Страница:
Альфред фон Тирпиц
Воспоминания
{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
Под редакцией профессора адмирала В.А. Алафузова
Под редакцией профессора адмирала В.А. Алафузова
Предисловие автора
Отчаяние, охватившее всех государственно настроенных немцев при крушении нашей казавшейся непобедимой империи, уничтожило во многих также и веру в себя и в закономерность нашего исторического развития, приведшего к образованию Империи. Поэтому я счел долгом записать свои воспоминания, ибо я могу доказать, что здание нашего прежнего государства отнюдь не было прогнившим или устарелым и что оно, напротив, обладало всем необходимым для дальнейшего развития; и далее, что политическая легенда о том, будто эта война была развязана безответственным самодержавием и агрессивной военной кастой, является попранием истины. Особенно не хотел войны кайзер; он старался всеми силами предотвратить ее с того момента, как осознал опасность.
Если бы история была справедливой и не фальсифицировалась в такой степени разными легендами, то она показала бы, что большая часть ответственности падает на наших врагов. Согласно мореходным правилам виновным в столкновении признается тот, кто вызвал опасное положение, а не тот, кто, стремясь избежать его, в последний момент совершил ошибку, неправильно оценив это положение. Наше несчастье вызвано не созданием могущества, а той слабостью, которая не давала использовать это могущество ни для сохранения, ни для заключения мира, равно как и ошибочной оценкой наших противников, сущности их военных целей, методов ведения военных действий и экономической войны.
Чтобы меня поняли, я должен говорить то, что я считаю правдой. При этом мне придется представить действия ныне здравствующих лиц с моей точки зрения, которая заведомо отличается от точки зрения этих лиц, а потому книга, возможно, причинит им боль. Но я далек от того, чтобы приписывать им нечестивые намерения или виновность в обычном смысле слова.
Только отчаянное положение Германии заставляет меня против желания опубликовать эти воспоминания еще при жизни.
А. фон Тирпиц
Охотничий домик Цабельсберг.
Апрель 1919 г.
Если бы история была справедливой и не фальсифицировалась в такой степени разными легендами, то она показала бы, что большая часть ответственности падает на наших врагов. Согласно мореходным правилам виновным в столкновении признается тот, кто вызвал опасное положение, а не тот, кто, стремясь избежать его, в последний момент совершил ошибку, неправильно оценив это положение. Наше несчастье вызвано не созданием могущества, а той слабостью, которая не давала использовать это могущество ни для сохранения, ни для заключения мира, равно как и ошибочной оценкой наших противников, сущности их военных целей, методов ведения военных действий и экономической войны.
Чтобы меня поняли, я должен говорить то, что я считаю правдой. При этом мне придется представить действия ныне здравствующих лиц с моей точки зрения, которая заведомо отличается от точки зрения этих лиц, а потому книга, возможно, причинит им боль. Но я далек от того, чтобы приписывать им нечестивые намерения или виновность в обычном смысле слова.
Только отчаянное положение Германии заставляет меня против желания опубликовать эти воспоминания еще при жизни.
А. фон Тирпиц
Охотничий домик Цабельсберг.
Апрель 1919 г.
Предисловие автора ко второму изданию
Со времени выхода в свет первого издания из работ, выпущенных различными учреждениями и частными лицами, стал известен ряд новых фактов. Они не дали мне оснований для изменения моей точки зрения, но зато позволили дополнить или уточнить некоторые места. Меня совершенно не трогает то, что мои противники злоупотребляют моей книгой путем тенденциозного подбора цитат и прямых передержек. Тот, кто серьезно хочет составить себе мнение по данному вопросу, должен прочесть всю книгу, а потом уже вынести свое суждение. Вырванные из контекста главы или даже абзацы дают ложное представление, ибо понять их можно лишь в связи с предпосланным им материалом. ф. Т.
С. -Блазьен.
Ноябрь 1919 г.
Закончив запись моих воспоминаний, я чувствую потребность поблагодарить от всего сердца тех, кто помогал мне в этой работе. Наряду с друзьями, а также старыми и молодыми товарищами, проверившими правильность моих выводов, основываясь на собственном опыте, эта благодарность относится также к профессору истории Франкфуртского университета г-ну д-ру Фрицу Керну, который с самого начала неутомимо помогал мне с большим знанием дела. Наконец, я хочу поблагодарить также издателя – г-на д-ра Кеплера – за то, что он пошел мне навстречу и проявил интерес к этой книге.
С. -Блазьен.
Ноябрь 1919 г.
Закончив запись моих воспоминаний, я чувствую потребность поблагодарить от всего сердца тех, кто помогал мне в этой работе. Наряду с друзьями, а также старыми и молодыми товарищами, проверившими правильность моих выводов, основываясь на собственном опыте, эта благодарность относится также к профессору истории Франкфуртского университета г-ну д-ру Фрицу Керну, который с самого начала неутомимо помогал мне с большим знанием дела. Наконец, я хочу поблагодарить также издателя – г-на д-ра Кеплера – за то, что он пошел мне навстречу и проявил интерес к этой книге.
Глава первая
В прусском военно-морском флоте
1
В годы моего детства от энтузиазма, с которым немцы относились к флоту в революцию 48-го года, не оставалось уже почти никаких следов, хотя Ясмундский бой 1864 года{1} принес новую вспышку этого энтузиазма. Сам я попал во флот не потому, что стремился к этому; это событие явилось невольным результатом того идеала образования, который составил себе мой отец, шедший впереди своего времени. Поскольку отец сам страдал от недостатка реальных познаний, он определил меня с братом не в гимназию, а в реальное училище нашего родного города Франкфурта-на-Одере, имея в виду перевести нас из последнего класса в другую школу. Однако реальное образование еще не достигло тогда достаточного развития, и школа имела много недостатков, от которых я, в известной мере, страдал всю мою жизнь. Наши учителя были такими допотопными, что язык их был нам совершенно непонятен. Учился я очень неважно, и к рождеству 1864 года имел посредственные отметки. Мой школьный товарищ Мальцан выразил намерение поступить во флот, и мне пришло в голову, что для родителей может явиться некоторым облегчением, если я присоединюсь к нему. Дома мое предложение было сначала встречено гробовым молчанием, но несколько недель спустя отец позвал меня к себе: мое подавленное состояние бросается в глаза, и раз уж мне втемяшилось поступить во флот, то мне не будут ставить никаких препятствий. Это явилось для меня полной неожиданностью, но что оставалось делать? Я сдержал свое слово. Ко всеобщему удивлению, я выдержал пятым вступительные экзамены в берлинское военно-морское училище (это случилось весной 1864 года, когда мне было шестнадцать лет) и стал моряком.
Как уже отмечалось, притягательная сила военно-морского флота была тогда невелика. В 1861 году пошел ко дну корвет «Амазонка», при этом погибли почти все находившиеся на нем гардемарины, которые на протяжении ряда лет должны были пополнять офицерский состав. На следующий год это событие уменьшило число заявлений о поступлении в военно-морское училище до трех. В тот год, когда я поступил в училище, приток заявлений оставался незначительным и наряду с десятью кандидатами, выдержавшими экзамен, пришлось условно принять почти столько же провалившихся. О том, насколько прусская интеллигенция созрела тогда для понимания необходимости создания флота, позволяет судить статья, появившаяся в журнале «Гартенлаубе», весьма характерная также для исконной немецкой привычки подходить ко всему с точки зрения внутренней партийной политики. Статья эта расписывала в стиле новеллы, как прусская юнкерская партия хотела уничтожить либеральный личный состав флота, для чего подкупила одного датского капитана, чтобы он протаранил «Амазонку». Автор этой злобной и наглой статьи, очевидно, не учел того факта, что большинство погибших гардемаринов сами были юнкерами. Принц Адальберт тщательно подбирал кадры будущих офицеров.
Впрочем, в первые годы моей деятельности мне еще приходилось чувствовать при защите судостроительных программ в парламенте, что некоторые консервативные круги относились к флоту с недоверием. Он считался нестаропрусским, конкурировал в известной мере с армией и при тогдашнем тяжелом положении сельского хозяйства и ожесточенной борьбе партий вокруг экономических вопросов казался слишком тесно связанным с торговлей и промышленностью. Отдельные представители крайней правой голосовали даже против второй судостроительной программы 1900 года – против «отвратительного флота», как выразился один лидер консерваторов, между тем как в среде либеральной буржуазии мы с самого начала имели наряду с упорными противниками также и решительных сторонников, отлично понимавших нас.
В результате гибели «Амазонки» в 1864 году смятение умов в нашем военно-морском училище еще увеличилось. И раньше офицерские кадры для флота вербовались частично в армии (особенно выделялись кавалеристы, обладавшие необходимым для морской службы свойством – самостоятельностью).
Другие переходили из германского или датского торгового флота; третьи получали подготовку в Англии, Голландии или Америке. Теперь пришлось, чтобы восполнить недостаток в офицерах, образовавшийся после датской войны, привлечь также данцигских «купцов» из торгового парусного флота. Данциг все еще оставался нашей базой. Обычно эти парусные суда совершали лишь недалекие переходы из Данцига в Англию и обратно, а лучшие из них ходили в Северное море. Приток малообразованных морских волков из торгового флота, среди которых было немало оригинальных личностей, названных нами «вспомогательными баронами» (после 1870 года они были удалены из флота судами чести), вызывал много шуток в наших кают-компаниях. Наши матросы нередко отказывались признавать их авторитет, между тем как офицер, окончивший военно-морское училище, всегда оставался для них барином, хотя поддерживал с ними более товарищеские отношения. Принцип Вашингтона – назначать офицерами только джентльменов – оправдал себя и в нашем флоте. Одно лишь мужество в бою с врагами не может восполнить недостаток воспитания. В общем тогдашним гардемаринам не хватало учителей, способных быть и воспитателями. Недостатка в «науке» по хорошему прусскому обычаю не ощущалось; гардемаринов переводили с курса на курс и лишь через 4? года они получали офицерский чин. Однако преподаватели не умели обращаться с этим человеческим материалом. Поэтому многие из старых прусских морских офицеров сошли на нет или превратились в чудаков; в лучшем случае они становились самоучками. Однако моему курсу повезло; у нас были прекрасные начальники, о которых я вспоминаю с благодарностью. Командовал нами будущий адмирал Батц. Правильно говорят, что для того, чтобы выпуск был удачным, за гардемаринов нужно как следует взяться с первого же года. Наша служба состояла в основном в изучении обращения с такелажем. Вождение парусников – искусство, выработанное тысячелетиями, и оно требует длительной подготовки как офицеров, так и матросов. В наших учебных плаваниях мы пережили немало приключений, обычных для века парусного флота, которые в дни Нельсона и Мариэтта считались само собой разумеющимися.
Пути прусского флота редко скрещивались с путями прусской политики. Когда это случалось, то происходило это примерно так, как рассказывали нам участники плавания «Газели» в Японию (1864 г). Недалеко от Иокогамы выбросилось на берег и было ограблено одно немецкое судно. Для его спасения командир «Газели» – капитан 1 ранга фон Ботвель – высадил десантный отряд. На берегу ему повстречался даймио{2}, потребовавший земного поклона. Наш командир отказался. Вокруг даймио сидели три тысячи японских рыцарей в стальных панцирях; головы их были опущены, а руки положены на рукоятки мечей. Наконец, капитан нашел выход, предложив даймио такой поклон, какой полагается при встрече с принцем крови в Пруссии. Эта формула была принята; затем были заряжены и взяты на руку ружья, после чего моряки прошли беглым шагом мимо самураев.
Корабли применялись и для репрессий против экзотических государств. Как правило, однако, мы ходили тогда только в учебные плавания, не имевшие другой цели, кроме подготовки личного состава флота.
Нечто от средневековья было и в наших достижениях во время войны. В 1866 году «Ниобея» должна была считаться с возможностью встречи в Ламанше с австрийским паровым корветом «Эрцгерцог Фридрих», и в качестве парусного судна ей следовало уклоняться от боя. Я был тогда третьим номером у носового орудия и должен был заряжать его с дула; рядом со мной лежала пика на случай, если враг попытается взять нас на абордаж. У других моряков были приготовлены топоры, которыми они должны были вырубить ступени в корпусе вражеского судна. Близ островов Силли мы заметили лежавший в дрейфе корабль, похожий на австрийца. Он плавал под парусами, но потом поднял трубу, развел пары и стал преследовать наше судно. Ночью нас разделил туман. Когда вблизи Плимута туман рассеялся и мы встали к орудиям, готовые к бою, фрегат поднял норвежский флаг, и мы, юнцы, лишились радости боя. Позднее, в Киле, мы подошли с заряженными орудиями к спускавшимся к морю улицам старого города, в то время как пруссаки под командой Мантейфеля перешли канал у Гольтенау и оставалось невыясненным, окажут ли сопротивление австрийцы, которыми командовал Гобленц; однако Гобленц погрузился в железнодорожные вагоны и уехал. Наш оркестр проводил его маршем. Австрийских офицеров в Киле очень любили; их многочисленные помолвки оказались теперь расторгнутыми, но они все же завоевали сердца, между тем как проглотившие аршин пруссаки явились для того, чтобы сорвать желанное образование маленького шлезвиг-гольштейнского государства. Несмотря на внешнее положение, победа Тегетгофа при Лиссе{3} обрадовала нас так же, как если бы мы одержали ее сами. В 1864 году австрийский флот мужественно сражался на нашей стороне в тяжелой битве близ Гельголанда{}», и мы все еще считали Австрию братским германским государством; о ее чехах и поляках тогда не думали.
Благодаря событиям 1866 года{5} уважение к нам заграницы значительно возросло. До этого мы имели случай с горестью убедиться в Кадиксе, что на нас смотрят сверху вниз, и испанский офицер заставил нас долго ждать при посещении верфи. А в 1867 году, когда мы пришли в Марсель, на борт корабля бросилась масса людей, чтобы посмотреть на Prussiens{}»; в Ницце в ярмарочных палатках были выставлены пушки, сделанные из спичек. Нужно, однако, сказать, что высокомерие и плохо сдерживаемая злоба французских офицеров явились для нас прелюдией к 1870 году.
Весной 1870 года из четырех разных кораблей была образована наша первая броненосная эскадра; я служил младшим лейтенантом на ее флагманском корабле «Кениг Вильгельм». Принц Адальберт, которого просили взять на себя командование эскадрой, не стоял уже на высоте положения, но король после некоторых колебаний поручил ему руководство кораблями на время плавания к Азорским островам; это был для него своего рода прощальный праздник. На подготовку личного состава броненосных кораблей все еще оказывали влияние обычаи парусного флота; во время этого путешествия мы пытались даже идти под парусами, но корабли остались неподвижными. Тогдашнее состояние прусского военного флота характеризуется тем обстоятельством, что в наших германских гаванях не было доков для крупных кораблей. При строительстве судов, очевидно, не учли, что железные корабли необходимо ежегодно ставить в доки для очистки. К тому времени, когда возникла угроза войны с Францией, корабли эскадры не бывали в доке уже ряд лет; как выяснилось впоследствии, к «Кенигу Вильгельму» пристало свыше 60 тонн ракушек; вызванное этим утяжеление корабля и трение снизили скорость с 14 до 10 узлов. Авария в машинном отделении заставила нас зайти для долгосрочного ремонта в Плимут, и английский адмирал предложил нам док. Почему мы не приняли его предложения, так и осталось для меня неясным; в офицерской кают-компании рассказывали тогда, что дело было в принце, который не мог оставаться все время в доке. Как бы там ни было, в середине июля мы прошли Ламанш, не заходя в док и не ожидая нападения французов, которым мы могли противопоставить лишь снаряды для учебной стрельбы, начиненные горохом, и трубки, дававшие осечку во всех случаях жизни.
Приблизившись 16 июля к Вильгельмегафену, где уже развернулась мобилизация, мы не могли войти в гавань, так как шлюзы еще не были готовы; пришлось остаться на рейде. Опасности, связанные с отсутствием дока, ослабляли эскадру; любая пробоина в днище не могла быть заделана, а это означало потерю боеспособности. Стоянка на внешнем рейде была тяжелой. Нас предполагалось использовать в случае нападения на Гамбург или иной пункт на побережье Северного моря.
Мы выходили в море дважды. В первый раз для того, чтобы подкараулить на широте Доггер-банки два новейших французских броненосных корабля, посланных на соединение с французской Балтийской эскадрой; во второй раз – после сильного шторма, когда мы ожидали встретить рассеянные бурей корабли французского флота на траверзе Гельголанда. Однако оба раза до боя не дошло. Армия обвиняла нас в том, что мы не атаковали весь французский флот, когда, возвращаясь на родину, он вдруг появился у Вильгельмсгафена. Мы, юнцы, также были возмущены бездействием, но оставление эскадры в гавани было правильным. У нас было три броненосных корабля против восьми; мы делали всего 10 узлов, и хотя в журнале «Гартенлаубе» капитан Вернер разрекламировал «Кенига Вильгельма» как самый мощный корабль в мире, это не могло устранить тройного превосходства сил врага. Поэтому можно было ожидать бесполезной потери всего нашего флота в условиях, когда восстановить его было невозможно. Неморякам также трудно было понять, почему мы не решились хотя бы на вылазку. Однако начавшееся морское сражение нельзя прервать, когда враг имеет превосходство в скорости. Все же бездействие флота было поставлено нам в вину. Нам даже не засчитали службы на войне.
В 1870 году мы располагали прекрасными пароходами Ллойда, которые можно было вооружить и использовать для каперской войны. Однако мы придерживались изданной в начале войны декларации об отказе от подобных операций. Когда французы стали захватывать наши торговые суда, мы, наконец, изменили свою точку зрения, но было уже слишком поздно, чтобы произвести необходимые приготовления.
Тогдашнее морское право, основанное на Парижской конвенции 1856 года{7}, помешало французам обстреливать открытые города, тем более что мы могли ответить контрмерами. Разоружение наших военных кораблей, стоявших в заграничных портах, также противоречило бы тогдашнему морскому праву. В Виго наши корабли приняли уголь в то время, как близ порта находились французские корабли и даже в самой гавани стояло наблюдавшее за ними французское сторожевое судно. На открытом рейде Файяла (Азорские острова) французский броненосный корабль «Монкальм» обошел стоявший там на якоре корвет «Аркона», не причинив ему вреда. Это ведь была морская война, в которой не участвовали англичане. Даже в мировой войне законоведы министерства иностранных дел и рейхстага возлагали большие надежды на тонкости морского права. В то же время англичане властно переступили через него, а после этой войны создадут новое морское право, которое зафиксирует их полицейскую власть над морями.
Славный для армии поход оказал гнетущее влияние на флот. Между тем наша служба на внешнем рейде была утомительной и тяжелой, хотя мы и не участвовали в военных действиях. Мы постоянно должны были ожидать нападения при неблагоприятных для нас условиях. Наши минные заграждения беспокоили нас больше, нежели врага; во время волнения мины отрывались и носились по рейду. Много месяцев подряд я еженощно нес по четыре часа вахту на носу «Кенига Вильгельма», высматривая наши собственные мины, что при плохой видимости, обычной для поздней осени, могло принести столько же пользы, сколько свешивавшееся с бушприта бревно, предназначенное для траления мин.
Впрочем, величайшей «победой» нашей эскадры был проход через шлюзы Вильгельмегафена, когда зима заставила нас уйти с внешнего рейда. Гавань не была готова; еще 16 июля на дне бассейна паслись бараны. Фарватер, ведший в гавань, еще не был достаточно расчищен, поэтому перед входом в него пришлось выгрузить боеприпасы и уголь, чтобы облегчить корабли. 22 декабря при тихой погоде начался сильный ледоход; льдины поднимались до полупортиков и рвали якорные цепи. Лихтеры с углем не могли больше заходить на рейд. Тогда пришлось решиться на вход в гавань, ибо в этих условиях выход с рейда у Вангероога был весьма опасным да к тому же у нас не хватило бы топлива, чтобы добраться, например, до Норвегии.
Войти в гавань нам удалось, хотя и с большим трудом, в полдень 23 декабря; все, что мы имели, находилось на внутреннем рейде, и война для нас была окончена.
Однако позволять нам праздно влачить свое безответственное существование не соответствовало бы прусскому обычаю. Отчасти для поддержания дисциплины, отчасти исходя из мнения, что за флот нужно взяться по-армейски, чтобы развить в нем солдатский дух, всю зиму на берегу производилось обучение пехотному строю. Эпоха Штоша уже отбрасывала на нас свою тень.
Как уже отмечалось, притягательная сила военно-морского флота была тогда невелика. В 1861 году пошел ко дну корвет «Амазонка», при этом погибли почти все находившиеся на нем гардемарины, которые на протяжении ряда лет должны были пополнять офицерский состав. На следующий год это событие уменьшило число заявлений о поступлении в военно-морское училище до трех. В тот год, когда я поступил в училище, приток заявлений оставался незначительным и наряду с десятью кандидатами, выдержавшими экзамен, пришлось условно принять почти столько же провалившихся. О том, насколько прусская интеллигенция созрела тогда для понимания необходимости создания флота, позволяет судить статья, появившаяся в журнале «Гартенлаубе», весьма характерная также для исконной немецкой привычки подходить ко всему с точки зрения внутренней партийной политики. Статья эта расписывала в стиле новеллы, как прусская юнкерская партия хотела уничтожить либеральный личный состав флота, для чего подкупила одного датского капитана, чтобы он протаранил «Амазонку». Автор этой злобной и наглой статьи, очевидно, не учел того факта, что большинство погибших гардемаринов сами были юнкерами. Принц Адальберт тщательно подбирал кадры будущих офицеров.
Впрочем, в первые годы моей деятельности мне еще приходилось чувствовать при защите судостроительных программ в парламенте, что некоторые консервативные круги относились к флоту с недоверием. Он считался нестаропрусским, конкурировал в известной мере с армией и при тогдашнем тяжелом положении сельского хозяйства и ожесточенной борьбе партий вокруг экономических вопросов казался слишком тесно связанным с торговлей и промышленностью. Отдельные представители крайней правой голосовали даже против второй судостроительной программы 1900 года – против «отвратительного флота», как выразился один лидер консерваторов, между тем как в среде либеральной буржуазии мы с самого начала имели наряду с упорными противниками также и решительных сторонников, отлично понимавших нас.
В результате гибели «Амазонки» в 1864 году смятение умов в нашем военно-морском училище еще увеличилось. И раньше офицерские кадры для флота вербовались частично в армии (особенно выделялись кавалеристы, обладавшие необходимым для морской службы свойством – самостоятельностью).
Другие переходили из германского или датского торгового флота; третьи получали подготовку в Англии, Голландии или Америке. Теперь пришлось, чтобы восполнить недостаток в офицерах, образовавшийся после датской войны, привлечь также данцигских «купцов» из торгового парусного флота. Данциг все еще оставался нашей базой. Обычно эти парусные суда совершали лишь недалекие переходы из Данцига в Англию и обратно, а лучшие из них ходили в Северное море. Приток малообразованных морских волков из торгового флота, среди которых было немало оригинальных личностей, названных нами «вспомогательными баронами» (после 1870 года они были удалены из флота судами чести), вызывал много шуток в наших кают-компаниях. Наши матросы нередко отказывались признавать их авторитет, между тем как офицер, окончивший военно-морское училище, всегда оставался для них барином, хотя поддерживал с ними более товарищеские отношения. Принцип Вашингтона – назначать офицерами только джентльменов – оправдал себя и в нашем флоте. Одно лишь мужество в бою с врагами не может восполнить недостаток воспитания. В общем тогдашним гардемаринам не хватало учителей, способных быть и воспитателями. Недостатка в «науке» по хорошему прусскому обычаю не ощущалось; гардемаринов переводили с курса на курс и лишь через 4? года они получали офицерский чин. Однако преподаватели не умели обращаться с этим человеческим материалом. Поэтому многие из старых прусских морских офицеров сошли на нет или превратились в чудаков; в лучшем случае они становились самоучками. Однако моему курсу повезло; у нас были прекрасные начальники, о которых я вспоминаю с благодарностью. Командовал нами будущий адмирал Батц. Правильно говорят, что для того, чтобы выпуск был удачным, за гардемаринов нужно как следует взяться с первого же года. Наша служба состояла в основном в изучении обращения с такелажем. Вождение парусников – искусство, выработанное тысячелетиями, и оно требует длительной подготовки как офицеров, так и матросов. В наших учебных плаваниях мы пережили немало приключений, обычных для века парусного флота, которые в дни Нельсона и Мариэтта считались само собой разумеющимися.
Пути прусского флота редко скрещивались с путями прусской политики. Когда это случалось, то происходило это примерно так, как рассказывали нам участники плавания «Газели» в Японию (1864 г). Недалеко от Иокогамы выбросилось на берег и было ограблено одно немецкое судно. Для его спасения командир «Газели» – капитан 1 ранга фон Ботвель – высадил десантный отряд. На берегу ему повстречался даймио{2}, потребовавший земного поклона. Наш командир отказался. Вокруг даймио сидели три тысячи японских рыцарей в стальных панцирях; головы их были опущены, а руки положены на рукоятки мечей. Наконец, капитан нашел выход, предложив даймио такой поклон, какой полагается при встрече с принцем крови в Пруссии. Эта формула была принята; затем были заряжены и взяты на руку ружья, после чего моряки прошли беглым шагом мимо самураев.
Корабли применялись и для репрессий против экзотических государств. Как правило, однако, мы ходили тогда только в учебные плавания, не имевшие другой цели, кроме подготовки личного состава флота.
Нечто от средневековья было и в наших достижениях во время войны. В 1866 году «Ниобея» должна была считаться с возможностью встречи в Ламанше с австрийским паровым корветом «Эрцгерцог Фридрих», и в качестве парусного судна ей следовало уклоняться от боя. Я был тогда третьим номером у носового орудия и должен был заряжать его с дула; рядом со мной лежала пика на случай, если враг попытается взять нас на абордаж. У других моряков были приготовлены топоры, которыми они должны были вырубить ступени в корпусе вражеского судна. Близ островов Силли мы заметили лежавший в дрейфе корабль, похожий на австрийца. Он плавал под парусами, но потом поднял трубу, развел пары и стал преследовать наше судно. Ночью нас разделил туман. Когда вблизи Плимута туман рассеялся и мы встали к орудиям, готовые к бою, фрегат поднял норвежский флаг, и мы, юнцы, лишились радости боя. Позднее, в Киле, мы подошли с заряженными орудиями к спускавшимся к морю улицам старого города, в то время как пруссаки под командой Мантейфеля перешли канал у Гольтенау и оставалось невыясненным, окажут ли сопротивление австрийцы, которыми командовал Гобленц; однако Гобленц погрузился в железнодорожные вагоны и уехал. Наш оркестр проводил его маршем. Австрийских офицеров в Киле очень любили; их многочисленные помолвки оказались теперь расторгнутыми, но они все же завоевали сердца, между тем как проглотившие аршин пруссаки явились для того, чтобы сорвать желанное образование маленького шлезвиг-гольштейнского государства. Несмотря на внешнее положение, победа Тегетгофа при Лиссе{3} обрадовала нас так же, как если бы мы одержали ее сами. В 1864 году австрийский флот мужественно сражался на нашей стороне в тяжелой битве близ Гельголанда{}», и мы все еще считали Австрию братским германским государством; о ее чехах и поляках тогда не думали.
Благодаря событиям 1866 года{5} уважение к нам заграницы значительно возросло. До этого мы имели случай с горестью убедиться в Кадиксе, что на нас смотрят сверху вниз, и испанский офицер заставил нас долго ждать при посещении верфи. А в 1867 году, когда мы пришли в Марсель, на борт корабля бросилась масса людей, чтобы посмотреть на Prussiens{}»; в Ницце в ярмарочных палатках были выставлены пушки, сделанные из спичек. Нужно, однако, сказать, что высокомерие и плохо сдерживаемая злоба французских офицеров явились для нас прелюдией к 1870 году.
Весной 1870 года из четырех разных кораблей была образована наша первая броненосная эскадра; я служил младшим лейтенантом на ее флагманском корабле «Кениг Вильгельм». Принц Адальберт, которого просили взять на себя командование эскадрой, не стоял уже на высоте положения, но король после некоторых колебаний поручил ему руководство кораблями на время плавания к Азорским островам; это был для него своего рода прощальный праздник. На подготовку личного состава броненосных кораблей все еще оказывали влияние обычаи парусного флота; во время этого путешествия мы пытались даже идти под парусами, но корабли остались неподвижными. Тогдашнее состояние прусского военного флота характеризуется тем обстоятельством, что в наших германских гаванях не было доков для крупных кораблей. При строительстве судов, очевидно, не учли, что железные корабли необходимо ежегодно ставить в доки для очистки. К тому времени, когда возникла угроза войны с Францией, корабли эскадры не бывали в доке уже ряд лет; как выяснилось впоследствии, к «Кенигу Вильгельму» пристало свыше 60 тонн ракушек; вызванное этим утяжеление корабля и трение снизили скорость с 14 до 10 узлов. Авария в машинном отделении заставила нас зайти для долгосрочного ремонта в Плимут, и английский адмирал предложил нам док. Почему мы не приняли его предложения, так и осталось для меня неясным; в офицерской кают-компании рассказывали тогда, что дело было в принце, который не мог оставаться все время в доке. Как бы там ни было, в середине июля мы прошли Ламанш, не заходя в док и не ожидая нападения французов, которым мы могли противопоставить лишь снаряды для учебной стрельбы, начиненные горохом, и трубки, дававшие осечку во всех случаях жизни.
Приблизившись 16 июля к Вильгельмегафену, где уже развернулась мобилизация, мы не могли войти в гавань, так как шлюзы еще не были готовы; пришлось остаться на рейде. Опасности, связанные с отсутствием дока, ослабляли эскадру; любая пробоина в днище не могла быть заделана, а это означало потерю боеспособности. Стоянка на внешнем рейде была тяжелой. Нас предполагалось использовать в случае нападения на Гамбург или иной пункт на побережье Северного моря.
Мы выходили в море дважды. В первый раз для того, чтобы подкараулить на широте Доггер-банки два новейших французских броненосных корабля, посланных на соединение с французской Балтийской эскадрой; во второй раз – после сильного шторма, когда мы ожидали встретить рассеянные бурей корабли французского флота на траверзе Гельголанда. Однако оба раза до боя не дошло. Армия обвиняла нас в том, что мы не атаковали весь французский флот, когда, возвращаясь на родину, он вдруг появился у Вильгельмсгафена. Мы, юнцы, также были возмущены бездействием, но оставление эскадры в гавани было правильным. У нас было три броненосных корабля против восьми; мы делали всего 10 узлов, и хотя в журнале «Гартенлаубе» капитан Вернер разрекламировал «Кенига Вильгельма» как самый мощный корабль в мире, это не могло устранить тройного превосходства сил врага. Поэтому можно было ожидать бесполезной потери всего нашего флота в условиях, когда восстановить его было невозможно. Неморякам также трудно было понять, почему мы не решились хотя бы на вылазку. Однако начавшееся морское сражение нельзя прервать, когда враг имеет превосходство в скорости. Все же бездействие флота было поставлено нам в вину. Нам даже не засчитали службы на войне.
В 1870 году мы располагали прекрасными пароходами Ллойда, которые можно было вооружить и использовать для каперской войны. Однако мы придерживались изданной в начале войны декларации об отказе от подобных операций. Когда французы стали захватывать наши торговые суда, мы, наконец, изменили свою точку зрения, но было уже слишком поздно, чтобы произвести необходимые приготовления.
Тогдашнее морское право, основанное на Парижской конвенции 1856 года{7}, помешало французам обстреливать открытые города, тем более что мы могли ответить контрмерами. Разоружение наших военных кораблей, стоявших в заграничных портах, также противоречило бы тогдашнему морскому праву. В Виго наши корабли приняли уголь в то время, как близ порта находились французские корабли и даже в самой гавани стояло наблюдавшее за ними французское сторожевое судно. На открытом рейде Файяла (Азорские острова) французский броненосный корабль «Монкальм» обошел стоявший там на якоре корвет «Аркона», не причинив ему вреда. Это ведь была морская война, в которой не участвовали англичане. Даже в мировой войне законоведы министерства иностранных дел и рейхстага возлагали большие надежды на тонкости морского права. В то же время англичане властно переступили через него, а после этой войны создадут новое морское право, которое зафиксирует их полицейскую власть над морями.
Славный для армии поход оказал гнетущее влияние на флот. Между тем наша служба на внешнем рейде была утомительной и тяжелой, хотя мы и не участвовали в военных действиях. Мы постоянно должны были ожидать нападения при неблагоприятных для нас условиях. Наши минные заграждения беспокоили нас больше, нежели врага; во время волнения мины отрывались и носились по рейду. Много месяцев подряд я еженощно нес по четыре часа вахту на носу «Кенига Вильгельма», высматривая наши собственные мины, что при плохой видимости, обычной для поздней осени, могло принести столько же пользы, сколько свешивавшееся с бушприта бревно, предназначенное для траления мин.
Впрочем, величайшей «победой» нашей эскадры был проход через шлюзы Вильгельмегафена, когда зима заставила нас уйти с внешнего рейда. Гавань не была готова; еще 16 июля на дне бассейна паслись бараны. Фарватер, ведший в гавань, еще не был достаточно расчищен, поэтому перед входом в него пришлось выгрузить боеприпасы и уголь, чтобы облегчить корабли. 22 декабря при тихой погоде начался сильный ледоход; льдины поднимались до полупортиков и рвали якорные цепи. Лихтеры с углем не могли больше заходить на рейд. Тогда пришлось решиться на вход в гавань, ибо в этих условиях выход с рейда у Вангероога был весьма опасным да к тому же у нас не хватило бы топлива, чтобы добраться, например, до Норвегии.
Войти в гавань нам удалось, хотя и с большим трудом, в полдень 23 декабря; все, что мы имели, находилось на внутреннем рейде, и война для нас была окончена.
Однако позволять нам праздно влачить свое безответственное существование не соответствовало бы прусскому обычаю. Отчасти для поддержания дисциплины, отчасти исходя из мнения, что за флот нужно взяться по-армейски, чтобы развить в нем солдатский дух, всю зиму на берегу производилось обучение пехотному строю. Эпоха Штоша уже отбрасывала на нас свою тень.
2
Мои чувства по отношению к Англии определялись происхождением и профессией. Среда, в которой я рос, была пропитана воспоминаниями об освободительной войне{8}; мой внучатый дядя был адъютантом Йорка фон Вартенбурга; еще на моей памяти патриотически настроенные люди указывали пальцами на тех, кто в 13-м году держался не совсем безукоризненно. Старый союзник Англия пользовался горячими симпатиями, на которых почти не отразились даже оскорбительное отклонение Пальмерстоном германских морских требований, а также разведывательные услуги, оказанные британцами датчанам в 1864 году в районе Гельголанда, где действовал Тегетгоф. Впрочем, отец, который во внутренней политике склонялся к либеральным воззрениям, разделял характерное для окружения Гнейзенау недовольство эгоизмом Великобритании, и предпочитал вспоминать о другом союзнике Пруссии в период ее возвышения – России. Разногласия среди взрослых влияли и на нас, детей; мне вспоминается домашний спектакль, в котором моя сестра играла англичанина, брат, чей тип напоминал, что в его жилах течет кровь двух бабушек-эмигранток, играл француза, а на мою долю пришлись удары, соответствовавшие поражениям русских в Крымской войне.
Что в Англии еще уважали пруссаков, я мог убедиться на собственном опыте, будучи гардемарином. В 1864-1870 годах нашей опорной базой был Плимут, где на реке длинными рядами стояли трехпалубники Нельсона и деревянные линейные корабли – участники Крымской войны и где мы чувствовали себя в большей степени дома, нежели в идиллически мирном, но все еще ворчавшем на пруссаков Киле, гавань которого бороздил тогда всего один пароход, возивший муку со свентинской водяной мельницы. В плимутском отеле флота нас принимали как британских мичманов (это относилось и к ценам). Поскольку мы, бедные братья по оружию времен Ватерлоо, еще не тревожили Англию своей хозяйственной мощью, нас терпели с дружеской снисходительностью. Наш немногочисленный офицерский состав с удивлением взирал на британский флот и наши моряки в то время ходили столько же на английских кораблях, сколько и на германских. Большинство наших моряков имело, по английскому образцу, 12-летний срок службы, и лишь небольшая часть личного состава вербовалась из рекрутов; эти последние успели перебывать на торговых судах всех наций (а некоторые даже на военных кораблях США) и говорили по-английски. Мы, офицеры, находились в наилучших отношениях с англичанами и поддерживали с ними дружбу до последних лет перед войной, когда британское офицерство стало пополняться хуже воспитанными людьми, обращавшими меньше внимания на вежливость и относившимися к нам иначе (сказались и результаты продолжительной травли Германии).
Основы британского неудовольствия были заложены 2 сентября 1870 года. Когда 6 июля 1870 года создалась угроза войны и мы бросили якорь в Дувре, нас окружили многочисленные пароходы, с которых нам дружески кричали: «It is all settled between France and Prussia»{9}, ибо англичане предполагали, что мир обеспечен, поскольку кандидатура Гогенцоллерна на трон снята. Тогда еще говорили: «Бедная Пруссия, как бы ее не слопал Наполеон». Нас считали жертвой агрессии. После битвы при Седане настроение изменилось, но это не сказалось на флоте, где наш флаг продолжали считать дружественным. Однако сразу же по окончании войны я заметил, что английское высшее общество больше не на нашей стороне, чему способствовали его тесные культурные связи с Парижем и отрицательное отношение к тому, что воспринималось как германская бесцеремонность.
Германский флот имел мало собственных традиций. Экспедиция в Восточную Азию{10} все еще казалась славным подвигом; вспоминали также малую войну с Данией (впрочем, и в этой войне остро ощущалось отсутствие собственного флота, особенно когда просьба принца Фридриха Карла о содействии переброске войск в Альзен{}n» не смогла быть выполнена вследствие дурной погоды, маломощности машин наших канонерских лодок и превосходства датского флота). Мы, так сказать, равнялись по британскому флоту. Заказы предпочитали размещать в Англии. Когда какая-нибудь машина работала ровно и без аварий, а канат или цепь не разрывались, то это, конечно, была продукция не отечественной промышленности, а английских предприятий, в канате же имелась знаменитая красная нить британского флота. На кораблях, которые мы строили сами, все портилось исключительно легко. Когда зимой 1869 года я приехал в Берлин по вызову артиллерийской комиссии, в умах все еще обсуждался животрепещущий вопрос: «Крупп или Армстронг?», который только что был разрешен в пользу Круппа. Мы не могли себе представить, что германские орудия могут сравняться с английскими.
Когда в 1873 году одна англичанка увидела в Гибралтаре наших моряков, выстроенных на борту «Фридриха Карла» (я считаю, что как тогда, так и в мировую войну, они стояли выше английских), она сказала с удивлением: «Don't they look just like sailors?»{12}, и когда я спросил ее, на кого же им еще походить, она решительно возразила: «But you are not a seagoing nation»{}n».
В общем взаимоотношения с Англией можно охарактеризовать словами Бисмарка, написанными в 1856 году: Что касается заграницы, то всю мою жизнь я симпатизировал только Англии и ее обитателям, да и сейчас еще не свободен от этой симпатии. Но эти люди не хотят, чтобы мы их любили.
Что в Англии еще уважали пруссаков, я мог убедиться на собственном опыте, будучи гардемарином. В 1864-1870 годах нашей опорной базой был Плимут, где на реке длинными рядами стояли трехпалубники Нельсона и деревянные линейные корабли – участники Крымской войны и где мы чувствовали себя в большей степени дома, нежели в идиллически мирном, но все еще ворчавшем на пруссаков Киле, гавань которого бороздил тогда всего один пароход, возивший муку со свентинской водяной мельницы. В плимутском отеле флота нас принимали как британских мичманов (это относилось и к ценам). Поскольку мы, бедные братья по оружию времен Ватерлоо, еще не тревожили Англию своей хозяйственной мощью, нас терпели с дружеской снисходительностью. Наш немногочисленный офицерский состав с удивлением взирал на британский флот и наши моряки в то время ходили столько же на английских кораблях, сколько и на германских. Большинство наших моряков имело, по английскому образцу, 12-летний срок службы, и лишь небольшая часть личного состава вербовалась из рекрутов; эти последние успели перебывать на торговых судах всех наций (а некоторые даже на военных кораблях США) и говорили по-английски. Мы, офицеры, находились в наилучших отношениях с англичанами и поддерживали с ними дружбу до последних лет перед войной, когда британское офицерство стало пополняться хуже воспитанными людьми, обращавшими меньше внимания на вежливость и относившимися к нам иначе (сказались и результаты продолжительной травли Германии).
Основы британского неудовольствия были заложены 2 сентября 1870 года. Когда 6 июля 1870 года создалась угроза войны и мы бросили якорь в Дувре, нас окружили многочисленные пароходы, с которых нам дружески кричали: «It is all settled between France and Prussia»{9}, ибо англичане предполагали, что мир обеспечен, поскольку кандидатура Гогенцоллерна на трон снята. Тогда еще говорили: «Бедная Пруссия, как бы ее не слопал Наполеон». Нас считали жертвой агрессии. После битвы при Седане настроение изменилось, но это не сказалось на флоте, где наш флаг продолжали считать дружественным. Однако сразу же по окончании войны я заметил, что английское высшее общество больше не на нашей стороне, чему способствовали его тесные культурные связи с Парижем и отрицательное отношение к тому, что воспринималось как германская бесцеремонность.
Германский флот имел мало собственных традиций. Экспедиция в Восточную Азию{10} все еще казалась славным подвигом; вспоминали также малую войну с Данией (впрочем, и в этой войне остро ощущалось отсутствие собственного флота, особенно когда просьба принца Фридриха Карла о содействии переброске войск в Альзен{}n» не смогла быть выполнена вследствие дурной погоды, маломощности машин наших канонерских лодок и превосходства датского флота). Мы, так сказать, равнялись по британскому флоту. Заказы предпочитали размещать в Англии. Когда какая-нибудь машина работала ровно и без аварий, а канат или цепь не разрывались, то это, конечно, была продукция не отечественной промышленности, а английских предприятий, в канате же имелась знаменитая красная нить британского флота. На кораблях, которые мы строили сами, все портилось исключительно легко. Когда зимой 1869 года я приехал в Берлин по вызову артиллерийской комиссии, в умах все еще обсуждался животрепещущий вопрос: «Крупп или Армстронг?», который только что был разрешен в пользу Круппа. Мы не могли себе представить, что германские орудия могут сравняться с английскими.
Когда в 1873 году одна англичанка увидела в Гибралтаре наших моряков, выстроенных на борту «Фридриха Карла» (я считаю, что как тогда, так и в мировую войну, они стояли выше английских), она сказала с удивлением: «Don't they look just like sailors?»{12}, и когда я спросил ее, на кого же им еще походить, она решительно возразила: «But you are not a seagoing nation»{}n».
В общем взаимоотношения с Англией можно охарактеризовать словами Бисмарка, написанными в 1856 году: Что касается заграницы, то всю мою жизнь я симпатизировал только Англии и ее обитателям, да и сейчас еще не свободен от этой симпатии. Но эти люди не хотят, чтобы мы их любили.
Глава вторая
Эпоха Штоша
1
С 1871 года по 1888 год военно-морской флот действовал под руководством армейских генералов. В 1871 году генерал-лейтенант фон Штош заменил принца Адальберта на посту начальника морских сил и одновременно взял на себя руководство морским департаментом военного министерства. С 1883 года главой адмиралтейства стал генерал фон Каприви, который оставался на этом посту до начала эры Вильгельма Второго.