Страница:
Подошла его очередь, он купил пару кочанов капусты и спросил, сколько стоит зеленый лук, который лежал у торговца в маленькой корзинке, стоявшей на телеге. Услышав цену, Мойше прижал руку ко лбу и вскричал:
- Ganef! Тебя следует засунуть в землю, точно луковицу - головой вниз!
- Лучше пусть лук растет из твоего pippuk, - сердито ответил продавец, отвечая на одно ругательство, произнесенное на идише, другим. - Было бы дешевле.
Они еще некоторое время препирались, но Русси не удалось убедить торговца продать ему лук по цене, которая не привела бы Ривку в ярость, он сдался и пошел прочь, унося в холщовой сумке капусту. Пару минут он раздумывал, не купить ли чашку чая у типа с помятым самоваром, но потом решил не искушать судьбу. Чем быстрее он уберется с площади, тем лучше.
Однако теперь он шел против течения. Пока он стоял в очереди, народу на рынке прибавилось. И тут неожиданно поток людей, направлявшихся к прилавкам, стал двигаться медленнее. Чудом не попав под колеса экипажа Хайяма Рамковского, Русси поднял голову.
Лошадь, запряженная в четырехколесную повозку, возмущенно фыркнула, когда мужчина с суровым лицом, одетый в серую шинель и военную фуражку, натянул поводья, чтобы ее остановить. У возницы тоже сделался сердитый вид. Русси прикоснулся рукой к полям своей шляпы и пробормотал:
- Прошу прошения, господин.
Нацисты научили его, как следует вести себя с теми, кто сильнее, но унижаться перед своими было в десять раз труднее. Довольный возница кивнул, но из-за его спины донесся раздраженный старческий голос:
- Эй, ты, иди-ка сюда.
У Русси все внутри сжалось, но он повиновался. Подходя к Рамковскому, он увидел на сидении возницы аккуратную надпись по-немецки, оставшуюся со времен нацистского правления: AEL-TESTEN DER JUDEN, а чуть ниже - перевод на идиш: Экипаж Старейшины евреев.
"Интересно, продолжает ли Старейшина носить желтую звезду на груди, как того требовали нацисты в гетто?" - подумал Мойше.
Нет, не носит, с облегчением увидел он. Но место, где она была пришита, по-прежнему выделялось на твидовом пальто Рамковского.
Впрочем, Мойше забыл о подобных мелочах, когда увидел, что рядом с Рамковским устроился ящер. Русси показалось, что он никогда не встречался именно с этим инопланетянином - но они все так похожи друг на друга! У него возникло ощущение, будто у всех плакатов, сообщающих о его "преступлениях", выросли руки и указывают прямо на него.
Рамковский ткнул в него толстым пальцем.
- Тебе следует быть поосторожнее. Ты мог сильно пострадать.
- Да, Старейшина. Прошу меня простить. - Русси опустил глаза к земле, чтобы продемонстрировать скромность и одновременно помешать Рамковскому и ящеру разглядеть его лицо.
Инопланетяне с трудом различали людей - как, впрочем, и люди ящеров, но Мойше не хотел оказаться исключением из правила.
Ящер выглянул из-за тучного Рамковского, чтобы получше его рассмотреть. Его глазные бугорки начали вращаться - Мойше прекрасно помнил это движение!
- Что у тебя в мешке? - спросил ящер на приличном немецком.
- Пара кочанов капусты. - Русси хватило ума не сказать "недосягаемый господин", как его учили в Варшаве.
Зачем ящеру знать, что он знаком с порядками Расы?
- Сколько ты заплатил за капусту? - поинтересовался Рамковский.
- Десять злотых, - ответил Мойше. Рамковский повернулся к ящеру и заявил:
- Вот видите, Баним, как мы стали прекрасно жить, когда вы пришли к власти. Несколько месяцев назад капуста стоила во много раз дороже. Мы вам благодарны за помощь и сделаем все, что в наших силах, чтобы заслужить вашу благосклонность.
- Да, разумеется, - согласился с ним Баним.
Будь он человеком, Русси сказал бы, что в его голосе появилось презрение: разве можно испытывать что-нибудь иное к жалкому существу, в которое превратился Рамковский? Впрочем, ящеры, даже в большей степени, чем нацисты, считали себя расой господ. Может быть, Баним принимал подхалимство Рамковского как должное.
Рамковский показал на свои изображения, развешанные по стенам вокруг рыночной площади.
- Мы знаем свой долг, Баним, и трудимся изо всех сил, чтобы отплатить вам за заботу.
Баним повернул один глазной бугорок в сторону плакатов, а другой не сводил с Русси. Мойше приготовился швырнуть в его чешуйчатую морду капусту и броситься бежать. Однако ящер только сказал:
- Продолжайте идти тем же путем, и вы не пожалеете.
- Будет исполнено, недосягаемый господин, - ответил Рамковский на шипящем языке Расы.
Мойше изо всех сил старался не выдать себя, попытался изобразить на лице тупость и непонимание. Если он всего лишь обычный прохожий, откуда ему знать язык ящеров? Неожиданно Старейшина вспомнил о его присутствии.
- Отнеси продукты домой, своей семье, - сказал он, снова переходя на идиш. - Сейчас мы не голодаем, как раньше, но забыть лишения не просто.
- Вы совершенно правы, Старейшина. - Русси прикоснулся к полям шляпы. - Благодарю вас, Старейшина.
И поспешил прочь от экипажа, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Холодный пот струился у него по спине, собирался под мышками.
Вслед за страхом пришел гнев. Рамковский безнадежно глуп, если рассчитывает произвести на кого-то впечатление разговорами о том, как "мы" голодали. Нельзя сказать, чтобы он сильно похудел, когда немцы бесчинствовали в гетто, а пропитание себе он добывал потом и кровью своих соотечественников евреев.
Но сейчас это не имело существенного значения. Главное, Русси удалось пройти весьма серьезную проверку. Мойше не удивило, что ящер его не узнал. Даже если бы Русси не сбрил бороду, инопланетянин вряд ли сообразил бы, кто перед ним.
Но Хайм Рамковский... Рамковский стал марионеткой ящеров, точно так же, как в свое время сам Русси. Мойше не сомневался, что Старейшина видел один из снимков или пропагандистских фильмов, сделанных Золраагом и его подчиненными в то время, когда Мойше с ними сотрудничал. Но даже если и так, он не связал того Мойше Русси с евреем в жалкой, поношенной одежде, несущим домой капусту.
- Очень хорошо, - вслух сказал Мойше.
Подходя к своему дому, он помахал рукой Ревену, который гонял мяч с другими мальчишками, стараясь избегать столкновений с прохожими. Перед войной дети гибли под машинами каждый день - играть на дороге было чрезвычайно опасно.
Сегодня Старейшина гетто Лодзи разъезжал по городу в запряженном лошадью экипаже, словно врач из девятнадцатого века, навещающий своих больных. Мойше знал, что единственной машиной с мотором владела пожарная станция. Люди передвигались на велосипедах или телегах, а чаще всего пешком. Так что игра в мяч стала практически безопасной.
"Даже в самой ужасной ситуации всегда есть что-то хорошее", - подумал Русси.
Он отнес капусту домой. Увидев его покупку, Ривка страшно обрадовалась и только слегка поморщилась, когда Мойше сообщил ей, сколько за нее заплатил, из чего он сделал вывод, что на сей раз вел себя разумно.
- Что еще продавали на рынке? - спросила Ривка.
- Tzibeles - зеленый лук... но я не смог сторговаться на приличную цену и решил не покупать, - сказал он. Судя по выражению лица, Ривка ожидала, что он истратит все их деньги на одну ссохшуюся луковицу. - Мойше продолжал: - Но это не все.
И он поведал ей о плакатах со своей фотографией.
- Какой ужас, - вскричала Ривка, прежде чем он успел сообщить ей, в чем его обвиняют. Когда же он договорил, Ривка сжала руки в кулаки и выпалила: - Отвратительно!
- Да уж, - не стал спорить с ней Мойше. - Но на снимках я изображен таким, каким был раньше, а ведь я изменил внешность. Теперь меня никто не узнает. Я убедился в этом после того, как купил капусту.
- Правда? Как?
- Со мной заговорили Старейшина и ящер, сидевший в его экипаже. Ни тот, ни другой не сообразили, кто я такой, хотя мои фотографии расклеены по всей рыночной площади.
Русси говорил о случившемся так, словно происшествие было самым рядовым: он не хотел лишний раз тревожить Ривку; зато вдруг сам испугался ужас, который он пережил там, на рыночной площади, вернулся.
Его страх передался и жене.
- Ну, что же, - сказала она тоном, исключающим какие-либо возражения, - теперь ты выйдешь из дома только в случае крайней необходимости - всякий раз, покидая квартиру, ты рискуешь жизнью.
Мойше не стал спорить, он только сказал:
- Я собирался сходить в больницу и предложить свои услуги. Население Лодзи - в особенности, евреи - нуждается в квалифицированной медицинской помощи, а персонала не хватает.
- Одно дело, если бы речь шла только о твоей собственной жизни, сказала Ривка. - Но если тебя поймают, Мойше, они схватят и нас с Ревеном. Сомневаюсь, что ящеры испытывают к нам нежные чувства. Ведь мы исчезли прямо у них из-под носа, когда они собрались нас арестовать.
- Я все помню, - мрачно ответил Мойше. - Но после того как мы прятались в Варшаве, меня тошнит от одной только мысли, что придется снова сидеть взаперти.
- Лучше пусть тебя тошнит, чем пристрелят ящеры, заявила Ривка, и Мойше не нашел, что ей ответить. - В любом случае, ты же знаешь, я лучше тебя разбираюсь в том, что нужно покупать и за какую цену. Если ты будешь сидеть дома, мы сэкономим кучу денег.
Мойше понимал, что она совершенно права. Некоторое время назад он прятался в тесном бункере в варшавском подвале, а теперь оказался в заключении в квартире в Лодзи. Пережить можно и это. Но он успел почувствовать вкус свободы, и необходимость от нее отказаться причиняла мучительную боль.
Ривка внимательно изучила капусту, сняла несколько пожелтевших листьев и выбросила их. Вот еще один показатель того, насколько лучше они стали жить. В те дни, когда нацисты согнали евреев в гетто, старые, увядшие листья капусты считались деликатесом. То, что Ривка может позволить себе выбросить их, означало - семья больше не голодает.
Ривка нарезала остальную капусту и отправила ее вместе с картошкой и большой белой луковицей из стоявшей на полу корзинки для овощей в кастрюлю, где варился суп. Мойше подумал, что с удовольствием съел бы жареного цыпленка, или ячменный суп с говядиной и мозговыми косточками. Но на капусте и картошке можно продержаться долго, даже без мяса.
- Да, давненько... - пробормотал он.
- Что?
- Так, ничего, - ответил он, заставив себя вспомнить о витаминах и питательных веществах, содержащихся в капусте, картошке и луке.
Но человек ведь живет не только благодаря питательным веществам, в полезности которых убеждало Мойше его медицинское образование. Суп, несмотря на все усилия Ривки, оставался однообразно невкусным.
Она накрыла кастрюлю крышкой. Поставила на плитку. Рано или поздно он закипит. Мойше давно отвык от пищи, которая готовится быстро - впрочем, суп всегда варился долго.
- Интересно, долго еще Ревен будет играть на улице, - проговорила Ривка.
- Хм-м-м - пробормотал Мойше и наградил ее задумчивым взглядом. Она улыбнулась ему в ответ, и показала язык. Мойше постарался ответить как можно строже: - Мне кажется, ты стараешься меня умаслить.
Прислушавшись к своему голосу, он понял, что строгости в нем нет ни капли, зато энтузиазма юного жениха сколько угодно.
По правде говоря, его действительно переполнял энтузиазм. Он быстро подошел к Ривке, и они обнялись. Через несколько секунд Ривка сказала:
- Ради таких мгновений я согласна на то, чтобы ты брился. Усы все время щекотали мне нос, когда мы целовались.
- Если тебе так нравится... - начал он, но решил не продолжать, а сжал рукой ее грудь сквозь тонкую шерстяную ткань платья; Ривка тихонько застонала и прижалась к нему сильнее.
Распахнулась дверь.
Мойше и Ривка отскочили в разные стороны, точно их оттолкнула мощная пружина. Ревен крикнул с порога:
- Дай мне что-нибудь поесть. Я голодный.
- Вон там лежит горбушка хлеба, можешь взять. А еще я варю суп, ответила Ривка. - Папа принес чудесную капусту.
Бросив на Мойше короткий взгляд, она выразительно пожала плечами, показывая ему, что ее огорчило вмешательство сына. Он прекрасно все понял, потому что чувствовал то же самое. В безумно перенаселенном варшавском гетто понятия скромности и уединения рассыпались в прах, потому что людей лишили практически всего. Они жили, как могли. А все остальные, оказавшиеся рядом в переполненной квартире, даже самые юные, делали вид, что ничего не замечают. Но правила вернулись, как только семья выбралась из гетто и начала жить относительно по-человечески.
Ревен проглотил хлеб, который ему дала Мать, а затем уселся на кухне на полу и стал с нетерпением посматривать на кастрюлю с супом.
- Вечером, - сказала Ривка Мойше.
Он кивнул. А его сын возмущенно завопил:
- Суп будет готов только вечером?
- Нет, мы с папой говорили о другом, - успокоила его Ривка.
Частично удовлетворенный ее ответом, Ревен вернулся к созерцанию кастрюли.
Представления о скромности вернулись, когда они перестали жить в квартире, похожей на бочку с селедками. Но еда... они по-прежнему придавали ей огромное значение, несмотря на то, что больше не голодали. Если бы дело обстояло иначе, Мойше не обратил бы внимания на то, что Ривка выбросила пожелтевшие капустные листья в помойку, и не порадовался возросшему благополучию своей семьи.
- Знаешь, - сказал он вдруг, - мне кажется, я понял Рамковского.
- Ну да? - удивилась Ривка. - Как он может сотрудничать с ящерами? А перед ними наш Старейшина водил нежную дружбу с нацистами... - Ее передернуло.
Мойше рассказал ей о том, что ему пришло в голову, когда он смотрел на увядшие капустные листья в мусорном ведре, а затем продолжил:
- Мне кажется, Рамковский точно так же относится к власти, как мы к еде. Он любил ее, когда нацисты бесчинствовали в гетто, не мог же он вдруг взять и перемениться после того, как прилетели ящеры. Для него власть - это навязчивая идея. Да, именно так.
Мойше поставил диагноз по-немецки, в идише нужного слова для определения психологического состояния не оказалось. Ривка кивнула, чтобы показать, что она понимает, о чем он говорит.
- Ты выбросила капустные листья, мама? - спросил Ревен. Он поднялся с пола и подошел к мусорному ведру. - Можно, я их съем?
- Нет, оставь их там, где они лежат, - ответила Ривка и повторила чуть громче: - Не трогай. Ты не умираешь от голода, подожди, когда сварится суп.
Неожиданно она замолчала и удивленно улыбнулась.
"Да, вот это прогресс!" - подумал Мойше и покачал головой. До какого же состояния их довели, если он считает прогрессом содержимое помойного ведра!
* * *
Распутица - грязь. Людмила Горбунова шла по летному полю, а ее сапоги с каждым новым шагом издавали отвратительные хлюпающие звуки. На них налипла грязь, ее становилось все больше и, в конце концов, у нее возникло ощущение, будто она тащит за собой тяжеленные гири.
В России и на Украине такая жуткая грязь бывала два раза в год. Осенью и весной. Весенняя распутица особенная. Когда солнышко растапливает лед и снег, лежащие с прошлой осени, миллионы квадратных километров земли превращаются в почти непроходимое болото. Включая дороги, которые покрыты асфальтом только в больших городах. В течение нескольких недель передвигаться по местности можно лишь в небольших, напоминающих лодки, телегах с огромными колесами, которые только и могут добраться до относительно твердой земли. Да еще на танках Т-34, снабженных широкими гусеницами.
Во время распутицы авиация бездействовала. Самолеты Красной армии поднимались в воздух с плотно утрамбованных земляных дорожек, которые в настоящий момент превратились в жидкую грязь. Взлетать и садиться в таких условиях неразумно - удержать тяжелую машину от погружения в болото совсем не просто.
Как обычно, исключением являлась одна модель - У-2. Используя лыжи, при помощи которых самолетик взлетал во время сильных снегопадов, он скользил по поверхности грязи, набирал необходимую скорость и поднимался в воздух. Приземлиться ему тоже не составляло никакого труда... если, конечно, пилот будет садиться осторожно, иначе самолет зароется носом в землю или перевернется - с весьма неприятными последствиями.
Рабочие наземной команды закидали соломой грязь в земляном укрытии, где стоял У-2 Людмилы, и летчица спокойно по ней прошла - на улице она утопала в мерзкой жиже по щиколотку.
Георг Шульц занимался распоркой, соединявшей верхнее и нижнее крыло самолета.
- Guten Tag, - осторожно поздоровался он.
- Добрый день, - ответила она тоже по-немецки, тоже осторожно.
После того, как Людмила отшила его в самый первый раз, Шульц больше не делал ей непристойных предложений, но продолжал заниматься ее "кукурузником" с характерной для него тщательностью и вниманием к мелочам. Они по-прежнему чувствовали себя неловко в присутствии друг друга. Людмила несколько раз видела, как он за ней наблюдает, думая, что она на него не смотрит. Впрочем, он мог опасаться, что она расскажет о его безобразном поведении своим соотечественникам. Фашиста здесь терпели только за то, что он был отличным механиком. Достаточно лишь намека, тени подозрения, и долго он не продержится.
Шульц засунул отвертку в карман комбинезона и встал по стойке "смирно", но держался так напряженно, что его поза, скорее, получилась насмешливой, а не почтительной.
- Машина готова к полету, товарищ пилот, - отрапортовал он.
- Спасибо, - ответила Людмила.
Она не назвала его "товарищ механик" не потому, что по-немецки это прозвучало бы нелепо, а потому что, как ей казалось, сам Шульц произносил слово "товарищ" с каким-то сарказмом.
"Интересно, как ему удалось выжить в гитлеровской Германии?" подумала она.
В Советском Союзе такое поведение стоило бы ему дорого.
Людмила сама проверила наличие топлива и боезапас. Осторожность никогда не бывает лишней. Довольная результатами, она вышла из укрытия и помахала рукой наземной команде. Все вместе они выкатили "кукурузник" на взлетную полосу. Он держался на поверхности увереннее, чем люди.
Шульц ухватился за пропеллер, и маленький пятицилиндровый двигатель Швецова практически сразу весело застрекотал. Людмила закашлялась от выхлопных газов, но удовлетворенно кивнула - мотор работал прекрасно. Конечно, Георг Шульц нацист и развратник, но свое дело он знает.
Людмила отпустила тормоз, и У-2, разбрызгивая грязь, покатил по взлетной полосе. Она набрала нужную скорость (не слишком высокую), отпустила ручку управления, и биплан покинул грязную землю, устремившись в небо, к желанной свободе.
Оставив позади распутицу, Людмила наслаждалась ранней весной. Поток воздуха, омывавший ветровое стекло, больше не морозил щеки и нос. Солнце в окружении белых облаков весело сияло на голубом небе и не исчезало с приближением вечера. Пахло зеленой травой, а не грязью.
Людмила пожалела, что не может подняться выше - ей не хватало обзора. Сегодня она не просто выполняла свой долг, она получала удовольствие от полета. Но в тот момент, когда Людмила, казалось, забыла о своем задании, она увидела внизу два ржавых остова танков Т-34, башня одного из них лежала в пятнадцати метрах от корпуса.
"Интересно, кто подбил наши танки - немцы или ящеры?" - подумала она.
Так или иначе, печальное зрелище напомнило, что ее тоже могут убить, если она забудет о том, что сейчас идет война. С каждой секундой приближалась территория, которую удерживали ящеры.
Людмила вряд ли смогла бы точно сказать, сколько сделала боевых вылетов в районы, оккупированные захватчиками, и потому задания начали превращаться в привычное, обыденное дело. Она сбрасывала небольшие бомбы, обстреливала цели, доставляла оружие и листовки партизанам. Сегодня ей предстояла совсем другая миссия.
- Ты должна взять на борт человека, - сказал ей полковник Карпов. Его зовут Никифор Шолуденко. У него имеется информация, важная для нашей страны. Какая, мне не известно. Знаю только, что она чрезвычайно важна.
- Я понимаю, товарищ полковник, - ответила Людмила; чем больше человек знает, тем больше его можно... заставить выдать в случае, если он попадет в плен.
Где-то посередине между городами Конотоп и Ромны находится яблоневый сад. Так, по крайней мере, сказал полковник. К сожалению, Людмила не могла пролететь прямо над Конотопом и направиться в сторону Ромны. Ящеры удерживали Конотоп в своих маленьких чешуйчатых лапах. Стоит ей появиться в небе над городом, ее ждет безвременная кончина.
И потому, как обычно, она летела примерно в пятидесяти метрах над землей по весьма замысловатому маршруту. Если все пойдет хорошо, она скоро будет над садом. Если же обстоятельства сложатся не в ее пользу... "Ну, как-нибудь справлюсь", - сказала она себе.
Слева танк ящеров пытался вытащить три или четыре грузовика, по недосмотру заехавших в болото. Людмила хищно улыбнулась. Если бы она не выполняла другой приказ, она непременно расстреляла бы конвой. Но отклонение от курса может грозить серьезными неприятностями.
Она сделала еще один резкий поворот - если все пойдет, как нужно, яблоневый сад окажется в нескольких километрах впереди. Она не увидела никакого сада. Тогда в поисках нужной точки Людмила принялась облетать указанный район по спирали - не слишком разумное поведение в светлое время дня. Слишком высока вероятность того, что ее заметят ящеры. Те, что вытаскивали грузовики, были слишком заняты, чтобы вертеть головами по сторонам.
Вот! Деревья с маленькими зелеными листочками и белыми цветами. Очень скоро весна вступит в свои права, и сад будет выглядеть так, будто его засыпало снегом. Под одним из деревьев Людмила заметила какого-то человека.
Она посмотрела вниз в поисках подходящего места для посадки. Кругом сплошная грязь. Людмила рассчитывала, что партизаны подготовят посадочную полосу, но ее надежды не сбылись. Через пару минут она сообразила: полковник не говорил, что Шолуденко связан с партизанами. Она предположила, что это так, но предположения подобного рода гроша ломаного не стоят.
- Нужно сесть как можно ближе к саду, - сказала она вслух.
Людмиле часто приходилось сажать самолет на обычных полях, и она перестала рассматривать такую посадку, как нечто сверхъестественное. Она начала снижаться и сбросила скорость, внимательно глядя перед собой, чтобы не угодить в какую-нибудь яму.
Она уже села и мчалась вперед, когда заметила кривой корень, торчащий из земли. Только сейчас она поняла, что сад намного больше, чем ей показалось вначале, но уже не могла снова подняться в воздух - не хватило бы скорости.
Чтобы приземлиться, "кукурузнику", как правило, много места не нужно. Даст Бог (эта мысль возникла сама собой, несмотря на маркисистско-ленинское воспитание Людмилы), посадка пройдет благополучно.
Так и произошло - почти. В тот момент, когда Людмила решила, что все в порядке, левая лыжа застряла под корнем толщиной с ее руку. У-2 дернулся назад, одно крыло зарылось в землю, и Людмила услышала, как лопнул лонжерон. Пропеллер воткнулся в землю и оторвался. Одна деревянная лопасть просвистела мимо, чудом не задев голову Людмилы. Затем кукурузник перевернулся на спину, а Людмила повисла вверх ногами в открытой кабине пилота.
- Боже мой, - пробормотала она.
Она чудом не погибла, и никаких мыслей, связанных с марксистской диалектикой, в голову не приходило.
Людмила услышала шаги. Наверное, человек, который ждал ее в яблоневом саду, направляется к обломкам самолета.
- Мне приходилось видеть более удачные посадки, - сухо проговорил он.
- Мне тоже, - согласилась с ним Людмила, - ... товарищ Шолуденко.
- Кстати, - продолжал он. - Мне не сказали, что пилотом будет женщина. Вы в порядке? Вам помочь выбраться?
Людмила мысленно оценила ситуацию. Она прокусила губу, конечно, будет много синяков и ссадин, но, кажется, ничего не сломано. Если не считать разбитого самолета и уязвленной гордости.
- Я в порядке, - пробормотала она. - Что до другого вашего вопроса... - Она отстегнула ремни безопасности, спрыгнула на влажную землю, которая захлюпала у нее под ногами и выбралась из-под У-2. - Я и сама справлюсь.
- Да, вы справились, - согласился Шолуденко.
Он, как и Людмила, говорил по-русски с украинским акцентом. Шолуденко ничем не отличался от самого обычного крестьянина украинца - лицо с широкими скулами, голубые глаза, светлые волосы, подстриженные "под горшок". Впрочем, разговаривал он совсем не как крестьянин. Он производил впечатление человека образованного, умудренного жизненным опытом и циничного.
- И как вы собираетесь доставить меня к месту моего назначения? поинтересовался он. - За нами может прилететь другой самолет?
Хороший вопрос, только у Людмилы не было на него подходящего ответа.
- Если и прилетит, то не скоро, - сказала она через несколько минут. Меня ждут назад только через пару часов, радио на моем самолете нет.
Людмила знала, что ни один У-2 не оборудован радио передатчиком. Советские вооруженные силы - как наземные, так и воздушные - страдали от отсутствия хорошо налаженной связи.
- А когда вы не вернетесь на аэродром, там, скорее всего, подумают, что вас сбили ящеры. Никому не придет в голову, что самолет вышел из строя по вашей вине, - проговорил Шолуденко. - Должно быть, вы хороший пилот, иначе вы уже давно распростились бы с жизнью.
- Еще несколько минут назад я тоже так думала, - ответила Людмила. Да, вы все верно поняли. Информация, которую вы должны доставить, очень ценная?
- Я полагаю, да, - ответил Шолуденко. - Люди, наделенные властью, наверное, со мной согласны, иначе вас не отправили бы сюда развлекать меня головокружительными воздушными трюками. Какое же значение имеют мои сведения в мировом масштабе... кто знает?
- Ganef! Тебя следует засунуть в землю, точно луковицу - головой вниз!
- Лучше пусть лук растет из твоего pippuk, - сердито ответил продавец, отвечая на одно ругательство, произнесенное на идише, другим. - Было бы дешевле.
Они еще некоторое время препирались, но Русси не удалось убедить торговца продать ему лук по цене, которая не привела бы Ривку в ярость, он сдался и пошел прочь, унося в холщовой сумке капусту. Пару минут он раздумывал, не купить ли чашку чая у типа с помятым самоваром, но потом решил не искушать судьбу. Чем быстрее он уберется с площади, тем лучше.
Однако теперь он шел против течения. Пока он стоял в очереди, народу на рынке прибавилось. И тут неожиданно поток людей, направлявшихся к прилавкам, стал двигаться медленнее. Чудом не попав под колеса экипажа Хайяма Рамковского, Русси поднял голову.
Лошадь, запряженная в четырехколесную повозку, возмущенно фыркнула, когда мужчина с суровым лицом, одетый в серую шинель и военную фуражку, натянул поводья, чтобы ее остановить. У возницы тоже сделался сердитый вид. Русси прикоснулся рукой к полям своей шляпы и пробормотал:
- Прошу прошения, господин.
Нацисты научили его, как следует вести себя с теми, кто сильнее, но унижаться перед своими было в десять раз труднее. Довольный возница кивнул, но из-за его спины донесся раздраженный старческий голос:
- Эй, ты, иди-ка сюда.
У Русси все внутри сжалось, но он повиновался. Подходя к Рамковскому, он увидел на сидении возницы аккуратную надпись по-немецки, оставшуюся со времен нацистского правления: AEL-TESTEN DER JUDEN, а чуть ниже - перевод на идиш: Экипаж Старейшины евреев.
"Интересно, продолжает ли Старейшина носить желтую звезду на груди, как того требовали нацисты в гетто?" - подумал Мойше.
Нет, не носит, с облегчением увидел он. Но место, где она была пришита, по-прежнему выделялось на твидовом пальто Рамковского.
Впрочем, Мойше забыл о подобных мелочах, когда увидел, что рядом с Рамковским устроился ящер. Русси показалось, что он никогда не встречался именно с этим инопланетянином - но они все так похожи друг на друга! У него возникло ощущение, будто у всех плакатов, сообщающих о его "преступлениях", выросли руки и указывают прямо на него.
Рамковский ткнул в него толстым пальцем.
- Тебе следует быть поосторожнее. Ты мог сильно пострадать.
- Да, Старейшина. Прошу меня простить. - Русси опустил глаза к земле, чтобы продемонстрировать скромность и одновременно помешать Рамковскому и ящеру разглядеть его лицо.
Инопланетяне с трудом различали людей - как, впрочем, и люди ящеров, но Мойше не хотел оказаться исключением из правила.
Ящер выглянул из-за тучного Рамковского, чтобы получше его рассмотреть. Его глазные бугорки начали вращаться - Мойше прекрасно помнил это движение!
- Что у тебя в мешке? - спросил ящер на приличном немецком.
- Пара кочанов капусты. - Русси хватило ума не сказать "недосягаемый господин", как его учили в Варшаве.
Зачем ящеру знать, что он знаком с порядками Расы?
- Сколько ты заплатил за капусту? - поинтересовался Рамковский.
- Десять злотых, - ответил Мойше. Рамковский повернулся к ящеру и заявил:
- Вот видите, Баним, как мы стали прекрасно жить, когда вы пришли к власти. Несколько месяцев назад капуста стоила во много раз дороже. Мы вам благодарны за помощь и сделаем все, что в наших силах, чтобы заслужить вашу благосклонность.
- Да, разумеется, - согласился с ним Баним.
Будь он человеком, Русси сказал бы, что в его голосе появилось презрение: разве можно испытывать что-нибудь иное к жалкому существу, в которое превратился Рамковский? Впрочем, ящеры, даже в большей степени, чем нацисты, считали себя расой господ. Может быть, Баним принимал подхалимство Рамковского как должное.
Рамковский показал на свои изображения, развешанные по стенам вокруг рыночной площади.
- Мы знаем свой долг, Баним, и трудимся изо всех сил, чтобы отплатить вам за заботу.
Баним повернул один глазной бугорок в сторону плакатов, а другой не сводил с Русси. Мойше приготовился швырнуть в его чешуйчатую морду капусту и броситься бежать. Однако ящер только сказал:
- Продолжайте идти тем же путем, и вы не пожалеете.
- Будет исполнено, недосягаемый господин, - ответил Рамковский на шипящем языке Расы.
Мойше изо всех сил старался не выдать себя, попытался изобразить на лице тупость и непонимание. Если он всего лишь обычный прохожий, откуда ему знать язык ящеров? Неожиданно Старейшина вспомнил о его присутствии.
- Отнеси продукты домой, своей семье, - сказал он, снова переходя на идиш. - Сейчас мы не голодаем, как раньше, но забыть лишения не просто.
- Вы совершенно правы, Старейшина. - Русси прикоснулся к полям шляпы. - Благодарю вас, Старейшина.
И поспешил прочь от экипажа, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Холодный пот струился у него по спине, собирался под мышками.
Вслед за страхом пришел гнев. Рамковский безнадежно глуп, если рассчитывает произвести на кого-то впечатление разговорами о том, как "мы" голодали. Нельзя сказать, чтобы он сильно похудел, когда немцы бесчинствовали в гетто, а пропитание себе он добывал потом и кровью своих соотечественников евреев.
Но сейчас это не имело существенного значения. Главное, Русси удалось пройти весьма серьезную проверку. Мойше не удивило, что ящер его не узнал. Даже если бы Русси не сбрил бороду, инопланетянин вряд ли сообразил бы, кто перед ним.
Но Хайм Рамковский... Рамковский стал марионеткой ящеров, точно так же, как в свое время сам Русси. Мойше не сомневался, что Старейшина видел один из снимков или пропагандистских фильмов, сделанных Золраагом и его подчиненными в то время, когда Мойше с ними сотрудничал. Но даже если и так, он не связал того Мойше Русси с евреем в жалкой, поношенной одежде, несущим домой капусту.
- Очень хорошо, - вслух сказал Мойше.
Подходя к своему дому, он помахал рукой Ревену, который гонял мяч с другими мальчишками, стараясь избегать столкновений с прохожими. Перед войной дети гибли под машинами каждый день - играть на дороге было чрезвычайно опасно.
Сегодня Старейшина гетто Лодзи разъезжал по городу в запряженном лошадью экипаже, словно врач из девятнадцатого века, навещающий своих больных. Мойше знал, что единственной машиной с мотором владела пожарная станция. Люди передвигались на велосипедах или телегах, а чаще всего пешком. Так что игра в мяч стала практически безопасной.
"Даже в самой ужасной ситуации всегда есть что-то хорошее", - подумал Русси.
Он отнес капусту домой. Увидев его покупку, Ривка страшно обрадовалась и только слегка поморщилась, когда Мойше сообщил ей, сколько за нее заплатил, из чего он сделал вывод, что на сей раз вел себя разумно.
- Что еще продавали на рынке? - спросила Ривка.
- Tzibeles - зеленый лук... но я не смог сторговаться на приличную цену и решил не покупать, - сказал он. Судя по выражению лица, Ривка ожидала, что он истратит все их деньги на одну ссохшуюся луковицу. - Мойше продолжал: - Но это не все.
И он поведал ей о плакатах со своей фотографией.
- Какой ужас, - вскричала Ривка, прежде чем он успел сообщить ей, в чем его обвиняют. Когда же он договорил, Ривка сжала руки в кулаки и выпалила: - Отвратительно!
- Да уж, - не стал спорить с ней Мойше. - Но на снимках я изображен таким, каким был раньше, а ведь я изменил внешность. Теперь меня никто не узнает. Я убедился в этом после того, как купил капусту.
- Правда? Как?
- Со мной заговорили Старейшина и ящер, сидевший в его экипаже. Ни тот, ни другой не сообразили, кто я такой, хотя мои фотографии расклеены по всей рыночной площади.
Русси говорил о случившемся так, словно происшествие было самым рядовым: он не хотел лишний раз тревожить Ривку; зато вдруг сам испугался ужас, который он пережил там, на рыночной площади, вернулся.
Его страх передался и жене.
- Ну, что же, - сказала она тоном, исключающим какие-либо возражения, - теперь ты выйдешь из дома только в случае крайней необходимости - всякий раз, покидая квартиру, ты рискуешь жизнью.
Мойше не стал спорить, он только сказал:
- Я собирался сходить в больницу и предложить свои услуги. Население Лодзи - в особенности, евреи - нуждается в квалифицированной медицинской помощи, а персонала не хватает.
- Одно дело, если бы речь шла только о твоей собственной жизни, сказала Ривка. - Но если тебя поймают, Мойше, они схватят и нас с Ревеном. Сомневаюсь, что ящеры испытывают к нам нежные чувства. Ведь мы исчезли прямо у них из-под носа, когда они собрались нас арестовать.
- Я все помню, - мрачно ответил Мойше. - Но после того как мы прятались в Варшаве, меня тошнит от одной только мысли, что придется снова сидеть взаперти.
- Лучше пусть тебя тошнит, чем пристрелят ящеры, заявила Ривка, и Мойше не нашел, что ей ответить. - В любом случае, ты же знаешь, я лучше тебя разбираюсь в том, что нужно покупать и за какую цену. Если ты будешь сидеть дома, мы сэкономим кучу денег.
Мойше понимал, что она совершенно права. Некоторое время назад он прятался в тесном бункере в варшавском подвале, а теперь оказался в заключении в квартире в Лодзи. Пережить можно и это. Но он успел почувствовать вкус свободы, и необходимость от нее отказаться причиняла мучительную боль.
Ривка внимательно изучила капусту, сняла несколько пожелтевших листьев и выбросила их. Вот еще один показатель того, насколько лучше они стали жить. В те дни, когда нацисты согнали евреев в гетто, старые, увядшие листья капусты считались деликатесом. То, что Ривка может позволить себе выбросить их, означало - семья больше не голодает.
Ривка нарезала остальную капусту и отправила ее вместе с картошкой и большой белой луковицей из стоявшей на полу корзинки для овощей в кастрюлю, где варился суп. Мойше подумал, что с удовольствием съел бы жареного цыпленка, или ячменный суп с говядиной и мозговыми косточками. Но на капусте и картошке можно продержаться долго, даже без мяса.
- Да, давненько... - пробормотал он.
- Что?
- Так, ничего, - ответил он, заставив себя вспомнить о витаминах и питательных веществах, содержащихся в капусте, картошке и луке.
Но человек ведь живет не только благодаря питательным веществам, в полезности которых убеждало Мойше его медицинское образование. Суп, несмотря на все усилия Ривки, оставался однообразно невкусным.
Она накрыла кастрюлю крышкой. Поставила на плитку. Рано или поздно он закипит. Мойше давно отвык от пищи, которая готовится быстро - впрочем, суп всегда варился долго.
- Интересно, долго еще Ревен будет играть на улице, - проговорила Ривка.
- Хм-м-м - пробормотал Мойше и наградил ее задумчивым взглядом. Она улыбнулась ему в ответ, и показала язык. Мойше постарался ответить как можно строже: - Мне кажется, ты стараешься меня умаслить.
Прислушавшись к своему голосу, он понял, что строгости в нем нет ни капли, зато энтузиазма юного жениха сколько угодно.
По правде говоря, его действительно переполнял энтузиазм. Он быстро подошел к Ривке, и они обнялись. Через несколько секунд Ривка сказала:
- Ради таких мгновений я согласна на то, чтобы ты брился. Усы все время щекотали мне нос, когда мы целовались.
- Если тебе так нравится... - начал он, но решил не продолжать, а сжал рукой ее грудь сквозь тонкую шерстяную ткань платья; Ривка тихонько застонала и прижалась к нему сильнее.
Распахнулась дверь.
Мойше и Ривка отскочили в разные стороны, точно их оттолкнула мощная пружина. Ревен крикнул с порога:
- Дай мне что-нибудь поесть. Я голодный.
- Вон там лежит горбушка хлеба, можешь взять. А еще я варю суп, ответила Ривка. - Папа принес чудесную капусту.
Бросив на Мойше короткий взгляд, она выразительно пожала плечами, показывая ему, что ее огорчило вмешательство сына. Он прекрасно все понял, потому что чувствовал то же самое. В безумно перенаселенном варшавском гетто понятия скромности и уединения рассыпались в прах, потому что людей лишили практически всего. Они жили, как могли. А все остальные, оказавшиеся рядом в переполненной квартире, даже самые юные, делали вид, что ничего не замечают. Но правила вернулись, как только семья выбралась из гетто и начала жить относительно по-человечески.
Ревен проглотил хлеб, который ему дала Мать, а затем уселся на кухне на полу и стал с нетерпением посматривать на кастрюлю с супом.
- Вечером, - сказала Ривка Мойше.
Он кивнул. А его сын возмущенно завопил:
- Суп будет готов только вечером?
- Нет, мы с папой говорили о другом, - успокоила его Ривка.
Частично удовлетворенный ее ответом, Ревен вернулся к созерцанию кастрюли.
Представления о скромности вернулись, когда они перестали жить в квартире, похожей на бочку с селедками. Но еда... они по-прежнему придавали ей огромное значение, несмотря на то, что больше не голодали. Если бы дело обстояло иначе, Мойше не обратил бы внимания на то, что Ривка выбросила пожелтевшие капустные листья в помойку, и не порадовался возросшему благополучию своей семьи.
- Знаешь, - сказал он вдруг, - мне кажется, я понял Рамковского.
- Ну да? - удивилась Ривка. - Как он может сотрудничать с ящерами? А перед ними наш Старейшина водил нежную дружбу с нацистами... - Ее передернуло.
Мойше рассказал ей о том, что ему пришло в голову, когда он смотрел на увядшие капустные листья в мусорном ведре, а затем продолжил:
- Мне кажется, Рамковский точно так же относится к власти, как мы к еде. Он любил ее, когда нацисты бесчинствовали в гетто, не мог же он вдруг взять и перемениться после того, как прилетели ящеры. Для него власть - это навязчивая идея. Да, именно так.
Мойше поставил диагноз по-немецки, в идише нужного слова для определения психологического состояния не оказалось. Ривка кивнула, чтобы показать, что она понимает, о чем он говорит.
- Ты выбросила капустные листья, мама? - спросил Ревен. Он поднялся с пола и подошел к мусорному ведру. - Можно, я их съем?
- Нет, оставь их там, где они лежат, - ответила Ривка и повторила чуть громче: - Не трогай. Ты не умираешь от голода, подожди, когда сварится суп.
Неожиданно она замолчала и удивленно улыбнулась.
"Да, вот это прогресс!" - подумал Мойше и покачал головой. До какого же состояния их довели, если он считает прогрессом содержимое помойного ведра!
* * *
Распутица - грязь. Людмила Горбунова шла по летному полю, а ее сапоги с каждым новым шагом издавали отвратительные хлюпающие звуки. На них налипла грязь, ее становилось все больше и, в конце концов, у нее возникло ощущение, будто она тащит за собой тяжеленные гири.
В России и на Украине такая жуткая грязь бывала два раза в год. Осенью и весной. Весенняя распутица особенная. Когда солнышко растапливает лед и снег, лежащие с прошлой осени, миллионы квадратных километров земли превращаются в почти непроходимое болото. Включая дороги, которые покрыты асфальтом только в больших городах. В течение нескольких недель передвигаться по местности можно лишь в небольших, напоминающих лодки, телегах с огромными колесами, которые только и могут добраться до относительно твердой земли. Да еще на танках Т-34, снабженных широкими гусеницами.
Во время распутицы авиация бездействовала. Самолеты Красной армии поднимались в воздух с плотно утрамбованных земляных дорожек, которые в настоящий момент превратились в жидкую грязь. Взлетать и садиться в таких условиях неразумно - удержать тяжелую машину от погружения в болото совсем не просто.
Как обычно, исключением являлась одна модель - У-2. Используя лыжи, при помощи которых самолетик взлетал во время сильных снегопадов, он скользил по поверхности грязи, набирал необходимую скорость и поднимался в воздух. Приземлиться ему тоже не составляло никакого труда... если, конечно, пилот будет садиться осторожно, иначе самолет зароется носом в землю или перевернется - с весьма неприятными последствиями.
Рабочие наземной команды закидали соломой грязь в земляном укрытии, где стоял У-2 Людмилы, и летчица спокойно по ней прошла - на улице она утопала в мерзкой жиже по щиколотку.
Георг Шульц занимался распоркой, соединявшей верхнее и нижнее крыло самолета.
- Guten Tag, - осторожно поздоровался он.
- Добрый день, - ответила она тоже по-немецки, тоже осторожно.
После того, как Людмила отшила его в самый первый раз, Шульц больше не делал ей непристойных предложений, но продолжал заниматься ее "кукурузником" с характерной для него тщательностью и вниманием к мелочам. Они по-прежнему чувствовали себя неловко в присутствии друг друга. Людмила несколько раз видела, как он за ней наблюдает, думая, что она на него не смотрит. Впрочем, он мог опасаться, что она расскажет о его безобразном поведении своим соотечественникам. Фашиста здесь терпели только за то, что он был отличным механиком. Достаточно лишь намека, тени подозрения, и долго он не продержится.
Шульц засунул отвертку в карман комбинезона и встал по стойке "смирно", но держался так напряженно, что его поза, скорее, получилась насмешливой, а не почтительной.
- Машина готова к полету, товарищ пилот, - отрапортовал он.
- Спасибо, - ответила Людмила.
Она не назвала его "товарищ механик" не потому, что по-немецки это прозвучало бы нелепо, а потому что, как ей казалось, сам Шульц произносил слово "товарищ" с каким-то сарказмом.
"Интересно, как ему удалось выжить в гитлеровской Германии?" подумала она.
В Советском Союзе такое поведение стоило бы ему дорого.
Людмила сама проверила наличие топлива и боезапас. Осторожность никогда не бывает лишней. Довольная результатами, она вышла из укрытия и помахала рукой наземной команде. Все вместе они выкатили "кукурузник" на взлетную полосу. Он держался на поверхности увереннее, чем люди.
Шульц ухватился за пропеллер, и маленький пятицилиндровый двигатель Швецова практически сразу весело застрекотал. Людмила закашлялась от выхлопных газов, но удовлетворенно кивнула - мотор работал прекрасно. Конечно, Георг Шульц нацист и развратник, но свое дело он знает.
Людмила отпустила тормоз, и У-2, разбрызгивая грязь, покатил по взлетной полосе. Она набрала нужную скорость (не слишком высокую), отпустила ручку управления, и биплан покинул грязную землю, устремившись в небо, к желанной свободе.
Оставив позади распутицу, Людмила наслаждалась ранней весной. Поток воздуха, омывавший ветровое стекло, больше не морозил щеки и нос. Солнце в окружении белых облаков весело сияло на голубом небе и не исчезало с приближением вечера. Пахло зеленой травой, а не грязью.
Людмила пожалела, что не может подняться выше - ей не хватало обзора. Сегодня она не просто выполняла свой долг, она получала удовольствие от полета. Но в тот момент, когда Людмила, казалось, забыла о своем задании, она увидела внизу два ржавых остова танков Т-34, башня одного из них лежала в пятнадцати метрах от корпуса.
"Интересно, кто подбил наши танки - немцы или ящеры?" - подумала она.
Так или иначе, печальное зрелище напомнило, что ее тоже могут убить, если она забудет о том, что сейчас идет война. С каждой секундой приближалась территория, которую удерживали ящеры.
Людмила вряд ли смогла бы точно сказать, сколько сделала боевых вылетов в районы, оккупированные захватчиками, и потому задания начали превращаться в привычное, обыденное дело. Она сбрасывала небольшие бомбы, обстреливала цели, доставляла оружие и листовки партизанам. Сегодня ей предстояла совсем другая миссия.
- Ты должна взять на борт человека, - сказал ей полковник Карпов. Его зовут Никифор Шолуденко. У него имеется информация, важная для нашей страны. Какая, мне не известно. Знаю только, что она чрезвычайно важна.
- Я понимаю, товарищ полковник, - ответила Людмила; чем больше человек знает, тем больше его можно... заставить выдать в случае, если он попадет в плен.
Где-то посередине между городами Конотоп и Ромны находится яблоневый сад. Так, по крайней мере, сказал полковник. К сожалению, Людмила не могла пролететь прямо над Конотопом и направиться в сторону Ромны. Ящеры удерживали Конотоп в своих маленьких чешуйчатых лапах. Стоит ей появиться в небе над городом, ее ждет безвременная кончина.
И потому, как обычно, она летела примерно в пятидесяти метрах над землей по весьма замысловатому маршруту. Если все пойдет хорошо, она скоро будет над садом. Если же обстоятельства сложатся не в ее пользу... "Ну, как-нибудь справлюсь", - сказала она себе.
Слева танк ящеров пытался вытащить три или четыре грузовика, по недосмотру заехавших в болото. Людмила хищно улыбнулась. Если бы она не выполняла другой приказ, она непременно расстреляла бы конвой. Но отклонение от курса может грозить серьезными неприятностями.
Она сделала еще один резкий поворот - если все пойдет, как нужно, яблоневый сад окажется в нескольких километрах впереди. Она не увидела никакого сада. Тогда в поисках нужной точки Людмила принялась облетать указанный район по спирали - не слишком разумное поведение в светлое время дня. Слишком высока вероятность того, что ее заметят ящеры. Те, что вытаскивали грузовики, были слишком заняты, чтобы вертеть головами по сторонам.
Вот! Деревья с маленькими зелеными листочками и белыми цветами. Очень скоро весна вступит в свои права, и сад будет выглядеть так, будто его засыпало снегом. Под одним из деревьев Людмила заметила какого-то человека.
Она посмотрела вниз в поисках подходящего места для посадки. Кругом сплошная грязь. Людмила рассчитывала, что партизаны подготовят посадочную полосу, но ее надежды не сбылись. Через пару минут она сообразила: полковник не говорил, что Шолуденко связан с партизанами. Она предположила, что это так, но предположения подобного рода гроша ломаного не стоят.
- Нужно сесть как можно ближе к саду, - сказала она вслух.
Людмиле часто приходилось сажать самолет на обычных полях, и она перестала рассматривать такую посадку, как нечто сверхъестественное. Она начала снижаться и сбросила скорость, внимательно глядя перед собой, чтобы не угодить в какую-нибудь яму.
Она уже села и мчалась вперед, когда заметила кривой корень, торчащий из земли. Только сейчас она поняла, что сад намного больше, чем ей показалось вначале, но уже не могла снова подняться в воздух - не хватило бы скорости.
Чтобы приземлиться, "кукурузнику", как правило, много места не нужно. Даст Бог (эта мысль возникла сама собой, несмотря на маркисистско-ленинское воспитание Людмилы), посадка пройдет благополучно.
Так и произошло - почти. В тот момент, когда Людмила решила, что все в порядке, левая лыжа застряла под корнем толщиной с ее руку. У-2 дернулся назад, одно крыло зарылось в землю, и Людмила услышала, как лопнул лонжерон. Пропеллер воткнулся в землю и оторвался. Одна деревянная лопасть просвистела мимо, чудом не задев голову Людмилы. Затем кукурузник перевернулся на спину, а Людмила повисла вверх ногами в открытой кабине пилота.
- Боже мой, - пробормотала она.
Она чудом не погибла, и никаких мыслей, связанных с марксистской диалектикой, в голову не приходило.
Людмила услышала шаги. Наверное, человек, который ждал ее в яблоневом саду, направляется к обломкам самолета.
- Мне приходилось видеть более удачные посадки, - сухо проговорил он.
- Мне тоже, - согласилась с ним Людмила, - ... товарищ Шолуденко.
- Кстати, - продолжал он. - Мне не сказали, что пилотом будет женщина. Вы в порядке? Вам помочь выбраться?
Людмила мысленно оценила ситуацию. Она прокусила губу, конечно, будет много синяков и ссадин, но, кажется, ничего не сломано. Если не считать разбитого самолета и уязвленной гордости.
- Я в порядке, - пробормотала она. - Что до другого вашего вопроса... - Она отстегнула ремни безопасности, спрыгнула на влажную землю, которая захлюпала у нее под ногами и выбралась из-под У-2. - Я и сама справлюсь.
- Да, вы справились, - согласился Шолуденко.
Он, как и Людмила, говорил по-русски с украинским акцентом. Шолуденко ничем не отличался от самого обычного крестьянина украинца - лицо с широкими скулами, голубые глаза, светлые волосы, подстриженные "под горшок". Впрочем, разговаривал он совсем не как крестьянин. Он производил впечатление человека образованного, умудренного жизненным опытом и циничного.
- И как вы собираетесь доставить меня к месту моего назначения? поинтересовался он. - За нами может прилететь другой самолет?
Хороший вопрос, только у Людмилы не было на него подходящего ответа.
- Если и прилетит, то не скоро, - сказала она через несколько минут. Меня ждут назад только через пару часов, радио на моем самолете нет.
Людмила знала, что ни один У-2 не оборудован радио передатчиком. Советские вооруженные силы - как наземные, так и воздушные - страдали от отсутствия хорошо налаженной связи.
- А когда вы не вернетесь на аэродром, там, скорее всего, подумают, что вас сбили ящеры. Никому не придет в голову, что самолет вышел из строя по вашей вине, - проговорил Шолуденко. - Должно быть, вы хороший пилот, иначе вы уже давно распростились бы с жизнью.
- Еще несколько минут назад я тоже так думала, - ответила Людмила. Да, вы все верно поняли. Информация, которую вы должны доставить, очень ценная?
- Я полагаю, да, - ответил Шолуденко. - Люди, наделенные властью, наверное, со мной согласны, иначе вас не отправили бы сюда развлекать меня головокружительными воздушными трюками. Какое же значение имеют мои сведения в мировом масштабе... кто знает?