Снег падал крупными хлопьями. Хлестал северный ветер, и Париж жался к огню. Только самые смелые решились отправиться в Консерваторию на торжественное вручение премий и на благотворительный концерт, организованный господином де Монталиве.
   Два часа дня. В полупустом зале Комической оперы публика кажется безразличной. Заняли места в своей роскошной ложе их королевские высочества герцог и герцогиня де Монпансье; их взгляды будто недоумевают: «Вот как? Какое безлюдье!» Обстановка мрачного равнодушия, хотя и объявлено сочинение, рядом с которым померкнут лучшие произведения современности.
   Гектор наступает. Поднимается занавес, и раздаются первые звуки. Ни теплоты встречи, ни взрыва оваций. Время от времени смело аплодируют приверженцы Берлиоза, тогда как злые языки перешептываются: «Зал выглядит лучше, чем музыка».
   И, увы, вскоре оркестранты и солисты пали духом, начали играть кое-как, и несчастный Гектор стоически присутствовал при агонии, а затем патетической смерти своего творения, куда он вложил весь безудержный романтизм, всю силу огня, бушевавшего в его жилах.

 
   20 декабря
   Новый концерт и новый, еще более тяжелый провал. Зал почти пуст, и, говоря об одной из самых выразительных, самых тонких тем этого яркого шедевра, который пройдет сквозь века, непримиримые враги пускали в Гектора отточенные стрелы: «Песнь крысы, — говорили они, — проходит незамеченной потому, что в зале нет кошки».
   Ядовитый Скюдо поспешил написать в «Ревю де де монд»: «Господин Берлиоз не только невежествен в искусстве писать для человеческого голоса, но и сам его оркестр представляет собой не более чем скопление звуковых достопримечательностей без тела и духа».
   Желчный, пошлый Адольф Адан, кого ненависть вовсе лишала способности мыслить и кому в пору было сочинять для дудки, послал своему другу Спикеру письмо, где к язвительной критике невольно примешалась скромная похвала:
   «Тебе известна острота Россини о Берлиозе: „Какое счастье, что этот малый не знает музыки! Он писал бы еще похуже“. И верно, Берлиоз — это все, что хочешь, — поэт, идеальный мечтатель, человек таланта, поиска, а подчас изобретатель некоторых созвучий, но только не музыкант.
   На этом музыкальном торжестве было очень мало народу, и публика держалась весьма холодно. Двум пьесам, однако, оказали честь, повторив их дважды. Первая — военный марш на венгерскую тему; здесь мелодия (не принадлежавшая Берлиозу) навязывала ему ритм, чем он обычно пренебрегал, и ярче подчеркивала умелую инструментовку, в которой он разбирается превосходно. Другой повторенной пьесой был небольшой трехтактный темп, рисующий блуждающие огоньки и бестелесных духов, вызванных Мефистофелем. Пьеса была исполнена арфами, виолончелями с сурдиной и несколькими духовыми инструментами. Эффект был восхитительным, и я находился в числе тех, кто наиболее активно требовал повторения. Две удачных пьесы в произведении, длящемся около четырех часов, не делают успеха, и я сильно опасаюсь, что несчастный Берлиоз не окупит свои расходы, которые, по-видимому, были немалыми. В целом этот человек интересен своей настойчивостью и убежденностью; он на ложном пути, но желает доказать нам, что его путь хорош, и будет настаивать на своем до тех пор, пока сможет по нему идти».
   Да, желчный Адан, Гектор будет настаивать на своем до самой смерти. Для него заслуга — победить, оставаясь самим собой. Он ненавидит отступничество.
   Настаивать бесполезно: третий концерт невозможен. Падение, сходное с гибелью «Бенвенуто Челлини»[141].
   Но было и забавное в серьезном.
   Несмотря на поражение, о котором шумел весь Париж, Гектор и его друзья захотели разыграть роль победителей. Что ж, не стоит их осуждать. 29 октября в честь «Осуждения» был устроен банкет. Председательствовавший на нем барон Тейлор выступил от писателей, Осборн — от английских, Оффенбах — от немецких деятелей искусства. И наконец, Роже, на ком лежала немалая доля вины за провал «Осуждения», тот Роже, который был сражен пренебрежительным, а подчас враждебным безучастием публики и отказался пропеть «Обращение», не имеющее равных среди музыкальных произведений, сделался восторженным выразителем мнения певцов. И тотчас же было решено на средства, собранные по подписке, в память о знаменательном событии выбить золотую медаль.
   Однако кого это могло ввести в заблуждение? Все знали, что «Осуждению» был вынесен жестокий приговор. Но Гектор не любил внушать жалость.
   «Шаривари» со своей неизменной «приветливостью» воскликнула: «Глядите, глядите-ка, здесь награждают труп!»


IV


   Гектор подвел итог и решил:
   «Я разорен. Я задолжал изрядную сумму, которой у меня нет. После двух дней невыразимых страданий я увидел выход из затруднительного положения в путешествии в Россию.
   Подобно хищным птицам, я был вынужден добывать себе пищу вдалеке. Лишь в птичнике птицы сытно живут, ступая по своему помету… Меня окружали кретины, занимавшие до трех высокооплачиваемых должностей, такие, как бездарный музыкант Карафа, в пользу которого говорило лишь то, что он не был французом».
   К тому же враждебные газеты никогда не поносили его до такой степени, и он по крайней мере на время был отвергнут крупными театрами. Какая горькая участь для того, кому начертано посмертное владычество в музыке!
   Как видишь, Гектор, благоприятное время еще не настало. Так уезжай в третий раз. Удались в изгнание из своей страны, упорно не желающей тебя понять.
   Сколь кощунственно это изгнание! Несмотря на фрондерство и сарказм, разве не писал ты д'Ортигу во время своей блестящей поездки по Австрии, что тебе предложили вместо недавно умершего Вейфа занять пост руководителя Императорской капеллы и после раздумий ты отказался от этой почетной и спокойной должности, которая позволила бы тебе покончить с жизнью богемы и заботами? Ты отказался потому, что не мог представить себе, что навсегда покинешь свою горячо любимую Францию.
   Запасись терпением и жди, Гектор. Быть может, настанет день…



1847



   44 года.


I


   14 февраля
   Подчиняясь внутреннему голосу, Гектор покидает Париж. Ради экономии — без Марии. Чтобы удалиться в изгнание, он занимает тысячу франков в кассе «Деба», пятьсот — у своих горячих поклонников; тысячу двести ему ссудил Фридланд, такую же сумму — изобретатель саксофона Сакс, сам почти нищий; тысячу франков дал издатель Гетцель, а добрый Бальзак одолжил свою шубу, еще более необходимую там, чем деньги. Бальзаку это было известно.
   В газетах, ранее ежедневно поливавших его грязью, теперь о нем не было ни слова, и лишь «Шаривари» внезапно объявила, что г. Эмберлификос в скором времени превратится в г. Берлиозкова.


II


   Остановка в Берлине, где маэстро исхлопотал у прусского короля рекомендательное письмо к его сестре, царице всея Руси. Монарх попросил композитора на обратном пути исполнить «Осуждение Фауста»[142].
   В путь!
   В Тильзите смотритель почтовой, станции любитель литературы и музыки, который видел здесь Бальзака, — услыхав имя Берлиоза, воскликнул: «Как, тот самый!» — и вытянулся перед ним в струнку.
   У несчастного Гектора защемило сердце. Так знаменит! Но, увы, вдали от Франции…


III


   Нескладная почтовая карета тащится, тащится, скрипит и временами опрокидывается на смерзшийся снег — чистый, бесконечный океан. Холодный ветер жестоко пронзает тело; и кажется, будто лицо царапает бритва. Потом он едет в санях; скорость растет, холод и страдания тоже. Четыре дня и четыре ночи! На какой же край света едет Гектор? Чем заслужил он подобную кару? Он страдает и клянет судьбу.
   Терпение, Гектор! Вознаграждение, быть может, не за горами.


IV


   Вот она, Россия, обширная, как мир, над которой никогда не заходит солнце, Россия удивительная и многоликая.
   Мысли, образы, воспоминания из книг, прочитанных в далекие годы, сменяются в голове Гектора: соперничество разноцветных куполов… наивные, воспламеняющие иконы. Какая мозаика впечатлений!
   Нашествие татар, когда Москва пылала, словно факел.
   Иван Грозный, его войны и жестокость, истязаемые им жены и убитый ударом посоха сын…
   Узурпатор Борис Годунов, погубивший царевича, чтобы надеть на себя корону.
   Екатерина Вторая, ее деспотизм, необузданные страсти, ненасытная жажда приключений. И народ, стонущий под кнутом…
   Бешеные танцы со сверкающими саблями.
   Волга и бурлаки, чья скорбная, жалобная песнь раздается от зари до ночи.
   Сибирь во льдах. Кругом сани, сани, сани… И все черты этого великого народа и его легендарного прошлого находят отражение в музыке, которая вобрала в тебя трепет предков, передававшийся из поколения в поколение.
   «Но может ли славянская душа понять мое сердце — сердце француза из Дофине? — спрашивал себя Гектор. — Однако, подобно мне, эта странная и сложная душа любит звучания, открывающие неведомое… Россия — родина моих музыкальных ощущений».


V


   Санкт-Петербург.
   Музыкальные критики, авторы светских хроник представляли Гектора Берлиоза публике в пространных биографических очерках. Они описывали его славную и горестную карьеру, повествовали о злоключениях, что он познал в молодости, обсуждали его талант. «Это Виктор Гюго новой французской музыки», — возвещали они[143].
   15 марта большой зал Благородного собрания блистал тысячами огней. Бриллианты люстр, блеск позолоты. Министры, послы, увешанные орденами, генералы в роскошной форме, великие княгини и графини, сверкающие драгоценностями.
   Внезапно камергер двора в тишине, выражающей страх и почитание власти, объявил:
   — Ее величество императрица!
   Тотчас вся публика в волнении склонилась перед императрицей, сопровождаемой великим князем — наследником престола и великим князем Константином.
   Сердце Гектора исполнено гордостью: «Императрица, великие князья находятся здесь только ради меня!»
   Гектор побеждает. Исступленный восторг, крики, от радости кружится голова; французского маэстро вызывали двенадцать раз.
   И вот среди бури оваций императрица велит пригласить к себе в ложу композитора, вконец смущенного подобной честью. С лестной благосклонностью она поздравляет его и заявляет, что вся Франция может гордиться тем, что имеет среди своих сынов такого выдающегося музыканта.
   Это высказывание всколыхнуло в Гекторе и радость и горькие чувства: тотчас после разговора он убежал в артистическую, где долго рыдал.
   Результат — 18 тысяч франков. В своих «Мемуарах» Гектор рассказывал:
   «Концерт обошелся в шесть тысяч, и мне осталось, таким образом, двенадцать тысяч франков чистой прибыли.
   Я был спасен.
   И я повернулся к юго-западу и, глядя в сторону Франции, не в силах сдержаться, прошептал:
   — Так-то, дорогие парижане!»
   Второй концерт. Гектор целиком отдается буйству звуков, в которых полыхают самые высокие страсти. И вновь бешеные овации; чистая прибыль — 12 тысяч франков, а сверх того подаренный императрицей необыкновенный перстень, в котором блестел крупный бриллиант, и присланная княгиней Лехтенберг булавка для галстука, сияющая драгоценными камнями.
   Затем Москва. Выручка — 15 тысяч франков.
   Возвращение в Санкт-Петербург. Новые победы и радость новой волнующей встречи.
   Отметим, что его одинокое сердце, лишенное любви, искало другое сердце, которое заполнило бы эту пустоту, и он был покорен юной хористкой Большого театра, ясностью ее глаз цвета неба и экзотическим обаянием.
   Однако в оправдание Гектора надо сказать, что это была чистая любовь, исполненная преклонения перед целомудрием, любовь, лишь сеющая волнение; то была привязанность, отмеченная отеческим чувством. Она, почти девочка, коверкала французские слова, забавно путая их с русскими. Широко открыв глаза и не веря своим ушам, она удивлялась тому, что торжествующий орел удостоил отметить вниманием скромного зяблика. И когда Гектор высказал ей свое сожаление по поводу скорого отъезда, она повторяла no-дочерни ласково:
   — Я буду вам писать. Я буду вам писать.
   Миг отъезда. Ночь. Почтовая карета проезжает мимо Большого театра. Гектор взволнован и растроган. В волнении он машет платком, не зная даже, может ли она разглядеть его прощальный жест в бархатной мгле уснувшей природы.
   И композитор-ураган в память о ней набросал на чистой странице крылатые ноты.

 
   10 мая.
   Отъезд в Берлин.
   Прусский король напомнил Гектору, что горячо желает прослушать «Осуждение». Маэстро тотчас же ответил согласием, и монарх после исполнения, которым был очарован, наградил композитора крестом Красного Орла и пригласил его в Сан-Суси, на обед с прусской принцессой и господином фон Гумбольдтом.
   А теперь Гектор с туго набитыми карманами отправляется в обратный путь.


VI


   В третий раз возвращаясь на родину увенчанный славой, он вновь спрашивал себя: неужели не испытают его соотечественники если не укоры совести, то хоть сожаление о его изгнании, которого он не заслужил своей благородной независимостью в искусстве?
   «Откроет ли им глаза прием, оказанный мне на чужой земле?» — повторял он про себя.
   Подумать только! Многие монархи, чья власть преходяща, чтили власть в моем царстве — царстве музыки, которое вечно. Подумать! Королевы в знак восторга одаривали меня драгоценностями и перстнями, украшенными дорогими камнями. Подумать! Чужеземные ученые мужи, критики, породнили меня с самим Бетховеном. Неужели все эти доказательства и суждения не смогли поколебать упрямства и каменных сердец моих соотечественников? Как знать? Быть может, смиренные моей реабилитацией, равносильной для них пощечине, они обретут достоинство и воскликнут перед лицом приветствовавших меня народов: «Немцы, австрийцы и русские, оставьте нам самим заботу о признании и прославлении родных сынов нашей Франции!» Быть может…
   А в горькие минуты он думал:
   «Разве я мало боролся? Разве я не провел долгие месяцы без огня в очаге и пищи? Какое преступление я совершил, чем вызвал такое равнодушие и ненависть?
   Мое преступление? Я сочинял как велела мне душа.
   Мое преступление? Я осмелился пренебречь слепой косностью, заявив, что музыка не может быть сведена к простым уравнениям гармонии.
   Мне было бы легче плыть по течению, вместо того чтобы скрещивать клинки… Но нет! Я упорно хотел всегда оставаться самим собой. Если бы я, по примеру бесцветного Буальдье, сочинял романсы по святейшим канонам теории, если бы я синкопами выражал вздохи и лил в глотки сладкий, ласкающий мед, то я уютно пристроился, бы среди раззолоченных бездарностей. Но что делать? Одним — журчание ручейка средь изумрудных лугов и птичьи голоса в вечерние часы; другим — таким, как я, — стон бури и вопль пещерных великанов. Нет, я не отрекусь. Я хочу оркестровать величие заоблачных снежных вершин, пенистых волн океана,, непокоренный город, извивающийся в пламени пожара. Нет, я не сдамся никогда! Я хочу умереть стоя, всегда храня гордость, оставаясь самим собой, я не желаю подчиниться навязанным правилам, устарелым принципам, я не буду лебезить перед важными персонами, которые отрицают прогресс и живут ложным представлением о собственной значимости».
   Таков был ход его мыслей в тот вечер раздумий.

 
   Увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах (часто по просьбе нашего героя, знающего, что никто о тебе так не позаботится, как ты сам), несмотря на все взволнованные отклики о его триумфе, Париж не соблаговолил заметить возвращение Гектора. Непримиримая вражда не умерла.
   Цезарь с челом, увенчанным лаврами, которого повсюду боготворили и прославляли, в лоне своей родины оставался, увы, непризнанным, униженным, нередко даже опозоренным.
   Отверженный в собственной стране.


VII


   Стихли овации. Гектор слышит теперь лишь крикливые голоса кредиторов, нетерпеливых и настойчивых. Какое разочарование! Он должен уплатить долги, сделанные в его отсутствие двумя семьями. Тяжело больная Офелия много тратила на докторов и лекарства. Мария — на роскошь и свою красоту. Но ведь Бальзак предсказывал, что Гектор возвратится с кругленьким капитальцем, что в одной только России он заработает сто тысяч франков. И обе женщины, уверовав в это пророчество, не помышляли об экономии.
   Разумеется, Гектор вернулся с полными карманами, но все же не с тем состоянием, какого ожидали. И, едва оплатив все старые счета, оказался, как говорится, у разбитого корыта. Неотвязные заботы, на миг притихнув, неумолимо возникли вновь.
   — Я должен зарабатывать и зарабатывать, — повторял он про себя.
   Для кого? Для безропотной Офелии, почти калеки, и для кокетливой, расточительной Марии. Только ли для них? Нет, еще и для звездочки его жизни — маленького Луи — и для псевдотещи — благородной де Вильяс Ресио, чье сердце смягчалось, когда бумажник Гектора разбухал, и которая прекращала коверкать французский язык, лишь чтобы решительно отчеканить оскорбительным тоном: «Мне нужны деньги!»
   Гектор без устали колесил по Парижу, забывая подчас о воде и пище.
   По скольким лестницам нужно подняться, во сколько звонков позвонить! И впрямь унизительно для гения, которому рукоплескала восторженная Европа, ожидать в прихожей тупоголового директора театра.
   Так или иначе, надо держаться! Но что за ад! Если нет денег, Офелия вздыхает, Мария мечет громы и молнии. Нужно платить домовладельцам за две квартиры; оба они — существа земные и почитают музыку бреднями от безделья. Булочник и мясник доверяют с крайней осторожностью; если счета растут, они прекращают кредит.
   Поэтому Гектор вынужден биться, увы, не за высокие идеалы и главенство в музыке, а за прозаичный насущный хлеб.
   Так неужто вновь придется удалиться в изгнание, чтобы заработать презренный металл, который повелевает искусством, мыслью и часто по своей прихоти вершит человеческую судьбу?
   Он с горечью возвращался к этой мысли, пока ему вдруг не почудилось, что идет спасение.
   После Леона Пилле место директора Оперы оставалось свободным. То была почетная должность, дававшая большие возможности в театральном мире. Ее добивались для себя Дюпоншель и Нестор Рокеплан, которые призвали на помощь Гектора, прося его уговорить всесильного Армана Бертена замолвить за них словечко перед министром.
   Гектор рассказывал в «Мемуарах»:
   «— Если нас назначат, — сказали мне оба компаньона, — мы предоставим вам прекрасное положение в Опере. Вы получите верховное руководство музыкальной частью театра и, кроме того, должность руководителя оркестра.
   — Позвольте, но это место занято господином Жираром, одним из моих старых друзей, и я ни за что не хочу, чтобы он его потерял из-за меня.
   — Прекрасно, но в Опере полагается иметь двух дирижеров. Мы не хотим оставлять второго, который никуда не годится, и поделим обязанности руководителя оркестра поровну между господином Жираром и вами. Не беспокойтесь, все будет устроено так, что вы будете удовлетворены.
   Соблазненный красивыми заверениями, я отправился к господину Бертену. После некоторых колебаний из-за недостатка доверия к обоим претендентам он согласился поговорить о них с министром. Они были назначены»,

 
   1 июля
   Дюпоншель и Рокеплан водворились в роскошный кабинет Оперы, откуда будут отныне править, словно властелины музыки. Новое руководство приступило к пышной и дорогой отделке зрительного зала, а Гектор ликовал. Наконец-то он достигнет цели! Теперь он будет спокойно творить, отойдя от материальных забот; он сможет все время, всю свою жизнь посвятить богам гармонии.
   Увы, какое огорчение! Господа директора, то ли не ведая о чудесном вдохновении Гектора, то ли опасаясь скандала, которым угрожали его враги, «поступали так, чтобы не сдержать своего обещания и всеми возможными средствами отделаться от неугодной личности — Гектора Берлиоза».
   А Гектор вновь спрашивал себя: «Вправду, в моей ли стране мое место?»


VIII


   Август
   То прилив, возносящий его к триумфу, то отлив, низвергающий в бездну. И так непрерывно. Но вот вмешивается случай. Для чего — спасти или погубить гения, влекомого течением?
   Некий изворотливый журналист Мариус Эскюдье, решительный и дерзкий, в поисках комиссионного процента силился свести Гектора с импресарио, который сумел бы щедро вознаградить за посредничество. Он часто писал о Гекторе во «Франс мюзикаль». Как раз незадолго перед тем появилась в печати его фраза: «Господин Берлиоз только что сорвал в Москве прелестный цветок снегов — выручку в пятнадцать тысяч франков». Ему было известно, что весь капитал, привезенный из-за границы, растаял и Гектор, стало быть, находится в отчаянном положении. Этим он и решил воспользоваться.
   Теперь предоставим слово Адольфу Бошо, который красочно рассказал:
   «Мариус Эскюдье откопал некоего Антуана Жюльена — южанина, готового пойти на любой риск. После провала на экзаменах в Консерватории тот прославился эксцентрическими танцами. Его вальс из „Сломанного стула“, сопровождавшийся треском ломаемых палок, его кадриль из „Гугенотов“ с точно рассчитанной пальбой, его симфонии с ракетами, бенгальскими огнями и всеми фантастическими медными предметами, которые Жюльен, дирижер оркестра в Турецком саду, ловко взрывал, долгое время после 1830 года привлекали гризеток и львов с бульвара Тампль. Потом „безумный Жюльен“ перебрался в Англию. Волею случая он то разорялся, то богател, ввязываясь ради искусства либо ради денег в самые разнохарактерные и самые рискованные музыкальные и танцевальные предприятия.
   Он устраивал чудовищные фестивали и сногсшибательные зрелища, а толпа глядела, как он высокомерно и невозмутимо дирижировал своей усыпанной бриллиантами палочкой. Какая шевелюра, какие жилеты, а под ними вышитая рубашка, какой наряд с бесконечными басками! Когда он поднимался к пульту, груминдиец подносил ему на подносе перчатки… Тем не менее этого музыкального шута и авантюриста назначили теперь директором театра. Ему была доверена судьба знаменитого лондонского театра Друри-Лейн. Жюльен, директор без труппы и репертуара, спешно вербовал персонал на континенте. И Мариус Эскюдье преподнес ему Берлиоза.
   Были выработаны и подписаны (19 августа) три условия договора:
   1. Берлиоз получит руководство оркестром в Друри-Лейн и жалование 400 фунтов в квартал.
   2. Четыреста фунтов за месяц концертов при оплате всех расходов.
   3. Восемьсот фунтов за сочинение трехактной оперы. Прекрасные условия! Только Жюльен, привыкший к крахам», мог обещать подобное. Ну, а посредник Мариус Эскюдъе получал от Берлиоза за услугу десять процентов комиссионных.
   Какие надежды всколыхнули несчастного композитора! Ему представился случаи выбраться из удушливого парижского болота. В Лондоне его ждет прочное, приятное, щедро оплачиваемое положение, которое принесет пользу его музыке и обеспечит будущее!»
   20 августа Гектор писал Эскюдье:
   «Как мною и было обещано устно, я обязуюсь на протяжении моей службы в качестве руководителя оркестра в Лондонской королевской академии выплачивать вам сумму в одну тысячу франков с каждых десяти тысяч моего жалованья; помимо того, вы получите право на тысячу франков частями по десять процентов из сумм, уплачиваемых мне господином Жюльеном, до достижения суммы в десять тысяч франков согласно договору, касающемуся трехактной оперы, которую я должен для него сочинить.

   Весь к вашим услугам

   Гектор Берлиоз».

   Честнее некуда.
   Подкрепив таким образом принятое на словах обязательство, Гектор решил, прежде чем отправиться в Лондон, съездить в Кот-Сент-Андре к старику отцу, которого всегда любил.


IX


   Путешествие в детство. Но, боже, какие перемены! Этот дом, где он очутился вновь после пятнадцатилетнего отсутствия, в былые времена казался гудящим ульем.
   Ныне он походил на склеп. Смерть скосила мать Гектора и его младшего брата, сестры переехали к мужьям: Нанси — в Гренобль, Адель — во Вьенн. В мрачном, безлюдном доме, где бродили тени прошлого, одиноко угасал почти оглохший семидесятилетний доктор, напоминавший труп, сбежавший с ближайшего кладбища. Временами его мучили боли в желудке. Тогда у него на лбу выступали крупные капли пота, а в глазах была запечатлена безмерная скорбь.