Тарле Евгений Викторович. Крымская война

   Значит, он развязывает руки Горчакову только относительно срока битвы, но не по существу вопроса! Горчаков явно боится планов царя. Он уже берет назад свои предположения, высказанные в конце июля, и объясняет царю, что он тогда не знал еще о новых сильных подкреплениях, которые получит неприятель. Теперь же (он пишет 14(26) июля) он многозначительно оговаривается насчет предполагаемой атаки против неприятеля: "...решусь на нее только по необходимости: когда из худого придется выбрать менее вредное и более совместное с достоинством русского оружия, ибо неудача вероятно повлечет за собою падение Севастополя. Переходя к наступлению, мы постараемся сделать все, что можно ожидать от войска - вынужденного, по обстоятельствам, от него не зависящим, к неравному бою против неприятеля, превосходного численностью и занимающего сильные позиции. Исход дела будет во власти божией, мы же исполним свой долг"{3}.
   Горчаков уже не в первый раз писал подобное. Но он не решался категорически отказать, а царь старался не понять и не прочесть ничего между строк. И вот в последних числах июля Горчаков получает новое письмо царя, отправленное из Петергофа 20 июля (1 августа): "Ежедневные потери неодолимого севастопольского гарнизона, все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва заменяются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, о необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне (подчеркнуто Александром II. - Е. Т.), могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона. В столь важных обстоятельствах, дабы облегчить некоторым образом лежащую на вас ответственность, предлагаю вам собрать из достойных и опытных сотрудников ваших военный совет. Пускай жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден, и тогда, призвав на помощь бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим"{4}.
   Вопреки прекраснодушным размышлениям М. И. Семевского, полагающего, что эти оговорки совсем избавляют царя от ответственности за катастрофу 4(16) августа, моральная вина Александра II несомненна. Приведенные нами выдержки из этой роковой переписки показывают ясно, что старый, преждевременно одряхлевший царедворец М. Д. Горчаков, привыкший всю жизнь трепетать перед Паскевичем и Николаем, не осмелился категорически отказать царю, но все-таки ласковыми, смягченными фразами явно говорил своему высочайшему корреспонденту, что затеваемое сражение - затея, более чем рискованная, грозящая ускорением гибели Севастополя. А царь, отлично зная, что такое старик Михаил Дмитриевич, продолжал все время бить и бить в одну точку, требуя сражения, и только делал осторожные, никакого значения в данном случае не имеющие оговорки. Эти оговорки (я, мол, решительно хочу сражения, но, впрочем, вы главнокомандующий; если боитесь ответственности, собирайте военный совет), эти двусмысленные фразы именно и писались вовсе не для Горчакова, а для будущих историков, на всякий случай. Да и не только для историков, но и для современников, на тот конец, чтобы возможный проигрыш сражения не был потом поставлен в пассив его императорскому величеству.
   Горчаков решил тотчас по получении письма собрать совет, как ему внушал царь. Это предложение Горчакова собрать совет, "дабы облегчить ответственность", показывает, что Александр не только прекрасно знал Горчакова, но и был недурным психологом: ведь для Горчакова самым важным делом было угодить царю и вместе с тем не брать на себя полной ответственности, а царь рекомендовал ему нужный шаг.
   Но раньше чем собрать военный совет, князь решил узнать мнение начальника гарнизона Остен-Сакена.
   Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен никогда орлом не был, пользы от него защитникам Севастополя было мало, его маниакальная религиозность часто раздражала, смешила и приводила в недоумение севастопольских героев. Но была у Дмитрия Ерофеевича одна черта, в которой и враги ему не отказывали: существовал известный предел, за который переходить ему мешала совесть. Очень многое он мог потерпеть вокруг себя, на очень большие компромиссы мог пойти, на многое закрыть глаза и заткнуть уши, беспечально делая свою долгую и блестящую карьеру, но совершенно сознательно повести на убой несколько тысяч человек только потому, что царь ошибочно рассчитывает на успех, Остен-Сакен был совершенно неспособен. Судя по всему, он после гибели Нахимова уже полностью утратил веру в возможность отстоять Севастополь. Конечно, он допускал еще, что возможно и продолжение отчаянной, безнадежной обороны. Но надеяться на победу над неприятелем при немедленном открытом нападении на него Остен-Сакен считал нелепым. И он не скрыл своего суждения от главнокомандующего.
   Впоследствии приверженцы Горчакова пытались представить дело так, что Остен-Сакен согласился с главнокомандующим и одобрил решение князя Михаила Дмитриевича исполнить желание царя. Это неверно.
   Остен-Сакен категорически опровергает свою вину в катастрофе 4 августа. Он напечатал в 1874 г. свое очень ценное показание о роковом военном совете 29 июля 1855 г. Из этого показания видно, что он решительно осуждал "несчастную мысль бесцельно брать приступом Федюхины высоты, на которых, - в случае удачи, от одних неприятельских ракет и бомб, с близкой господствующей местности, с которой, как с птичьего полета, можно было пересчитать каждого человека, - и несколько часов удержаться было невозможно"{5}. Вину, прежде всего в непростительной болтовне, выдавшей неприятелю тайну подготовлявшегося нападения, Остен-Сакен возлагает всецело на штаб Горчакова: "В Главной квартире тайны никогда не сохранялись. Полагаю, причиною тому, отчасти, всем известная чрезвычайная рассеянность князя Михаила Дмитриевича (Горчакова. - Е. Т.)". Таким образом, "неприятель был совершенно готов к встрече приступа".
   Остен-Сакен, совершенно убежденный в неминуемом проигрыше затеваемого дела, подал Горчакову об этом 26 июля особый доклад{6}. В этом докладе Остен-Сакен доказывал, что хотя, действительно, Федюхины высоты - слабое место неприятеля, но он может оттуда без труда отступить "на грозную Сапун-гору". Вообще же неприятель занимает сосредоточенное положение на господствующей местности и в продолжение десяти месяцев не переставал укреплять свои позиции. Поэтому он может по произволу бросить в любую точку почти все свои силы, так как даже при совсем слабых заслонах эти укрепленные позиции русские не смогут взять иначе, как штурмом, с огромными потерями. Остен-Сакен находил, что лучше пытаться повести наступление на Чоргун и Байдарскую долину, но никак уж не на Федюхины высоты. Горчаков мучительно колебался. Это мы знаем из целого ряда показаний, и это подтверждается свидетельством самого Остен-Сакена: "Главнокомандующий прочел записку внимательно, сказал, что он совершенно разделяет мое мнение, обнял меня и благодарил (подчеркнуто Остен-Сакеном. - Е. Т.). Но скоро после того, не знаю, собственным ли убеждением или посторонним влиянием, опять обратился к любимой своей мысли - брать Федюхины высоты".
   2
   29 июля 1855 г. в 10 часов утра Горчаков приказал собраться на военный совет в квартире начальника гарнизона Остен-Сакена: генерал-адъютанту, начальнику гарнизона Остен-Сакену, начальнику штаба гарнизона князю Васильчикову, начальнику штаба 4-го корпуса полковнику Козлянинову и приехавшему из Петербурга, командированному самим царем генерал-адъютанту барону Вревскому. Кроме них, приказано было присутствовать генералам Липранди, Хрулеву и Семякину. Ряд генералов подали свои мнения в письменном виде.
   Совет начался с прочтения вслух коротенькой записки главнокомандующего. Сена для лошадей может хватить лишь до 15 октября. Даже если число лошадей уменьшится вполовину - сена хватит лишь до половины января. После этого несколько странного, именно по своей, так сказать, частичности и случайности, вопроса немедленно следовала постановка общего рокового вопроса: "Итак, ныне настало время решить неотлагательно вопрос о предстоящем нам образе действий в Крыму: продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать время и не видя впереди никакого определенного исхода, или же немедленно, по прибытии войск 2-го корпуса и курского ополчения перейти в решительное наступление? Вопрос этот предлагаю на ваше обсуждение и в дополнение оного, если мы не должны более оставаться в пассивном положении, то 1) какое действие предпринять? 2) в какое время?"
   Постановка вопроса явно говорила о том, что главнокомандующий уже решил в положительном смысле первый вопрос и желает знать мнение присутствующих лишь по второму. Остен-Сакен один только решился возразить по существу против затеваемого дела. Он повторил свои соображения, которые высказал еще до совета князю Горчакову, и представил новые. У русских как в Севастополе, так и в полевой армии (у р. Черной) есть 90 000 штыков, у неприятеля 110 000-120 000, и, кроме того, он ожидает подкреплений. "Очевидно, что с какой бы стороны ни предпринять наступление, с Сапун-горы или Севастополя, перевес всегда останется на стороне противников". Если даже, после тяжких потерь, русским удастся соединенными силами гарнизона Севастополя и полевой армии занять Сапун-гору, то неприятель, узнав о выходе гарнизона из города, в это же самое время займет Севастополь и во всяком случае на другой же день атакует со свежими силами и разобьет ослабленное и утомленное русское войско. Еще хуже будет, если начнет наступление не полевая армия, но гарнизон. По мнению Остен-Сакена, если даже "в счастливейшем случае" гарнизону удастся овладеть Камчатским люнетом, 24-пушечной батареей "Викторией" и Зеленой горой, то и тогда, на другой же день, "расстроенные войска наши, утомленные боем и ночной работой, голодные, с перебитыми начальниками, имея артиллерию, может быть, наполовину, должны будут на следующий день принять общее сражение со свежими неприятельскими войсками, сосредоточенными в продолжение ночи. Не трудно предвидеть последствия. Можно даже ожидать, что неприятель внесен будет в Севастополь на плечах наших". Остен-Сакен дальше привел такой подсчет потерь от начала осады Севастополя до 29 июля 1855 г. (когда происходил военный совет): от конца сентября, когда началась осада, до 1 декабря точных подсчетов потерь гарнизона нет, но Остен-Сакен считает, что потери были до 5000 человек; с 1 декабря 1854 по 28 июля 1855 г. - 48 023 человека, в Инкерманском бою (где была и вылазка гарнизона) - около 12 000 человек. Итого "для защиты Севастополя выбыло из строя до 65 тысяч человек".
   При этом не подсчитаны громадные потери при полевых сражениях (кроме Инкермана) и от болезней. Дальше будет хуже, - и Остен-Сакен находит, что вскоре не станет "ни пороха, ни снарядов, ни, еще менее, продовольствия для лошадей, а при неимении для больных и раненых зимних помещений и при испорченных временем года дорогах для их перевозки, они подвергнутся гибели". Таким образом, и оставаться в оборонительном положении тоже нельзя... Какой же вывод? Остен-Сакен решился высказать его: "Со стесненным сердцем и глубокой скорбью в душе я, по долгу совести, присяги и убеждению моему, избирая из двух зол меньшее, должен произнести: единственное средство - оставление Южной стороны Севастополя. Невыразимо больно для сердца русского решиться на крайнюю ужасную меру... она глубоко огорчит гарнизон... В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность к престолу превозмогли чувство оскорбленного народного самолюбия, и я, скрепя сердце, произнес роковую меру".
   Итак, начальник гарнизона советовал в прочтенной им вслух записке оставить город. "Когда я окончил чтение, то князь Михаил Дмитриевич с выражением неудовольствия сказал: "Не оставлю!" Я возразил: "Ваше сиятельство сердитесь на меня? Но вы требовали мнения, а мнение должно быть основано на убеждении". Князь смягчился и сказал: ,,Нисколько не сержусь и благодарю вас"". Остальные члены совета, кроме Хрулева, высказавшегося за наступление на неприятеля, молчали. Они представили свои мнения в письменном виде. Горчаков остался при своем решении. После окончания военного совета начальник главного штаба армии отвел в сторону Остен-Сакена и сказал: "Я восхищаюсь вашим самоотвержением, я хотел сказать то же самое, но у меня не хватило храбрости"{7}.
   Можно было последовать совету Остен-Сакена и немедленно уйти на Северную сторону. Можно было отвергнуть совет Остен-Сакена и оставаться в прежнем положении. Но рискованнее всего было сделать именно то, на что решился против собственного своего убеждения князь Горчаков: предпринять общее наступление на неприятеля. Ни один из аргументов Остен-Сакена не был опровергнут, ни один факт, который позволил бы надеяться на успех в замышленном отчаянном предприятии, не был представлен ни самим Горчаковым, ни бароном Вревским. Но в кармане у Горчакова лежали царские письма, а рядом сидел царский посланец Вревский. И старый главнокомандующий не решился поступить вопреки желанию императора.
   "Мнения, представленные 29 июля (10 августа) 1855 г. главнокомандующему, по поводу предполагавшихся начаться наступательных действий" напечатаны полностью М. И. Богдановичем{8}. Коцебу подал голос за наступление, Липранди и Бутурлин - также, Ушаков - против наступления, Хрулев - за наступление, Семякин - против наступления, вице-адмирал Новосильский, Бухмейер, Сержпутовский - за наступление. Интересно отметить, что некоторые, подавшие голоса за наступление, в своих записках оговариваются: они считают маловероятным полный успех, т. е. занятие русскими войсками Сапун-горы и снятие осады с Севастополя. Между строк почти во всех записках, поданных за наступление, читается беспокойство и сомнение в успехе. Вообще в Севастополе знали, что, несмотря на относительное обилие голосов, поданных за наступление, эти голоса не очень искренни.
   Судя по намеренно кратким, глухим показаниям А. Н. Супонева, на роковом военном совете 29 июля 1855 г. генералы указывали, что всякое сражение в тылу неприятельской армии опасно, что Федюхины горы, которые надлежало атаковать, неприступны, что наши переправочные средства неудовлетворительны, а берега Черной речки очень топки, что дальнобойных орудий для обстрела неприятельских позиций у нас очень мало... "Но лица, стоявшие за решительные действия, взяли верх". Горчаков не нашел в себе силы воспротивиться губительным настояниям барона Вревского, прибывшего из Петербурга "с приказанием подействовать на князя Горчакова в смысле побуждения его к более решительным мерам"{9}.
   Итак, Горчаков решил начать нападение на неприятеля. Наиболее подходящей датой было выбрано 4(16) августа.
   Накануне сражения, вечером 3 августа, верховный вождь Крымской армии, ведущий ее завтра на кровопролитный бой, садится за стол и пишет военному министру следующее письмо: "Я иду на неприятеля, потому что если бы я этого не сделал, то Севастополь все равно был бы через очень короткое время потерян. Неприятель действует медленно и обдуманно, он собрал сказочную массу снарядов{10}, - это видно даже невооруженным глазом. Неприятельские апроши сдавливают нас все более и более, и в Севастополе уже нет ни одного непоражаемого места, пули свищут на Николаевской площади. Не следует обманываться, я иду на неприятеля в отвратительных условиях. Его позиция очень сильна, на его правом фланге почти отвесная и очень укрепленная Гасфортова гора, по правую руку Федюхины горы, перед которыми глубокий наполненный водой канал, через который можно будет перейти только по мостам, наводимым под прямым огнем неприятеля. У меня 43 тысячи человек; если неприятель здравомыслен, он противопоставит мне 60 тысяч. Если, - на что я надеюсь мало, - счастье мне будет благоприятствовать, я позабочусь извлечь пользу из своего успеха. В противном случае нужно будет подчиниться божьей воле. Я отступлю на Мекензиеву гору и постараюсь эвакуировать Севастополь с возможно меньшим уроном. Я надеюсь, что мост через бухту будет вовремя готов и что это облегчит мне задачу. Благоволите вспомнить обещание, которое вы мне дали, - оправдывать меня в нужное время в должном месте. Если дела примут худой оборот, в этом вина не моя. Я сделал все возможное. Но задача была слишком трудна с момента моего прибытия в Крым".
   Горчаков лег спать с глубоким, непоколебимым, нескрываемым убеждением, что он будет на другой день разбит и что значительная часть армии, которую он завтра бросит на неприступные высоты, без всякой пользы для дела, усеет тысячами своих трупов Федюхины высоты и подножие Сапун-горы.
   3
   Наступила ночь с 3 на 4 августа. Собственно все понимающие военное дело генералы были твердо убеждены, что на другой день произойдет катастрофа. "Генерал (Реад. - Е. Т.) предчувствует, что он не переживет завтрашнего дня, передавал ординарец, - тяжело было смотреть на старика". Выслушав это, генерал Скюдери сказал: "Реада томит одинаковое предчувствие с нами. Припомните мои слова: многих, в том числе и нас с Бельгардом, не досчитаются завтра в наших рядах, недаром гложет меня тоска"{11}.
   Таково было настроение Бельгарда и Скюдери, т. е. командиров Украинского и Одесского полков, которые должны были начать атаку...
   Вот как рисуется дело в письме М. Д. Горчакова военному министру Долгорукову, писанном на другой день после сражения. Главная роль в диспозиции предназначалась двум генералам: Реаду и Липранди. Реад должен был со своими двумя дивизиями стать около Федюхиных гор, завязать артиллерийский бой, но не атаковать эти горы без специального, особого приказания от Горчакова. А генералу Липранди было приказано овладеть высотами близ Чоргуна. Дальше Горчаков предполагал двинуть пехоту обеих реадовских дивизий на подкрепление Липранди, а против Федюхиных гор оставить артиллерию Реада, которая и должна была продолжать обстрел, но отнюдь не делать попыток овладеть Федюхиными горами.
   Несчастья начались в первый же момент. В четыре часа утра Липранди и Реад с частью резерва заняли указанные позиции. "Я (Горчаков. - Е. Т.) послал тогда моих адъютантов сказать генералам Липранди и Реаду начинать дело"{12}. И тут произошла очень странная история, которой суждено навсегда остаться не вполне выясненной, потому что Реад был убит в начале боя и никому не сказал перед смертью, о чем он говорил с адъютантом Горчакова. Вот как излагает дело сам Горчаков. "В тот момент, когда мой адъютант передал ему вышеупомянутый приказ, он (Реад. - Е. Т.) спросил, желаю ли я (Горчаков. - Е. Т.), чтобы он атаковал. Адъютант ему сказал: ,,Главнокомандующий только отдал приказ начать сражение (commencer le combat)", на что Реад ответил: "Хорошо, я буду бомбардировать неприятеля"". А затем вдруг, по неизвестной причине, Реад, вопреки приказу, двинул свои дивизии прямо на Федюхины горы! "С этого момента я увидел, что дело было испорчено, - пишет Горчаков, - и, смотря на дивизии Реада, которые взбирались на гору, я был поставлен в необходимость направить им в подкрепление ближайшие войска, а именно 5-ю дивизию, находившуюся в резерве, и три полка от войск Липранди. Между тем неприятель притягивал значительные подкрепления к Федюхиным горам и окрестностям их. Он развернул на различных пунктах более 50 тысяч человек, а наши войска были введены в бой частями, и атака не могла более иметь никакого успеха, потому что обе разбитые дивизии Реада были уже отброшены от гор с огромною потерею. Надо было прекратить бой".
   Такова версия Горчакова, явно желающего свалить всю вину на очень храброго и толкового генерала Реада, который будто бы даже не то что не понял приказа главнокомандующего (он будто бы даже сказал адъютанту слова, подтвердившие, что он прекрасно все понял), а, напротив, поняв приказ, ни с того ни с сего немедленно начал действовать сознательно вопреки приказу. Это - нечто уже совсем невероятное. Мало того. Существует целый ряд свидетельских показаний, ясно говорящих о том, что Реад и не мог совершить этого невероятного, абсолютно немыслимого поступка и что кто-то здесь лжет: или Горчаков, или адъютант. Дело в том, что в тот момент, когда адъютант подъехал к генералу Реаду, дивизии Реада уже обстреливали Федюхины горы, и редакция "Русской старины", напечатавшая относящиеся сюда документы, справедливо обращает внимание на то, что Реад никак и не мог истолковать слов "начинать дело" в том смысле, что должно лишь бомбардировать Федюхины горы. Как же еще "начинать" бомбардировать, когда он уже их бомбардирует?
   Ясно, что Реаду было сказано что-то совсем другое, заставившее его двинуть дивизии в атаку.
   Жаловаться на мнимое непослушание, на мнимую ошибку Реада князь Горчаков начал лишь тогда, когда обозначилась неудача атаки на Федюхины горы. Да и в диспозиции Горчакова, врученной им Реаду перед боем, подробно были разработаны детали боя с целью занятия этих гор, и ясно, что Горчаков видел главную цель именно в этом, а совсем не в нападении Липранди на Чоргун и высоты Гасфорта. Таким образом, в письме Горчакова содержится явное несоответствие с действительностью. Свалить все на Реада было тем удобнее, что и сам Реад и его начальник штаба были убиты, и главные полковники у Реада были перебиты, так что можно было не опасаться никаких разоблачений.
   Одесский полк, идя в голове своей (12-й) дивизии, первый бросился к Черной речке, овладел предмостным укреплением и уже при подъеме на вылазку был в упор расстрелян неприятельской артиллерией. "Мне сказывали потом французские офицеры, что при атаке Одесского полка наша цепь вся легла на высотах и можно было сосчитать каждую пару. Не нашлось ни одного, который бы оставил свое место", - говорит участник боя. Сам генерал Веймарн был убит наповал вскоре после того, как, согласно приказу Реада, велел 12-й дивизии идти в атаку. Бросились к генералу Реаду, чтобы сообщить ему о гибели начальника его штаба. Еще издали видели Реада на том же месте, на котором он стоял, когда отдавал роковой приказ об атаке Веймарну. Но пока скакали к Реаду, он пал, смертельно раненный{13}.
   12-я и 5-я дивизии, одна за другой, были брошены в атаку на так называемый Трактирный мост. Французы были отброшены, и русские войска, перейдя через реку, устремились на высоты Федюхиных гор. Французы, получив немедленно подкрепление, после отчаянного боя отступили через Трактирный мост. На подмогу сильно потрепанным 12-й и 5-й дивизиям поспешила 17-я дивизия, но пока она приближалась к Трактирному мосту, к французам явились две дивизии (генералов Левайана и Дюлака) и прибыл сам Пелисье с полками императорской гвардии{14}. Таким образом, уже сильно измотанные и потерпевшие дивизии генералов Эрбильона и Фоше вовремя получили огромный перевес на этом месте боя над русскими войсками. Все попытки русских снова и снова атаковать уже очень прочно занятые неприятелем высоты оказались тщетными.
   Командир Одесского егерского полка, полковник Скюдери, погиб вместе со всем своим полком. Скюдери принесли на перевязочный пункт с тремя штыковыми, четырьмя пулевыми и двумя картечными ранами. Он скончался через несколько минут.
   4
   У нас есть еще показания Д. А. Столыпина, уточняющие все сказанное. Он в этот день был ординарцем при генерале Веймарне, начальнике штаба группы войск, находившихся под командой генерала Реада. Нужно сказать, что штаб Реада, начиная с Веймарна, плохо понимал, какой смысл имеет явно безнадежная затея Горчакова, и когда Столыпин попросил Веймарна объяснить ему это, Веймарн ответил, что "даже в случае успеха, если мы овладеем высотами, то к ночи все-таки должны будем отступить", а сражение, по его догадке, затевается, только чтобы "отвлечь на время внимание неприятеля от Севастополя", пока еще не достроен мост через бухту. Таково было настроение людей, посылаемых в этот роковой день на явную смерть. Нужно было отдать жизнь, чтобы занять неприступные Федюхины высоты и, в самом лучшем случае, через несколько часов уйти обратно и возвратить их неприятелю. У Реада было три полка 12-й дивизии, 7-я резервная в трехбатальонном составе полков, один кавалерийский полк и 62 орудия (6- и 12-фунтовых). Реад обстреливал (вполне безрезультатно), согласно диспозиции, своей артиллерией крутые уступы Федюхиных высот, когда к нему подъехали Веймарн и Столыпин. ""Генерал, нужно атаковать!" - сказал Реад Веймарну. Веймарн, как бы недоумевая, отвечал, что наши войска не стали еще в линию, именно на правом фланге еще не было нашего кавалерийского полка", рассказывает Д. А. Столыпин. И тут Реад произнес слова, уличающие князя Горчакова в неправде. "Я не могу ждать. Я имею приказание от князя", - отвечал решительно Реад. Так передает единственный свидетель разговора Реада с Веймарном, которые оба были убиты наповал спустя несколько часов. Столыпин так точен и добросовестен, что когда передает дальше известную нам из других показаний версию, что Реад именно так и понял слово "начинать", как только возможно было понять его, то оговаривается, что сам он лично не присутствовал при передаче приказания и при ответе Реада адъютанту Горчакова: "Я понимаю, что это значит атаковать. Скажите князю, что я атакую и прошу прислать подкрепления". Тем большую цену имеет вышеприведенное его показание{15}.
   Так началась эта безнадежная атака Федюхиных высот. Артиллерию нельзя было переправить через речку, русские батальоны один за другим переходили через перекидные мосты, и неприятель косил их убийственным огнем, сам оставаясь за прикрытием почти невредимым. К Реаду подошел солдат, отставил ружье правой рукой и сказал: "Ваше превосходительство, дайте нам резерв! - Кто тебя прислал? - Товарищи. - Где же офицеры? - Они убиты". Таково было начало дела... Реад ответил солдату, что у него резервов нет, а когда подойдут, он их сейчас же пришлет. "Солдат вскинул ружье на плечо и отправился обратно к товарищам за речку"{16}.