Страница:
Полвека мирного роста Германии сделали нападение на нее трудно осуществимым. Кабинет и общественное мнение Англии все более и более стали усматривать собственный интерес в том, чтобы допустить нас как лучших клиентов к участию в мировом хозяйственном обороте. По мере того как Англия сживалась с этой мыслью, в самой Германии стали отодвигаться на задний план те, кто рассматривал английскую гегемонию как нечто установленное свыше, а германскую мощь как нечто необычайное и непозволительное. Так же и те люди, которые больше всего заботились о том, чтобы не «раздражать» Англию собственным флотом, теперь, видя более вежливое обращение с усилившейся Германской империей, стали чувствовать себя лучше в уважаемом за свою силу и хорошо защищенном отечестве{155}. Мы уже почти пробежали через неизбежную «опасную зону» строительства флота, и наша цель – мирное достижение равноправия с Англией – уже маячила впереди.
С нашей стороны Англия нападения не опасалась. Порукой в этом служило ей наше невыгодное стратегическое положение в водном треугольнике, которое, правда, не уничтожило боевой мощи нашего флота, но все же уменьшало ее и при отсутствии сильных на море союзников делало всех ответственных немцев несклонными к морской войне. Порукой этому служило также соотношение числа германских и английских эскадр (пять против восьми), которое мы согласились признать нашей конечной целью, далее – всем известное миролюбие кайзера, наипаче же всего тот простой, но важнейший факт, что благодаря миру и посредством его мы получали такие выгоды, которые были для нас совершенно недостижимы с помощью даже самой славной войны.
Англия и Германия испытали на собственном опыте справедливость старой поговорки: Si vis pacem – para bellum{156}, которую немец осознал с помощью прусских королей лишь после многих столетий самоуничижения. Торговля и эмиграция быстро развивались в обеих странах; население шутя несло бремя военных расходов, которые являлись производительными в полном смысле этого слова.
На политическом горизонте появилась перспектива подлинного равновесия.
В своих беседах с немцами английские государственные деятели, конечно, не подчеркивали тот факт, что их почтительный тон и уменьшение вероятности британского нападения на нас были в значительной мере вызваны появлением в Северном море нашего флота, строительство которого близилось к завершению. Само собой разумеется, что они говорили только о собственном миролюбии и меньше касались фактов, укреплявших это миролюбие. Теперь, конечно, англичане рады тому, что война произошла; недаром американский посол Джерард говорил мне после объявления войны, что он не понимает, как мы допустили ее, ибо через несколько лет мы опередили бы Англию мирным путем. Однако в июле 1914 года англичане едва ли могли предполагать, что руководители нашей империи не позволят германскому флоту нанести им удар. Поэтому они думали о войне не с легким сердцем. Гениально задуманная политика окружения, которая должна была затравить благородного оленя – Германию, была близка к тому, чтобы потерпеть фиаско вследствие укрепления нашего положения.
Честно послужив делу сохранения мира, я с удовлетворением смотрел на труд моей жизни и чувствовал, что недалеко то время, когда судостроительная программа будет выполнена и я смогу передать моему преемнику законченное здание. Этому преемнику я хотел предоставить мелочную борьбу с властями и парламентом; германский флот выполнил бы задачу, поставленную перед ним Штошем и мною, если бы обеспечил своей мощью сохранение мира и свободу морей.
На протяжении своей длинной истории Германия ни когда еще не бывала в таком почете у великих мира сего и не достигала такого расцвета, как в те дни. По мнению опытных знатоков внешнего мира вроде князя Бюлова (см. его «Германскую политику»), мы тогда в основном уже «перевалили через горы» и добились права на мировое значение. Германская культура и экономика быстро наверстывали в Восточной Азии, Африке, Южной Америке и на Ближнем Востоке то, что было упущено нашей историей. Еще несколько лет спокойного, искусного руководства и нас было бы уже невозможно лишить положения великого народа, ибо, как сказал Рузвельт в 1904 году: Процветание одного народа в нормальных условиях является для других народов не угрозой, а надеждой. Случай, который в известной мере символизирует трагизм мировой войны, сделал так, что как раз в день объявления войны нашему лондонскому послу было прислано для подписания уже парафированное англо-германское колониальное соглашение.
Недоброжелательства держав Антанты нельзя было ни на минуту упускать из виду. Однако, когда летом 1914 года сербы бросили вызов Австрии, положение было вовсе не безнадежным для германского государственного искусства. Нужно было только действовать своевременно и открыто. Непосредственное обращение кайзера к царю с призывом участвовать в деле возмездия обещало успех и во всяком случае сделало бы наше политическое положение более благоприятным. Что касается Германии, то опасность заключалась для нее не в воле к войне, а единственно в роковой посредственности управлявших ею политиков.
2
3
С нашей стороны Англия нападения не опасалась. Порукой в этом служило ей наше невыгодное стратегическое положение в водном треугольнике, которое, правда, не уничтожило боевой мощи нашего флота, но все же уменьшало ее и при отсутствии сильных на море союзников делало всех ответственных немцев несклонными к морской войне. Порукой этому служило также соотношение числа германских и английских эскадр (пять против восьми), которое мы согласились признать нашей конечной целью, далее – всем известное миролюбие кайзера, наипаче же всего тот простой, но важнейший факт, что благодаря миру и посредством его мы получали такие выгоды, которые были для нас совершенно недостижимы с помощью даже самой славной войны.
Англия и Германия испытали на собственном опыте справедливость старой поговорки: Si vis pacem – para bellum{156}, которую немец осознал с помощью прусских королей лишь после многих столетий самоуничижения. Торговля и эмиграция быстро развивались в обеих странах; население шутя несло бремя военных расходов, которые являлись производительными в полном смысле этого слова.
На политическом горизонте появилась перспектива подлинного равновесия.
В своих беседах с немцами английские государственные деятели, конечно, не подчеркивали тот факт, что их почтительный тон и уменьшение вероятности британского нападения на нас были в значительной мере вызваны появлением в Северном море нашего флота, строительство которого близилось к завершению. Само собой разумеется, что они говорили только о собственном миролюбии и меньше касались фактов, укреплявших это миролюбие. Теперь, конечно, англичане рады тому, что война произошла; недаром американский посол Джерард говорил мне после объявления войны, что он не понимает, как мы допустили ее, ибо через несколько лет мы опередили бы Англию мирным путем. Однако в июле 1914 года англичане едва ли могли предполагать, что руководители нашей империи не позволят германскому флоту нанести им удар. Поэтому они думали о войне не с легким сердцем. Гениально задуманная политика окружения, которая должна была затравить благородного оленя – Германию, была близка к тому, чтобы потерпеть фиаско вследствие укрепления нашего положения.
Честно послужив делу сохранения мира, я с удовлетворением смотрел на труд моей жизни и чувствовал, что недалеко то время, когда судостроительная программа будет выполнена и я смогу передать моему преемнику законченное здание. Этому преемнику я хотел предоставить мелочную борьбу с властями и парламентом; германский флот выполнил бы задачу, поставленную перед ним Штошем и мною, если бы обеспечил своей мощью сохранение мира и свободу морей.
На протяжении своей длинной истории Германия ни когда еще не бывала в таком почете у великих мира сего и не достигала такого расцвета, как в те дни. По мнению опытных знатоков внешнего мира вроде князя Бюлова (см. его «Германскую политику»), мы тогда в основном уже «перевалили через горы» и добились права на мировое значение. Германская культура и экономика быстро наверстывали в Восточной Азии, Африке, Южной Америке и на Ближнем Востоке то, что было упущено нашей историей. Еще несколько лет спокойного, искусного руководства и нас было бы уже невозможно лишить положения великого народа, ибо, как сказал Рузвельт в 1904 году: Процветание одного народа в нормальных условиях является для других народов не угрозой, а надеждой. Случай, который в известной мере символизирует трагизм мировой войны, сделал так, что как раз в день объявления войны нашему лондонскому послу было прислано для подписания уже парафированное англо-германское колониальное соглашение.
Недоброжелательства держав Антанты нельзя было ни на минуту упускать из виду. Однако, когда летом 1914 года сербы бросили вызов Австрии, положение было вовсе не безнадежным для германского государственного искусства. Нужно было только действовать своевременно и открыто. Непосредственное обращение кайзера к царю с призывом участвовать в деле возмездия обещало успех и во всяком случае сделало бы наше политическое положение более благоприятным. Что касается Германии, то опасность заключалась для нее не в воле к войне, а единственно в роковой посредственности управлявших ею политиков.
2
5 июля 1914 года австрийский посол передал германскому кайзеру в Потсдаме личное письмо императора Франца-Иосифа и составленный еще до покушения меморандум, привезенные графом Гойос – начальником кабинета австро-венгерского министра иностранных дел графа Берхтольда; как мне было сообщено в Тарасп, эти документы утверждали, что нити заговора ведут в Белград. Австрийское правительство намеревалось предъявить Сербии требование самого полного удовлетворения, а в случае отказа отправить в Сербию войска.
В ответ на личное обращение австрийского императора кайзер Вильгельм, движимый рыцарскими чувствами, обещал ему поддержку против сербских убийц. Согласно заявлению, сделанному кайзером моему заместителю утром 6 июля в парке потсдамского Нового дворца, он считал вмешательство России в пользу Сербии маловероятным, так как царь, по его мнению, не стал бы поддерживать цареубийц, а Россия еще не была готова к войне ни в финансовом, ни в военном отношении. Далее кайзер несколько опрометчиво выразил мнение, что Франция будет удерживать Россию вследствие своего неблагоприятного положения и недостатка тяжелой артиллерии. Об Англии кайзер не упоминал; о возможности осложнений с этим государством вообще не думали. Итак, сам кайзер считал серьезную опасность маловероятной. Он надеялся, что Сербия уступит, но тем не менее полагал необходимым быть готовым также и на случай иного исхода австро-сербской распри. Поэтому уже 5-го он вызвал в Потсдам рейхсканцлера Бетман-Гольвега, военного министра фон Фалькенгайна, товарища министра иностранных дел Циммермана и начальника военного кабинета фон Линкера. На этом совещании было решено избегать мероприятий, которые могли бы возбудить политические толки или вызвать особые расходы. Затем, по совету канцлера, кайзер отправился в ранее намеченную поездку по Северному краю.
Конституционная обязанность и высший долг канцлера заключались в том, чтобы рассмотреть данное Австрии обещание с точки зрения интересов Германии и сохранить выполнение его за собою. Канцлер одобрил решение кайзера, исходя из предположения, что и без того поколебленное достоинство Австрии, как великой державы, окончательно падет, если она не получит удовлетворения от жаждавшего завоеваний сербского государства. Возможно, что на него оказали такое влияние воспоминания о боснийском кризисе 1908-1909 годов.
Мне ничего не известно о политической деятельности кайзера во время его поездки по Северному краю. Я, однако, имею основание думать, что он не видел серьезной угрозы для мира. Когда кайзер считал, что миру не угрожает опасность, он охотно распространялся о своих славных предках. Напротив, в моменты, которые он признавал критическими, кайзер вел себя очень осторожно. Если бы он остался в Берлине, а госаппарат продолжал функционировать нормально, то, возможно, что уже в середине июля он нашел бы способ избежать войны, хотя его занятия внешней политикой носили спорадический характер. Но поскольку начальник генерального штаба, начальник морского штаба и я удерживались вдали от Берлина, дело перешло в монопольное ведение канцлера, который сам не разбирался в общеевропейском положении, а потому не мог определить ценность своих сотрудников из иностранного ведомства.
Канцлер не запросил моего совета даже письменно. Опыт мировой войны позволяет поставить вопрос о том, не следовало ли Германской империи своевременно договориться с соседями и наследниками австро-венгерской монархии о ее разделе. Но раз уж мы избрали противоположную политику, которая соответствовала долгу верности и историческому развитию и поддерживала неприкосновенность габсбургской монархии как нашей союзницы, то канцлер был прав, считая необходимым, чтобы Сербия дала полное удовлетворение. Ошибка, совершенная в Берлине и Вене, начинается только с выполнения задуманного шага. Несмотря на предупреждение графа Тиссы, Бетман и Берхтольд не сумели понять, что достаточное удовлетворение можно было получить и не угрожая вступлением австрийских войск. Таким образом, Берлин с самого начала поставил себе двоякую цель: во-первых, поддержать колебавшуюся Австрию в быстром и энергичном выступлении, а во-вторых, локализовать конфликт. В случае если бы ответ Сербии был неудовлетворительным, что считалось вероятным, Австрия должна была настаивать на удовлетворении посредством отправки войск в Сербию, причем согласно намерению Вены, встреченному, впрочем, скептически в Берлине, Болгарии должна была быть предоставлена возможность примкнуть к военным операциям. Однако наряду с этим предполагалось сделать все возможное, чтобы не дать этой местной балканской войне распространиться на Европу. Вопреки самому ревностному стремлению канцлера сохранить мир между великими державами мировая война все же разразилась; поэтому возникает вопрос, каким образом, несмотря на несомненное право Австрии, требовать от Сербии удовлетворения и ликвидации заговорщического гнезда и, несмотря на все усилия германского правительства сохранить мир, врагам удалось убедить почти весь свет в том, что виновницей мировой войны была Германия.
В дальнейшем я намерен сообщить некоторые данные для решения этой загадки, что возможно лишь путем рассмотрения политической психологии Бетман-Гольвега.
Как я узнал несколько лет спустя, уже 11 июля берлинское министерство иностранных дел было убеждено в том, что Антанта дала Белграду совет уступить. Таким образом, канцлер получил в руки средство, чтобы развязать узел.
Однако из предположения, что Антанта не желает войны, он вывел близорукое заключение, решив, что Австрия может, не считаясь с Антантой, послать войска в Сербию, не ставя при этом под угрозу мир в Европе. Ибо, как сказал Циммерман уже 8 июля, в Берлине пред полагали, что если Австрия вторгнется в Сербию, Англия и Франция совместно с нами постараются воздействовать на Россию, чтобы локализовать конфликт. Тут сказалась недооценка прочности связи между тремя великими державами, а значит, и опасности всеобщей войны. Понятное нежелание людей сознаваться в совершенных ошибках мешает ныне канцлеру и его сотрудникам открыто признать, что они проявили тогда оптимизм, оказавшийся гибельным для Германии. Однако сообщения моих собственных подчиненных достаточно полно отражают тогдашние настроения Вильгельмштрассе.
13 июля канцлер был уведомлен о важнейших пунктах предложенного ультиматума, о чем сообщил мне в Тарасп мой заместитель. Относящийся к этому абзац адресованного мне сообщения гласит: Наш посол в Вене г-н фон Чиршки узнал частным образом, а также и от самого графа Берхтольда, что нота, отправленная Австрией Сербии, содержит следующие требования:
1. Прокламация короля Петра к своему народу, в которой он призовет его воздержаться от великосербской пропаганды.
2. Участие одного из высших австрийских чиновников в расследовании покушения.
3. Отставка и наказание всех офицеров и чиновников, участие коих в покушении будет доказано.
Мне не стало известно, что Антанта посоветовала Белграду сохранить мир, как в то время оптимистически предполагали на Вильгельмштрассе. И по сей день мне кажется странным, что Антанта не смогла представить убедительных документов, свидетельствующих о том, что она убеждала Белград сохранить мир. Ни одно культурное государство не могло взять под свою защиту методы сербских убийц. Когда я получил в Тараспе вышеупомянутое сообщение, мое первое впечатление было таково, что подобный ультиматум окажется неприемлемым для Сербии и легко может привести к мировой войне. Учитывая позицию России, я не верил в возможность «локализовать» вооруженное выступление Австрии против Сербии, равно как и в нейтралитет Англии в континентальной войне. В этом смысле я и написал моему заместителю, посоветовав прийти к соглашению с царем{157} Однако мой совет не возымел никакого действия.
Опасность положения я усматривал прежде всего в том, что конечным звеном в цепи Антанты оказалась Англия.
Традиционно отрицательное отношение панславизма к Германской империи и русско-австрийское соперничество на Балканах продолжали существовать, несмотря на потсдамскую встречу 1910 года{158}, а русская интеллигенция была раздражена нашей балканской политикой 1908-1914 годов.
Нововременцы желали войны, хотя и не раньше 1916 года. Все же Сазонов и царь еще достаточно крепко держали вожжи в руках, так что, по моему глубокому убеждению, германская политика еще могла отвратить русское стремление к экспансии от нас и от Австро-Венгрии, дав ему выход в других направлениях, не имевших для нас жизненного значения. Только неловкость нашей политики дала перевес русской военной партии и в конце концов позволила Сухомлинову обмануть царя.
Правда, Россия не имела никакого нравственного права затевать войну из-за наказания Белграда, но нельзя было недооценивать опасность того, что широкие русские круги могут предъявить подобное требование. До ультиматума я был, конечно, убежден в том, что основанные на взаимном доверии переговоры с царем удержат петербургскую военную партию; однако если бы мы стали действовать слишком резко, то можно было рассчитывать почти наверняка, что Англия развяжет войну, следуя своей вековой политической традиции поддерживать «континентальное равновесие» в ее понимании этого термина.
В разговоре с принцем Генрихом, посетившем меня в Тараспе в середине июля, я подчеркнул этот риск пробудить дремлющее стремление Англии к войне. Мой взгляд разделяли также присутствовавшие при этой беседе министр фон Лебелль и саксонский посланник фон Зальца.
Вопрос о перерыве моего лечения отпал, ибо канцлер передал мне свое желание, чтобы я не возвращался в Берлин, дабы не возбуждать излишнего внимания. Еще 24 июля рейхсканцелярия уведомила по телефону имперское морское ведомство, что мое возвращение обострит положение. Самовольное возвращение я считал некорректным, да и бесполезным, тем более что канцлер, задетый за живое исходом спора из-за новеллы 1912 года, ревниво держал меня подальше от иностранных дел и начал распространять сказки о том, будто я вмешивался в его политику. Вообще же из ежедневных сообщений моих подчиненных, которые, естественно, получали далеко не полную информацию от министерства иностранных дел, я не мог составить себе ясной картины положения, и потому полагал, что ни одна держава не решится взять на себя ответственность за расширение конфликта. К такого рода напряженным моментам мы привыкли уже давно. Бюлов всегда справлялся с ними. Обострение положения после вручения ультиматума, в особенности же весть о возвращении нашего флота в отечественные порты, заставили меня, не спрашиваясь у канцлера, вернуться 27 июля домой.
Ультиматум был вручен сербскому правительству 23 июля. Первоначально предполагалось сделать это 16 июля. Однако Вена отсрочила вручение ультиматума, чтобы выждать отъезда из Петербурга воинственно настроенного президента Пуанкаре. В Берлине жалели об этой проволочке, вследствие которой впечатление от преступления и мотивы австрийской акции утратили свою свежесть. Несмотря на это расхождение во взглядах Вены и Берлина, оба правительства стремились к сохранению мира; они лишь держались разных мнений по вопросу о способе, который следовало применить, чтобы разорить сербское осиное гнездо, не подвергая опасности мир. Берлин стоял, очевидно, на более правильной точке зрения. Если вообще следовало вводить войска в Сербию, что, впрочем, было гораздо рискованнее, чем предполагали авторы проекта, то действовать следовало быстро и внушительно, дабы, захватив залог, проявить полную готовность к переговорам.
Самую трудную психологическую задачу представляет германская политика в тот момент, когда стал известен ответ Сербии.
25 июля Сербия в основном приняла требования австрийского ультиматума и выразила готовность вести переговоры об остальных пунктах. Мне неизвестно, в какой мере Англия, Россия, Франция и Италия своим давлением на Белград способствовали этому политическому успеху Австрии. Во всяком случае невозможно отрицать, что сербский ответ означал неожиданную уступку, и я не считаю, что австрийское правительство правильно оценило положение, признав этот ответ неприемлемым в качестве базы для дальнейших переговоров. Бетман-Гольвег и Берхтольд не поняли, насколько существенен был уже достигнутый дипломатический успех. Поскольку честь Австрии была спасена, а сам Бетман-Гольвег стремился во что бы то ни стало предотвратить европейскую войну, опасность такой войны, вероятно, можно было бы устранить уже 25 июля, если бы Австрия удовлетворилась своим успехом. Можно было назначить Сербии короткий срок для проведения в жизнь сделанных ею уступок в качестве условия для переговоров об остальных требованиях. Если бы и эти требования вызвали международное вмешательство, то это не уменьшило бы той огромной ценности, которую представляло для Австрии согласие Англии на унижение Сербии. Дело приняло иной оборот. Корабль взял неправильный курс и продолжал двигаться в этом направлении.
Бетман и Берхтольд не сумели различить те невесомые факторы, которые должны были выступить на сцену, коль скоро сербский ответ был бы использован в качестве предлога для вторжения. Ответ Сербии давал возможность продолжить переговоры, но его оставили без последствий, хотя это вызвало опасное усиление военной партии в Петербурге. Уверенность в мирных намерениях Антанты, особенно Англии, порождала у государственных деятелей центральных держав{159} надежду на локализацию конфликта с Сербией и привела к тому, что Вена заговорила с Сербией более решительным тоном. Чтобы лишить сербов возможности подкапываться под Австрию, австрийцы бросились в гораздо большую опасность и, как говорили, прыгнули в воду из страха перед дождем.
Напряженность положения побудила канцлера и сэра Эдуарда Грея выступить с предложением посредничества. Я не могу говорить об ошибке, которую, но моему убеждению, совершил канцлер по отношению к британским предложениям посредничества, делавшимся начиная с 25 июля, не указав предварительно на то, что им руководили наилучшие намерения.
Дипломатические шаги, предпринятые канцлером, самым убедительным образом продемонстрировали его стремление не допустить мировой войны. Я имею здесь в виду его содействие возобновлению австро-русских переговоров, прерванных по недоразумению русской стороной, затем умеряющее влияние, которое он оказывал на Вену после отклонения сербского ответа и, наконец, сделанное им предложение посредничества, основанное на временной оккупации Австрией части Сербии, вплоть до удовлетворения последней австрийских требований. К этим доказательствам миролюбия присоединяются другие, о которых речь будет впереди. Как же случилось, что, несмотря на проявленную добрую волю, дело мира потерпело крах? Причина в том, что совершенно ложная надежда на действительное стремление Антанты и особенно Англии к миру, которая внушила веру в возможность локализовать экзекуцию Сербии, продолжала оказывать свое действие и еще ухудшала и без того слабое дипломатическое искусство нашего руководства.
Когда 26 июля сэр Эдуард Грей предложил, чтобы Англия и Германия при участии Франции и Италии выступили в качестве посредников, канцлер проглядел представившуюся ему возможность, так же как и при оценке сербского ответа. Правда, по отношению к английскому предложению о созыве конференции следовало соблюдать осторожность. Как показал опыт, на подобных конференциях Германия оказывалась в невыгодном положении вследствие дипломатического перевеса крупнейшей морской державы, порождавшего пристрастное отношение к ней всего собрания. Однако в тот момент нельзя было отклонять греевское предложение о создании европейского «ареопага» (выражение Бетмана), ибо оно представляло единственную возможность избежать мировой войны. Бетман мог тотчас принять предложение Грея о созыве конференции послов с условием, чтобы Австрии было разрешено захватить определенный залог в Сербии, на что Грей позже (30 июля) и согласился по предложению Бетмана. Однако канцлер стал на такую точку зрения, которая дала врагам повод утверждать, что он считал несовместимым с достоинством Австрии принять «добрые услуги» четырех великих держав; кроме того, он считал, что Германия не желала вмешиваться в сербские дела, а австро-сербский конфликт уже начался и был неизбежен. По его мнению, можно было стремиться лишь к тому, чтобы локализовать его. В соответствии с этим он 27 июля телеграфировал Лихновскому: Мы считаем невозможным привлекать нашего союзника к европейскому суду в связи с его конфликтом с Сербией. По сообщению австрийского посла, Ягов в тот же день уведомил его об отказе германского правительства от участия в предложенной Греем конференции.
Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать непосредственно между Веной и Петербургом.
Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была столь же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. Однако одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой исход большей части политических шагов, предпринятых во времена канцлерства{160}, – отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.
В ответ на личное обращение австрийского императора кайзер Вильгельм, движимый рыцарскими чувствами, обещал ему поддержку против сербских убийц. Согласно заявлению, сделанному кайзером моему заместителю утром 6 июля в парке потсдамского Нового дворца, он считал вмешательство России в пользу Сербии маловероятным, так как царь, по его мнению, не стал бы поддерживать цареубийц, а Россия еще не была готова к войне ни в финансовом, ни в военном отношении. Далее кайзер несколько опрометчиво выразил мнение, что Франция будет удерживать Россию вследствие своего неблагоприятного положения и недостатка тяжелой артиллерии. Об Англии кайзер не упоминал; о возможности осложнений с этим государством вообще не думали. Итак, сам кайзер считал серьезную опасность маловероятной. Он надеялся, что Сербия уступит, но тем не менее полагал необходимым быть готовым также и на случай иного исхода австро-сербской распри. Поэтому уже 5-го он вызвал в Потсдам рейхсканцлера Бетман-Гольвега, военного министра фон Фалькенгайна, товарища министра иностранных дел Циммермана и начальника военного кабинета фон Линкера. На этом совещании было решено избегать мероприятий, которые могли бы возбудить политические толки или вызвать особые расходы. Затем, по совету канцлера, кайзер отправился в ранее намеченную поездку по Северному краю.
Конституционная обязанность и высший долг канцлера заключались в том, чтобы рассмотреть данное Австрии обещание с точки зрения интересов Германии и сохранить выполнение его за собою. Канцлер одобрил решение кайзера, исходя из предположения, что и без того поколебленное достоинство Австрии, как великой державы, окончательно падет, если она не получит удовлетворения от жаждавшего завоеваний сербского государства. Возможно, что на него оказали такое влияние воспоминания о боснийском кризисе 1908-1909 годов.
Мне ничего не известно о политической деятельности кайзера во время его поездки по Северному краю. Я, однако, имею основание думать, что он не видел серьезной угрозы для мира. Когда кайзер считал, что миру не угрожает опасность, он охотно распространялся о своих славных предках. Напротив, в моменты, которые он признавал критическими, кайзер вел себя очень осторожно. Если бы он остался в Берлине, а госаппарат продолжал функционировать нормально, то, возможно, что уже в середине июля он нашел бы способ избежать войны, хотя его занятия внешней политикой носили спорадический характер. Но поскольку начальник генерального штаба, начальник морского штаба и я удерживались вдали от Берлина, дело перешло в монопольное ведение канцлера, который сам не разбирался в общеевропейском положении, а потому не мог определить ценность своих сотрудников из иностранного ведомства.
Канцлер не запросил моего совета даже письменно. Опыт мировой войны позволяет поставить вопрос о том, не следовало ли Германской империи своевременно договориться с соседями и наследниками австро-венгерской монархии о ее разделе. Но раз уж мы избрали противоположную политику, которая соответствовала долгу верности и историческому развитию и поддерживала неприкосновенность габсбургской монархии как нашей союзницы, то канцлер был прав, считая необходимым, чтобы Сербия дала полное удовлетворение. Ошибка, совершенная в Берлине и Вене, начинается только с выполнения задуманного шага. Несмотря на предупреждение графа Тиссы, Бетман и Берхтольд не сумели понять, что достаточное удовлетворение можно было получить и не угрожая вступлением австрийских войск. Таким образом, Берлин с самого начала поставил себе двоякую цель: во-первых, поддержать колебавшуюся Австрию в быстром и энергичном выступлении, а во-вторых, локализовать конфликт. В случае если бы ответ Сербии был неудовлетворительным, что считалось вероятным, Австрия должна была настаивать на удовлетворении посредством отправки войск в Сербию, причем согласно намерению Вены, встреченному, впрочем, скептически в Берлине, Болгарии должна была быть предоставлена возможность примкнуть к военным операциям. Однако наряду с этим предполагалось сделать все возможное, чтобы не дать этой местной балканской войне распространиться на Европу. Вопреки самому ревностному стремлению канцлера сохранить мир между великими державами мировая война все же разразилась; поэтому возникает вопрос, каким образом, несмотря на несомненное право Австрии, требовать от Сербии удовлетворения и ликвидации заговорщического гнезда и, несмотря на все усилия германского правительства сохранить мир, врагам удалось убедить почти весь свет в том, что виновницей мировой войны была Германия.
В дальнейшем я намерен сообщить некоторые данные для решения этой загадки, что возможно лишь путем рассмотрения политической психологии Бетман-Гольвега.
Как я узнал несколько лет спустя, уже 11 июля берлинское министерство иностранных дел было убеждено в том, что Антанта дала Белграду совет уступить. Таким образом, канцлер получил в руки средство, чтобы развязать узел.
Однако из предположения, что Антанта не желает войны, он вывел близорукое заключение, решив, что Австрия может, не считаясь с Антантой, послать войска в Сербию, не ставя при этом под угрозу мир в Европе. Ибо, как сказал Циммерман уже 8 июля, в Берлине пред полагали, что если Австрия вторгнется в Сербию, Англия и Франция совместно с нами постараются воздействовать на Россию, чтобы локализовать конфликт. Тут сказалась недооценка прочности связи между тремя великими державами, а значит, и опасности всеобщей войны. Понятное нежелание людей сознаваться в совершенных ошибках мешает ныне канцлеру и его сотрудникам открыто признать, что они проявили тогда оптимизм, оказавшийся гибельным для Германии. Однако сообщения моих собственных подчиненных достаточно полно отражают тогдашние настроения Вильгельмштрассе.
13 июля канцлер был уведомлен о важнейших пунктах предложенного ультиматума, о чем сообщил мне в Тарасп мой заместитель. Относящийся к этому абзац адресованного мне сообщения гласит: Наш посол в Вене г-н фон Чиршки узнал частным образом, а также и от самого графа Берхтольда, что нота, отправленная Австрией Сербии, содержит следующие требования:
1. Прокламация короля Петра к своему народу, в которой он призовет его воздержаться от великосербской пропаганды.
2. Участие одного из высших австрийских чиновников в расследовании покушения.
3. Отставка и наказание всех офицеров и чиновников, участие коих в покушении будет доказано.
Мне не стало известно, что Антанта посоветовала Белграду сохранить мир, как в то время оптимистически предполагали на Вильгельмштрассе. И по сей день мне кажется странным, что Антанта не смогла представить убедительных документов, свидетельствующих о том, что она убеждала Белград сохранить мир. Ни одно культурное государство не могло взять под свою защиту методы сербских убийц. Когда я получил в Тараспе вышеупомянутое сообщение, мое первое впечатление было таково, что подобный ультиматум окажется неприемлемым для Сербии и легко может привести к мировой войне. Учитывая позицию России, я не верил в возможность «локализовать» вооруженное выступление Австрии против Сербии, равно как и в нейтралитет Англии в континентальной войне. В этом смысле я и написал моему заместителю, посоветовав прийти к соглашению с царем{157} Однако мой совет не возымел никакого действия.
Опасность положения я усматривал прежде всего в том, что конечным звеном в цепи Антанты оказалась Англия.
Традиционно отрицательное отношение панславизма к Германской империи и русско-австрийское соперничество на Балканах продолжали существовать, несмотря на потсдамскую встречу 1910 года{158}, а русская интеллигенция была раздражена нашей балканской политикой 1908-1914 годов.
Нововременцы желали войны, хотя и не раньше 1916 года. Все же Сазонов и царь еще достаточно крепко держали вожжи в руках, так что, по моему глубокому убеждению, германская политика еще могла отвратить русское стремление к экспансии от нас и от Австро-Венгрии, дав ему выход в других направлениях, не имевших для нас жизненного значения. Только неловкость нашей политики дала перевес русской военной партии и в конце концов позволила Сухомлинову обмануть царя.
Правда, Россия не имела никакого нравственного права затевать войну из-за наказания Белграда, но нельзя было недооценивать опасность того, что широкие русские круги могут предъявить подобное требование. До ультиматума я был, конечно, убежден в том, что основанные на взаимном доверии переговоры с царем удержат петербургскую военную партию; однако если бы мы стали действовать слишком резко, то можно было рассчитывать почти наверняка, что Англия развяжет войну, следуя своей вековой политической традиции поддерживать «континентальное равновесие» в ее понимании этого термина.
В разговоре с принцем Генрихом, посетившем меня в Тараспе в середине июля, я подчеркнул этот риск пробудить дремлющее стремление Англии к войне. Мой взгляд разделяли также присутствовавшие при этой беседе министр фон Лебелль и саксонский посланник фон Зальца.
Вопрос о перерыве моего лечения отпал, ибо канцлер передал мне свое желание, чтобы я не возвращался в Берлин, дабы не возбуждать излишнего внимания. Еще 24 июля рейхсканцелярия уведомила по телефону имперское морское ведомство, что мое возвращение обострит положение. Самовольное возвращение я считал некорректным, да и бесполезным, тем более что канцлер, задетый за живое исходом спора из-за новеллы 1912 года, ревниво держал меня подальше от иностранных дел и начал распространять сказки о том, будто я вмешивался в его политику. Вообще же из ежедневных сообщений моих подчиненных, которые, естественно, получали далеко не полную информацию от министерства иностранных дел, я не мог составить себе ясной картины положения, и потому полагал, что ни одна держава не решится взять на себя ответственность за расширение конфликта. К такого рода напряженным моментам мы привыкли уже давно. Бюлов всегда справлялся с ними. Обострение положения после вручения ультиматума, в особенности же весть о возвращении нашего флота в отечественные порты, заставили меня, не спрашиваясь у канцлера, вернуться 27 июля домой.
Ультиматум был вручен сербскому правительству 23 июля. Первоначально предполагалось сделать это 16 июля. Однако Вена отсрочила вручение ультиматума, чтобы выждать отъезда из Петербурга воинственно настроенного президента Пуанкаре. В Берлине жалели об этой проволочке, вследствие которой впечатление от преступления и мотивы австрийской акции утратили свою свежесть. Несмотря на это расхождение во взглядах Вены и Берлина, оба правительства стремились к сохранению мира; они лишь держались разных мнений по вопросу о способе, который следовало применить, чтобы разорить сербское осиное гнездо, не подвергая опасности мир. Берлин стоял, очевидно, на более правильной точке зрения. Если вообще следовало вводить войска в Сербию, что, впрочем, было гораздо рискованнее, чем предполагали авторы проекта, то действовать следовало быстро и внушительно, дабы, захватив залог, проявить полную готовность к переговорам.
Самую трудную психологическую задачу представляет германская политика в тот момент, когда стал известен ответ Сербии.
25 июля Сербия в основном приняла требования австрийского ультиматума и выразила готовность вести переговоры об остальных пунктах. Мне неизвестно, в какой мере Англия, Россия, Франция и Италия своим давлением на Белград способствовали этому политическому успеху Австрии. Во всяком случае невозможно отрицать, что сербский ответ означал неожиданную уступку, и я не считаю, что австрийское правительство правильно оценило положение, признав этот ответ неприемлемым в качестве базы для дальнейших переговоров. Бетман-Гольвег и Берхтольд не поняли, насколько существенен был уже достигнутый дипломатический успех. Поскольку честь Австрии была спасена, а сам Бетман-Гольвег стремился во что бы то ни стало предотвратить европейскую войну, опасность такой войны, вероятно, можно было бы устранить уже 25 июля, если бы Австрия удовлетворилась своим успехом. Можно было назначить Сербии короткий срок для проведения в жизнь сделанных ею уступок в качестве условия для переговоров об остальных требованиях. Если бы и эти требования вызвали международное вмешательство, то это не уменьшило бы той огромной ценности, которую представляло для Австрии согласие Англии на унижение Сербии. Дело приняло иной оборот. Корабль взял неправильный курс и продолжал двигаться в этом направлении.
Бетман и Берхтольд не сумели различить те невесомые факторы, которые должны были выступить на сцену, коль скоро сербский ответ был бы использован в качестве предлога для вторжения. Ответ Сербии давал возможность продолжить переговоры, но его оставили без последствий, хотя это вызвало опасное усиление военной партии в Петербурге. Уверенность в мирных намерениях Антанты, особенно Англии, порождала у государственных деятелей центральных держав{159} надежду на локализацию конфликта с Сербией и привела к тому, что Вена заговорила с Сербией более решительным тоном. Чтобы лишить сербов возможности подкапываться под Австрию, австрийцы бросились в гораздо большую опасность и, как говорили, прыгнули в воду из страха перед дождем.
Напряженность положения побудила канцлера и сэра Эдуарда Грея выступить с предложением посредничества. Я не могу говорить об ошибке, которую, но моему убеждению, совершил канцлер по отношению к британским предложениям посредничества, делавшимся начиная с 25 июля, не указав предварительно на то, что им руководили наилучшие намерения.
Дипломатические шаги, предпринятые канцлером, самым убедительным образом продемонстрировали его стремление не допустить мировой войны. Я имею здесь в виду его содействие возобновлению австро-русских переговоров, прерванных по недоразумению русской стороной, затем умеряющее влияние, которое он оказывал на Вену после отклонения сербского ответа и, наконец, сделанное им предложение посредничества, основанное на временной оккупации Австрией части Сербии, вплоть до удовлетворения последней австрийских требований. К этим доказательствам миролюбия присоединяются другие, о которых речь будет впереди. Как же случилось, что, несмотря на проявленную добрую волю, дело мира потерпело крах? Причина в том, что совершенно ложная надежда на действительное стремление Антанты и особенно Англии к миру, которая внушила веру в возможность локализовать экзекуцию Сербии, продолжала оказывать свое действие и еще ухудшала и без того слабое дипломатическое искусство нашего руководства.
Когда 26 июля сэр Эдуард Грей предложил, чтобы Англия и Германия при участии Франции и Италии выступили в качестве посредников, канцлер проглядел представившуюся ему возможность, так же как и при оценке сербского ответа. Правда, по отношению к английскому предложению о созыве конференции следовало соблюдать осторожность. Как показал опыт, на подобных конференциях Германия оказывалась в невыгодном положении вследствие дипломатического перевеса крупнейшей морской державы, порождавшего пристрастное отношение к ней всего собрания. Однако в тот момент нельзя было отклонять греевское предложение о создании европейского «ареопага» (выражение Бетмана), ибо оно представляло единственную возможность избежать мировой войны. Бетман мог тотчас принять предложение Грея о созыве конференции послов с условием, чтобы Австрии было разрешено захватить определенный залог в Сербии, на что Грей позже (30 июля) и согласился по предложению Бетмана. Однако канцлер стал на такую точку зрения, которая дала врагам повод утверждать, что он считал несовместимым с достоинством Австрии принять «добрые услуги» четырех великих держав; кроме того, он считал, что Германия не желала вмешиваться в сербские дела, а австро-сербский конфликт уже начался и был неизбежен. По его мнению, можно было стремиться лишь к тому, чтобы локализовать его. В соответствии с этим он 27 июля телеграфировал Лихновскому: Мы считаем невозможным привлекать нашего союзника к европейскому суду в связи с его конфликтом с Сербией. По сообщению австрийского посла, Ягов в тот же день уведомил его об отказе германского правительства от участия в предложенной Греем конференции.
Степень искренности греевского предложения могла возбудить сомнения. Однако такие сомнения не могли быть решающими в вопросе об его принятии. Центральные державы должны были обеспечить себе гарантии; как уже сказано, 30 июля Грей не стал возражать, когда Бетман-Гольвег потребовал подобной гарантии в виде оккупации Австрией части сербской территории. Хотя Грей сам взял обратно свое предложение от 26 июля о созыве конференции еще раньше, чем ему стало известно об отклонении его Бетман-Гольвегом, неизвестно все же, руководило ли им намерение затруднить переговоры. Вероятно, что и он еще надеялся на непосредственные переговоры между Австрией и Россией. В этом он сходился с канцлером, который, отвергнув мысль о созыве конференции, пытался посредничать непосредственно между Веной и Петербургом.
Вторая ошибка, совершенная Бетманом в связи с отказом от конференции, была столь же велика, как и первая, состоявшая в чрезмерном доверии к миролюбию Антанты. Бетман проявлял излишнюю чувствительность, когда дело шло о достоинстве австро-венгерского государства, которое не было тождественно с Германской империей, и своей тогдашней политикой связал нас на жизнь и на смерть с его судьбой. Далее, Бетман утверждал, что мы не вмешиваемся в предприятие, которое еще 5 июля было принципиально одобрено им самим и министерством иностранных дел. Ягов проявил очень мало интереса к австро-сербскому конфликту и 27 июля признался французскому послу, что еще не успел прочесть сербский ответ. Чем объяснить эти дипломатические промахи, совершенные в роковой час? Их можно понять только учитывая общие черты политической системы, проводившейся имперским руководством с 1909 года. Речь шла, правда, о предотвращении мировой войны, но поскольку королевский прусский военный суд несомненно признал бы, что справедливое дело Австрии и несправедливое дело Сербии касалось только Сербии и Австрии, то предложение Грея, носившее иной характер, следовало счесть беспредметным. Однако одной только юридической ограниченностью невозможно объяснить отсутствие интуиции, проявленное в те дни имперским руководством. В основе подобного поведения лежит более глубоко заложенное свойство, предопределившее роковой исход большей части политических шагов, предпринятых во времена канцлерства{160}, – отсутствие чувства реальности, свойственное многим немцам.
3
В течение многих лет Бетман-Гольвег занимался постройкой того, что сам он называл «карточным домиком», то есть англо-германского соглашения, базировавшегося не на фактах, а на дипломатическом кокетничанье.
Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную для нас реальность – германский флот, шансы на подлинное и длительное соглашение с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, говорившие в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям сильнейшей морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали неизбежным наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии могла быть ограничена этим бурным уголком Европы.
Люди неделовые могут воображать, будто, садясь за стол на конференциях и говоря друг другу любезности, устраняя недоразумения и открывая перспективы на отдаленное будущее, мы достигаем многого. Английская политика пользовалась подобными случаями, чтобы запутывать других; сама же она стремилась к тому, чтобы результаты переговоров определялись теми реальностями, которые лежали под столом конференции. После того как в 1912 году Бетману помешали в обмен на английские любезности и будущие перспективы отдать единственную благоприятную для нас реальность – германский флот, шансы на подлинное и длительное соглашение с Англией значительно повысились. Однако упускать из виду реальности, говорившие в пользу Англии, тоже не следовало. Мир в общем повиновался указаниям сильнейшей морской державы. Мы были самым значительным противником, но именно вследствие этого должны были остерегаться идти дальше, чем это делали неизбежным наши собственные интересы. Те самые иллюзии относительно Англии, которые в 1912 году едва не ослабили наше морское могущество настолько, что столкновение с нашим флотом перестало бы представлять риск для английского (это привело бы Германию к неуклонному, хотя, быть может, и медленному упадку), теперь прямо угрожали миру. У нас идеализировали мотивы, которые побудили Англию занять лояльную позицию по отношению к Австрии и к нам в балканских войнах 1912-1914 годов и потому верили, что новая балканская война с участием самой Австрии могла быть ограничена этим бурным уголком Европы.