Страница:
Строительство нашего флота не помешало Чемберлену в 1901 году искать союза с нами{127}, хотя при этом он почти не встретил поддержки со стороны кабинета. На самом деле флот никогда не помешал бы заключению союза, если бы Англия серьезно имела его в виду.
Но и лишенная флота Германия девяностых годов тщетно искала союза с Англией, как сообщил мне Каприви в 1893 году.
Англия не считала необходимым и целесообразным заключать формальные союзные договоры с другими государствами подобно тому, как это сделали мы с Румынией и Италией. Она довольствовалась тем, что, не связывая себе рук, устанавливала общие отношения взаимного доверия с теми державами, которые были нужны ей для ее главной цели, что было удобнее для внутренней политики и действительнее для внешней.
Еще до постройки германского флота, а именно при начале торгового соперничества, было положено основание политики соглашений и окружения, направленной против Германии.
Сближение французской дипломатии с Англией началось в 1898-1899 годах соглашением в связи с Фашодой, которое было столь неверно понято многими немцами, и уже в январе 1901 года внутри британского кабинета существовало настроение в пользу присоединения к Франции и России, ценою английских уступок в Марокко, Персии и Китае{128}. Пользуясь всеми средствами, которыми пренебрегало германское государственное искусство, Антанта стала с этих пор обрабатывать общественное мнение своих трех народов, с тем чтобы отодвинуть на задний план их взаимные противоречия и послать их на фронт против Германии. Выявившиеся в девяностых годах причины, по которым англичане стремились уничтожить Германию или хотя бы связать ее, сохраняли свое значение, и от строительства нашего флота нельзя было требовать, чтобы оно изменило основные мотивы английской политики. Достаточно было и того, что флот давал руководителям империи средство обеспечить Германии, несмотря на окружение, более широкое поле деятельности, ибо одним своим существованием он непрерывно увеличивал расстояние между склонностью к войне и решимостью англичан начать ее.
В конце 1904 года легкость, с которой совершился поворот Англии во время гулльского инцидента{129}, ясно доказала, что свою традиционную вражду к России она ставит позади вражды к Германии. После того как Япония в качестве английского вассала смирила Россию, Англия увидела, что пришел час, когда одним нажатием кнопки она могла привести Россию и Францию в движение против Центральной Европы. Однако эта направленная против нас агрессивная политика широкого масштаба была лишь условно воинственной. Эдуарду VII и людям его круга было бы гораздо приятнее мирно связать Германию, нежели идти на риск войны. Строительство германского флота из года в год улучшало для нас перспективу англо-германского соглашения, подавляя свойственную Англии склонность к войне и давая перевес трезвым английским политикам. Если в первое десятилетие текущего столетия гигантское развитие германской промышленности могло еще продолжаться, несмотря на отсутствие достаточных военных сил, главным образом потому, что Франция и Россия не были, «готовы», то в 1914 году из всех членов Антанты больше всего колебалась при вступлении в войну Англия. Без германского флота мы не смогли бы долго продолжать торговое соревнование, окруженные тремя державами Антанты. Благодаря же флоту неизменная напряженность англо-германских отношений стала менее опасной. По общему мнению посвященных лиц, в период, предшествовавший австрийскому ультиматуму Сербии, она была менее опасной, чем на протяжении многих-многих лет.
Однако самое позднее с 1903 года государственным принципом Англии стало не допускать больше военного ослабления Франции через посредство Германии, равно как и вообще нарушения военным путем европейского равновесия в пользу сильнейшей континентальной державы – Германии. То был самый несчастный момент в истории германской политики, когда в июле 1914 года она забыла этот важнейший факт и роковым образом подтвердила язвительные слова одного французского офицера, сказанные врачу германского лазарета: Vos armees sont terribles, mais votre diplomatie c'est un eclat de rire{130}.
2
3
Но и лишенная флота Германия девяностых годов тщетно искала союза с Англией, как сообщил мне Каприви в 1893 году.
Англия не считала необходимым и целесообразным заключать формальные союзные договоры с другими государствами подобно тому, как это сделали мы с Румынией и Италией. Она довольствовалась тем, что, не связывая себе рук, устанавливала общие отношения взаимного доверия с теми державами, которые были нужны ей для ее главной цели, что было удобнее для внутренней политики и действительнее для внешней.
Еще до постройки германского флота, а именно при начале торгового соперничества, было положено основание политики соглашений и окружения, направленной против Германии.
Сближение французской дипломатии с Англией началось в 1898-1899 годах соглашением в связи с Фашодой, которое было столь неверно понято многими немцами, и уже в январе 1901 года внутри британского кабинета существовало настроение в пользу присоединения к Франции и России, ценою английских уступок в Марокко, Персии и Китае{128}. Пользуясь всеми средствами, которыми пренебрегало германское государственное искусство, Антанта стала с этих пор обрабатывать общественное мнение своих трех народов, с тем чтобы отодвинуть на задний план их взаимные противоречия и послать их на фронт против Германии. Выявившиеся в девяностых годах причины, по которым англичане стремились уничтожить Германию или хотя бы связать ее, сохраняли свое значение, и от строительства нашего флота нельзя было требовать, чтобы оно изменило основные мотивы английской политики. Достаточно было и того, что флот давал руководителям империи средство обеспечить Германии, несмотря на окружение, более широкое поле деятельности, ибо одним своим существованием он непрерывно увеличивал расстояние между склонностью к войне и решимостью англичан начать ее.
В конце 1904 года легкость, с которой совершился поворот Англии во время гулльского инцидента{129}, ясно доказала, что свою традиционную вражду к России она ставит позади вражды к Германии. После того как Япония в качестве английского вассала смирила Россию, Англия увидела, что пришел час, когда одним нажатием кнопки она могла привести Россию и Францию в движение против Центральной Европы. Однако эта направленная против нас агрессивная политика широкого масштаба была лишь условно воинственной. Эдуарду VII и людям его круга было бы гораздо приятнее мирно связать Германию, нежели идти на риск войны. Строительство германского флота из года в год улучшало для нас перспективу англо-германского соглашения, подавляя свойственную Англии склонность к войне и давая перевес трезвым английским политикам. Если в первое десятилетие текущего столетия гигантское развитие германской промышленности могло еще продолжаться, несмотря на отсутствие достаточных военных сил, главным образом потому, что Франция и Россия не были, «готовы», то в 1914 году из всех членов Антанты больше всего колебалась при вступлении в войну Англия. Без германского флота мы не смогли бы долго продолжать торговое соревнование, окруженные тремя державами Антанты. Благодаря же флоту неизменная напряженность англо-германских отношений стала менее опасной. По общему мнению посвященных лиц, в период, предшествовавший австрийскому ультиматуму Сербии, она была менее опасной, чем на протяжении многих-многих лет.
Однако самое позднее с 1903 года государственным принципом Англии стало не допускать больше военного ослабления Франции через посредство Германии, равно как и вообще нарушения военным путем европейского равновесия в пользу сильнейшей континентальной державы – Германии. То был самый несчастный момент в истории германской политики, когда в июле 1914 года она забыла этот важнейший факт и роковым образом подтвердила язвительные слова одного французского офицера, сказанные врачу германского лазарета: Vos armees sont terribles, mais votre diplomatie c'est un eclat de rire{130}.
2
В первые годы политики окружения Англия еще не принимала всерьез угрозу постройки германского флота. Там были убеждены, что на небольшие суммы, отпущенные для этой цели, невозможно построить первоклассный флот. Нашу технику считали несовершенной, недостаток у нас организационного опыта – чересчур большим, и все привыкли к тому, что многочисленные прусские и германские проекты строительства флота оставались на бумаге. На нашу судостроительную программу впервые взглянули иначе лишь в 1904 году. В том году вопреки моему желанию Эдуарду VII были показаны на Кильском смотре все корабли, которые мы имели, и кайзер торжественно провозгласил тост за вновь укрепляющееся морское могущество недавно созданной Германской империи. Король Эдуард отвечал холодно и во время смотра наших кораблей обменивался с первым лордом адмиралтейства Селборном многозначительными взглядами и словами, которые неприятно подействовали на меня. Англичанам стало не по себе при виде того, как много мы создали при столь ограниченных средствах и какого органического развития, превосходившего по своей планомерности их собственное, мы достигли. Терпеливая укладка камня на камень, в которой заключался германский способ работы, показалась им опасной также и здесь.
Антигерманская направленность концентрации британских эскадр, произведенной затем лордом Фишером, была подчеркнута в феврале 1905 года речью гражданского лорда адмиралтейства, который без всякого видимого повода заявил, что британский флот в случае необходимости сумеет нанести первый удар, прежде чем на другой стороне Северного моря успеют прочитать в газетах об объявлении войны.
Поведение Англии в 1904-1905 годах доказало, что в то время она была весьма склонна одним военным ударом совершенно уничтожить Германию как мировую державу. Тогдашняя ее склонность к войне объясняется тем, что последняя еще не была связана для Англии с каким-либо риском. Начатую же нами постройку флота адмиралтейство надеялось обесценить переходом на строительство дредноутов (1905 г), ибо оно полагало, что германский флот не сможет провести такие гигантские корабли через Кильский канал.
Эта цепь политических и морских угроз, параллельно с которой шло дикое науськиванье общественного мнения, вызвала в широких кругах Германии справедливое изумление. Правда, с одной стороны, военно-морские мероприятия Англии являлись признанием того, что строительство нашего флота принималось всерьез. С другой стороны, уже около десяти лет нам было известно желание Англии поставить нас на колени, а тогдашняя мощь нашего флота была слишком незначительна, чтобы объяснить ею такие мероприятия, как сосредоточение британских эскадр в Северном море.
В основе этих мероприятий лежало явное намерение запугать нас и, если бы это оказалось возможным, задушить в зародыше наше стремление к самостоятельности в мировой политике.
Вследствие этого в 1905-1906 годах меня с разных сторон осаждали просьбами обеспечить значительное увеличение мощи германского флота, чтобы лучше подготовиться к английской угрозе войной и, таким образом, преподать англичанам политический урок. Сам кайзер также находился под сильным впечатлением агитационной кампании Морского союза, преследовавшей ту же цель, и желал, чтобы я потребовал от рейхстага понижения срока службы наших крупных кораблей. Вследствие парламентского недоразумения срок службы, установленный законом о флоте, был на 25 лет выше, чем в иностранных флотах, а потому наши корабли являлись в значительной мере устаревшими.
Несмотря на это, я воспротивился внесению подобной новеллы и в связи с этим подал в начале 1906 года прошение об отставке. Новеллу, которую я внес в 1906 году, рейхстаг принял без возражений; она предусматривала лишь строительство шести тяжелых крейсеров, отвергнутых рейхстагом в 1900 году (я тогда же предупредил, что вновь подниму вопрос о них в 1906 году{131}). Далее, мне пришлось потребовать от рейхстага увеличения ассигнований, вызванного переходом к строительству дредноутов, к чему нас, как и другие флоты мира, вынудили англичане. И, наконец, требовались средства на расширение Кильского канала, ставшее необходимым в связи с увеличением размеров кораблей.
Мое нежелание требовать большего, несмотря на оказанное на меня давление, несколько успокоило заграницу и усилило доверие рейхстага; весьма вероятно, что в условиях 1904-1905 годов эти повышенные требования вызвали бы непосредственную опасность войны, не принесли бы нам в то время никакой выгоды и к тому же превысили бы возможности нашего флота. Цель, к которой я стремился из технико-организационных и бюджетно-политических соображений, состояла в том, чтобы строить по возможности равномерно. Оказалось, что для нас выгоднее всего закладывать ежегодно три корабля. Этот темп строительства, заключавший в себе постройку трех больших кораблей в год, так называемый трехтактный темп, не был предусмотрен узаконенной судостроительной программой. Поэтому мы стремились присоединить к этой программе новеллы, обеспечивавшие сохранение указанного темпа строительства. С 1906 года этого можно было легче всего достигнуть сокращением срока службы наших кораблей по образцу иностранных флотов, другими словами, ускорением строительства новых кораблей для замены выбывающих. Впрочем, и при этом условии сохранение трехтактного темпа было бы обеспечено лишь приблизительно; вследствие особенностей первой судостроительной программы сроки замены различных кораблей настолько сближались, что в одни годы нам приходилось закладывать по четыре корабля, а в другие – по два. Эти колебания принадлежали к числу уродств узаконенной судостроительной программы, с которыми, однако, приходилось мириться вследствие огромных преимуществ такой программы; в 1898-1900 годах рейхстаг никогда не согласился бы узаконить трехтактный темп, но придал силу закона принципу строительства эскадр. Моментом, когда мы должны были потребовать снижения срока службы кораблей, был 1908 бюджетный год. Поскольку уже летом 1907 года, еще до того, как в имперском морском ведомстве было достигнуто соглашение относительно новеллы, между партиями центра и свободомыслящих началось настоящее соревнование по проведению морской новеллы через рейхстаг, наши требования были приняты без всяких затруднений. Свободомыслящие впервые голосовали не только за корабли как таковые, но и за принцип узаконения судостроительной программы.
Эта новелла не увеличивала установленного законом количества кораблей, но предусматривала энергичное омоложение состава флота, а следовательно, и повышение его боеспособности. Замена кораблей ускорила также строительство дредноутов, подорвавшее доверие к более старым типам кораблей.
После принятия новеллы 1908 года судостроительный план был составлен таким образом, чтобы в течение четырех лет (с 1908 по 1912 год) ежегодно закладывалось четыре корабля, затем в течение шести лет (с 1912 по 1917 год) по два корабля, а с 1917 года становился постоянным трехтактный темп. Чтобы устранить чрезмерную продолжительность периода двухтактного темпа, который внушал большие опасения по соображениям строительной и бюджетной политики, мы, сотрудники имперского морского ведомства, поставили себе задачей, чтобы в 1915 или 1916 году двухтактный темп был нарушен закладкой еще одного или двух кораблей. Возможное (но отнюдь еще не решенное) выставление нового требования, которое намечалось предъявить в будущем один только раз, привело, разумеется, к весьма незначительному увеличению численности флота сравнительно с первоначальным планом 1900 года, ибо, как я уже отметил, в 1906 году мы только выдвинули вновь проект 1900 года, а в 1908 году вообще не увеличили число кораблей.
Эти ведомственные соображения, от которых я в силу их внешнеполитического значения не мог совершенно избавить читателя, дают примерно следующую картину:
1. Ни в 1906, ни в 1908 году мы не превысили первоначальной, всему миру известной судостроительной программы 1900 года.
2. Восстановленный нами в 1908 году срок службы кораблей соответствовал сроку, принятому во всех флотах.
3. Мы старались установить трехтактный темп, и если большое число устаревших кораблей, оставшихся от периода, предшествовавшего принятию судостроительной программы, заставило нас временно, в течение четырех лет, строить по четыре корабля в год, то это уравнивалось тем, что по окончании указанного периода ежегодно строилось преимущественно по два корабля.
При всем том омоложение корабельного состава и еще более тот факт, что мы приступили к строительству дредноутов, обещали нашему флоту столь значительное усиление боеспособности, что британские специалисты во главе с адмиралом Фишером стали косо смотреть на нашу новеллу.
Создавая наше морское могущество, мы никогда не рассчитывали на одобрение англичан. Но та морская паника (Navy scare), которую инсценировал теперь Фишер, нарушала, как мы чувствовали, все обычаи международного общения, ибо адмиралтейство и несколько членов кабинета не остановились перед тем, чтобы взволновать свою страну преувеличенными и даже заведомо ложными данными о наших строительных планах{132}. Случилось так, что в том году англичане также заложили только четыре корабля. Британское правительство воспользовалось этим материалом для агитации, чтобы склонить свое общественное мнение к закладке еще четырех (а всего восьми) дредноутов в 1909 году. При этом англичане прибегли к следующему трюку: они сопоставили германский флот в совершенно законченном виде, которого он мог достигнуть не ранее 1920 года, с британским флотом, каким он был в 1908 году. Британский налогоплательщик, которому подавляющее превосходство британского флота не могло быть известно так же хорошо, как адмиралтейству, был взволнован ловкой и бессовестной агитацией ведомств и печати, а потому согласился на более крупные денежные жертвы. Боязнь нашествия и нервный страх перед германскими кораблями, цеппелинами и шпионами начали проникать в английское общество и массы.
Германский посол в Лондоне граф Вольф-Меттерних взирал на этот все усиливающийся страх перед Германией со все возрастающим опасением. Вплоть до этого времени он стоял на правильной точке зрения, считая, что англичане должны привыкнуть к нашей судостроительной программе и привыкнут к ней. Впоследствии оказалось, что даже наш четырехтактный темп, продолжавшийся четыре года, не дал Англии поводов для войны. По мнению наших дипломатов, к 1914 году англичане фактически свыклись со строительством германского флота и примирились с ним, так же как и с новеллами 1908 и 1912 года. Война со всеми ее бесчисленными возможностями являлась для них слишком серьезным делом, и осведомленные лондонцы отдавали себе ясный отчет в том, что нападение на Англию было бы для нас сущим безумием в политическом, военном и экономическом отношениях. Еще весной 1908 года адмирал Фишер открыто заявил нашему морскому атташе, что морская паника – это лишь обычный маневр, предпринятый для того, чтобы подготовить нацию и парламент к более крупным ассигнованиям на оборону. Вызванное же им смятение в умах английской публики и рост влияния агрессивной печати Нортклиффа следует рассматривать как печальное, но не решающее зло. Для нас травля Германии являлась столь же недостаточным поводом к войне, как строительство германского флота для британского кабинета, и по сравнению с лозунгом прежних лет Germaniam esse delendam осознание английской публикой того факта, что Германия не совсем безоружна, являлось известным шагом вперед в деле сохранения мира. В то же время в Англии рассчитывали, что поднятый там громкий крик заставит нас испугаться собственной храбрости и отказаться от строительства флота; это являлось вернейшим признаком того, что мы находились на правильном пути.
Вполне понятно, хотя и не вполне простительно, что граф Меттерних под сильным давлением окружающих его английских сфер начал в 1908 году терять верный взгляд на действительные и фундаментальные причины англо-германского соревнования. Это понятно потому, что его единодушно уверяли в том, будто только лишь строительство германского флота было повинно в ухудшении существовавших ранее хороших отношений. Но это не вполне простительно потому, что граф Меттерних должен был, во-первых, знать историю англо-германских противоречий, возникших еще в период, когда у нас не было флота, а во-вторых, убедиться, исходя из общего положения и сопоставления сил обоих флотов, в чисто оборонительной направленности нашей морской политики. Но немец легко позволяет противнику убедить его в своей правоте. Как никто другой, он умеет встать на точку зрения противника, но с трудом разбирается в его истинных убеждениях.
Донесение нашего лондонского посла побудило князя Бюлова зимою 1908/09 года начать детальное обсуждение этого вопроса со мною. С января 1909 года я в процессе переговоров с канцлером выражал согласие на то, чтобы мы сообщили английскому правительству, что мы готовы удовлетвориться таким соотношением сил обоих флотов, которое навсегда закрепит некоторое превосходство британского флота. В качестве исходного пункта переговоров я назвал сначала пропорцию 3:4, с течением времени объявил себя готовым принять 2:3 и в конце концов остановился на отношении 10:16. Эта цифра была предложена британским адмиралтейством во главе с Уинстоном Черчиллем и тотчас же была принята мною. Хотя Черчилль оставил себе некоторые лазейки, которые обеспечивали английскому флоту более выгодное соотношение сил, чем 10:16, я все же смотрел на это сквозь пальцы, будучи убежден, что планомерное выполнение судостроительной программы позволит нам достигнуть тех оборонительных целей, к которым мы только и стремились.
Это окончательное определение соотношения морских сил дало британскому адмиралтейству фактическое доказательство того, что флот был нужен нам совсем не для наступления. По мнению всех военно-морских авторитетов, численное превосходство, которое при прочих равных условиях делает вероятным успех нападающего, составляет на море около 30%. Такое и даже более значительное превосходство мы предоставили англичанам. Более убедительной гарантии в том, что нам были чужды какие бы то ни было агрессивные планы, мы дать не могли.
Ясно, однако, что англичанам было бы приятней, если б мы не обладали даже таким флотом, который оставался бы на 50 или на все 100% слабее английского. Во-первых, история морских войн содержит многочисленные, хотя, быть может, и случайные примеры побед, одержанных слабейшей стороной, если на помощь ей приходили особые обстоятельства и военное счастье. Основное же в политическом отношении значение германского флота заключалось в том, что он делал Германскую империю способной привлечь к себе союзников во всем мире; и хотя германская политика союзов допустила, чтобы государственное искусство Англии отодвинуло эту политику на задний план, это положение могло со временем измениться. Таким образом, мы не могли добиться благосклонности Англии ценою одного лишь отказа от строительства флота. Поэтому неутомимые старания британского государственного искусства были в эти годы направлены к тому, чтобы вообще отбить у нас охоту строить флот, и, пробив по возможности брешь в судостроительной программе, привести ее к краху.
Главной ошибкой Бетмана-Гольвега в вопросе о флоте была его вера в то, будто известные поправки к нашему морскому строительству, то есть мелкие уступки, которые мы сделали бы англичанам в этой области, могли сколько-нибудь существенно изменить основы наших политических взаимоотношений с Англией.
Англичанам было безразлично, будет ли у нас на несколько кораблей больше или меньше. Причины их неудовольствия лежали гораздо глубже, чем можно было заключить по дискуссиям об ежегодных морских бюджетах, которые они вели с таким мастерством.
Казалось, что Бетман-Гольвег согласен со мною в том, что судостроительную программу, лежавшую в основе всех наших перспектив в области мировой политики, следовало сохранить в неприкосновенности. Со своей стороны я был согласен с канцлером в том, что мы должны были всеми силами стремиться к улучшению наших отношений с Англией. С первого дня его вступления в должность я поддерживал канцлера в его стремлении идти англичанам на встречу в отдельных вопросах, которые они возбуждали, в особенности же я старался влиять в этом смысле на кайзера и не упускал случая поддерживать переговоры о морском соглашении, начавшиеся в 1908 году.
Эти переговоры, начатые частными посредниками и неоднократно тормозившиеся английской стороной, все более убеждали меня в том, что английское правительство не имело серьезного намерения заключить морское соглашение и стремилось укрепить в нашем иностранном ведомстве ложное мнение, будто всему виной являлся наш флот, а не будь его, Германии был бы уготован рай на земле. Оно{133} действовало при этом с искусством, отрицать которое невозможно; это подтвердит всякий, кто знал образ мыслей нашего министерства иностранных дел и неспособность канцлера проникнуть в политическую психологию Англии.
Одним из главных сторонников взгляда, считавшего, что единственным препятствием на пути к установлению полной солидарности обеих стран в области мировой политики являлся этот ужаснейший германский флот, был советник нашего посольства в Лондоне фон Кюльман.
Что английское правительство не думало всерьез о заключении двустороннего морского соглашения, вытекает и из того, что наше согласие на его отдельные требования отнюдь не давало плодотворных результатов{134}. Но особенно убедительно это доказывается тем, что лишь в 1913 году англичане официально признали вышеупомянутое соотношение флотов, без чего нельзя было провести обоюдное ограничение морских сил, являющееся ядром всякого соглашения этого рода; между тем Ллойд-Джордж еще в 1908 году носился с этой идеей. Тем не менее все заинтересованные лица чувствовали, признавали и заявляли, что строительство нашего флота не грозило войной с Англией и что с каждым годом опасность войны становилась все менее вероятной по мере того, как росло уважение к германскому флоту, а война становилась все менее выгодной даже для джингоистски{}an» настроенной части английского народа. Безответственные голоса вроде голосов «Сатердей Ревью» и гражданского лорда адмиралтейства Ли раздавались все реже. С 1912 года в Лондоне росло стремление к деловому урегулированию англо-германских отношений, одним из доказательств чего является почти уже подписанное в 1914 году англо-германское соглашение о колониях. Во всяком случае германские отцы этого соглашения считали его серьезным делом.
Антигерманская направленность концентрации британских эскадр, произведенной затем лордом Фишером, была подчеркнута в феврале 1905 года речью гражданского лорда адмиралтейства, который без всякого видимого повода заявил, что британский флот в случае необходимости сумеет нанести первый удар, прежде чем на другой стороне Северного моря успеют прочитать в газетах об объявлении войны.
Поведение Англии в 1904-1905 годах доказало, что в то время она была весьма склонна одним военным ударом совершенно уничтожить Германию как мировую державу. Тогдашняя ее склонность к войне объясняется тем, что последняя еще не была связана для Англии с каким-либо риском. Начатую же нами постройку флота адмиралтейство надеялось обесценить переходом на строительство дредноутов (1905 г), ибо оно полагало, что германский флот не сможет провести такие гигантские корабли через Кильский канал.
Эта цепь политических и морских угроз, параллельно с которой шло дикое науськиванье общественного мнения, вызвала в широких кругах Германии справедливое изумление. Правда, с одной стороны, военно-морские мероприятия Англии являлись признанием того, что строительство нашего флота принималось всерьез. С другой стороны, уже около десяти лет нам было известно желание Англии поставить нас на колени, а тогдашняя мощь нашего флота была слишком незначительна, чтобы объяснить ею такие мероприятия, как сосредоточение британских эскадр в Северном море.
В основе этих мероприятий лежало явное намерение запугать нас и, если бы это оказалось возможным, задушить в зародыше наше стремление к самостоятельности в мировой политике.
Вследствие этого в 1905-1906 годах меня с разных сторон осаждали просьбами обеспечить значительное увеличение мощи германского флота, чтобы лучше подготовиться к английской угрозе войной и, таким образом, преподать англичанам политический урок. Сам кайзер также находился под сильным впечатлением агитационной кампании Морского союза, преследовавшей ту же цель, и желал, чтобы я потребовал от рейхстага понижения срока службы наших крупных кораблей. Вследствие парламентского недоразумения срок службы, установленный законом о флоте, был на 25 лет выше, чем в иностранных флотах, а потому наши корабли являлись в значительной мере устаревшими.
Несмотря на это, я воспротивился внесению подобной новеллы и в связи с этим подал в начале 1906 года прошение об отставке. Новеллу, которую я внес в 1906 году, рейхстаг принял без возражений; она предусматривала лишь строительство шести тяжелых крейсеров, отвергнутых рейхстагом в 1900 году (я тогда же предупредил, что вновь подниму вопрос о них в 1906 году{131}). Далее, мне пришлось потребовать от рейхстага увеличения ассигнований, вызванного переходом к строительству дредноутов, к чему нас, как и другие флоты мира, вынудили англичане. И, наконец, требовались средства на расширение Кильского канала, ставшее необходимым в связи с увеличением размеров кораблей.
Мое нежелание требовать большего, несмотря на оказанное на меня давление, несколько успокоило заграницу и усилило доверие рейхстага; весьма вероятно, что в условиях 1904-1905 годов эти повышенные требования вызвали бы непосредственную опасность войны, не принесли бы нам в то время никакой выгоды и к тому же превысили бы возможности нашего флота. Цель, к которой я стремился из технико-организационных и бюджетно-политических соображений, состояла в том, чтобы строить по возможности равномерно. Оказалось, что для нас выгоднее всего закладывать ежегодно три корабля. Этот темп строительства, заключавший в себе постройку трех больших кораблей в год, так называемый трехтактный темп, не был предусмотрен узаконенной судостроительной программой. Поэтому мы стремились присоединить к этой программе новеллы, обеспечивавшие сохранение указанного темпа строительства. С 1906 года этого можно было легче всего достигнуть сокращением срока службы наших кораблей по образцу иностранных флотов, другими словами, ускорением строительства новых кораблей для замены выбывающих. Впрочем, и при этом условии сохранение трехтактного темпа было бы обеспечено лишь приблизительно; вследствие особенностей первой судостроительной программы сроки замены различных кораблей настолько сближались, что в одни годы нам приходилось закладывать по четыре корабля, а в другие – по два. Эти колебания принадлежали к числу уродств узаконенной судостроительной программы, с которыми, однако, приходилось мириться вследствие огромных преимуществ такой программы; в 1898-1900 годах рейхстаг никогда не согласился бы узаконить трехтактный темп, но придал силу закона принципу строительства эскадр. Моментом, когда мы должны были потребовать снижения срока службы кораблей, был 1908 бюджетный год. Поскольку уже летом 1907 года, еще до того, как в имперском морском ведомстве было достигнуто соглашение относительно новеллы, между партиями центра и свободомыслящих началось настоящее соревнование по проведению морской новеллы через рейхстаг, наши требования были приняты без всяких затруднений. Свободомыслящие впервые голосовали не только за корабли как таковые, но и за принцип узаконения судостроительной программы.
Эта новелла не увеличивала установленного законом количества кораблей, но предусматривала энергичное омоложение состава флота, а следовательно, и повышение его боеспособности. Замена кораблей ускорила также строительство дредноутов, подорвавшее доверие к более старым типам кораблей.
После принятия новеллы 1908 года судостроительный план был составлен таким образом, чтобы в течение четырех лет (с 1908 по 1912 год) ежегодно закладывалось четыре корабля, затем в течение шести лет (с 1912 по 1917 год) по два корабля, а с 1917 года становился постоянным трехтактный темп. Чтобы устранить чрезмерную продолжительность периода двухтактного темпа, который внушал большие опасения по соображениям строительной и бюджетной политики, мы, сотрудники имперского морского ведомства, поставили себе задачей, чтобы в 1915 или 1916 году двухтактный темп был нарушен закладкой еще одного или двух кораблей. Возможное (но отнюдь еще не решенное) выставление нового требования, которое намечалось предъявить в будущем один только раз, привело, разумеется, к весьма незначительному увеличению численности флота сравнительно с первоначальным планом 1900 года, ибо, как я уже отметил, в 1906 году мы только выдвинули вновь проект 1900 года, а в 1908 году вообще не увеличили число кораблей.
Эти ведомственные соображения, от которых я в силу их внешнеполитического значения не мог совершенно избавить читателя, дают примерно следующую картину:
1. Ни в 1906, ни в 1908 году мы не превысили первоначальной, всему миру известной судостроительной программы 1900 года.
2. Восстановленный нами в 1908 году срок службы кораблей соответствовал сроку, принятому во всех флотах.
3. Мы старались установить трехтактный темп, и если большое число устаревших кораблей, оставшихся от периода, предшествовавшего принятию судостроительной программы, заставило нас временно, в течение четырех лет, строить по четыре корабля в год, то это уравнивалось тем, что по окончании указанного периода ежегодно строилось преимущественно по два корабля.
При всем том омоложение корабельного состава и еще более тот факт, что мы приступили к строительству дредноутов, обещали нашему флоту столь значительное усиление боеспособности, что британские специалисты во главе с адмиралом Фишером стали косо смотреть на нашу новеллу.
Создавая наше морское могущество, мы никогда не рассчитывали на одобрение англичан. Но та морская паника (Navy scare), которую инсценировал теперь Фишер, нарушала, как мы чувствовали, все обычаи международного общения, ибо адмиралтейство и несколько членов кабинета не остановились перед тем, чтобы взволновать свою страну преувеличенными и даже заведомо ложными данными о наших строительных планах{132}. Случилось так, что в том году англичане также заложили только четыре корабля. Британское правительство воспользовалось этим материалом для агитации, чтобы склонить свое общественное мнение к закладке еще четырех (а всего восьми) дредноутов в 1909 году. При этом англичане прибегли к следующему трюку: они сопоставили германский флот в совершенно законченном виде, которого он мог достигнуть не ранее 1920 года, с британским флотом, каким он был в 1908 году. Британский налогоплательщик, которому подавляющее превосходство британского флота не могло быть известно так же хорошо, как адмиралтейству, был взволнован ловкой и бессовестной агитацией ведомств и печати, а потому согласился на более крупные денежные жертвы. Боязнь нашествия и нервный страх перед германскими кораблями, цеппелинами и шпионами начали проникать в английское общество и массы.
Германский посол в Лондоне граф Вольф-Меттерних взирал на этот все усиливающийся страх перед Германией со все возрастающим опасением. Вплоть до этого времени он стоял на правильной точке зрения, считая, что англичане должны привыкнуть к нашей судостроительной программе и привыкнут к ней. Впоследствии оказалось, что даже наш четырехтактный темп, продолжавшийся четыре года, не дал Англии поводов для войны. По мнению наших дипломатов, к 1914 году англичане фактически свыклись со строительством германского флота и примирились с ним, так же как и с новеллами 1908 и 1912 года. Война со всеми ее бесчисленными возможностями являлась для них слишком серьезным делом, и осведомленные лондонцы отдавали себе ясный отчет в том, что нападение на Англию было бы для нас сущим безумием в политическом, военном и экономическом отношениях. Еще весной 1908 года адмирал Фишер открыто заявил нашему морскому атташе, что морская паника – это лишь обычный маневр, предпринятый для того, чтобы подготовить нацию и парламент к более крупным ассигнованиям на оборону. Вызванное же им смятение в умах английской публики и рост влияния агрессивной печати Нортклиффа следует рассматривать как печальное, но не решающее зло. Для нас травля Германии являлась столь же недостаточным поводом к войне, как строительство германского флота для британского кабинета, и по сравнению с лозунгом прежних лет Germaniam esse delendam осознание английской публикой того факта, что Германия не совсем безоружна, являлось известным шагом вперед в деле сохранения мира. В то же время в Англии рассчитывали, что поднятый там громкий крик заставит нас испугаться собственной храбрости и отказаться от строительства флота; это являлось вернейшим признаком того, что мы находились на правильном пути.
Вполне понятно, хотя и не вполне простительно, что граф Меттерних под сильным давлением окружающих его английских сфер начал в 1908 году терять верный взгляд на действительные и фундаментальные причины англо-германского соревнования. Это понятно потому, что его единодушно уверяли в том, будто только лишь строительство германского флота было повинно в ухудшении существовавших ранее хороших отношений. Но это не вполне простительно потому, что граф Меттерних должен был, во-первых, знать историю англо-германских противоречий, возникших еще в период, когда у нас не было флота, а во-вторых, убедиться, исходя из общего положения и сопоставления сил обоих флотов, в чисто оборонительной направленности нашей морской политики. Но немец легко позволяет противнику убедить его в своей правоте. Как никто другой, он умеет встать на точку зрения противника, но с трудом разбирается в его истинных убеждениях.
Донесение нашего лондонского посла побудило князя Бюлова зимою 1908/09 года начать детальное обсуждение этого вопроса со мною. С января 1909 года я в процессе переговоров с канцлером выражал согласие на то, чтобы мы сообщили английскому правительству, что мы готовы удовлетвориться таким соотношением сил обоих флотов, которое навсегда закрепит некоторое превосходство британского флота. В качестве исходного пункта переговоров я назвал сначала пропорцию 3:4, с течением времени объявил себя готовым принять 2:3 и в конце концов остановился на отношении 10:16. Эта цифра была предложена британским адмиралтейством во главе с Уинстоном Черчиллем и тотчас же была принята мною. Хотя Черчилль оставил себе некоторые лазейки, которые обеспечивали английскому флоту более выгодное соотношение сил, чем 10:16, я все же смотрел на это сквозь пальцы, будучи убежден, что планомерное выполнение судостроительной программы позволит нам достигнуть тех оборонительных целей, к которым мы только и стремились.
Это окончательное определение соотношения морских сил дало британскому адмиралтейству фактическое доказательство того, что флот был нужен нам совсем не для наступления. По мнению всех военно-морских авторитетов, численное превосходство, которое при прочих равных условиях делает вероятным успех нападающего, составляет на море около 30%. Такое и даже более значительное превосходство мы предоставили англичанам. Более убедительной гарантии в том, что нам были чужды какие бы то ни было агрессивные планы, мы дать не могли.
Ясно, однако, что англичанам было бы приятней, если б мы не обладали даже таким флотом, который оставался бы на 50 или на все 100% слабее английского. Во-первых, история морских войн содержит многочисленные, хотя, быть может, и случайные примеры побед, одержанных слабейшей стороной, если на помощь ей приходили особые обстоятельства и военное счастье. Основное же в политическом отношении значение германского флота заключалось в том, что он делал Германскую империю способной привлечь к себе союзников во всем мире; и хотя германская политика союзов допустила, чтобы государственное искусство Англии отодвинуло эту политику на задний план, это положение могло со временем измениться. Таким образом, мы не могли добиться благосклонности Англии ценою одного лишь отказа от строительства флота. Поэтому неутомимые старания британского государственного искусства были в эти годы направлены к тому, чтобы вообще отбить у нас охоту строить флот, и, пробив по возможности брешь в судостроительной программе, привести ее к краху.
Главной ошибкой Бетмана-Гольвега в вопросе о флоте была его вера в то, будто известные поправки к нашему морскому строительству, то есть мелкие уступки, которые мы сделали бы англичанам в этой области, могли сколько-нибудь существенно изменить основы наших политических взаимоотношений с Англией.
Англичанам было безразлично, будет ли у нас на несколько кораблей больше или меньше. Причины их неудовольствия лежали гораздо глубже, чем можно было заключить по дискуссиям об ежегодных морских бюджетах, которые они вели с таким мастерством.
Казалось, что Бетман-Гольвег согласен со мною в том, что судостроительную программу, лежавшую в основе всех наших перспектив в области мировой политики, следовало сохранить в неприкосновенности. Со своей стороны я был согласен с канцлером в том, что мы должны были всеми силами стремиться к улучшению наших отношений с Англией. С первого дня его вступления в должность я поддерживал канцлера в его стремлении идти англичанам на встречу в отдельных вопросах, которые они возбуждали, в особенности же я старался влиять в этом смысле на кайзера и не упускал случая поддерживать переговоры о морском соглашении, начавшиеся в 1908 году.
Эти переговоры, начатые частными посредниками и неоднократно тормозившиеся английской стороной, все более убеждали меня в том, что английское правительство не имело серьезного намерения заключить морское соглашение и стремилось укрепить в нашем иностранном ведомстве ложное мнение, будто всему виной являлся наш флот, а не будь его, Германии был бы уготован рай на земле. Оно{133} действовало при этом с искусством, отрицать которое невозможно; это подтвердит всякий, кто знал образ мыслей нашего министерства иностранных дел и неспособность канцлера проникнуть в политическую психологию Англии.
Одним из главных сторонников взгляда, считавшего, что единственным препятствием на пути к установлению полной солидарности обеих стран в области мировой политики являлся этот ужаснейший германский флот, был советник нашего посольства в Лондоне фон Кюльман.
Что английское правительство не думало всерьез о заключении двустороннего морского соглашения, вытекает и из того, что наше согласие на его отдельные требования отнюдь не давало плодотворных результатов{134}. Но особенно убедительно это доказывается тем, что лишь в 1913 году англичане официально признали вышеупомянутое соотношение флотов, без чего нельзя было провести обоюдное ограничение морских сил, являющееся ядром всякого соглашения этого рода; между тем Ллойд-Джордж еще в 1908 году носился с этой идеей. Тем не менее все заинтересованные лица чувствовали, признавали и заявляли, что строительство нашего флота не грозило войной с Англией и что с каждым годом опасность войны становилась все менее вероятной по мере того, как росло уважение к германскому флоту, а война становилась все менее выгодной даже для джингоистски{}an» настроенной части английского народа. Безответственные голоса вроде голосов «Сатердей Ревью» и гражданского лорда адмиралтейства Ли раздавались все реже. С 1912 года в Лондоне росло стремление к деловому урегулированию англо-германских отношений, одним из доказательств чего является почти уже подписанное в 1914 году англо-германское соглашение о колониях. Во всяком случае германские отцы этого соглашения считали его серьезным делом.
3
Единственный подлинный кризис в англо-германских отношениях в период между 1904 и 1914 годами наступил летом 1912 года; он был следствием того способа, посредством которого наше имперское руководство пыталось ликвидировать франко-германский конфликт из-за Марокко.
Тогдашний министр иностранных дел фон Кидерлен-Вехтер, которому, как и многим нашим дипломатам, не хватало чутья, когда дело касалось Англии, натворил немало бед, причем даже не уступчивостью, а просто халатностью. По его инициативе кайзер отправил 1 июля 1911 года канонерскую лодку «Пантера» в марокканский порт Агадир и в течение нескольких недель не давал ответа на британский запрос о целях этой экспедиции. В результате 21 июля Ллойд-Джордж произнес предварительно одобренную английским кабинетом речь, в которой предостерег Германию, что в случае вызова с ее стороны она встретит Англию на стороне Франции.
Об отправке «Пантеры» я узнал частным образом в момент моего отъезда на летние каникулы. Если тот факт, что я, как статс-секретарь по морским делам, ничего не знал о столь важной для мировой политики отправке корабля, был уже сам по себе признаком известной дезорганизации государственного руководства, то, с другой стороны, ошибочность этой демонстрации в Атлантике стала для меня ясной в тот самый момент, как я узнал, что мы предварительно не уведомили об этом Англию. Если Кидерлен считал, что без воинственного жеста обойтись не удастся, то он должен был сделать его на суше и направить исключительно против Франции. Впрочем, я принципиально возражал бы против подобного жеста.
Тогдашний министр иностранных дел фон Кидерлен-Вехтер, которому, как и многим нашим дипломатам, не хватало чутья, когда дело касалось Англии, натворил немало бед, причем даже не уступчивостью, а просто халатностью. По его инициативе кайзер отправил 1 июля 1911 года канонерскую лодку «Пантера» в марокканский порт Агадир и в течение нескольких недель не давал ответа на британский запрос о целях этой экспедиции. В результате 21 июля Ллойд-Джордж произнес предварительно одобренную английским кабинетом речь, в которой предостерег Германию, что в случае вызова с ее стороны она встретит Англию на стороне Франции.
Об отправке «Пантеры» я узнал частным образом в момент моего отъезда на летние каникулы. Если тот факт, что я, как статс-секретарь по морским делам, ничего не знал о столь важной для мировой политики отправке корабля, был уже сам по себе признаком известной дезорганизации государственного руководства, то, с другой стороны, ошибочность этой демонстрации в Атлантике стала для меня ясной в тот самый момент, как я узнал, что мы предварительно не уведомили об этом Англию. Если Кидерлен считал, что без воинственного жеста обойтись не удастся, то он должен был сделать его на суше и направить исключительно против Франции. Впрочем, я принципиально возражал бы против подобного жеста.