В самом начале марта Муравьев был уже в Тифлисе (известие о смерти Николая застало его в пути). Турецких войск по всему Черноморскому побережью от Батума до Сухум-Кале было, по соображениям Муравьева, к началу лета 1855 г. около 15 000 человек. Но в близком тылу, в Эрзеруме и вокруг Эрзерума, находилась турецкая анатолийская армия. Около 14 500 из нее было в Карсе, 1500 - в Эрзеруме, около 10 000-11 000 - южнее, у Евфрата. По-видимому, из этого евфратского отряда, по настояниям полковника (потом генерала) Вильямса, в Карс было переброшено несколько тысяч, так что в этой крепости к началу летней кампании было уже около 19 000-20 000 человек. Близ Баязета находилось около 12 000 человек под начальством Вели-паши. Кроме этих регулярных сил, анатолийская армия обладала еще несколькими тысячами башибузуков. Только прослышав о намерении нового русского наместника идти походом на Эрзерум, Вассиф-паша, командир карсских войск, решил было сдать крепость русским, не пытаясь оборонять ее: до такой степени никуда не годилась турецкая разведка, верившая всем слухам о будто бы имеющихся в распоряжении Муравьева громадных силах.
   А между тем в начале июня, когда наместник двинулся к Карсу, в его непосредственном распоряжении для действий против крепости было всего 21 200 пехотинцев, 3000 кавалеристов (драгун) и столько же казаков, артиллерия же его состояла из 88 большей частью легких орудий. Было у Муравьева, кроме того, четыре сотни милиции.
   Муравьев начал действовать с постепенного охвата Карса и систематического уничтожения всех путей сношений между Карсом и Эрзерумом.
   Союзники очень беспокоились. Слишком уже тревожные вести шли из Закавказья еще с конца лета. В середине августа, например, в Константинополе распространился слух, что Карс взят, что русские будто бы вошли в Эрзерум. Во французских посольских кругах столицы Турции были недовольны: "Тут люди в затруднении. Что делать? Где войска? Контингент не готов". В турецкого главнокомандующего французы (когда они говорили "между собой", не для публики) не очень верили: "Сам Омер-паша не очень стремится компрометировать свои военные таланты в Азии, где ощущается во всем недостаток". Где остановится Муравьев, - не ясно (cette pointe o Mouravioff pourrait done ne pas s'arr l Турецкое правительство обратилось к Садык-паше (Чайковскому) с предложением ехать в Трапезунд, но Садык-паша этим не весьма доволен. Кроме того, турки недовольны англичанами и дезертирствуют, - целая тысяча дезертировала. Англичанин Лонгуорс, получив миссию привлечь черкесов на сторону союзников, провалился совершенно, черкесы его от себя отправили. "Черкесы не шевелятся". Есть даже слухи, будто Шамиль заключил соглашение с Россией. Как истый француз, пишущий это донесение посольский чиновник не может не напутать, говоря о русских. Признавая, что Муравьев "застал врасплох (pris au d турок, он объясняет это тем, что Муравьев - армянин (sic) и поэтому "хорошо знает тамошние дела и людей". Произведя столь неожиданно Николая Николаевича в армянина, автор письма уже не удивляется тому, что "15 или 20 тысяч турок будут взяты в Крыму и с Дуная и отправлены в Батум, куда проедет Омер-паша"{10}.
   4
   Как известно, правило "победителей не судят" применяется особенно усердно именно в военной истории{11}. Конечная победа над Карсом покрыла славой имя Николая Николаевича Муравьева-"Карсского", и бесспорно правы те современники, которые, подобно М. П. Щербинину, считают, что "падение грозной твердыни, почитавшейся нашими врагами несокрушимой, имело громадное влияние на условия парижской конференции о мире"{12}. Но не менее справедливо будет признать, что ошибки Муравьева, во-первых, отсрочили победу на несколько месяцев, а во-вторых, стоили русской армии напрасных жертв. Муравьев был "генерал не без таланта", как о нем снисходительно выражается в своих воспоминаниях преображенский генерал Колокольцев. Другие, близко его наблюдавшие, склонны были еще сдержаннее говорить о его стратегических способностях, но были у него и почитатели. Солдаты относились к нему, по-видимому, неплохо. Николай Николаевич по своим свойствам и навыкам не был похож ни на благородного своего брата декабриста Александра, ни на другого своего брата Михаила Николаевича, позднейшего виленского усмирителя. Таким образом, если вспомнить классическое по-своему словцо именно этого виленского Муравьева-вешателя, Николай Николаевич не принадлежал ни к тем Муравьевым, которых вешают, ни к тем, которые вешают. Очень неглупый, упрямый, раздражительный Муравьев попал в преемники Воронцова по капризу Николая I, и ехал он в Тифлис, уже наперед зная, что его считают незаслуженно превознесенным. Знал он также, что есть два генерала на Кавказе, которых единогласно признают несравненно больше его понимающими войну с горцами и турками: генерал Бебутов, герой Башкадыклара, и казачий любимец, генерал Яков Петрович Бакланов, богатырь и телом и отвагой, в конце шестого десятка лазивший со своим вестовым или двумя-тремя пластунами ночью по оврагам и через кустарники под ногами у неприятельских часовых. "Если струсишь, - видишь вот этот мой кулак? Так я тебя этим самым кулаком и размозжу!" - говорил он казакам, которые его обожали и восторгались, что ни разу он никого под суд не отдал.
   Новый главнокомандующий не любил Бакланова, уже заранее мог ждать от него дерзостей, но обойтись без него не мог никак.
   Предстояло брать сильнейшую крепость Карс, прекрасно укрепленную англичанами.
   Первые месяцы совместной службы на Кавказе старого казака с важным гвардейским генералом прошли благополучно, без обид и столкновений, хотя Николай Николаевич очень любил приказывать, а Яков Петрович не имел никакой склонности повиноваться. Все шло ладно до поры до времени.
   Из всех генералов своей армии Муравьев больше всего надеялся на Бакланова не только вследствие давней и громкой военной репутации его, но и потому, что Бакланов знал Карс и его окрестности, как никто. Этот начальник иррегулярной конницы, знаменитый на Кавказе казачий генерал Яков Петрович Бакланов еще в конце мая 1855 г. перешел турецкую границу двумя колоннами и сосредоточил свой отряд в Аджан-Кале, севернее Карса. Начались рекогносцировки. После давшей очень важные результаты рекогносцировки 14 (26) июня Бакланов посоветовал Муравьеву приказать штурмовать крепость, предупреждая, что если пропустить эту благоприятную минуту, то она не так скоро вернется. Но Муравьев не решился. Он объяснил причину своей нерешительности в письме к военному министру: в случае неудачи войска отступят, а население Закавказского края "будет готовиться к восстанию", да и со стороны Персии в этом случае следует ждать неожиданностей. Сил у Муравьева было не много. Если бы у него было еще хоть 15 000 человек, пишет он министру, тогда можно было бы, "заблокировав Карс" и не задерживаясь около него, идти прямо на Эрзерум. Но при том положении, какое на самом деле было, оставалось приступить к тесному обложению города и к захвату провианта, который на арбах подвозился к городу из Саганлуга, Каракургана, Бардуза и других мест. Весь июль и август ушел у русских войск на эти нападения, на сожжение заготовленных припасов, на уничтожение фуражиров, выходивших из крепости. В этих атаках почти всегда успех был на стороне русских.
   Бакланов и его казаки в конце лета и ранней осенью 1855 г. превзошли самих себя ловкостью и смелостью.
   5
   Окружность крепости Карса, подлежавшая полной блокаде, была равна 50 верстам, и притом природа местности была такова, что проведение строгой блокады являлось почти невозможным или, во всяком случае, очень трудно достижимым. Несмотря на все усилия Муравьева и его генералов, все же время от времени в крепость доставлялось продовольствие. Но, конечно, все попытки неприятеля сколько-нибудь правильно поставить фуражировки пресекались в корне русскими разъездами. Генерал Бакланов 18(30) августа разгромил большой отряд фуражиров, вышедший из города под прикрытием конницы. Через два дня ликвидировал подобную же попытку турок граф Нирод с двумя дивизионами драгун и полутора сотней казаков. Более мелкие попытки повторялись и далее. 22 августа была одержана новая победа, еще более крупная, чем 18 числа: было убито 125 турок, взято в плен около 20. Голод в Карсе становился все чувствительнее. Осень в 1855 г. наступила очень ранняя, для этих широт неожиданно холодная, особенно в горных отрогах. Уже 28 августа там выпал снег. Положение крепости быстро ухудшалось. В турецкой главной квартире в Эрзеруме решено было послать к Карсу подкрепление. Трудно понять, как решились турки на подобное фантастическое дело: надеяться, что небольшому отряду удастся прорваться сквозь русские осаждающие войска, было крайне легкомысленно. Потом выяснилось, что турки были обмануты слухами, будто на Саганлугском горном хребте уже стоят какие-то турецкие войска. Но как могли этому поверить в Эрзеруме? Впрочем, разведка у турок на азиатском театре была из рук вон плоха. Муравьев велел генерал-лейтенанту Ковалевскому идти навстречу турецкому отряду. Ковалевскому было дано 7 батальонов пехоты, 8 эскадронов, 10 казачьих сотен и 20 орудий. Встреча с турецким отрядом, которым командовал Али-паша, произошла у Пеняка 31 августа. Турки потерпели полное поражение и бежали, оставив весь свой лагерь и много пленных, в числе которых оказался и сам Али-паша. Убитыми турки потеряли до 300 человек. В битве приняли участие не только шедшие в Карс войска, но отчасти и вышедшие из Карса с целью помочь Али-паше. У самого же Али-паши было всего 1500 человек регулярной конницы, тысяча башибузуков, несколько сот пехоты и четыре легких орудия. Сопротивление турок было крайне слабым. Ковалевский рассеял отряд Али-паши, не понеся почти никаких потерь. Большие заботы, однако, обступили Муравьева: в русском лагере в первую же неделю сентября появилась холера.
   К концу июля Карс был уже обложен войсками Муравьева. Население занятых русскими войсками турецких районов вокруг Карса должно было вносить в пользу стоявшей там русской армии только бахру, т. е. то же, что они вносили в турецкую казну до прихода русских: одну десятую часть хлебного урожая. Жители тяготились главным образом подвозом, так как вьючный скот у них был почти весь отнят турецким командованием и загнан в крепость еще до начала полного обложения Карса. За скот, покупаемый у турецкого населения для продовольствия армии, русские платили, согласно приказу Муравьева, наличным золотом, а не какими-то подозрительными бумажками и расписками, как это было при турецком начальстве. Вообще отношения между русскими войсками и турецким населением установились очень хорошие{13}.
   Продовольственная нужда среди карсского турецкого гарнизона росла с каждым днем. В конце августа положение стало почти угрожающим. Командир Вассиф-паша и фактический начальник гарнизона и города английский полковник Вильямс принимали суровейшие меры в борьбе с участившимся дезертирством. Расстрелы следовали за расстрелами. Сильно подняли дух гарнизона два события: 2(14) сентября в Батуме высадился корпус Омер-паши, приблизительно в 25 000 человек с 10 полевыми орудиями, 20 горными и несколькими мортирами. Омер-паша направился в Абхазию, но в Карсе убеждены были, что Муравьев снимет осаду, чтобы отразить Омер-пашу. Одновременно в Карс пришло и другое радостное для гарнизона известие, принесенное случайно проскочившим в крепость всадником Арслан-агой, что пал Севастополь.
   Но восторженное возбуждение вскоре опять сменилось тревогой. Муравьев осады не снял; напротив, осада стала особенно тесной и строгой. Все фуражирские поиски турок оканчивались неудачей, русские разведчики смелели все больше и больше. Но дисциплина в гарнизоне держалась. Доверие к Вильямсу у турецких солдат было полное; они убеждены были прежде всего в его полной честности и мирились с его беспощадной суровостью по отношению к дезертирам. Султан дал ему чин "ферика" (дивизионного генерала) и велел именовать пашой. Вильямс был человек энергичный, с твердым характером, обладавший военным образованием, большой выдержкой и находчивостью. Русские войска он ставил очень высоко.
   6
   Но близился момент, когда между главнокомандующим и Баклановым произошло решительное разногласие. До Муравьева уже давно доходили слухи, что турецкое главное командование решило послать на выручку Карса значительные подкрепления. После оставления нами Севастополя эти слухи очень усилились. Было ясно, что приободренные турки будут отстаивать Карс до последней капли крови, да и армия у них поосвободилась. Наконец в первых числах сентября стало известно, что в самом деле в Батуме высажен турецкий десант. 2(14) сентября Бакланов внезапно был вызван к главнокомандующему.
   К удивлению Бакланова, Н. Н. Муравьев объявил ему, что желает штурмовать Карс. Бакланов был на этот раз решительно против штурма и взялся произвести еще новую разведку через пластунов. Две ночи подряд происходили эти опаснейшие разведки. На вторую ночь Бакланов вместе с тремя казаками отправился лично, ползком пробрался мимо турецких часовых и подробно осмотрел батареи. Покончив это дело и благополучно выбравшись из рва, он отправился немедленно в ставку Муравьева. Мнение Бакланова было совершенно категорическим: "Кавалерия... должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее, конечно, останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы". Начался спор. Муравьев показывал лежавший у него план карсских укреплений, а Бакланов говорил, что этот план никакого значения не имеет. "Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?" - "В телескоп", - отвечал главнокомандующий. - "Значит, на расстоянии семи, а может и более верст?" - "Да. Вы хотите сказать, - быстро перебил меня (Бакланова. - Е. Т.) Муравьев, - что этот план не может быть верен?" - "Более, я удивляюсь, как вы, ваше высокопревосходительство, решаетесь основывать на нем свои предположения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, вооруженный отличным биноклем, меня обманывает"{14}. Спор обострялся с каждой минутой. Бакланов наконец сказал: "Шорах вы не возьмете и с 15 батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах". Тогда крутой деспотический нрав, свойственный всем братьям Муравьевым, прорвался: "Муравьев медленно приподнялся с места. "Генерал! - сказал он резко, делая ударение на каждом слове. - В ответ на вашу речь напомню вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручаетесь своею головою. Поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности"".
   Внимательно наблюдая за Карсом, Бакланов пришел к очень тревожному выводу, что турки уже откуда-то узнали о готовящемся штурме, хотя половина успеха зависела от строжайшей тайны! Бакланов запиской уведомил об этом убийственном открытии самого Муравьева. Ответа не последовало. Поколебался ли Муравьев после спора, - мы не знаем. Но во всяком случае он несколько оттянул дело.
   15(27) сентября{15} главнокомандующий собрал своих генералов на совещание. Приглашены были шесть человек. Бакланов не получил приглашения. На этом заседании Муравьев даже и не поставил на обсуждение вопроса о штурме. Он только сообщил генералам о предположенной диспозиции, о том, что именно и кому именно он приказывает делать в момент предстоящего штурма. Два участника совещания, генералы Майдель и Ковалевский, совершенно убеждены были, что Бакланов прав и что штурма предпринимать нельзя. И оба промолчали, не решившись возражать, зная из предшествующих разговоров о непоколебимом решении главнокомандующего.
   Штурм был назначен на предутренние часы 17(29) сентября. "Наступал рассвет, а грозная крепость казалась погруженною в глубокий сон: так тихо и безмолвно было на ее батареях. Многим эта зловещая тишина вовсе не показалась зловещею; они рассчитывали, напротив, что турки беспечно предаются сну, и торопились воспользоваться благоприятною минутою". Бакланов, однако, был убежден, что турки отлично обо всем уже осведомлены. "Попомните, - сказал он генералу Базину, - турецкая пехота стоит на валах и молча ждет нападения"{16}.
   Штурм в самом деле был встречен страшной канонадой: "Со всех батарей грянул убийственный залп, и неприятельские снаряды с воем и визгом полетели над нашими колоннами". Один за другим три редута под ужасающим огнем были взяты все-таки нашими штурмующими колоннами. Но оставалось взять главное укрепление Вели-Табию, пройдя для этого через глубокую и широкую лощину, отделявшую ее от уже взятого русскими третьего редута. Уже к пяти часам утра вся линия Чакмахских укреплений со всей кавалерией, с 15 орудиями, с двумя турецкими знаменами была взята. "Будь в это время под рукою три-четыре свежие батальона, можно было бы сделать попытку против самой Вели-Табии", - говорят участники боя. Но этих батальонов не оказалось. Генералы Базин и Бакланов посылали к Муравьеву одного адъютанта за другим: подкреплений - и Карс наш! Но Муравьеву неоткуда было их взять: из своей ставки он ясно видел, что Шорах не взят и что генерал Майдель, отчаянно там дерущийся, гибнет, все поджидая резервов, которые уже полностью введены в дело. К Муравьеву примчался от Базина капитан Ермолов (сын знаменитого Алексея Петровича). "Взяли все, что было назначено по диспоцизии, - доложил Ермолов, - теперь дело остановилось; войск мало; мы не можем взять Вели-Табии, но если угодно будет прислать четыре батальона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся с вами на Шорахе. Бакланов и Базин приказали сказать, что головами ручаются за успех предприятия". "Подожди, - сказал главнокомандующий отрывисто. Долго ждал ответа Ермолов. - Скачи скорее назад, - сказал он, наконец, Ермолову, - и скажи Бакланову и Базину, чтобы отступали; у меня огромная потеря, и я не могу овладеть Шорахом".
   Сражение длилось еще около трех часов, но надежды взять в этот день Карс не оставалось уже никакой. Начались контратаки турок. Подоспело приказание Муравьева, и русская армия отошла. Из строя в этот злосчастный день у нас выбыло, по официальным (несколько уменьшенным) данным, 4 генерала, 248 офицеров, около 7000 нижних чинов. Убит был один из лучших кавказских генералов - Ковалевский.
   Изумительная храбрость, проявленная штурмующими колоннами, не помогла: штурм мог удаться только при гораздо больших силах и, главное, при полнейшей внезапности нападения и неподготовленности гарнизона к атаке. А турки прекрасно знали о готовящемся штурме. Руководитель турецкого гарнизона англичанин Вильямс, видя, что русские идут на Шоpax, снял шляпу и поздравил уже наперед турок с победой, так как считал, что овладеть Шорахом открытым штурмом невозможно.
   "На следующий день, - говорит Бакланов, - я сидел в палатке мрачный, подавленный тяжелой скорбью о тех потерях, которые я предрекал, но которые предотвратить было не в моей власти. Наконец, я не выдержал, сел на коня и поехал к главнокомандующему. Муравьев встретил меня сухим и суровым вопросом: ,,Что вам угодно?" Я вспыхнул и отвечал: "Приехал я только для того, чтобы спросить: кто оказался правым - генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?"". Муравьев промолчал. С этой минуты идея Бакланова, что Карс должно взять голодом, восторжествовала окончательно.
   Генерал Муравьев уточняет цифру наших потерь 17 сентября: 4 генерала раненых (Ковалевский смертельно); офицеров - убитых 74, раненых 126, контуженных 48; солдат - убитых 2278, раненых и контуженных 4784, без вести пропавших 164, всего нижних чинов, выбывших из строя, 7226. Муравьев утверждает, что многие впоследствии вернулись в строй, так что "настоящей убыли убитыми и изувеченными оказалось не более 4500 человек". Обе стороны сражались в этот день храбро и стойко. Показаний о турецких потерях, сколько-нибудь точных, нет. Вильямс дает такие цифры: 362 убитых и 361 раненых из числа турецкой армии и 101 - из числа жителей Карса. Помощник Вильямса, тоже непосредственно участвовавший в бою, полковник английской службы Лек дает несколько иные цифры и исчисляет общие потери турок в 1393 человека. Н. Н. Муравьев не соглашается ни с первым, ни со вторым свидетельством и утверждает, что турки потеряли не менее 2000 человек. Непосредственно в штурме участвовало около 20 000 русских, а в обороне, по показаниям Лека, до 10 000 турок{17}. Венгерский майор Кмети, бежавший в Турцию после подавления венгерской революции 1849 г. и участвовавший в защите Карса, не находит слов, чтобы достаточно восхвалить героизм русских солдат и офицеров, бросавшихся с отчаянной отвагой и полным презрением к смертельной опасности на крутые, совсем неприступные высоты под адским огнем неприятеля.
   Ликование и в Карсе, и в Константинополе, и в Париже, и в Лондоне, когда получены были вести об отбитом штурме 17 сентября, не омрачалось на первых порах никакими тревожными предчувствиями. Но уже довольно скоро выяснились два чрезвычайно важных факта: турки совершенно не сумели использовать свой успех, а русские нисколько не пали духом. Турецкое начальство, вместо того чтобы подсылать новые и новые подкрепления, удовольствовалось распространением в гарнизоне Карса, в Эрзеруме и во всех частях анатолийской армии известия о таинственной дружине, одетой во все зеленое, которая спустилась с неба в день 17 сентября, а после победы исчезла. И ровно ничего реального для использования победы Вассиф-паша и его верховный начальник Омер-паша не сделали. Но и англичане - Вильямс, его помощники Лек и Тисдель - тоже уверены были, что осада будет теперь снята с Карса непременно. А в лагере осаждающих как раз и проявилось свойство русского народа - способность не смущаться никакими неудачами. Ни малейшего упадка духа не наблюдалось даже там, где этого, по вполне естественным причинам, можно было бы ожидать. "При посещении генералом Муравьевым полевых госпиталей он остался доволен их устройством; но всего более поразил его тот необыкновенный дух, который сказывался между ранеными. Ни стона, ни вопля не было ниоткуда слышно; на приветствия же главнокомандующего в каждой палате страдальцы отзывались бодро и с жаром выражали надежды свои на скорое выздоровление, дабы снова идти на приступ Карса и отомстить туркам за павших товарищей и за случившуюся неудачу. При посещении полков в их лагерях выбегали из палаток, среди здоровых, с подвязанными руками легко раненные офицеры и нижние чины, которые не хотели отстать от своих частей и поступить в госпитали. "Турку, - говорили солдаты, нельзя с одного раза разбить""{18}. Сам Муравьев ни минуты не колебался. Он решил продолжать осаду и взять Карс, смотря по обстоятельствам, либо новым штурмом, либо голодом. Его военная репутация могла теперь быть поправлена только каким-либо большим, бесспорным успехом; это хорошо понимали окружающие его и, вероятно, лучше всех сознавал он сам. Но его большой заслугой является то, что он не внял никаким советам и внушениям о целесообразности снятия осады и движения против армии Омер-паши. Никуда из-под Карса он не двинулся, правильно разгадав своего противника. Если бы в Мингрелии турецкой армией командовал даже не Суворов, а всего только, скажем, будущий герой Плевны Осман-паша, тогда, конечно, после неудачи 17 сентября Муравьеву нужно было бы уходить из-под Карса и перегруппировывать свои силы. Но при Омер-паше можно было не очень опасаться молниеносных ударов. Безмерное самолюбие Муравьева, которое заставило его при подробнейшем описании штурма 17 сентября ни единым звуком не помянуть о предупреждениях Бакланова и о резком споре с ним, самолюбие, побуждающее его скрывать свои ошибки, вместе с тем толкало его, конечно, к скорейшему примирению с этим самым Баклановым. Нрав у обоих был тяжелый, своеобразный и неуживчивый, а кроме того, старый храбрый казак иногда склонен был забывать, что он разговаривает все-таки не с закубанским пластуном, а с наместником его императорского величества, которому не принято заявлять простодушно в глаза, что он говорит глупость, даже если тот и в самом деле высказывает таковую. Но что же делать? Бакланов только и мог теперь подать дельный совет. Ковалевский погиб при штурме 17 сентября, а кроме Бакланова и Ковалевского, около Муравьева с самого начала осады больших военных людей не было: Бебутова он держал вдали от карсского лагеря. Итак, споров с Баклановым уже заводить не приходилось, а следовало в интересах дела волей-неволей мирно сожительствовать двум медведям в одной берлоге.
   Теперь уже мысль Бакланова не наталкивалась на возражения. Муравьев решил не повторять штурма, но усилить до крайней степени строгость осады крепости, устроить русские войска на зиму в теплых помещениях, обильно снабдить их продовольствием - и ждать неминуемой сдачи турецкого гарнизона. Бакланов зорко наблюдал за крепостью, стремясь сделать осаду герметической. Казачьи разъезды, поиски, патрули, беспрестанно рыскавшие вокруг Карса, сделали к концу осады совсем невозможной какую бы то ни было помощь осажденным со стороны.
   Молодой М. Т. Лорис-Меликов, действуя вполне в духе Бакланова, убедил Н. Н. Муравьева дать ему средства организовать действовавших вразброд добровольцев грузин, армян, азербайджанцев и даже некоторых курдов в большой партизанский отряд, который неутомимо нападал на обозы, пытавшиеся украдкой доставить осажденным продовольствие, и отбивал их у турецких конвоиров.