Страница:
3
В качестве инспектора минного дела я был вместе с другими офицерами на приеме у старого императора. Он говорил с отдельными офицерами так дружественно и по-отечески, что это тронуло всех нас до глубины души. В конце приема он вышел на середину зала, причем осанка его сразу стала царственной, и серьезным тоном напомнил нам о нашем долге. Как ни просто он говорил, слова его проникли в наши сердца; нам стал ясен образ мыслей этого человека, который во всех своих действиях руководствовался только благом государства. Ради него мы готовы были дать разорвать себя на куски.
В 1887 году принц Вильгельм (будущий кайзер) ездил в Англию на юбилей своей бабушки; там его приняли плохо, в частности, из-за медицинской дискуссии вокруг его отца{35}. Я командовал сопровождавшей принца флотилией миноносцев, которую совершенно зря продемонстрировали англичанам.
В эту поездку я познакомился с принцем, который проявлял страстный интерес к военно-морской технике.
Год спустя Каприви уступил пост главы адмиралтейства графу Монтсу. Последний не скрывал своего отрицательного отношения к торпедному оружию. Этим отличались, впрочем, почти все старые офицеры, порицавшие все новое и полагавшие, что вследствие развития миноносцев молодые офицеры слишком рано выдвигались на самостоятельные командные посты. На первом же смотре граф Монтс объявил флотилию годной только для парадов, а не для войны.
Тогда я обратился к начальнику кабинета с просьбой, во-первых, предоставить мне командование каким-нибудь кораблем, а во-вторых, воспрепятствовать попыткам графа Монтса ликвидировать торпедное дело.
В 1887 году принц Вильгельм (будущий кайзер) ездил в Англию на юбилей своей бабушки; там его приняли плохо, в частности, из-за медицинской дискуссии вокруг его отца{35}. Я командовал сопровождавшей принца флотилией миноносцев, которую совершенно зря продемонстрировали англичанам.
В эту поездку я познакомился с принцем, который проявлял страстный интерес к военно-морской технике.
Год спустя Каприви уступил пост главы адмиралтейства графу Монтсу. Последний не скрывал своего отрицательного отношения к торпедному оружию. Этим отличались, впрочем, почти все старые офицеры, порицавшие все новое и полагавшие, что вследствие развития миноносцев молодые офицеры слишком рано выдвигались на самостоятельные командные посты. На первом же смотре граф Монтс объявил флотилию годной только для парадов, а не для войны.
Тогда я обратился к начальнику кабинета с просьбой, во-первых, предоставить мне командование каким-нибудь кораблем, а во-вторых, воспрепятствовать попыткам графа Монтса ликвидировать торпедное дело.
Глава пятая
Новый курс
Император Вильгельм II, еще будучи кронпринцем, чертил схемы кораблей и, не имея прямого отношения к адмиралтейству, завел себе специального судостроителя, который помогал ему в любимом занятии. Вступив на престол, он немедленно вызвал к себе начальника конструкторского отдела. Обращение к подчиненному через голову министра противоречило старопрусским понятиям и дало Каприви формальный повод просить об отставке. Каприви писал мне, что его личность не может долго удовлетворять молодого императора; последний его не любил и сделал впоследствии рейхсканцлером только потому, что считал необходимым противопоставить бисмарковской фронде сильного человека. Главной же причиной отставки Каприви был тот факт, что император хотел разделить функции адмиралтейства, чтобы иметь возможность вмешиваться в них. Князь Бисмарк, имевший ряд столкновений со Штошем, был недоволен широкими полномочиями последнего, а потому, к сожалению, одобрил это разделение функций морского руководства (1888 г), которое приносило вред даже в мирных условиях, а во время войны явилось чуть ли не роковым.
Первое распределение функций произошло в 1859 году, когда управление флотом было отделено от верховного командования. Это привело к трениям, в результате которых в 1871 году вся полнота власти была вновь вручена одному лицу – Штошу. А в 1888 году верховное командование опять было отделено от имперского морского ведомства, несмотря на опыт прежних лет, да к тому же был еще создан специальный морской кабинет при особе монарха; руководители всех трех ведомств получили право непосредственного доклада его величеству. Таким образом, открывалось широкое поле для интриг и вместо единой морской политики получалось три или четыре.
Вновь наступила эра владычества кабинетов, подобная той, которая наложила свой отпечаток на прусскую историю. Если бы кабинет ограничился дачей советов кайзеру по вопросу о подборе высших чиновников, предоставив последним всю ответственность и свободу действий, то против кабинета, обладающего знанием людей и характеров, ничего нельзя было бы возразить. Однако на деле распределение функций между тремя ведомствами стало для нас роковым. Только в августе 1918 года, когда почти все уже было потеряно, имперское морское ведомство и верховное командование, которых десятилетиями натравливали друг на друга, были фактически вновь объединены в верховном руководстве морской войной, а с вмешательством начальника кабинета было покончено. Внутренние затруднения и конфликты, которые в мирное время препятствовали деловой работе разделенных властей, остались, разумеется, неизвестными широкой общественности.
Если бы страстное желание Вильгельма II построить флот было претворено в жизнь уже в 1888 году, мы, возможно, еще успели бы достигнуть цели, прежде чем, группировка сил наших врагов сделалась бы столь опасной, какой она стала впоследствии. Потерянное десятилетие{36} (1888-1897 гг.) заставляло нас либо написать «слишком поздно» на требовании об увеличении морской мощи Германии, либо пройти через политически опасную зону, приступив к строительству флота.
Однако в 1888 году кайзеру было трудно подобрать достаточно подготовленных офицеров для замещения руководящих постов. Флот был, возможно, еще слишком юн, а результаты проведенных Каприви мероприятий по воспитанию офицерских кадров смогли сказаться лишь позднее.
После непродолжительного пребывания на посту морского министра графа Монтса и адмирала Гойснера руководство морским ведомством было поручено в 1890 году адмиралу Гольману – человеку благородного образа мыслей, который, однако, не имел ясного представления о целях и задачах флота. Если Каприви положил в основу своей деятельности принцип, лишь наполовину годный для флота, то теперь настала эпоха случайных и недолговечных мероприятий. В то время ассигнования, испрашиваемые у рейхстага, основывались не на реальных потребностях, а на вероятности их удовлетворения. В рейхстаге велись дискуссии из-за каждого гроша, и обвинениям в «зигзагообразном курсе» и «безбрежных планах», которые выдвигал против флота депутат Эуген Рихтер, было трудно что-либо противопоставить. Еще хуже было то, что каждый из руководителей флота желал и предлагал что-нибудь другое. Это отсутствие цели ощущалось всеми и вызывало хронический кризис. Разноголосица приводила, в частности, к тому, что в личном составе не было органической спайки и в случае войны он не мог внушать особого доверия. Впрочем, ради справедливости нужно сказать, что в то время ни в одном флоте не было ясного представления о том, какие формы примет современная война.
В 1889-1890 годах я командовал в Средиземном море кораблями «Прейссен» и «Вюртемберг», после чего меня хотели назначить инспектором верфей; однако рейхсканцлер фон Каприви заметил тогда, что меня нужно готовить к занятию ответственных постов, и осенью 1890 года кайзер назначил меня начальником штаба Балтийского флота. Там я имел богатые возможности наблюдать трения между верховным командованием и морским ведомством, которые работали одинаково плохо.
Весной 1891 года кайзер дал в Кильском замке обед нам, морским офицерам; при этом присутствовал старый Мольтке. По предложению кайзера, после обеда состоялась дискуссия о путях развития флота. Как и всегда, присутствующие выражали в довольно неясной форме самые противоречивые мнения. В качестве молодого капитана я не вмешивался в беседу. Наконец, кайзер сказал: Вот уже несколько часов, как я слушал ваши рассуждения на тему о том, что свинство должно прекратиться, но ни один из вас не внес конкретного предложения; тогда начальник морского кабинета фон Зенден-Бибран, читавший одну из моих докладных записок, подтолкнул меня; я послушался, ибо уничтожающее суждение кайзера, высказанное в присутствии старого полководца, причинило мне боль, и описал развитие флота, каким оно представлялось мне. Поскольку я не раз делал наброски этой картины, мне удалось воссоздать ее без особого труда.
На другой день кайзер встал довольно рано и в течение нескольких часов гулял в сильном возбуждении с начальником кабинета; всем морским офицерам, участвовавшим в дискуссии он велел дать нечто вроде штрафной работы.
Первое распределение функций произошло в 1859 году, когда управление флотом было отделено от верховного командования. Это привело к трениям, в результате которых в 1871 году вся полнота власти была вновь вручена одному лицу – Штошу. А в 1888 году верховное командование опять было отделено от имперского морского ведомства, несмотря на опыт прежних лет, да к тому же был еще создан специальный морской кабинет при особе монарха; руководители всех трех ведомств получили право непосредственного доклада его величеству. Таким образом, открывалось широкое поле для интриг и вместо единой морской политики получалось три или четыре.
Вновь наступила эра владычества кабинетов, подобная той, которая наложила свой отпечаток на прусскую историю. Если бы кабинет ограничился дачей советов кайзеру по вопросу о подборе высших чиновников, предоставив последним всю ответственность и свободу действий, то против кабинета, обладающего знанием людей и характеров, ничего нельзя было бы возразить. Однако на деле распределение функций между тремя ведомствами стало для нас роковым. Только в августе 1918 года, когда почти все уже было потеряно, имперское морское ведомство и верховное командование, которых десятилетиями натравливали друг на друга, были фактически вновь объединены в верховном руководстве морской войной, а с вмешательством начальника кабинета было покончено. Внутренние затруднения и конфликты, которые в мирное время препятствовали деловой работе разделенных властей, остались, разумеется, неизвестными широкой общественности.
Если бы страстное желание Вильгельма II построить флот было претворено в жизнь уже в 1888 году, мы, возможно, еще успели бы достигнуть цели, прежде чем, группировка сил наших врагов сделалась бы столь опасной, какой она стала впоследствии. Потерянное десятилетие{36} (1888-1897 гг.) заставляло нас либо написать «слишком поздно» на требовании об увеличении морской мощи Германии, либо пройти через политически опасную зону, приступив к строительству флота.
Однако в 1888 году кайзеру было трудно подобрать достаточно подготовленных офицеров для замещения руководящих постов. Флот был, возможно, еще слишком юн, а результаты проведенных Каприви мероприятий по воспитанию офицерских кадров смогли сказаться лишь позднее.
После непродолжительного пребывания на посту морского министра графа Монтса и адмирала Гойснера руководство морским ведомством было поручено в 1890 году адмиралу Гольману – человеку благородного образа мыслей, который, однако, не имел ясного представления о целях и задачах флота. Если Каприви положил в основу своей деятельности принцип, лишь наполовину годный для флота, то теперь настала эпоха случайных и недолговечных мероприятий. В то время ассигнования, испрашиваемые у рейхстага, основывались не на реальных потребностях, а на вероятности их удовлетворения. В рейхстаге велись дискуссии из-за каждого гроша, и обвинениям в «зигзагообразном курсе» и «безбрежных планах», которые выдвигал против флота депутат Эуген Рихтер, было трудно что-либо противопоставить. Еще хуже было то, что каждый из руководителей флота желал и предлагал что-нибудь другое. Это отсутствие цели ощущалось всеми и вызывало хронический кризис. Разноголосица приводила, в частности, к тому, что в личном составе не было органической спайки и в случае войны он не мог внушать особого доверия. Впрочем, ради справедливости нужно сказать, что в то время ни в одном флоте не было ясного представления о том, какие формы примет современная война.
В 1889-1890 годах я командовал в Средиземном море кораблями «Прейссен» и «Вюртемберг», после чего меня хотели назначить инспектором верфей; однако рейхсканцлер фон Каприви заметил тогда, что меня нужно готовить к занятию ответственных постов, и осенью 1890 года кайзер назначил меня начальником штаба Балтийского флота. Там я имел богатые возможности наблюдать трения между верховным командованием и морским ведомством, которые работали одинаково плохо.
Весной 1891 года кайзер дал в Кильском замке обед нам, морским офицерам; при этом присутствовал старый Мольтке. По предложению кайзера, после обеда состоялась дискуссия о путях развития флота. Как и всегда, присутствующие выражали в довольно неясной форме самые противоречивые мнения. В качестве молодого капитана я не вмешивался в беседу. Наконец, кайзер сказал: Вот уже несколько часов, как я слушал ваши рассуждения на тему о том, что свинство должно прекратиться, но ни один из вас не внес конкретного предложения; тогда начальник морского кабинета фон Зенден-Бибран, читавший одну из моих докладных записок, подтолкнул меня; я послушался, ибо уничтожающее суждение кайзера, высказанное в присутствии старого полководца, причинило мне боль, и описал развитие флота, каким оно представлялось мне. Поскольку я не раз делал наброски этой картины, мне удалось воссоздать ее без особого труда.
На другой день кайзер встал довольно рано и в течение нескольких часов гулял в сильном возбуждении с начальником кабинета; всем морским офицерам, участвовавшим в дискуссии он велел дать нечто вроде штрафной работы.
Глава шестая
Тактическая работа
1
Когда в январе 1892 года я был назначен начальником штаба верховного командования, получив личное поручение кайзера разработать тактику флота Открытого моря, из всех офицеров флота я имел самую основательную тактико-стратегическую подготовку; изучение истории всегда привлекало меня, я рано познакомился с древней и новой историей морских войн, а сухость ее изложения заставляла меня обращаться к первоисточникам. История сухопутных войн привлекала меня не только потому, что я интересовался ею, но также и потому, что она давала мне понимание психологии, необходимое в моей области. Я прочел все основные работы о Фридрихе Великом, освободительных войнах, 1866 и 1870 годах.
В качестве молодого артиллерийского офицера флота его величества я всячески рекомендовал в семидесятых годах механизацию артиллерийского дела. Я стремился к повышению боевой подготовки и посейчас помню ту радость, которую доставили мне первые похвалы моему самостоятельному методу работы (так, однажды французский офицер, присутствовавший при демонстрации работы моей батареи, сказал: Je vous vois travailler pour le but final) {37}. Данное мне в 1877 году задание обеспечить применение торпед заставило меня, как я уже указывал, переключиться на чисто техническую работу; задание усовершенствовать мертвую материю требовало величайшей точности и было довольно чуждо моей натуре, хотя подобно математике приучало к методической работе. Однако я понял, что новое подводное оружие, законы которого нужно было исследовать, давало германскому народу новые возможности в соревновании с сильнейшими флотами более богатых государств. Точные методы работы, которым научила меня техника, пригодились и в тактике.
Организованные мною в зимние месяцы курсы торпедного дела для офицеров и унтер-офицеров вызвали необходимость в изучении одиночного боя кораблей. Методическая работа в этой области тогда была еще слабо развита. Мы старались также развить искусство свободного маневрирования кораблей. Я располагал прекрасными офицерами, которые впоследствии внедрили на других кораблях флота результаты наших исследований и прежде всего наш метод работы.
Моя система маневрирования ставила себе целью приучить морских офицеров к большей самостоятельности, чем допускал распространенный тогда страх перед столкновениями. До этого времени отдельные корабли почти не упражнялись в маневрировании; они маневрировали целыми эскадрами, в которых один корабль привязан к другому. Моим принципом было: сначала обучить гоплита, потом создавать фалангу. Этим обеспечивалась большая безопасность маневрирования, проявившаяся особенно наглядно, когда, командуя «Прейссеном» и «Вюртембергом», я действовал на учениях вместе с соединениями крупных кораблей; то, что тогда казалось с моей стороны смелостью, базировалось на подготовке личного состава, которая стояла у нас во много раз выше, чем на других кораблях, где ею пренебрегали.
Наряду с подготовкой кораблей к одиночному бою разрешались также и сложные проблемы взаимодействия нескольких единиц; в это время я получил задание разработать тактику для нового типа кораблей – миноносцев. Реальная опасность столкновения внушала и другим флотам страх перед проведением учений миноносцев в условиях, приближающихся к боевым. Из опыта известно, что в странах с парламентским режимом проведение маневров в этих условиях является тяжелым делом. Однако нам удалось преодолеть страх перед общественным мнением наиболее решительным образом, а это дало преимущество в боевой подготовке.
При всех несчастных случаях с нашими кораблями, происходившими во время маневров указанного типа, я принципиально выступал в защиту офицеров, хотя в обычных плаваниях требовал величайшей осторожности.
В работе над развитием тактики боя я старался внушить офицерам, что маневры дают нам возможность установить, что именно является неправильным, но они отнюдь не обеспечивают выработки абсолютно правильной тактики, которой можно было бы придерживаться как догмата в случае войны. Учитывая наличие множества не поддающихся учету факторов, высшим тактическим принципом для миноносцев во время войны является: «идти на сближение и стрелять в середину»; другими словами, во время атаки нужно идти на любой риск, чтобы обеспечить меткость поражения; торпеда, попадающая во врага, – лучшая защита от его артиллерии. Второй, более общий принцип, скорее стратегического порядка, который я сформулировал, гласил: «действовать сообразно обстоятельствам». Это кажется простым и само собой разумеющимся; однако в подобном положении большинство людей стремится выполнять не собственное ответственное решение, а приказ. Если высшее начальство склонно полагать, что успех можно обеспечить предписаниями, то это убеждение, чреватое осложнениями в серьезных случаях, вызывает целый поток уставов и наставлений. В годы, предшествовавшие мировой войне, бывали времена, когда во флоте господствовали соблазнительные рецепты победы, питавшие красивые иллюзии, и увлечение парадами. Начиная с 1897 года меня, к сожалению, стали постепенно отодвигать от флота и я не имел возможности бороться с возникшими опасностями, хотя опыт прежней работы указывал мне на вредные последствия вышеизложенного метода. Стремление к внешней красивости и связанная с ним муштра и парадность с легкостью заменяют живой дух рутиной. Наша работа с миноносцами имела то существенное значение, что уже при Каприви развитие морских сил пошло по линии создания флота Открытого моря, а не флота береговой обороны.
Чтобы такой специальный вид оружия, как миноносец, принес наибольшую пользу, он должен чувствовать себя особенной и до некоторой степени самостоятельной частью вооруженных сил. Впоследствии была введена чересчур иерархическая система управления миноносцами, над которыми были поставлены крейсера, что принесло больше вреда, чем пользы, по крайней мере в области ночных операций миноносцев.
Одиннадцать лучших лет моей жизни были проведены на миноносцах – тех черных товарищах наших, что смело моря бороздят{38}. С нашими несравненными командами нас связывал новаторский дух и товарищеские отношения в бурю и опасность. Мы, офицеры минной службы, являлись корпорацией в корпорации, сплоченность которой признавалась другой стороной, но служила также предметом зависти и нападок. Когда я стал начальником штаба верховного командования, я взял с собою всю «торпедную банду», обеспечив себя подготовленным персоналом. Позднее я попытался проделать то же самое в морском ведомстве, но там мои пожелания о составе аппарата натолкнулись на сопротивление кабинета.
В качестве молодого артиллерийского офицера флота его величества я всячески рекомендовал в семидесятых годах механизацию артиллерийского дела. Я стремился к повышению боевой подготовки и посейчас помню ту радость, которую доставили мне первые похвалы моему самостоятельному методу работы (так, однажды французский офицер, присутствовавший при демонстрации работы моей батареи, сказал: Je vous vois travailler pour le but final) {37}. Данное мне в 1877 году задание обеспечить применение торпед заставило меня, как я уже указывал, переключиться на чисто техническую работу; задание усовершенствовать мертвую материю требовало величайшей точности и было довольно чуждо моей натуре, хотя подобно математике приучало к методической работе. Однако я понял, что новое подводное оружие, законы которого нужно было исследовать, давало германскому народу новые возможности в соревновании с сильнейшими флотами более богатых государств. Точные методы работы, которым научила меня техника, пригодились и в тактике.
Организованные мною в зимние месяцы курсы торпедного дела для офицеров и унтер-офицеров вызвали необходимость в изучении одиночного боя кораблей. Методическая работа в этой области тогда была еще слабо развита. Мы старались также развить искусство свободного маневрирования кораблей. Я располагал прекрасными офицерами, которые впоследствии внедрили на других кораблях флота результаты наших исследований и прежде всего наш метод работы.
Моя система маневрирования ставила себе целью приучить морских офицеров к большей самостоятельности, чем допускал распространенный тогда страх перед столкновениями. До этого времени отдельные корабли почти не упражнялись в маневрировании; они маневрировали целыми эскадрами, в которых один корабль привязан к другому. Моим принципом было: сначала обучить гоплита, потом создавать фалангу. Этим обеспечивалась большая безопасность маневрирования, проявившаяся особенно наглядно, когда, командуя «Прейссеном» и «Вюртембергом», я действовал на учениях вместе с соединениями крупных кораблей; то, что тогда казалось с моей стороны смелостью, базировалось на подготовке личного состава, которая стояла у нас во много раз выше, чем на других кораблях, где ею пренебрегали.
Наряду с подготовкой кораблей к одиночному бою разрешались также и сложные проблемы взаимодействия нескольких единиц; в это время я получил задание разработать тактику для нового типа кораблей – миноносцев. Реальная опасность столкновения внушала и другим флотам страх перед проведением учений миноносцев в условиях, приближающихся к боевым. Из опыта известно, что в странах с парламентским режимом проведение маневров в этих условиях является тяжелым делом. Однако нам удалось преодолеть страх перед общественным мнением наиболее решительным образом, а это дало преимущество в боевой подготовке.
При всех несчастных случаях с нашими кораблями, происходившими во время маневров указанного типа, я принципиально выступал в защиту офицеров, хотя в обычных плаваниях требовал величайшей осторожности.
В работе над развитием тактики боя я старался внушить офицерам, что маневры дают нам возможность установить, что именно является неправильным, но они отнюдь не обеспечивают выработки абсолютно правильной тактики, которой можно было бы придерживаться как догмата в случае войны. Учитывая наличие множества не поддающихся учету факторов, высшим тактическим принципом для миноносцев во время войны является: «идти на сближение и стрелять в середину»; другими словами, во время атаки нужно идти на любой риск, чтобы обеспечить меткость поражения; торпеда, попадающая во врага, – лучшая защита от его артиллерии. Второй, более общий принцип, скорее стратегического порядка, который я сформулировал, гласил: «действовать сообразно обстоятельствам». Это кажется простым и само собой разумеющимся; однако в подобном положении большинство людей стремится выполнять не собственное ответственное решение, а приказ. Если высшее начальство склонно полагать, что успех можно обеспечить предписаниями, то это убеждение, чреватое осложнениями в серьезных случаях, вызывает целый поток уставов и наставлений. В годы, предшествовавшие мировой войне, бывали времена, когда во флоте господствовали соблазнительные рецепты победы, питавшие красивые иллюзии, и увлечение парадами. Начиная с 1897 года меня, к сожалению, стали постепенно отодвигать от флота и я не имел возможности бороться с возникшими опасностями, хотя опыт прежней работы указывал мне на вредные последствия вышеизложенного метода. Стремление к внешней красивости и связанная с ним муштра и парадность с легкостью заменяют живой дух рутиной. Наша работа с миноносцами имела то существенное значение, что уже при Каприви развитие морских сил пошло по линии создания флота Открытого моря, а не флота береговой обороны.
Чтобы такой специальный вид оружия, как миноносец, принес наибольшую пользу, он должен чувствовать себя особенной и до некоторой степени самостоятельной частью вооруженных сил. Впоследствии была введена чересчур иерархическая система управления миноносцами, над которыми были поставлены крейсера, что принесло больше вреда, чем пользы, по крайней мере в области ночных операций миноносцев.
Одиннадцать лучших лет моей жизни были проведены на миноносцах – тех черных товарищах наших, что смело моря бороздят{38}. С нашими несравненными командами нас связывал новаторский дух и товарищеские отношения в бурю и опасность. Мы, офицеры минной службы, являлись корпорацией в корпорации, сплоченность которой признавалась другой стороной, но служила также предметом зависти и нападок. Когда я стал начальником штаба верховного командования, я взял с собою всю «торпедную банду», обеспечив себя подготовленным персоналом. Позднее я попытался проделать то же самое в морском ведомстве, но там мои пожелания о составе аппарата натолкнулись на сопротивление кабинета.
2
Когда в 1892 году меня вызвали в Берлин и поставили во главе штаба, мне уже было ясно, что качество боевой подготовки флота должно быть повышено. Для этого нужно было создать соответствующую организацию флота и перейти от поспешной летней подготовки кораблей к более длительной. В то время в морском ведомстве велась работа, имевшая целью придать флоту такую организацию, которая переносила центр тяжести его деятельности на сушу (подобное копирование армейских образцов было, разумеется, неправильным) {39}. Я воспрепятствовал этому, ибо только постоянные формирования, действующие в мирное время совершенно так же, как и на войне, обеспечивают тактическую подготовку флота.
Вскоре после моего назначения на новый пост я посетил статс-секретаря по морским делам{40} и заявил ему, что предоставляю ему руководство всеми делами, но прошу лишь оставить мне свободу действий в области интеллектуальной подготовки флота. Мы расстались друзьями, Гольман отнесся к моему пожеланию не по-деловому и выразил мнение, что верховному командованию следует ликвидироваться. Однако при тогдашнем состоянии нашей тактической подготовки подобные воззрения могли быть признаны справедливыми лишь в том случае, если бы статс-секретарь сам занялся тактической подготовкой флота, как делал это Каприви в бытность его главою адмиралтейства. Между тем Гольман, поглощенный парламентскими трудностями, не имел такого намерения. В то же время составленный одной комиссией проект устава был принят и объявлен обязательным для флота. В уставе этом не было ничего, кроме эволюций, то есть передвижений кораблей, так сказать, в безвоздушном пространстве – переходов из одной «фигуры кадрили» в другую. На боеспособность этот устав не обращал, да и не мог обращать внимания, ибо тогда еще не было решено, следует ли вести бой по Нельсону или по Тегетгофу. Люди фантазировали, старались теоретически изыскать как можно больше перестроений, из которых адмирал смог бы выбирать нужное ему.
Я прекратил это «катанье на каруселях», установив, что нам нужно сначала решить, как следует сражаться в бою. За этим последовали осенние учения 1892 года, в процессе которых открылись новые расхождения между морским ведомством и верховным командованием; в результате той же осенью упомянутый устав заменили другим, проект которого был разработан мною. Затем мы улучшили подготовку на кораблях, после чего поднялись на следующую ступень. Вполне естественно, что это вмешательство сверху было неприятно командирам судов и командующим эскадрами, и я получил кличку «Учитель». К осени мы соединили все корабли, находившиеся на родине, в один флот под непосредственным руководством верховного командования. На маневрах мы формировали боевые соединения, не считаясь с типами кораблей, и сводили их вместе в таком количестве, в каком они никогда раньше не проводили упражнений. Впрочем, и тут можно сказать, что сражались не корабли, а люди, ибо флот был настолько невелик, что лишь тогда, когда мы наскребли некоторое количество учебных и опытных судов, минных тральщиков и других бутафорских{41} кораблей, нам удалось воспроизвести картины больших сражений, в которых участвовали два флота.
Затем начались операции более крупного масштаба. При этом отпал целый ряд построений, считавшихся весьма ценными, в том числе клинообразное и карре. В 1892-1894 годах мы разработали нашу линейную тактику. Целью ее было обеспечить такое положение, при котором противник независимо от его передвижения всегда находился бы против центра нашей линии.
Далее, мы установили наш принцип эскадренной организации. До этого времени теория морского боя вообще отсутствовала и не было ясности в вопросе о том, из какого количества кораблей должна состоять боевая эскадра. Принимая во внимание сущность линейной тактики и успех проводившейся нами интенсивной подготовки, мы решили, что наиболее подходящей нормой для соединений, применяющих линейную тактику боя, является восемь кораблей; при наличии большего числа кораблей формируется несколько эскадр, сражающихся в определенной линейной комбинации. Таким образом, из тактики выросла новая организация, которая в свою очередь определила содержание судостроительной программы.
Основываясь на нашем опыте, я снова ввел в морской лексикон старый термин «линейный корабль».
Я не могу избавиться от впечатления, что истинный смысл принципа эскадренной организации все же не был усвоен полностью. Естественное стремление командующего флотом руководить всем флотом как тактической единицей лишь в некоторых случаях является правильным. Только определенная самостоятельность командующего эскадрой обеспечивает наилучшие результаты деятельности флота. Чем больше флот, тем труднее руководить им из одного центра. В подобном случае он теряет маневренность, а дым, дождь и особенно пороховые газы скрывают от командующего флотом положение отдельных соединений. Это – важнейшая причина из всех, которые заставили нас принять за тактическую единицу эскадру и предоставить командующим эскадрами и соответствующими им соединениями право действовать, «сообразуясь с обстоятельствами». С этим принципом связано и стремление подчинить организацию и методы работы флота задаче выработки выдающихся личностей.
Вскоре после нас все флоты мира ввели линейную тактику и переняли линейный принцип{42}. Нынешнему поколению может показаться странным, что в начале девяностых годов ни один флот мира не имел еще четких установок и что в тогдашней специальной литературе оживленно обсуждался вопрос о «клине и карре», хотя еще выстроенный в линию афинский флот под командой Формия победил спартанца Брасида, который, следуя сухопутной тактике, построил свои корабли в карре. В то самое время, когда мы приходили к этим выводам эмпирически на «маленьком учебном плаце» перед Кильской бухтой, американский адмирал Мэхэн сделал их теоретически, на основе изучения истории; впоследствии, когда я познакомился с его книгой, я обратил его внимание на это оригинальное совпадение.
Англичане казались мне тогда сильно отставшими в тактике, доказательством чего служит процесс Трайона, последовавший за гибелью «Виктории»{43}. Впрочем, тактика и не была нужна англичанам. Трафальгарский бой положил конец соревнованию на море, и с этого времени развитие теории и практики морской войны прекратилось, в то время как на суше равновесие сил способствовало прогрессу военной науки. Обладая подавляющим превосходством сил, британский флот мог разгромить любого противника при всех условиях. Мы же находились в другом положении. Наш пример заставил англичан взяться за работу и по-новому осмыслить морскую войну. Вначале маленький германский флот почти не внушал беспокойства англичанам. Лишь инструкции, украденные или найденные на погибшем миноносце, привлекли к нашей работе внимание англичан. Примерно с 1896 года в британском флоте нас стали считать врагами, поэтому англичане принялись изучать наши методы и пошли тем же путем, что и мы. Они никогда не признают, что в этой области пошли к нам на выучку, однако это было так, и уже в то время мы знали, что новый дух развития британского флота был заимствован у нас. Для положения Германии было весьма характерно, что флот, почти не имевший еще кораблей, являлся ведущим в области методики. Мы должны были или строить корабли, или передать наши идеи иностранцам. Мы стали строить, и по качеству кораблей и тактическим достижениям (но не по общему тоннажу) стояли в мировой войне выше англичан, хотя время их тактической спячки и неясных маневров осталось далеко позади.
На эти годы падает мое крупнейшее достижение – развитие во флоте воинского духа. Однако тактико-стратегическая часть труда моей жизни, так же, как и другие его части, не была отмечена печатью полного успеха.
Необоснованный престиж британского флота лишил людей, стоявших во главе Германии, мужества, которое было необходимо для того, чтобы в самом начале войны, когда германский флот имел лучшие шансы, бросить его в победный бой. Ютландское сражение не было закончено из-за наступления темноты; в противном случае оно смогло бы, по моему мнению, дать иное направление мировой истории. Германский флот постигла самая горькая участь, а мне не разрешили вывести его в море.
Вскоре после моего назначения на новый пост я посетил статс-секретаря по морским делам{40} и заявил ему, что предоставляю ему руководство всеми делами, но прошу лишь оставить мне свободу действий в области интеллектуальной подготовки флота. Мы расстались друзьями, Гольман отнесся к моему пожеланию не по-деловому и выразил мнение, что верховному командованию следует ликвидироваться. Однако при тогдашнем состоянии нашей тактической подготовки подобные воззрения могли быть признаны справедливыми лишь в том случае, если бы статс-секретарь сам занялся тактической подготовкой флота, как делал это Каприви в бытность его главою адмиралтейства. Между тем Гольман, поглощенный парламентскими трудностями, не имел такого намерения. В то же время составленный одной комиссией проект устава был принят и объявлен обязательным для флота. В уставе этом не было ничего, кроме эволюций, то есть передвижений кораблей, так сказать, в безвоздушном пространстве – переходов из одной «фигуры кадрили» в другую. На боеспособность этот устав не обращал, да и не мог обращать внимания, ибо тогда еще не было решено, следует ли вести бой по Нельсону или по Тегетгофу. Люди фантазировали, старались теоретически изыскать как можно больше перестроений, из которых адмирал смог бы выбирать нужное ему.
Я прекратил это «катанье на каруселях», установив, что нам нужно сначала решить, как следует сражаться в бою. За этим последовали осенние учения 1892 года, в процессе которых открылись новые расхождения между морским ведомством и верховным командованием; в результате той же осенью упомянутый устав заменили другим, проект которого был разработан мною. Затем мы улучшили подготовку на кораблях, после чего поднялись на следующую ступень. Вполне естественно, что это вмешательство сверху было неприятно командирам судов и командующим эскадрами, и я получил кличку «Учитель». К осени мы соединили все корабли, находившиеся на родине, в один флот под непосредственным руководством верховного командования. На маневрах мы формировали боевые соединения, не считаясь с типами кораблей, и сводили их вместе в таком количестве, в каком они никогда раньше не проводили упражнений. Впрочем, и тут можно сказать, что сражались не корабли, а люди, ибо флот был настолько невелик, что лишь тогда, когда мы наскребли некоторое количество учебных и опытных судов, минных тральщиков и других бутафорских{41} кораблей, нам удалось воспроизвести картины больших сражений, в которых участвовали два флота.
Затем начались операции более крупного масштаба. При этом отпал целый ряд построений, считавшихся весьма ценными, в том числе клинообразное и карре. В 1892-1894 годах мы разработали нашу линейную тактику. Целью ее было обеспечить такое положение, при котором противник независимо от его передвижения всегда находился бы против центра нашей линии.
Далее, мы установили наш принцип эскадренной организации. До этого времени теория морского боя вообще отсутствовала и не было ясности в вопросе о том, из какого количества кораблей должна состоять боевая эскадра. Принимая во внимание сущность линейной тактики и успех проводившейся нами интенсивной подготовки, мы решили, что наиболее подходящей нормой для соединений, применяющих линейную тактику боя, является восемь кораблей; при наличии большего числа кораблей формируется несколько эскадр, сражающихся в определенной линейной комбинации. Таким образом, из тактики выросла новая организация, которая в свою очередь определила содержание судостроительной программы.
Основываясь на нашем опыте, я снова ввел в морской лексикон старый термин «линейный корабль».
Я не могу избавиться от впечатления, что истинный смысл принципа эскадренной организации все же не был усвоен полностью. Естественное стремление командующего флотом руководить всем флотом как тактической единицей лишь в некоторых случаях является правильным. Только определенная самостоятельность командующего эскадрой обеспечивает наилучшие результаты деятельности флота. Чем больше флот, тем труднее руководить им из одного центра. В подобном случае он теряет маневренность, а дым, дождь и особенно пороховые газы скрывают от командующего флотом положение отдельных соединений. Это – важнейшая причина из всех, которые заставили нас принять за тактическую единицу эскадру и предоставить командующим эскадрами и соответствующими им соединениями право действовать, «сообразуясь с обстоятельствами». С этим принципом связано и стремление подчинить организацию и методы работы флота задаче выработки выдающихся личностей.
Вскоре после нас все флоты мира ввели линейную тактику и переняли линейный принцип{42}. Нынешнему поколению может показаться странным, что в начале девяностых годов ни один флот мира не имел еще четких установок и что в тогдашней специальной литературе оживленно обсуждался вопрос о «клине и карре», хотя еще выстроенный в линию афинский флот под командой Формия победил спартанца Брасида, который, следуя сухопутной тактике, построил свои корабли в карре. В то самое время, когда мы приходили к этим выводам эмпирически на «маленьком учебном плаце» перед Кильской бухтой, американский адмирал Мэхэн сделал их теоретически, на основе изучения истории; впоследствии, когда я познакомился с его книгой, я обратил его внимание на это оригинальное совпадение.
Англичане казались мне тогда сильно отставшими в тактике, доказательством чего служит процесс Трайона, последовавший за гибелью «Виктории»{43}. Впрочем, тактика и не была нужна англичанам. Трафальгарский бой положил конец соревнованию на море, и с этого времени развитие теории и практики морской войны прекратилось, в то время как на суше равновесие сил способствовало прогрессу военной науки. Обладая подавляющим превосходством сил, британский флот мог разгромить любого противника при всех условиях. Мы же находились в другом положении. Наш пример заставил англичан взяться за работу и по-новому осмыслить морскую войну. Вначале маленький германский флот почти не внушал беспокойства англичанам. Лишь инструкции, украденные или найденные на погибшем миноносце, привлекли к нашей работе внимание англичан. Примерно с 1896 года в британском флоте нас стали считать врагами, поэтому англичане принялись изучать наши методы и пошли тем же путем, что и мы. Они никогда не признают, что в этой области пошли к нам на выучку, однако это было так, и уже в то время мы знали, что новый дух развития британского флота был заимствован у нас. Для положения Германии было весьма характерно, что флот, почти не имевший еще кораблей, являлся ведущим в области методики. Мы должны были или строить корабли, или передать наши идеи иностранцам. Мы стали строить, и по качеству кораблей и тактическим достижениям (но не по общему тоннажу) стояли в мировой войне выше англичан, хотя время их тактической спячки и неясных маневров осталось далеко позади.
На эти годы падает мое крупнейшее достижение – развитие во флоте воинского духа. Однако тактико-стратегическая часть труда моей жизни, так же, как и другие его части, не была отмечена печатью полного успеха.
Необоснованный престиж британского флота лишил людей, стоявших во главе Германии, мужества, которое было необходимо для того, чтобы в самом начале войны, когда германский флот имел лучшие шансы, бросить его в победный бой. Ютландское сражение не было закончено из-за наступления темноты; в противном случае оно смогло бы, по моему мнению, дать иное направление мировой истории. Германский флот постигла самая горькая участь, а мне не разрешили вывести его в море.
Глава седьмая. Планы флота
1
Тактический опыт сам собою придал определенную форму использованию судостроительных материалов. Деятельность верховного командования, выражавшаяся прежде в составлении «докладных записок», привела к конкретным предложениям о строительстве линейного флота Открытого моря. Когда, вернувшись впоследствии из Восточной Азии, я был назначен статс-секретарем и меня спросили: «Что будет внесено в рейхстаг?», я ответил: «То, что предусмотрено девятой докладной запиской…»
Несмотря на тактические результаты, достигнутые составлением докладных записок, и на признание их кайзером, при Гольмане морское ведомство все еще клало в основу своей работы крейсерскую войну; в том же направлении оно влияло и на кайзера, а также защищало эти воззрения в рейхстаге, хотя и без системы, так что рейхстаг ни до, ни после не знал, куда идет флот.
Зимой 1894/95 года в потсдамском дворце должен был состояться доклад о флоте для ряда депутатов рейхстага; вначале его хотели поручить мне, но потом кайзер решил сделать его сам. Я узнал, что кайзер намеревался без всяких оговорок высказаться в пользу крейсерской войны и хотел повлиять в этом направлении также и на рейхстаг. Накануне был как раз день приема верховного командования; я воспользовался этим, чтобы разъяснить кайзеру смысл одной докладной записки, настаивавшей на том, что целью нашего тактического организационного развития должен стать бой. Кайзеру мои слова не понравились, возможно, потому, что они нарушали план его доклада. «Почему же Нельсон всегда требовал фрегатов?» – спросил он. Я ответил: «Потому что он имел линейный флот». Мои слова имели тот результат, что на следующий день кайзер говорил в своем выступлении перед депутатами не только о крейсерской войне, но и о линейном флоте, так что депутаты так и не поняли, чего от них хотят. Часть рейхстага относилась недоверчиво и отрицательно к «личным флотским капризам»; после выступления кайзера в Потсдаме докладчик морской комиссии г-н фон Лейпцигер открыто сказал мне: «Если б мы только знали, по какому пути нас хотят направить».
Несмотря на тактические результаты, достигнутые составлением докладных записок, и на признание их кайзером, при Гольмане морское ведомство все еще клало в основу своей работы крейсерскую войну; в том же направлении оно влияло и на кайзера, а также защищало эти воззрения в рейхстаге, хотя и без системы, так что рейхстаг ни до, ни после не знал, куда идет флот.
Зимой 1894/95 года в потсдамском дворце должен был состояться доклад о флоте для ряда депутатов рейхстага; вначале его хотели поручить мне, но потом кайзер решил сделать его сам. Я узнал, что кайзер намеревался без всяких оговорок высказаться в пользу крейсерской войны и хотел повлиять в этом направлении также и на рейхстаг. Накануне был как раз день приема верховного командования; я воспользовался этим, чтобы разъяснить кайзеру смысл одной докладной записки, настаивавшей на том, что целью нашего тактического организационного развития должен стать бой. Кайзеру мои слова не понравились, возможно, потому, что они нарушали план его доклада. «Почему же Нельсон всегда требовал фрегатов?» – спросил он. Я ответил: «Потому что он имел линейный флот». Мои слова имели тот результат, что на следующий день кайзер говорил в своем выступлении перед депутатами не только о крейсерской войне, но и о линейном флоте, так что депутаты так и не поняли, чего от них хотят. Часть рейхстага относилась недоверчиво и отрицательно к «личным флотским капризам»; после выступления кайзера в Потсдаме докладчик морской комиссии г-н фон Лейпцигер открыто сказал мне: «Если б мы только знали, по какому пути нас хотят направить».