лорду адмиралтейства от 28 июня 1854 г.: "если мы не нападем на Аландские острова, то я не вижу, что же другое мы можем сделать"{54}. Ни Свеаборга, ни Кронштадта взять нельзя, русский флот укрылся под береговыми батареями и не выходит в море; как главным делом заниматься ловлей ревельских и гельсингфорсских рыбаков двум первостепенным морским державам не пристало.
   Второй ответ дает анализ настроений в Париже, в Тюильри и в прессе. В войне - заминка, прошло с 24 марта три месяца, и ничего не сделано ни на юге, ни на севере. Наполеону III эта легкая победа над заброшенной, давно ненужной русской крепостцей была необходима для целей агитационных, для подъема шовинистических настроений.
   "Я был у французского генерала, у него есть некоторые сомнения касательно нападения на Бомарзунд", - пишет Непир за несколько дней до этого предприятия. Конечно, бессмыслица дела бросалась в глаза Парсевалю там, на месте, но его повелителю в Париже было важно прежде всего получить бюллетень о победе, а затем эта "победа" могла приободрить Швецию и способствовать ее дипломатическому, и со временем военному, сближению с западными державами.
   Волнение в Швеции было большое. После Синопа оно не переставало возрастать. "Шведский сейм очень шумел против нас, и по этому поводу в Финляндию вступает 2-я гвардейская дивизия", - доносил 5 января 1854 г. из Петербурга посланный туда Меншиковым капитан Краббе{55}.
   Это волнение в шведских политических кругах в течение всего марта и апреля 1854 г. необычайно усилилось. Приверженцы нейтралитета были менее заметно представлены в прессе, но очень сильны при дворе. Сторонники выступления на стороне союзников говорили громко и резко, но все-таки не решались требовать немедленного выступления. Король колебался. Он боялся России, не верил Англии, не верил усердно распускаемому англичанами слуху, будто Наполеон III горячо желает отторжения Финляндии от России, и ждал событий, желая прежде всего убедиться, насколько серьезен будет размах военных действий союзников на Балтийском море. И не только король считал нужным проявлять в этот момент сугубую осторожность. Очень влиятельный и читаемый публицист Магнус Якоб Крузенстольпе писал в апреле 1854 г., желая образумить слишком ретивых сторонников Англии, что союз с Англией равносилен вовлечению Швеции в такую войну, где Англия едва ли ей поможет, потому что если только Николай (которого автор приравнивает к сатане, называя его князем тьмы, "mцrkrets furste") не будет окончательно побежден, то он непременно отомстит. А поэтому Крузенстольпе очень рекомендует своими соотечественникам "попридержать язык (hеlla tungan rцt in mun!)"{56}.
   Уже начиная с февраля, т. е. за месяц до объявления войны, лорд Кларендон заявил, а пресса во главе с "Таймсом" подхватила, что одним из результатов войны может стать воссоединение Финляндии со Швецией, от которой она была отторгнута за 45 лет перед тем. Шведский посол в Париже граф Левеньельм был очень встревожен и взволнован тем впечатлением, поистине потрясающим, которое произвела в Швеции статья "Таймса" от 28 февраля 1854 г., инспирированная Кларендоном. Левеньельм боялся войны, делился опасениями со своим другом (тоже дипломатом по карьере) Нильсом Пальмшерна и полагал, что увлечение английскими обещаниями может толкнуть Швецию на опасную авантюру. Англичане сулят Финляндию; но ведь русский медведь пока еще цел (angelsmдnnen vill gi uss Finland igдn. Men bjцrnen blir fladd fцr han дr inte fеngad){57}.
   Тактика Чарльза Непира, состоявшая в том, чтобы ничего не делать, притворяясь усиленно действующим, нигде не принесла в 1854 г. такого вреда союзникам, как именно в Швеции.
   В Швеции деятельнейшую и успешную пропаганду против России вел Джон Кроу, сначала английский вице-консул в Хаммерфесте, потом генеральный консул в Христиании. Это был такой же оперативный агент Пальмерстона в Скандинавии, каким оказался Стрэтфорд-Рэдклиф в Турции. Ему удалось всеми правдами и неправдами разжечь вражду и пробудить острое чувство подозрительности к России в Норвегии и в стокгольмских правящих сферах, и, в угоду Пальмерстону, он посылал с давних пор в Англию донесения самого тревожного свойства о мнимых намерениях России завладеть так называемой "Финской маркой" (Finnmarken), т. е. северной приморской полосой Норвегии, примыкающей к Финляндии. Даже шведские историки в настоящее время признают эти обвинения лживыми{58}. Пылкие надежды Пальмерстона на раздел русских владений побуждали его и наиболее ценимых им агентов вроде Кроу очень интересоваться подготовкой общественного мнения в Швеции, в Норвегии и, поскольку это было возможно, в Финляндии к агрессивной войне против России, и, конечно, благодарным материалом для этой агитации являлось запугивание будущим нападением русских на норвежское приморье.
   За те четыре с лишком месяца, когда английская эскадра гуляла по обоим заливам Балтийского моря, ловя купцов и рыбаков и почти ничем другим не ознаменовывая своего присутствия, шведское правительство, шведская аристократия, шведская буржуазия успели пережить, если можно так выразиться, целую гамму разнохарактерных настроений. С момента объявления войны России и французский и английский кабинеты не переставали настойчиво приглашать шведского короля Оскара взяться за оружие и выступить на стороне союзников против грозного соседа.
   Вот что писал французский министр иностранных дел Друэн де Люис 25 марта 1854 г.: "Швеция может рассчитывать на нашу поддержку, чтобы обеспечить ее от недоброжелательства, которое не преминет навлечь на нее позиция, удержанная ею, несмотря на все усилия и все угрозы русского кабинета"{59}. Казалось бы, Друэн де Люис хлопочет только о нейтралитете Швеции. Но нет: он приглашает Оскара "отобрать обратно позиции, утерянные Швецией", и выполнить "национальные упования", тем самым "усилив блеск новой династии (en ajoutant а l'eclat de la nouvelle dynastie)". Другими словами, Оскару предлагалось отвоевать у России Финляндию. "Новая династия", основанная отцом Оскара, маршалом Наполеона I, Бернадоттом (он же король шведский Карл XIV), должна была, по мнению Друэн де Люиса, именно для обратного завоевания Финляндии войти в фарватер англо-французской политики. Эта мысль была принята в Стокгольме сначала с некоторым воодушевлением, студенчество стокгольмского и упсальского университетов обнаруживало патриотическое волнение, демонстрировались симпатии к французам и англичанам в столичном обществе.
   Но уже тогда, весной, Оскар и его министры не скрыли ни от Лондона, ни от Парижа, что Швеция находится до такой степени в угрожаемом положении, как ни одна из уже воюющих с Россией держав. Константинополь отделен от русских берегов Черным морем, а между самым западным из Аландских островов Содерамом и ближайшим к нему пунктом шведского берега еле наберется 16 миль, да и по льду в этих местах русские уже хаживали, добираясь до самого Стокгольма. Следовательно, без серьезнейших, очень реальных гарантий Швеция не может поставить своего существования на карту. И уже 30 мая 1854 г., значит, спустя два месяца после первого появления эскадры Чарльза Непира в Балтийском море, король Оскар сформулировал, и уже не в первый раз, вполне конкретное предварительное условие, без которого Швеция против России не может и не хочет выступить: предварительно к союзникам должна примкнуть Австрия, и не только дипломатически, но с оружием в руках. Мало того: Австрия должна обязаться даже и после ухода русских из Молдавии и Валахии не заключать мира, а продолжать воевать против России.
   Подобной гарантии ни французское, ни английское правительства дать, конечно, не могли. А с другой стороны, полное бездействие английской эскадры с каждым месяцем все более и более раздражало и беспокоило Швецию. Оскару и его министрам было решительно все равно, чем именно Непир объясняет свою инертность. Плохой экипаж, мало мичманов, нет хороших офицеров, в шхерах трудно двигаться, Кронштадт и Свеаборг сильно укреплены и т. д. Факт был налицо: жизненные центры России для англичан недоступны, и, призывая шведов на смертельную войну, англичане ровно ничем им не помогут.
   Союзники тогда же, летом, поняли, что нужно пустить в ход нечто посильнее посулов и что одной Финляндией, без всяких гарантий, Швецию из нейтралитета вывести нельзя. Тогда была сделана довольно недвусмысленная попытка дипломатического устрашения. Агент французского правительства в Стокгольме Лобстейн получил поручение заявить шведскому правительству следующее: "Швеция должна ожидать, что если в течение зимы 1854/55 г. союзные флоты увидят себя вынужденными вследствие суровости времени года искать убежища в ином месте, чем Балтийское море, то Россия потребует у стокгольмского кабинета серьезных объяснений и даст ему почувствовать тяжесть своего неудовольствия. Договор с Францией и с Англией оградил бы Швецию в этом случае"{60}. Если мы переведем это с дипломатического языка на общепринятый, Друэн де Люис через посредство своего агента заявляет королю Оскару: зимой мы все равно войдем в ваши порты, хотите вы этого или не хотите - не зимовать же нам посреди Балтийского моря, и переждем в ваших гаванях "суровое время года", а Россия, конечно, молчать не станет и именно по этому поводу и предъявит вам ультиматум. Так заключайте же с нами союз немедленно, войны с Россией вам все равно не избежать.
   Но Оскар продолжал упорствовать.
   Хотя молва приписывала (совершенно неправильно) Наполеону III авторство одной брошюры, вышедшей в Париже в 1854 г. ("Revision de la carte de l'Europe"), в которой требовалось отнятие у России Финляндии и говорилось, что "голова колосса - близ Гельсингфорса", но на самом деле Наполеон III вовсе не интересовался этим вопросом. Когда герцог Эрнест Саксен-Кобургский посетил Париж и в разговоре с императором (6 марта 1854 г.) коснулся вопроса о желательности передачи Финляндии шведскому королю, то Наполеон III только усмехнулся и иронически заметил, что, очевидно, герцог очень уж не любит Россию. Как и все, что могло на севере слишком ослабить русские позиции и тем самым чрезмерно усилить положение Англии, - отторжение Финляндии вовсе не входило в истинные планы французского императора.
   Оскар настаивал на провозглашении нейтралитета. В марте, апреле, мае, июне 1854 г. торговые круги и их пресса, либеральная интеллигенция да и значительная часть консерваторов выражали некоторое нетерпение и неудовольствие и находили, что правительство поторопилось. Главное, не очень верили даже в возможность сохранить нейтралитет. Что если вдруг англичане усилят давление, что если они объявят, например, что сохранение мира на севере несовместимо с дальнейшим "пребыванием Аландских островов в руках России и что мир на севере не обеспечен, пока Швеция находится под русской угрозой? "Хотел бы я видеть, что в подобном случае предпримет шведское правительство!", иронически заявляет известный тогда публицист Борг в письме от 14 марта 1854 г. к своему другу Ларсу Иоганну Хиерта, представителю деловых и торговых сфер Стокгольма, занимавшемуся тоже публицистикой{61}.
   Оскар I был человеком, очень ревниво относившимся к своей власти и зорко оберегавшим свои прерогативы от всяких покушений со стороны ли министров, или придворной аристократии, или буржуазно-либеральной оппозиции, и знавший его хорошо царедворец Дардель говорит, что король даже с умыслом старался окружить себя посредственностями (omgifvit sig mod mindre betydande rеdgifvare){62}. Аристократия больше склонялась к нейтралитету. Либеральная оппозиция, сплошь враждебная Николаю по той самой причине, по которой большинству аристократов он был симпатичен, сочувствовала в душе заключению союза с Англией, но значительная часть ее боялась войны, в которой Швеция рисковала своим самостоятельным существованием. Наконец, сами эти "советники (rеdgifvare)" короля Оскара колебались, один день раздражали Дашкова, русского посланника, на другой день грубили французскому представителю Лобстейну или сухо беседовали с английским посланником Лайоносом, но войны с Россией страшились не меньше, чем сам король. Сын и наследник Оскара, кронпринц Карл, в вопросах внутренней политики считался скорее консерватором, но ненавидел Николая, всецело сочувствовал союзникам, и хотя говорил очень громко и неосторожно уже в 1854 г., но только впоследствии, осенью 1855 г., после падения Севастополя, стал серьезно настаивать перед королем на необходимости выйти из состояния нейтралитета. Вообще же и у либералов и у консерваторов в разной степени замечалось и явное и скрытое стремление упорно останавливаться на мыслях о тех или иных территориальных приобретениях, которые можно при умелой политике сделать, пользуясь трудным положением России. Разногласие было лишь в том, возможно ли как-нибудь поживиться путем дипломатических переговоров, например, получая от России что-либо за свой нейтралитет, или необходимо будет для этого вступить в войну. Оптимистов, которые верили в возможность приобретения, например, Финляндии путем дипломатическим, было исчезающее меньшинство. А таких, которые вполне убеждены были в возможности приобретения Финляндии военным путем, тоже было не очень много в 1854 г. Даже те органы прессы, которые были наиболее враждебны России, останавливались в раздумье и нерешительности и старались избегать положительных призывов к вступлению в войну.
   Кронпринц Карл, "глава военной партии", как его слишком пышно иногда именовали иностранные представители в своей переписке (потому что никакой "военной партии" не существовало в Швеции), был в декабре 1853 г., после Синопа, еще решительнее и воинственнее настроен, чем в 1854 г., во время плавания Чарльза Непира по заливам Балтики. Это только на первый взгляд может показаться странным: перед вступлением Англии и Франции в войну в Швеции могли еще возникать преувеличенные надежды на близкий разгром России и т. п., а в 1854 г., когда стало ясно, в каких недостаточных размерах союзники намерены развивать свои военные действия на севере, надежды пылкого кронпринца стали несколько тускнеть. Еще в начале Балтийской кампании Непира, в июне 1854 г., кронпринц пугал миролюбивого датского посланника графа Шеель-Плессена своими антирусскими выходками{63}.
   Но с каждым месяцем словоохотливый и пылкий кронпринц, мечтавший стать новым Карлом XII и взять реванш за Полтаву{64}, становился все молчаливее. Только в 1855 г., как увидим в дальнейшем изложении, он снова воспрянул духом. Конечно, Оскар не меньше сына хотел бы вернуть Финляндию, но смотрел на возможный разрыв с Россией с несравненно большими опасениями. Он хорошо помнил, что его отец, наполеоновский маршал Бернадотт, стал королем Швеции Карлом XIV единственно потому, что вовремя изменил Наполеону и перешел на сторону Александра I. Он знал также очень хорошо, что его отец, основатель династии Бернадоттов, решительно отказался от мысли получить обратно Финляндию, что ему обещал Наполеон, и предпочел получить Норвегию, которую ему обещал Александр. Теперь Оскару предлагали радикально изменить всю эту бернадоттовскую традицию и поссориться с грозным соседом, который сегодня может быть слаб, а завтра может оказаться безмерно сильным. Да и так ли уж он слаб и сегодня? Оскар не очень верил английским и французским газетам и шведским статьям о безвыходном положении России. Нужно, впрочем, отметить, что шведская пресса отличалась несравненно более сдержанным и благородным тоном, чем газеты Пальмерстона и журналисты Наполеона III.
   По шведской версии разговора короля с Непиром выходит, что "простецкая" адмиральская, а не дипломатическая откровенность Непира (которой адмирал весьма гордился) только укрепила Оскара I в его решимости не торопиться и оставаться в нейтралитете. Во-первых, адмирал заявил, что война решится не на юге, а на севере и что помощь Швеции при этом совершенно необходима; а во-вторых, честно заявил, что никаких решающих действий до прибытия французских десантных войск не предпримет против Аландских островов, а значит, и подавно ни против Свеаборга, ни против Кронштадта. Оскар видел, что его зовут на страшнейший риск, не давая ему никаких гарантий. Король не прочь был получить также твердое обещание субсидий. В шведской печати его слова, сказанные Непиру, передавались так: "Швеция богата железом и храбрыми людьми, но не золотом и серебром (Sverige дr rikt pе jдm och tappra mдn, ej pе guld och silver)". Но адмирал Непир сначала было размахнулся очень широко, обещав, что Англия даст королю все, что угодно, "все что король захочет", а потом вдруг прибавил оговорку, сводившую его великодушные обещания к нулю: он сказал, что никем не уполномочен говорить с шведским монархом о субсидиях.
   Министр иностранных дел Швеции был гораздо осторожнее короля. Он утверждал, что еще нужно доказать, желает ли сама Финляндия вновь воссоединиться с Швецией. Но вот в конце апреля в Стокгольм пришли вести, что 20 апреля подписано соглашение Пруссии и Австрии о согласованных действиях обеих держав в восточном вопросе. Английское посольство в Стокгольме поспешило уверить Оскара, что это равносильно присоединению обеих германских держав или уж по меньшей мере одной Австрии к Англии и Франции, и 3 мая король сделал смелый шаг: он обратился в Вену с просьбой объяснить истинные намерения Австрии. Кронпринц шведский Карл, бывший под сильным влиянием английского поверенного в делах Грея, очень стоял за выступление Швеции, но тоже ждал с напряжением объявления войны России со стороны венского правительства. Грей снова и снова настаивал перед королем на необходимости нарушить нейтралитет и выступить против России. Оскар сказал Грею во время одного из этих объяснений в мае 1854 г.: "Я смотрю на теперешний кризис как на последний протест Европы против возрастающего могущества России... (Europas sista protest mot Ryslands tillvдxande makt)". "Размышляло ли ваше правительство о том, что когда царь Петр I вступил на престол в 1689 г., Россия насчитывала всего 16 000 000 жителей и имела одну гавань, замерзающую в течение значительной части года, Архангельск?" А теперь, добавил король, Россия имеет 60 миллионов жителей и в ее руках половина побережья Балтийского и Черного морей. Оскар в этот момент близок был к решению, но хотел получить более крупную награду. Союзники сулят Аландские острова. Но разве может Швеция их удержать, если Финляндия останется за Россией? Мгновенно Грей (даже вопреки этикету прервав речь короля) заявил, что Англия, не колеблясь, отдаст Финляндию шведам. Все это было бы хорошо, но Оскара опять стали одолевать сомнения: во-первых, из Вены граф Буоль сообщил, что он душевно рад действовать заодно с Швецией, но воевать с Россией Австрия еще не намеревается. А во-вторых, становилось ясно, что англичане, в сущности, хотя и не говорят этого прямо, собственно предлагают шведам и французам отвоевать Финляндию у России, а эскадра Непира будет в этом участвовать лишь по мере сил, в остальном же Англия обещает, правда, свое искреннее и горячее сочувствие, но не более того. Но чем меньше реальной помощи собирались англичане оказать Швеции, тем более нетерпеливо и даже раздраженно взывали они к мужеству и национальной чести шведского народа, приглашая его, по временам, чуть ли не к революции против короля Оскара, не настоящего шведа.