Низший чиновник! И это о Керубини — директоре Консерватории, корифее музыки с мировой славой.
   И что ж, удар попал в цель! Государственный, секретарь написал Керубини:
   «Я не считаю возможным нарушить данное мной обещание».
   Гектор торжествовал: «Ну, трепещите, старикашки!»
   Но он не чувствует себя победителем, если поверженный враг не попран, и в анонсе, разосланном в парижские газеты, он ввернул словечко о том, что «молодой композитор одержал верх над всесильным властителем музыки». Получил, Керубини!
   26 мая 1828 года в зале Консерватории, том священном зале, который могли занимать, и то ценой почти непреодолимых трудностей, лишь общепризнанные знаменитости, Гектор дал «большой концерт».
   В программе только его собственные произведения: увертюра «Веверлей», «Пасторальная мелодия» из «Тайных судей», «Священный марш магов», «Resurrexit», увертюра к «Тайным судьям» и «Греческая революция».
   Если верить Гектору, всегда безудержному в преувеличениях, успех был огромен: «Изумление в публике, восторг, среди артистов». Своему другу Феррану он писал: «Женщины, мужчины, хор — все аплодировали. Крики, топот».
   Чтобы найти истину, восстановим обстановку.
   Полупустой зал. Никакого стихийного восторга. Сомкнутый батальон вышколенных приверженцев Гектора усердно создает обстановку тепла и добрых чувств.
   Но ради объективности признаем, что отзывы печати были благожелательными, даже хвалебными и более того — означающими признание. Нашелся критик, причем из самых крупных, заявивший, что этот «рано развившийся талант внушает живой интерес. Господин Берлиоз подает самые блестящие надежды». И критик добавляет, слушайте внимательно: «Он отмечен гениальностью…»
   Вам не послышалось — гениальностью! Но кто же это изрек? Фетис — самый выдающийся музыкальный судья того времени!
   Брошено великое — «гений»! Это волнующее слово, волшебный звук, уже произнесенный ранее Лесюэром — тонким знатоком музыки, — теперь твердо закреплено на бумаге пером Фетиса, чтобы оповестить и изумить мир.
   Утверждение, видимо, было полностью оправдано.
   Точное эхо жизни — яркой и страстной — звучало в произведениях молодого композитора, большого мастера музыкального колорита. И конечно, вдохновение, бушующее, как зачарованное море, убивало строгую теорию, почитаемую «старыми черепахами».
   Не для того ли силился Гектор бежать от давящих, устарелых правил, чтобы выразить всего себя, без остатка, в музыке?
   Гектор ликовал от этого «великого события». И все же одна тень омрачала его бурное ликование.
   Он потратил столько душевного жара на организацию концерта — и все ради того, чтобы заявить о своем существовании, для того, чтобы бросить вызов. Храбрость мушкетера, шпаге которого не лежится в ножнах. Но не только: еще он надеялся увлечь и опьянить своей музыкой прелестную Офелию, которой Он вновь послал приглашение. Но Офелии и на этот раз не было в зале.
   Что поделаешь, Гектор!
   Ничтожный червь, влюбленный в звезду.


IV


   Спешно созвав свой штаб и прочитав ему, четко чеканя слог, статью короля критики Фетиса, Гектор спросил себя: «Итак, я отмечен гением?» Нет, он даже не спросил, он это просто повторил.
   Столь авторитетное мнение удесятерило его силы, воспламенило разум.
   — А теперь, — прокричал он своим солдатам, застывшим в немом восхищении, — вы увидите, на что способен гений! Великий Керубини высохнет от укоров совести и лопнет от зависти.
   Гектор, потрясенный Гете, необъятным Гете, чей «Фауст»[29] он прочитал не отрываясь, быть может, как раз тогда задумал сочинить и набросал в бурном темпе «Восемь сцен из „Фауста“, составивших часть „Осуждения Фауста“ — одного из его самых ярких шедевров. Но он недоволен. Не иметь всего, считает он, — значит не иметь ничего. Но что же такое все?
   Ему мало, что его гений уже признан Лесюэром и Фетисом; кроме блестящего успеха, которого, по его мнению, он уже добился, ему нужна большая Римская премия. Она принесет ему славу, а значит, и Офелию. Гектор сгорает от любви к ней, как говорит он сам, искусно разделяя вздохи синкопами.

 
   Какое постоянство!
   В первый раз, когда он провалился на предварительном экзамене и жюри не сочло его достойным участвовать в конкурсе, Гектор воскликнул: «Тысяча чертей! Я добьюсь своего вопреки всему!»
   Во второй раз, в 1827 году, он проходит предварительное испытание и, значит, допускается к конкурсу, но ему не удается добиться никакой награды.
   «Тысяча чертей! — повторяет он. — Я добьюсь своего вопреки всему!»
   Теперь мы подошли к третьей попытке. Будет ли она последней? Нет! Гектор в поражениях крепнет. Переведя дух, он заносчиво мерит препятствие взглядом, а затем со шпагой в руке упрямо стремится разрубить его, чтобы навсегда убрать со своего пути.
   Его гордый призыв: «Смирение — вот подлинный враг».
   И он смело вступает в трудное состязание. Разумеется, исполненный решимости, но с волнением в сердце.
   «Какая наглость! — восклицает он. — Унизить меня до того, что вновь заставить состязаться! Старые подагрики, я напишу для вас маленький благонамеренный концертик, я не поскуплюсь на цветистость; и ежели мне будет присуждена премия, то клянусь, что, получив ее, немедля уничтожу написанное!»[30] Дела Гектора плачевны. И лишь он один закрывает глаза на действительное положение вещей.
   Доктор Берлиоз вновь отказался ссудить деньги, требуемые государством, которое вовсе не намеревалось даром содержать претендентов на славу во время их заточения. И вновь добрый Лесюэр, твердо веривший в гений своего ученика, вносит нужную сумму. Но если Гектор и теперь не завоюет Большую премию, что с ним станет? Только Большая премия дает право на стипендию. Не придется ли Гектору, уже окруженному если не ореолом славы, то, во всяком случае, лестной известностью, снова добиваться места… хориста?
   Остается лишь ждать. Посмотрим.
   10 июля 1828 года Гектор входит в одиночную камеру.
   Его страж, папаша Пенгар, трижды, словно в тюрьме, поворачивает в массивном замке увесистый ключ. Кажется, будто при характерных щелчках ключа — раз, два, три — он произносит: «Я запираю тебя наедине с собой. Ничто здесь не будет отвлекать тебя. Сосредоточься, дабы черпать в глубинах лучшее, что в тебе есть».
   Итак, он остается один в своей камере на целых десять дней! Какая суровая обстановка! Ни позолоты, ни драпировок, ни картин, ни безделушек. Грубый стол, легкий стул и еще одинокое высокое фортепьяно. Узкая и низкая кровать — скорее скамья.
   Здесь царит дух отречения, повелевавший презреть мирскую роскошь во имя одного лишь святого искусства. Ну, а режим? Посещение строго контролируют из опасения помощи советом. Белье тщательно просматривают, письма проверяют, посылки вскрывают.
   Словом, Гектор становится настоящим узником.
   На этот раз испытание состояло в переложении на музыку стихов заурядного поэта Вьеяра, снискавших высокое расположение жюри потому, что они содержали строки о мужестве и благородстве, о грезах и неге. Таким образом, в своей комнате кандидат должен был сначала воплотить воинственность, а затем нежность.
   Обжигающее пламя и размеренные вздохи.
   Кто героиня? Это Эрминия, чью испепеляющую страсть и жестокое отчаяние воспел Тассо в своем бессмертном шедевре «Освобожденный Иерусалим». Тема такова: «Эрминия надевает доспехи Клоринды и бежит в Иерусалим, чтобы оказать помощь прекрасному, страдающему от ран Танкреду, помощь, на какую способна ее верная и несчастная любовь».
   Дни тянутся в одиночестве и напряженной работе ума, озаряемой яркими вспышками находок. Гектор ни разу не снизошел до того, чтобы задать себе вопрос: «Мне ли достанется победа? Что со мной станет, если я потерплю неудачу?»
   Время заключения истекло. Гектор, подписав с гордой уверенностью свое сочинение, передал его папаше Пенгару, тот открыл дверь, и узник вдохнул воздух свободы.
   Гектор, как всегда, доволен собой. И если он в чем-то сомневается, так, разумеется, не в своих достоинствах, а в способности экзаменаторов его понять и оценить по заслугам. Если он и ловил себя на том, что начинает рассуждать, то тут же обрывал себя: «Баста!» И неизменно заключал: «Даже слух „старой черепахи“ усладят радостные мелодии моей кантаты».
   И он опьянен близким торжеством, в котором не сомневается.
   Собралось жюри. По уставу оно состояло из верховных жрецов — толкователей музыкальной библии и двух членов из других секций Института: художника или скульптора, архитектора или гравера — их мнение, быть может, более беспристрастно и не так грешит доктринерством.
   Каким образом этот ареопаг получал представление о заслугах кандидатов? Очень просто. Очень, даже слишком грубо.
   Дежурный пианист проигрывал на фортепьяно каждое из представленных сочинений, и на том все кончалось.
   Бедный Гектор! Он-то как раз был мастером оркестровки. Во что превращались его поразительные, вдохновенные ансамбли? Где величие апофеозов? Они исчезли, потонули. Здесь выигрывал тот стиль, что избегал вершин горделивых гор, предпочитая нежный шепот и неподвижную гладь озер.
   Наконец объявляют лауреатов.
   О Гектор! Кто из твоих друзей, уверенных в тебе, мог бы предугадать результат?
   Большая Римская премия не досталась нашему герою. Он получил лишь вторую премию, без стипендии и всех льгот, да и та была на волоске, потому что музыканты признали его сочинение неудовлетворительным, и оно получило одобрение лишь после того, как жюри было пополнено двумя членами-немузыкантами. Сами же музыканты высказались против вызывающе дерзкого отношения Гектора к фуге и контрапункту — против чудесных вольностей, лишающих их учение права на существование. Для них гениальность без строгой теории — сущая ерунда, лучше строгая теория без гениальности!
   А ведь Гектор так поносил «непристойное невежество двух чужаков».
   Теперь ты видишь, Гектор: не такие уж чужаки, раз не такие невежды. К тому же и достаточно беспристрастные, чтобы забыть твои выпады и склонить чашу весов в твою пользу. Доказательства налицо.


V


   Сейчас, когда Гектор был лишен пенсии, поражение, хотя и почетное, было особенно драматично.
   И вправду, много раз ее, эту спасительную пенсию, отбирали у него и вновь возвращали в зависимости от того, росло или падало влияние властной госпожи Берлиоз на доброе отцовское сердце. Что делать? Как быть?
   «Придумал!» — воскликнул он однажды и написал главному инспектору изящных искусств прошение о пособии. Отказ — на подобные расходы не существует статьи. Тогда он направляет письмо министру внутренних дел господину де Мартиньяку, и великий Лесюэр, видевший в своем ученике радетеля и мученика музыкального искусства, подкрепляет письмо собственным ходатайством.
   «Прошение господина Берлиоза, — пишет он, — основано на самых блестящих надеждах, какие он подает своим талантом, отмеченным гениальностью, который надлежит развивать, чтобы он приобрел свою полную силу. Я ручаюсь, что этот молодой человек, весьма образованный и во всех других науках, станет великим композитором, который прославит Францию…» И выдающийся музыкант, чтобы придать больше веса поручительству, ставит рядом с подписью все свои почетные титулы: член Института, музыкальный директор Королевской капеллы, кавалер королевских орденов Михаила и Почетного легиона, профессор композиции Королевской музыкальной школы.
   Тщетный крик о помощи. Ни гроша!
   И однако, нужно есть и иметь над головой крышу. Но без денег как это сделать? Мучительная, неразрешимая проблема. Но Гектор и не думает впадать в отчаяние.


VI


   Вот уже лето обдает громадный пустынный город раскаленным дыханием. Море и горы опустошили Париж. Уроки, концерты, лекции — все прервано. Каждый обновляет душу и укрепляет тело, чтобы смело встретиться с зимой.
   Кому и чему может посвятить бурный Гектор свое сердце и свой разум? Офелия, чей идеальный образ озарял одиночную камеру кандидата на Большую премию, его кроткая и нежная Офелия в турне, в Руане. Его поклонники разъехались по провинциям.
   Измотанный душевно, Гектор внезапно решает отправиться в Кот, чтобы, отстаивая свое призвание, убедить родителей, что он достигнет головокружительных высот и ничто не остановит его чудесного подъема.


VII


   30 августа.
   Он едет в родные края, возбужденный и уверенный в своих силах, — ведь он все же получил вторую премию!
   И вправду, вторая премия сотворила чудо. Доктор Берлиоз, жаждавший поверить в Гектора, вновь пересмотрел свое решение. «Эта награда, — сказал он себе, — принесла нам официальное подтверждение его дарования. А раз так, то я больше не могу считать его мечты эфемерными. Я должен поддержать сына: по возвращении в Париж его пенсия будет восстановлена». Что до желчной матери, то честь, оказанная ее взрослому блудному сыну, льстила ей против воли. Свое упорство она считала проявлением собственного достоинства. В ее глазах музыканты по-прежнему оставались падшими существами, но для городка, для общественного мнения его премия — «то, что надо», как она говорила, маскируя таким образом свое удовлетворение. Как бы то ни было, но она приняла блудного сына с благосклонностью, чуть ли не с любовью, но и не более. Решительный сдвиг, поскольку до того она только и делала, что поносила «осквернителя отцовского имени».
   Нанси, Адель и Проспер встретили брата радостно, с нежностью и гордостью — ведь он возвратился из далекого, великого Парижа, увенчанный лаврами. «Почти что Большая Римская премия», — повторяли они. Это почти что «поделив первое и второе места». Весь Кот испытывал безграничную гордость. Жители городка уже видели своего земляка — первого в истории края! — в зеленой одежде, с ярко-красной лентой на груди. Они видели его и в белом мраморе на пьедестале в центре крохотного городского парка.
   Теперь в кругу большой семьи, где мир был восстановлен, непрерывно устраивались всякие праздники и балы.
   Гектор, успокоенный до наступления очередной бури, предается приятной лености[31], с удовольствием воскрешая в памяти события, предметы и людей — свидетелей его детства: церковь, первое причастие, духовную школу… близкий Мейлан и Эстеллу Дюбеф, впервые взволновавшую его беспокойное сердце. Впервые! И он думает о страсти, которая живет в нем теперь.
   Офелия… Он вновь видит, как она, призрачная, опускается на труп Ромео, пережить которого не желает. Ибо по-настоящему любит лишь та, что готова умереть ради своего любимого.
   «Где она сейчас, Офелия? — спрашивает он себя. — Поймет ли она? Согласится ли? Впрочем, все равно. Я сломлю ее сопротивление. Она должна стать моей женой!»
   В эти минуты раздумий его романтизм пробуждается, и он вновь видит все гениальные произведения, в которых являлась ему Офелия, и он пишет своему другу Феррану: «Приезжайте скорее, прошу вас… Мы будем вместе читать „Гамлета“ и „Фауста“. О Шекспир и Гете — немые наперсники моих страданий, толкователи моей жизни».


VIII


   Октябрь.
   Деревья, такие ветвистые, теперь без листьев — голые скелеты. Непередаваемой грустью веет в природе. Романтическая пора, столь дорогая сердцам поэтов.
   После месяца, проведенного в Дофине, Гектор возвратился в Париж.
   Первое, что он сделал, — поспешил, в гостиницу, где живет его кумир. И по дороге его посетило чудесное видение.
   Он видит великий день соединения их душ. Он входит, появляется Офелия. Он склоняет перед ней голову, отягченную любовью и гениальностью, и припадает к ее ногам.
   «Поднимитесь, Гектор, — говорит она, — вы победили!»
   Ее призрачное лицо обращено к нему, глаза тронуты поволокой, губы приоткрыты для поцелуя.
   А Гектор? Он в нерешительности у порога высшего блаженства. Он боится потерять сознание. На какой-то миг все перед ним плывет, а потом он «срывает с ее губ цветок поцелуя». Их первый поцелуй, вкус которого не умрет никогда. А теперь — в церковь.
   Сколь неземной кажется ему Офелия под белой фатой!
   И, наконец, летят в таинственные дали голоса колоколов, и они оба, Гектор и Офелия, отправляются в волшебную сказку, которая будет длиться вечно…
   Но вот Гектор с трепещущим сердцем входит в гостиницу. Он спрашивает:
   — Мисс Гэрриет Смитсон у себя?
   — Ее нет… Она уехала.
   — Уехала, жестокая! Но куда?
   — В Бордо, в турне.


IX


   Как нескончаемо ожидание для сердца, терзаемого любовью!
   Ища забвенья, Гектор лихорадочно творит музыку.
   Его голову распирают «колоссальные» ритмы. Он набрасывается на работу. Музыка переполняет его. Ему заказывают ораторию. Он мгновенно сочиняет ее. Его просят вести музыкальную хронику в «Корреспондан». Он тотчас соглашается и впрягается в работу. Он соглашается также участвовать в отборе и замещении артистов в театре Жимназ лирик. Но более всего он занят своими «Восемью сценами», набросанными в Коте, которые он пишет с чудесным вдохновением. Он хочет, чтобы эти «Восемь сцен» взволновали мир и более того — покорили Офелию, которая, как он надеялся, от восхищения соскользнет к любви. В стремлении справиться с аккордами он то и дело поднимается со стула и мерит шагами крошечную комнатку, напоминая дикого зверя в клетке. Но почему он неустанно вновь и вновь прижимается лицом к стеклу окна? Чтобы узнать, не вернулась ли, наконец, Офелия. Двадцать, сто раз повторяет он свой маневр. Любовь заряжает его музыкальным вдохновением.



1829




I


   Январь.
   Забудешь ты ее когда-нибудь, Гектор?
   Как-то вечером, когда ты был на своем посту, в комнате, где жила твоя Дульцинея, зажегся свет. И тогда у тебя вырвался крик, долгий крик, пронзивший ночь. Отказываясь верить в чудо, ты громко спросил (кого, безумный? Ты был один):
   «Она ли это, неужели она, а не мираж? Она, наконец, вернулась?!»
   И ты сходил с ума от радости и не сводил глаз с ее окна до того мгновения, когда огонь угас и тень Офелии исчезла.
   Во время бессонной ночи сколько раз ты звал ее! А потом, когда настало утро, ты решил:
   «Я слишком долго ждал, слишком долго колебался, но теперь хочу действовать. Действовать немедленно!»

 
   Вышколенные друзья Гектора становятся его послами. Но вполне ли правдивы их отчеты или они приукрашивают истину, щадя его?
   Были они хотя бы приняты недоступным кумиром? Будем судить об этом с осторожностью.
   Ну, а Гектор, чье воображение блуждает в стране химер, смеет предсказывать:
   — Скоро она будет очарована и уступит.
   — Очарована кем и чем, Гектор? — отважился спросить строй его верных солдат, желавших ему верить.
   — «Восемью сценами из „Фауста“. Вот увидите, они приведут ее в неистовый восторг, восторг от высшей красоты, какую они таят, и от волшебника, их сотворившего.


II


   Февраль
   Наш влюбленный романтик закончил свои «Восемь сцен» и на последней странице внизу смело поставил свою твердую подпись, в которой чувствовалась вся его непоколебимая вера в высокое назначение этого сочинения.
   Надежда на близкую славу придает ему смелость, и вот он пишет Офелии. Но Офелия не отвечает. На очень короткое время Гектора охватывают смущение и грусть, затем возрождается вера.
   «Она будет моей женой… вопреки всему», — вновь невозмутимо повторяет он.
   Вдруг — тревога: по Парижу прошел слух, что Офелия скоро уедет в Амстердам.
   Что же вы медлите, издатель Шлезингер? Спешите, спешите! «Восемь сцен» должны появиться немедленно!
   Шли дни… «Тысяча чертей!» — то и дело выкрикивал наш Гектор, сгорая от нетерпения. Но увы! 3 марта, до того, как «Восемь сцен» были отпечатаны, Офелия уехала из Парижа.
   Накануне ее отъезда эмиссары Гектора будто бы «потребовали» от знаменитой артистки прямо ответить на единственный вопрос:
   — Желаете ли вы выйти замуж за господина Гектора Берлиоза?
   «Если им верить, то королева театра, носившая драгоценности, преподнесенные ей от имени Карла X и его двора, ответила полусогласием на матримониальные предложения молодого Гектора. „Если он действительно меня любит, — якобы сказала трагедийная актриса, — то несколько месяцев ожидания не смогут поколебать его постоянства“. Почему бы Гэрриет не сказать этого? Она ничего не обещала. Ей предстояло уехать, и женщина, появляющаяся перед публикой и зависящая от прессы, вполне могла с осторожностью обойтись с пылким молодым человеком, о причудах которого ей рассказывали, еще и приукрашивая их»[32].
   Однако многие биографы утверждают, что ее ответ был куда менее обнадеживающим. «Нет ничего более невозможного!» — твердо сказала она, подчеркнув сказанное улыбкой.
   Но узнал ли об этом Гектор? Друзья тщательно просеивали правду, прежде чем ее высказать. Они приукрашивали ее, подправляли, досочиняли.


III


   Вот, наконец, и завершены «Восемь сцен» — искры, брызнувшие в часы благодати, когда человек больше и лучше, чем он есть, когда возвеличивается его «я». Гектор ликует. Гектор намерен покорить мир, как скромно заявляет он своим поклонникам. И прежде всего он хочет потрясти Офелию.
   «Моя любовь к Офелии, — писал он Эмберу Феррану, — удесятерила мои силы… Я собираюсь послать ей в Амстердам мою партитуру. Я подпишу ее лишь инициалами… Мое сердце переполнено»[33].
   Затем он написал великому Гете.
   «Монсеньер!

   Вот уже несколько лет как «Фауст» стал моей настольной книгой. Я постепенно постигал его (хотя и мог видеть его лишь сквозь туман перевода), пока, наконец, это удивительное произведение не околдовало меня; музыкальные образы теснились в моей голове вокруг ваших поэтических образов, и, хотя я твердо решил не пытаться соединять свои слабые аккорды с возвышенными звучаниями вашего творения, понемногу соблазн стал настолько большим, а очарование настолько властным, что музыка нескольких сцен получилась почти помимо моей воли.

   Я только что опубликовал партитуру, и как ни недостойна она быть вам представленной, я все же позволю себе вольность преподнести ее вам сегодня. Я уверен, что вы получили уже очень большое число всякого рода сочинений, вдохновленных чудесной поэмой, и потому имею основание опасаться, что, посылая ее после стольких других, буду лишь докучать вам. Но если в той атмосфере славы, где вы живете, вас не сможет тронуть голос безвестной похвалы, то, я надеюсь по крайней мере, что вы простите молодого композитора с сердцем и воображением, разожженным вашим гением, за то, что он не смог сдержать крика восторга.

   Имею честь, монсеньер, выразить глубочайшее почтение и быть вашим покорнейшим и преданнейшим слугой.

   Гектор Берлиоз

   Улица Ришелье, 98, Париж».

   Гете почти подошел к концу своего долгого и трудного жизненного пути. Облаченный в величие, благородство и славу, маяк, чьи лучи ослепляли вселенную, он удостаивал людей своим существованием, подобно некоему богу, спустившемуся на землю.
   Со всех концов света ежедневно стекались в Веймар, на его Олимп, музыкальные, поэтические, научные и философские труды. Жадный до знаний, он хотел все изучить, все постигнуть, обо всем иметь суждение. Можно было подумать, что он собирался унести с собой в могилу все человеческие проблемы.
   Но не успевал охватить все. Разнообразные произведения, шедшие к нему лавиной, он отсылал на отзывы друзьям, с которыми состоял в переписке (каждому в зависимости от его знаний), и музыкальные — своему другу Цельтеру, в Берлин.
   Но Гете, этот совершенный гений, умел читать музыкальный почерк. Черные значки приобретали в его глазах особый смысл и отдавались звучаниями. Листки с нотами Берлиоза, казалось, гипнотизировали его.
   «Берлиоз? Берлиоз? — повторял он, пытаясь припомнить это имя. — Нет, я не знаю его», — заключил он. Но он написал Цельтеру 28 апреля:
   «Утоли любопытство, внушаемое мне видом этих нотных символов, они кажутся мне совершенно необычными, столь странными, столь чудесными».
   И Цельтер с чувством самого тяжеловесного юмора, в котором грубость состязалась с несправедливостью, непристойно осмеял далекого Гектора. Этот наглец (дозволено ли сойти столь резкому слову с моего пера?) осмелился, да и то лишь 5 июля, так ответить прославленному поэту и мыслителю:
   «Некоторые люди при всех случаях отмечают свое присутствие и сопричастность чему-либо лишь громким харканьем, чиханием, откашливанием и рвотой. Похоже, что г. Гектор Берлиоз относится к подобным людям. Запах серы вокруг Мефисто привлекает его, заставляет чихать и пыхтеть таким образом, что все инструменты в оркестре мечутся и безумствуют. Однако „Фаусту“ это безразлично. Впрочем, благодарю за присылку. Наверняка рано или поздно представится случай использовать на каком-нибудь уроке это жалкое напоминание о выкидыше».